— В какой руке? — спросил он, вытягивая вперед сжатые кулаки.
— В какой руке — что? — не поняла та.
— Неважно, — тряхнул головой Тилос. — Ты угадывай, угадывай.
Элиза с сомнением посмотрела на его руки. В едва светлеющем мраке и тусклых отблесках костра едва проглядывали их силуэты. Угадать что-то по форме кулаков было решительно невозможно. Поколебавшись, девушка хотела ткнуть наобум, но замерла в нерешительности.
Левая рука определенно чем-то притягивала ее. Странное, зовущее ощущение из тех, что она строго-настрого запретила себе чувствовать, засвербело где-то в затылке. Словно во сне, она подняла палец и ткнула в нужную руку.
— Так... — спокойно сказал Тилос. — Не удалось. Еще раз.
Он сунул руки за спину и мгновение спустя снова вытянул их вперед.
Не удалось? Да как бы не так! Элиза, почти не задумываясь, снова ткнула пальцем в левый кулак. Теперь она почти видела нечто — нечто, сияющее невидимым светом сквозь кожу и кости.
— Еще раз, — Тилос снова спрятал руки за спину, потом протянул стиснутые кулаки вперед.
— Да вот здесь! — Элиза зло шлепнула ладонью левый кулак и тут же ойкнула, отбив ладонь. — Ты что, издеваешься, да? Хоть бы руки поменял! Чего тебе от меня надо?
Вместо ответа Тилос задумчиво разжал левый кулак. В ладони смутно блеснуло небольшое золотое кольцо, как раз на палец Элизе.
— Три из трех, — сказал он Мире. — Как думаешь, достаточная выборка?
— Да уж достаточная, — согласилась она. — Элиза, скажи, ты и в самом деле что-то чувствовала? Или просто наугад?
— Да не почувствуешь его, как же! — презрительно фыркнула девочка. — Я такое с пеленок чую...
Она резко осеклась. Встревоженное лицо матери всплыло перед ее глазами. "Никому, доча, никому не рассказывай про себя, именем отца заклинаю!" — зазвучал в ушах ее встревоженный голос. — "Не говори никому, или придет злой дядя в черной рясе и сделает тебе очень больно! Очень, очень больно, слышишь? Злой дядя! Никому не говори!.."
Но поздно! Она забылась хуже того малыша, которого мать ругала много-много лет назад. Несколько лет назад ее детская глупость стоила жизни родителям. Сейчас... сейчас терять нечего, кроме своей жизни, конечно. Ей скрутят руки и с воплем "Ведьма!" потащат убивать. Но так просто она не дастся!..
— Эла, милая, что с тобой? — от звука голоса Тилоса она снова взвилась на ноги, судорожно сжимая кинжал. Одеяло полетело в сторону. — Ты аж побелела вся! Да что случилось? Тебе плохо?
— Не подходи! — истерично взвизгнула Элиза. — Не подходи!
Она сделала несколько шагов спиной вперед, потом, резко повернувшись, бросилась в сторону от костра. Но она не успела пробежать даже двух шагов — что-то подвернулось ей под ноги. Падая, она неловко взмахнула руками. Кинжал, выскользнув из ладони, негромко стукнул о дерево.
— Да что с тобой, Эла? Это же я, Тилос! — раздалось у самого уха. Две руки мягко, но необоримо прижали ее плечи к сырой земле. Что-то холодное и склизкое пробежало по шее. — Элиза! Ты слышишь меня, Элиза?..
Девушка забилась дикой кошкой, пытаясь вывернуться из мертвой хватки посланника. Еще чья-то рука скользнула по лицу, и она, не задумываясь, впилась в нее зубами. Раздался взвизг.
— Кусается... — послышался растерянный голос Миры. — Тилос, она мне палец прокусила! Да сделай же что-нибудь!
Что-то несильно ткнуло Элизу в шею, и она тут же провалилась в душную темноту. "Кусается!" — звучало у нее в ушах целую вечность.
Разбудили ее негромкие голоса. Погонщики и рабы сновали вокруг, собирая лагерь. Огненный пруд почти зашел за деревья на закате, слабо розовела первая зоря. Элиза откинула одеяло и села, недоуменно оглядываясь по сторонам. Почему она не связана, почему под ногами не валяются вязанки хвороста, готовые заполыхать смертельным пламенем?
— Проснулась? — Мира, кутаясь в одеяло, приподнялась и села рядом. — Как ты?
— Ничего... — недоуменно пробормотала Элиза. — Нормально. А почему...
— У тебя часто случаются такие припадки? — поинтересовалась Мира, отчаянно зевая и протирая глаза. — Вроде вчерашнего?
— А? — удивилась девушка. — Какие припадки?
— А ты не помнишь? — понимающе кивнула головой Мира. — Ну да, типичная картина. Тилос вчера еле тебя удержал, так тебя корчило. Ты вдруг вскочила, закричала что-то невнятное, бежать кинулась... Он, правда, говорит, что на эпилепсию не похоже. И клиника не та, и энцефалограмма нехарактерная. Случалось с тобой уже такое, или вчера в первый раз?
— Я... — пробормотала Элиза, внезапно смутившись. Она вдруг вспомнила, что Тилос сам колдун, и вряд ли он потащил бы ее на костер. Более дурацкого поведения и представить себе нельзя. — Я... Мира, я колдунья, да? Меня надо убить?
Мира перестала протирать глаза и непонимающе посмотрела на девушку, будто впервые ее увидела. Потом тихонько присвистнула.
— Ого! Вот оно, значит, как... Оказывается, мы тебя просто перепугали. Ну, прости нас, дураков. Но ведь в Граше за колдовство не убивают. А у тебя на родине колдунов сжигают, да?
Элиза молча кивнула.
— Понятно... Значит, ты в самом деле с севера. Ты родителей помнишь?.. Нет, погоди. Сейчас Тилос вернется из разведки, и ты все нам расскажешь, ладно?
Только сейчас Элиза разглядела, что указательный палец Миры перетягивала тряпица. "Кусается!" Чувство вины кольнуло ее в самое сердце. Ни Тилос, ни Мира, ни Камтон не сделали ей ничего плохого. Более того, они кормили и поили ее, укрывали от врагов. Денег дали, в конце концов. А она? Чуть что — сразу заподозрила их в предательстве, а то и похуже. Палец вот прокусила — хорошо бы не до кости.
— Мира, — покаянно сказала она, — прости, что я тебя так... зубами... Я не в себе была, совсем не в себе...
Женщина вздохнула и по-матерински потрепала девочку по спутанным со сна волосам.
— Ничего, милая, ничего. Бывало и хуже. Заживет. А вот тебя, бедолагу, как изуродовали... Тилос наверняка разозлится.
Возможно, Тилос и разозлился, но по его совершенно непроницаемому лицу ничего не читалось. Поджав под себя ноги, он молча покачивался на лошади рядом с верблюдом Элизы и бесстрастно слушал ее историю. Мира и Камтон ехали рядом, и на лице Миры явно читались удивление и негодование.
Родителей Элиза помнила плохо. Ей только-только исполнилось одиннадцать, когда им пришлось бежать из дома в небольшом городке в княжестве Тапар. В памяти остались цветки из сладкого масла на праздничном пироге, испеченном матерью. Стояла зима, и накануне в их село пришел праздник — выпал снег, лег нетолстым влажным слоем. Из такого хорошо лепить не рассыпающиеся в воздухе снежки и большие шары для снежных баб. Ребятня шумела на улице с самого рассвета, хмурого и позднего, но все равно радостного. Снежковые побоища устраивались по всему селу, в них принимали участие даже старики и старухи вроде уже надевшей предсвадебную кику Антары. Элиза, пухлая и неуклюжая в зимней одежде, замотанная в материнскую шаль, веселилась вместе со всеми. Несмотря на град снежков, на ее одежде почти не было снега — никто не мог попасть в мелкую девчонку, которая каким-то непостижимым образом знала, куда прилетит очередной снаряд. Впрочем, в общей кутерьме никто не обращал на нее внимания — никто, кроме местного служителя Колесованной Звезды, брата Темперса.
Брат Темперс, сосланный в их приход за пару лет до того за какие-то мелкие провины, мечтал вернуть себе милость начальства и снова вернуться в Саламир. Прошло три года с тех пор, как умер последний император, бушующее море разрушило Золотую Бухту, Талазену и другие крупные приморские города, а бывшие независимые города, только-только присоединившиеся к Империи, стали столицами новых княжеств. Несмотря на мирские неурядицы, Храм воспрянул четырехкратно более сильным, чем до падения. Колесованная Звезда над блестящими луковицами колоколен саламирского Храма неугасимо горела в лучах утреннего солнца, молчаливо ободряя верных. Эта рубиновая пятиконечная звезда, вписанная в золотой круг, снилась брату Темперсу каждую ночь, и, с колокольни призывая паству на молитву (приход не мог позволить себе даже отдельного муэкана), он мечтал о подвиге веры, который снимет с него наказующие обеты.
В тот день священник понял, что Отец-Солнце подает ему знак. Невзрачная соплюшка явно казалась колдуньей. Только колдунья могла в последний момент так бездумно уклоняться от снежка, летящего ей в спину. Только колдунья могла — как задним умом вспоминалось святому отцу — так бесстрашно бегать мимо злющих цепных псов, которых опасалась вся окрестная ребятня. Только колдунья... Впрочем, она уже не его забота. Что еще она может — выяснят допросчики Трибунала. Благодаря усилиям святых братьев богопротивное колдовство после Пробуждения Звезд сходило на нет, и колдунов и ведьм выявляли все меньше и меньше. Да и тем, кого выявляли, было ох как далеко до описываемого в легендах о мерзком Майно, постепенно превращавшихся в страшные сказки для детей. Но на безрыбье и рак свистнет, так что выявления даже такого невзрачного духова отродья хватит для возвращения в столицу.
Срочно вызванные дознатчики Трибунала вкупе с несколькими стражниками прибыли через несколько дней. Связать и увезти мелкого зеленщика-торговца с его бабой и малолетней девкой казалось плевой задачей. Но брат Темперс не знал — а за ним не знали и приезжие — что отец Элизы осел на месте лишь после рождения дочери. До того обозным охранником он исходил и изъездил немало земель, забирался в Сураграш и даже доезжал до самого Граша. В Сураграше он и нашел свою судьбу — бронзовокожую застенчивую четырнадцатилетнюю красавицу из захудалого кочевья сапсапов. Выкупив ее у родителей и вернувшись домой, он сыграл свадьбу и занялся охотой и плотничанием. Однако боевой топор и лук он на чердак не забросил и каждый день упражнялся с ними на заднем дворе, обнесенном от любопытных глаз высоким тыном. Загодя предупрежденный деревенской молвой о прибытии чужих, уже тридцатилетний, с сединой в бороде, но еще отнюдь не начавший дряхлеть мужчина понял, что момент, которого они с женой боялись больше всего, настал. Пришло время уходить. Подхватив заранее заготовленные узлы и девочку, он с женой ушел в лес огородами. Пущенных по следу собак он изрубил в куски прежде, чем лайки успели понять — не на тех нарвались. Двоих поимщиков, догнавших его на свою голову верхами, он сбил с седел стрелами, забросил на лошадей узлы и домашних — и был таков. Снег уже растаял, а охотников искать беглецов с собаками в деревне более не нашлось.
Долго-долго — Элиза не помнила, сколько — они пробирались на юг, в Сураграш. Отец Элизы рассчитывал на помощь жениной родни — как-никак, своя кровь. Однако, воспитанный на севере, он забыл, что женщина в Северном Граше — лишь ценная (а иногда и не очень) вещь. Тем более если женщина даже не дочь, а внучка. Если бы он сумел пробраться дальше на юг, к тарсачкам, судьба его семьи могла сложиться совсем по-другому. Но родственники жены, быстро разобравшись, что за изгнанником не стоит многочисленная родня, решили обратить дело к собственной выгоде. В результате семья Элизы с трудом унесла ноги, лишившись попутно одной из лошадей со всеми скудными пожитками.
Дальше Элиза помнила лишь смутно. Судя по всему, какое-то время ее отец ухитрялся хотя бы впроголодь кормить семью, тут и там подрабатывая на грязных работах. Его плотницкое умение в Сураграше оказалось без надобности, а охотиться в жарких саваннах оказалось совсем не тем же, что в густых северных лесах. Охранником его не брали: одинокому чужаку не доверяли, а поручителей не находилось.
Так прошло время. Родители Элизы переезжали из города в город, подряжаясь на черную работу в караванах. Потом, в Граше, отец исчез. Наверное, его убили в драке — именно так казалось Элизе, хотя она и не могла утверждать уверенно. От того дня в ее памяти остались лишь слезы матери — безнадежные, отчаянные. На следующий день после того, как отец не вернулся в их жалкую хибару, мать пошла на рынок в надежде продать чудом сохранившееся золоченое кольцо. Она тоже не вернулась. Как уже много позже узнала Элиза, первый же ростовщик, к которому она обратилась, кликнул стражу, и несчастную женщину как воровку бросили в тюремную яму. Неделей позже ее продали на невольничьем рынке какому-то торговцу рабами.
Тем же вечером пустой живот выгнал девочку на улицу. За прошедшее со времени бегства время она загорела и похудела так, что ребра торчали наружу сквозь прорехи в платье. Весь вечер и ночь она бродила по улицам, избегая опасных мест так же, как уворачивалась от снежков — бездумно и инстинктивно. Под утро она умудрилась стащить кусок лепешки из-под носа у задремавшего за столом грязной забегаловки пьяницы. Зажав хлеб в кулаке, она со всех ног бросилась наружу и дальше — в лабиринты кривых улочек.
Забившись в какую-то щель под стеной, грязная, перепуганная, она жадно кусала лепешку, давясь крошками и не глядя по сторонам. В какой-то момент чувство опасности заставило ее поднять взгляд.
— Эй, ты! — сказал насмешливый мальчишечий голос на языке матери. — Ты кто такая? Я тебя не знаю. Дай сюда!
Чужая рука ухватила остаток лепешки и потянула к себе. Элиза попыталась сопротивляться, даже укусила обидчика за палец, но безжалостный тычок кулаком в глаз опрокинул ее на спину, заставив разжать хватку. Даже не пытаясь подняться, она тонко безнадежно заскулила — сухая жесткая лепешка даже целиком не утолила бы ее голод, а то, что она съела, лишь разожгло аппетит. Голодная боль судорогой свела желудок.
— Ишь ты, кусается! — удивленно произнес голос (здесь Мира усмехнулась, бросив взгляд на перевязанный палец). — Ну ты, малявка! Говори, откуда такая взялась! Щас в зубы дам! Ты что, не знаешь, что тут территория Диких зверят? Только мы здесь ночами шакалим, никому другому хода нет!
Элиза не отвечала. Слова не проникали в ее сознание, оставались пустыми звуками где-то вдали. Она знала лишь, что у нее отобрали последнее, что оставалось — ее лепешку, и теперь придет нехороший злой дядя в черной одежде и заберет ее с собой далеко-далеко, откуда никто не возвращается. Всех ее сил оставалось лишь на последний плач-поскуливание.
— Да на тебе твой кусок, подавись! — отобранный хлеб неожиданно втиснулся ей обратно в руку. — Тоже мне, умирающий лебедь... Авось не сдохла бы от голода, если бы поделилась. Жри давай. Ты что, недавно здесь?
Так Элиза познакомилась с Крысенышем.
Той же ночью Крысеныш привел ее в Нору — полуразвалившуюся хижину в глубине трущоб Южного района. Белка, в отличие от разворчавшегося Бычка, сразу приняла в новенькой самое живое участие. Она приложила ко все еще ноющей от тычка Крысеныша скуле холодную мокрую тряпку и сунула в руку еще один кусок лепешки — даже побольше украденного Элизой. Бычок, а потом и вернувшийся Змей вусмерть переругались с Крысенышем и Белкой из-за лишнего рта, но, разжалобившись сопливой перемазанной рожицей, настаивать на ее изгнании не стали. Так Элиза стала Наседкой. По малолетству и неопытности сначала она действительно работала воровкой-наседкой: высматривала жертву побогаче, стояла на стреме, когда Бычок со Змеем или Крысенышем потрошили карманы в переулке — в общем, выполняла не требующую особой квалификации работу. Позже ее стали учить воровать — резать кошели заточенной по ребру монеткой, аккуратно снимать ожерелья, сдергивать с женских голов дорогие арески вместе с удерживающими их булавками — и бесследно растворяться в базарной толпе.
