Снизу долетали удары топоров, скрипы и хруст ломаемых веток. В небо то и дело взметались алые искры. Бушующее там и сям пламя скоро осветило почти весь склон, а вокруг чёрной стеной вставала непроницаемая тьма. Так, включенный в комнате свет, чернит оконные стёкла, не позволяет разглядеть звёздное небо.

Хлебыч хмыкнул, подумав, как ловко россы используют незамысловатые, простые до незаметности эффекты.

— Так ведь с той стороны должно быть всё точно так же, как и отсюда видно, — пожав плечами, сказал Хлебыч.

— Да, — согласился Фока. — Но нам с тобой незачем переступать через огонь, становиться слепыми и видимыми.

— Логично, — сказал Хлебыч.

— Ты произносишь много непонятных слов. — Фока вздохнул.

— Извини, забываюсь, — спохватился Хлебыч. — Я хотел сказать, что ты прав.

— Если я прав, то почему нужно говорить иначе? Зачем вам другие слова?

— Не знаю, — сказал Хлебыч. — Думаю, наши люди боятся ошибиться и назвать ложь правдой, или наоборот.

— Ты прав, — подумав, сказал Фока. — А где твой друг?

— Да ну его, — отмахнулся Хлебыч. — Скоро явится: приспичило ему. — И спросил после короткой паузы: — А они знают про костры?

— Знают, — сказал Фока.

— Тогда, может, они не придут? — сказал Хлебыч. — Дождутся утра.

— Они не могут ждать: княжеская дружина уже в пути. Сейчас или никогда, — ответил Фока.

— Сколько нам надо продержаться? — спросил Хлебыч.

На этот вопрос Фока не ответил. Видно, не было у него ответа.

Они оба смотрели на пламя костров, на взмывающие ввысь хороводы искр, на дым, разбавляющий сизостью густую черноту неба; оба молчали и думали каждый о своём.

Хлебыч вспоминал молодость, геологоразведку, те немногие экспедиции, в которых ему посчастливилось побывать до полного развала службы, до сокращения и вынужденного переквалификации в лабазники, в торгаши. Случайно переведя взгляд на мелкашку, он вздрогнул. Его вдруг поразила мысль о том, что в предстоящем бою именно он окажется самой видимой мишенью. Если лучники будут скрыты завесой тьмы, то он, выстрелив, обнаружит себя не только звуком, но и огненным выхлопом из ствола.

Пока костры хорошо озаряли пространство, Хлебыч поспешил подыскать безопасную позицию, укрытие. Кроме одинокой жиденькой березки и горстки невысоких кустов, в этой части склона ничего росло, потому и выбирать было не из чего. Хлебыч спустился к берёзе, разбил подошвой присыпанные снегом травянистые кочки, чтобы не спотыкаться об них; обломил, убрал ветки, мешающие обзору.

Скоро снизу долетел свист, а следом ещё и ещё: силаевская сотня приближалась. Артельщики, побросав в костры оставшиеся дрова, разбежались по позициям. Послышался нарастающий топот множества конских копыт, слившийся в сплошной монотонный гул, сравнимый с шумом фабричных станков. По мере приближения, он ставился громче, яростнее и, кажется, дробнее, а вскоре почти затих, сменился гвалтом и обрывками громких команд. Похоже, силаевцы не решились брать городище с первого наскока, остановились на кромке света и тьмы, чтобы оценить обстановку и перегруппироваться.

Хлебыч видел смутные силуэты всадников. Время от времени распалённые кони выходили на освещённый участок, но едва успев сверкнуть взмыленными крупами, возвращались во тьму.

— Фока, — донеслось из низины, — отдай девчонку и разойдёмся миром! Она — моя добыча!

— Ну, так приди за ней, возьми сам, если сможешь, раз она твоя! — зычно отозвался Фока.

— Ты пожалеешь, что народился на этот свет, собака росс! Я отрежу твою глупую голову и украшу ею частокол этого городища! — выкрикнул из темноты тот же человек, и тотчас небольшая группа всадников, прикрываясь щитами, выехала к дальним кострам.

— Не стрелять! — приказал Фока: похоже, он разгадал маневр силаевцев, решивших таким образом выявить расположение лучников.

Покрутившись у костров, провокаторы вернулись во тьму. Снова застучали копыта, силуэты всадников растаяли во мгле. Похоже, сотня пошла на широкий круг, чтобы разогнать коней и галопом преодолеть освещённый участок.

Хлебыч, взявший было мелкашку наизготовку, шумно выдохнул и опустил ствол; подумал вдруг о Вовке, о недавнем разговоре с ним, и до крайности испугался. Вовка говорил, что он ещё молод, чтобы просто так умереть. Тогда это казалось нормальным и правильным, но теперь, когда он не объявился на склоне, всё выглядело совершенно иначе. Хлебыча чувствовал, что лоб быстро покрывается испаренной, что тяжелеют ноги и холодной волной пробегают по спине мурашки. В эту минуту его меньше пугала собственная смерть, нежели возможное предательство единственного человека из его родного мира. Остаться одному оказалось гораздо страшнее, чем быть пронзённым стрелой или зарубленным на этом склоне.

Топот копыт быстро нарастал, на освещённый кострами участок со свистом и улюлюканьем стремглав ворвался клин всадников. Стрела, пущенная откуда-то с правого фланга, тотчас вонзилась в грудь одному из них. На краткий миг, привстав в стременах, он повалился набок и рухнул замертво. Следом с седла соскользнул другой всадник, после ещё один, и ещё. Вдруг кони, один за другим, спотыкаясь на растяжках, стали падать, увлекая в недолгий полёт своих хозяев.

Хлебыч вскинул мелкашку, нажал на курок, почти не целясь. Грохот выстрела утонул в общем шуме. Попал. Всадник, роняя меч, взметнулся вверх, откинулся назад, упал, зацепившись ногой за стремя; лошадь какое-то время тащила по снегу его безвольное тело.

Хлебыч суетливо перезарядил винтовку. Слева силаевцы уже рубились с росами. Призрачные силуэты коней и людей вмиг перемешалось. Короткими вспышками, отражая скудный оранжеватый свет костров, мелькали мечи. Чёрными тенями взметались над головами дубины, рогатины, копья. Истошные крики, ругательства и стоны слились в сплошной гул, иногда разрываемый ржанием коней.

Вдруг позади, в городище, взревел, загрохотал, лишённый глушителя "Захар", подминая под себя все иные звуки. Хлебыч вздрогнул от неожиданности, заржали лошади, одна за другой вставая на дыбы.

— Ай, да Вовка! Ай, да сукин сын! Твою, канделябра, медь! — закричал Хлебыч, за рёвом мотора не слыша собственного голоса. Он, наконец-то, понял, почему Вовка не явился на склон; понял, чем тот занимался всё это время, зачем и какие свечи искал в хламнике под сиденьем.

Неисправное зажигание "Захара" бабахало так, что закладывало уши.

Лошади понесли. Люди замерли, в испуге обратив взгляды в темноту, откуда слышался зловещий рёв и дикой силы хлопки. Спустя секунду вспыхнули дальним светом фары "Захара" и машина сдвинулась с места. И россы, и силаевцы, кто ещё способен был передвигаться, кинулись врассыпную. Вовка, похоже, не жалел ни холодного двигателя, ни сцепления. "Захар" рывками, то захлёбываясь, то взвинчивая рёв до оглушительных высот, приближался к излому. Не прошло и минуты, как склон оказался пуст. Лишь раненные и увечные, обуреваемые ужасом, хватаясь за космы сухой травы, за кочки и кусты, сдирая пальцы в кровь, пытались уползти.

Глава 8. Боярин

Убедившись, что неприятель рассеян, Вовка выключил свет и заглушил двигатель.

— Эй, братва! — открыв дверь, крикнул он. — Выходи, не бойся, "Захар" не кусается!

После пробирающего до костей рычания, тишина казалась гробовой, абсолютной, хоть и не была таковой на самом деле. Наверняка под ногами Фоки хрустел снег, но Хлебыч этого не слышал, потому вздрогнул, когда из-за спины долетело негромкое:

— Аки свирепый змий!

Хлебыч оглянулся. Позади с копьём наперевес стоял ошалевший Фока.

— Это Вовка "Захара" так э... ржать научил. Тот и рад стараться, — хмыкнул Хлебыч. — Много шума и ничего больше. "Захар" — конь смирный, не боись, своих не трогает. Чужих, правда, тоже, но это совсем другая история.

— А эти... — Фока выставил два пальца и понёс их к глазам. — Бельма, аки солнца...

— Электричество, — пояснил Хлебыч. — Лампочка... ну, лучина такая особенная в стеклянной посудине.

Фока хмыкнул.

— Кудеса! — проговорил он.

Не торопясь, они направились к машине. Фока так и держал копьё в готовности в любую секунду метнуть в "Захара".

— Эй! — окликнул его Хлебыч. — Ты с копьём-то осторожнее. Вовка там, проткнёшь ещё парня ненароком.

Фока кивнул и тотчас опустил копьё.

Один за другим начали сходиться и остальные россы. Поняв, что это никакой не змий, а железная повозка чужаков, что и возница при ней, артельщики отбросили страхи, повеселели, принялись подшучивать друг над другом: кто, как и куда удирал.

— Ну что, сержант Суворов, как завещал великий предок — не числом, а умением, да? — усевшись на пассажирское сиденье, сказал Хлебыч.

— Однофамилец он мне, — поправил Вовка.

— Да, ладно, не скромничай! Делами-то соответствуешь! Кровь, Вовка, не обманешь. Точно тебе говорю — хоть седьмая вода на киселе, но общая кровь есть! Фамилии, они же издревле тянутся. Вон, от Фоки, небось, Фокины пойдут, от Курьяна — Курьяновы. А сколько колен наплодится на белый свет — одному богу ведомо. Считай, что ни сын — новое колено. Надо спросить, может, средь них и Сувор найдётся. Будет и тебе, и генералиссимусу общим пращуром.

— Ему — может быть, а мне нет, — отмахнулся Вовка. — Я, дядь Саш, настоящей своей фамилии не знаю. В детдоме меня Суворовым записали. Подкидыш я.

Хлебыча будто током ударило. Вспомнил он вдруг, что наболтал Вовке много такого, что детдомовцу говорить не следовало бы. Совестно стало.

— Чего молчал-то? — после продолжительной паузы сказал Хлебыч. — Ты это, ты меня, дурака старого, прости, если задел чем по незнанию.

— Спасибо вам, дядь Саш, — почему-то сказал Вовка.

— За что? — удивился Хлебыч.

Вовка промолчал.

— Вот, заряжалка. Чур, кота Ваську потом покажите, — открыв бардачок, совсем по-детски сказал он.

— Покажу. — Хлебыч улыбнулся. — Если заработает, я тебе всё покажу. Кому ещё мне тут показывать? Один ты теперь у меня теперь родной человек: будто ниточка с прошлым, которое будущее, которое... Ну, ты понял, в общем... Слушай, а чего это мы тут расселись, а? — спохватился Хлебыч, увидев, что россы выносят раненых.

Наверх тащили всех, не разбирая — свой или чужой.

Вовка подставил плечо покалеченному, повёл его в гору. Хлебыч вернулся к берёзке, огляделся, прикинул место, где должно лежать подстреленному им всаднику; спустился по склону, в надежде найти того раненым, помочь. К вящему удивлению своему, увидел там раскинувший вширь руки, навзничь лежащий труп. Мёртвые глаза безусого того юноши невидящим взором устремлены были в чёрное небо.

Хлебыч привстал на колено, провёл ладонью по лицу покойного, дабы закрыть безжизненные его очи.

— Да как же так? — сглотнув, подступивший вдруг к горлу ком, пробормотал Хлебыч. — Да как же ты так, взял и помер, дурья твоя голова? Ведь не хотел же я тебя убивать! Да разве можно из этой мухобойки человека убить? Да как же это? Да куда же я тебе попал-то?

Хлебыч суетливо ощупью принялся искать рану, и нашёл её скоро — слева на груди липкое пятно, аккурат там, где под рёбрами, будь оно живым, билось бы сердце.

Он сел рядом с трупом, уставился на свою, испачканную холодной липкой кровью, руку. В мерцающем свете догорающих костров кровь казалась чёрным спрутом. Она расползалась, опутывая щупальцами кисть, проникала под кожу и, смешиваясь с его собственной, устремлялась к самому сердцу. Одеревеневшие пальцы покалывали. Хлебыч не связывал это с морозом. Он был уверен, что это расплата за убийство, что ещё немного и не только пальцы, а всё его тело окаменеет, превратится в бездушную гранитную глыбу.

Он просидел так довольно долго, пока его не нашёл Вовка.

— Мёртвый? — спросил он.

— Да, — сухо ответил Хлебыч.

— Наших двое, — сообщил Вовка. — И ещё один тяжёлый. Вряд ли до утра дотянет.

— Наших, — меланхолично повторил Хлебыч. — Самый длинный день в моей жизни, — сказал он задумчиво. — Столько всего навалилось... Кошмар.

— Из-за меня, — усаживаясь рядом, проговорил Вовка. — Раньше надо было "Захара" заводить. Раньше.

— Наши, — хмыкнув, снова повторил Хлебыч. — Кто бы мог подумать? Наши. А этот — чужой, хоть и русый тоже, как большинство здесь. Может быть, он тоже из северян или из вятичей. А то и вовсе родственник мне или тебе. Но он чужой, понимаешь. По делам своим. По выбору своему чужой. Все мы выбираем. Каждый свой шаг, каждое слово...

— Я хотел, чтобы они ближе подошли, — Вовка говорил о своём, ничего не замечая, ничего не слыша.

— Свои, чужие, — продолжал Хлебыч. — Кому-то захотелось, кому-то невтерпёж, кто-то тихо противится, кто-то активно отбивается... Всегда так было и будет.

— Раненых много, — сказал Вовка.

— Круг замкнулся. Уроборос, — проговорил Хлебыч.

— Что? — переспросил Вовка.

— Дракон. Собственный хвост жрёт, — сказал Хлебыч.

— Зачем?

— Да хрен его знает, — отмахнулся Хлебыч. — Символ какой-то. Круговорота, что ли...

— А-а, этот! Точно, видел картинку, — вспомнил Вовка.

— Этот, этот, — подтвердил Хлебыч. — Ну и дел же мы с тобой наворотили, Вовка! Что там теперь, с теми нашими, как думаешь?

Откуда Вовке знать: он пожал плечами, промолчал.

— Пошли, что ли, — поднимаясь на ноги, сказал Хлебыч. — Продрог я что-то.

— А этот? — кивнув, спросил Вовка.

— А этот не убежит. Отбегался. Да и на холоде только целее будет, — сказал Хлебыч.

— Нельзя так, дядь Саш, — сказал Вовка. — Не по-людски это. Звери его за ночь порвут.

— Твоя правда, — согласился Хлебыч. — Давай, за руки, за ноги...

— И куда мы его?

— Там разберёмся.

Разобрались. Трупы силаевцев, а их Хлебыч насчитал пять, стаскивали к частоколу. Мужик в летах, что указал место — то ли Егуп, то ли Якуб — на слова Хлебыча, что, мол, похоронить бы их надо, ответил странно:

— Сих подлых людей в гору замуровати, дабы дух их за долгие лета истомился.

От желания подробнее расспросить мужика отвлёк приближающийся конский топот. Скакали с дальней стороны сквозь городище.

— Ратники, — хмыкнув, пояснил мужик. — Прозевали, добры молодцы, опоздали к красным девицам.

Было их всего одиннадцать человек. Ворвались в городище они лихо — с присвистами и ором, будто штурмом брали. Остановились полукругом у "Захара". Кони добрые, горячие, смирно стоять не желают, храпят, удила грызут, с ноги на ногу переступают.

— Не мал ли отряд против сотни? — спросил Егупа Хлебыч.

Тот усмехнулся, похлопал Хлебыча по плечу и ответил:

— Эх, мил человек, разуметь надо! Кожен з них десятерых сомнёт, аки былинку да за пояс всунет. А паки и сам Вышата нагрянул, Силаю за лучшее хвост меж ног поджать да тикать, покуда цел.

— А кто он — Вышата? — спросил Вовка.

— Батька Улькин, — лукаво взглянув на Вовку, ответил Егуп. — Славный воин и волхв, каких мало на землях наших. Пойдём, что ли войско встречать.

— Ага, ты ступай, Егуп, ступай, дорогой, — сказал Хлебыч. — А мы тут пока ... нужду справим.

— Справляйте, не справляйте, — хмыкнул мужик, — а всё одно призовут вас скоро. Как не призвать, ежели ваша повозка рыком да бельмами з солнцами неприятеля рассеяла?