Исправить наркома Ежова

— Алло? Ал...ло! — кричала в руках трубка.

Некоторое время повертев её в ладони, человек, наконец, догадался поднести аппарат к уху.

— Алло, Костиков?! — доносилось из динамика.

— Да? — произнёс, наконец, мужчина.

— Коля, здравствуй. Как успехи? Переговоры вчера — как? — голос из динамика звучал пусть и спокойно, но с затаённой угрозой — человек отлично знал такие интонации.

— Э-э-э... Хор... Хор... Ошо! — с трудом выговорил дачник.

— Хорошо?!.. Ты надо мной издеваешься?!..

— Н-н...

— Ты бухой, что ли? Бухаешь, да? — взорвался человек на другом конце. Следующие несколько секунд из необычного аппарата неслась отборная, колоритная брань. Актуальная во все времена — что в начале двадцатого века, что в тридцатые годы того же столетия. И, к удовлетворению слушателя, не потерявшая актуальности и сейчас, очевидно, в будущем.

— ...Придурок грёбаный, да ты забыл, на кого работаешь? Пусть я и в отставке, но генерал эм-ве-де!!! Эм-ве-де, помнишь? Знаешь, что я с тобой сделаю, если подставишь?!.. Раком будешь ползать до конца жизни!!! Посажу до конца дней!

С последними словами слушатель неожиданно поменялся в лице. Казалось бы, такое обещание должно было прижать незадачливого остолопа, сорвавшего деловые переговоры, но... Вдруг человек с трубкой у уха, мгновенно позеленев, заорал со всей мочи:

— Ты на кого пасть открыл, тварь? На меня, самого народного комиссара, сволочь?..

Несколько птах испуганно вспорхнули с веток деревьев. А дачник, делая крупные шаги по двору, продолжал орать, наливаясь кровью:

— ...Да я тебя, падаль, сгною в Сибири, ты у меня красными соплями будешь харкать, гнида!!!..

На другом конце связи испуганно молчали. А обладатель 'Лексуса', как, в общем, наверное ему и положено, завершил свой монолог столь многоступенчатым матом, что позавидовал бы последний матрос-пропойца в кабаке какой-нибудь Тортуги. Внезапно, словно что-то вспомнив, тот остановился, как вкопанный, замолчав на полуслове.

— Костиков... — выждав некоторое время, наконец, произнесла трубка. — Значит, так. Ты там трезвей, завтра утром жду в офисе. Понял?

— П-п.. Понял! — ответил Костиков.

— Конец связи.

Некоторое время постояв с телефоном у уха, человек ещё раз оглядел чуднУю диковину, сунув её в карман брюк. И уже собрался было вернуться в домик, как его окликнули:

— Николай Иванович, а я-то... Здравия желаем!

Вот тут человек вздрогнул уже по-настоящему, всем телом. Глядя на колоритного дедка-забулдыгу, семенящего к нему по тропинке, он, можно сказать, превратился в соляной столб. Дедок, меж тем, продолжал голосить:

— ...Я-то и смотрю — вы приехали, и думаю, навещу дорогого соседушку, так сказать, встречу, поприветствую... — остановившись у калитки, дед сотворил из морщин столь заискивающее выражение лица, что сомнений в его намерениях не осталось: притащила его сюда мечта похмелиться. Трубы у деда горели, говоря по-простецки.

— Н-н... Николай Иванович? А ты откуда з-знаешь?

— Дык как же! Три года уж как отстроились, мне ли...

Мгновение поразмыслив, человек немного просветлел и расслабился, будто озарённый догадкой.

— Ты... П-п... Похмелиться хочешь, так? — даже улыбнулся человек.

— Да золотой вы мой человече, не хочу — живу этим!!! — лирически отреагировал дед, встрепенувшись и обрадовавшись. — Выручи, Николай? Вовек не забуду! Сотню накинь? Я пулей до магазина!

Секунду подумав и чему-то даже обрадовавшись, хозяин дачи утвердительно кивнул, скрывшись на веранде. Возникнув на крыльце вскорости, держащим в руках деньги.

— Этого хватит? — в пальцах его зашелестела красная бумажка.

У деда округлились глаза:

— Да за гла...

— Коньяку возьмёшь, самого дорогого. И пулей чтобы, туда — обратно. Рыбы на закуску купи и хлеба! Всё запомнил?

— Да я мигом... Десять минут до деревни! — трясущимися руками схватил дед купюру. — Я щас, Николай Иваныч! Одна нога там, другая... — спина его исчезла в кустах.

Проводив того взглядом, человек чему-то усмехнулся и приступил к изучению содержимого карманов пальто. Особое удивление у него вызвали пластиковые карты — он долго, внимательно разглядывая их, и даже попробовал на зуб, предварительно проверив на свет. Обнаружив водительские права, тот некоторое время разглядывал их, не сдержавшись и даже присвистнув от даты, а точнее, от года выдачи документа.

— Две тысячи семнадцатый, мать моя... Семьдесят девять лет!!!.. — пробормотал мужчина. — Российская Федерация, и ни слова о...

Последним он вынул паспорт, и присмотревшись внимательно...

Внезапно тот отшатнулся, будто увидев змею. Но ни змеи, разумеется, ни какого-либо иного пресмыкающегося на обложке документа изображено не было. На плотной корке, раскинув крылья в ширь, сжимая в когтистых лапах Скипетр и Державу, вправо и влево смотрел двуглавый, увенчанный короной, орёл. Герб Российской, царской, такой ненавистной этому человеку, империи.

Спустя час, в дачном, совсем новом, отстроенном три года назад доме, сидя за стареньким, привезённым из города столом, выпивали, закусывая дешёвой рыбой коньяк, два человека. И если одному из них, местному алкоголику Валерию Игнатовичу хотелось выпить, дабы утолить спазмы и головную боль, то второму... Второй мечтал нажраться до бесчувствия, до потери памяти и полного забытья. Как делал он это бессчётное количество раз в последние годы — что у себя на даче, в Дугино, что в доме на Гоголевском бульваре... Да мало ли где не напивался народный комиссар Ежов — хоть на спецобъектах после расстрелов, стремясь заглушить запах свежей крови...

Только сейчас, как бы ни хотелось тому налиться сполна янтарной жижей, он лишь пригублял ту мелкими глотками, стараясь не упустить ни одного сбивчивого слова разговорчивого деда.

— Тебя, Николай, на свете тогда не было, когда Союз начал рушиться, да... — дед важно оторвал кусок мойвы, закинув в беззубый рот. — Вот ты спрашиваешь, как оно было? А я помню, как сейчас: во всём виноваты — знаешь, кто?

— Кто?

— Горбачёв с его перестройкой поганой!

— Горбачёв?

— Он самый, нехристь... Такую страну развалил... Сталина на него не было, на такого ирода! Иосиф Виссарионович мигом бы его... К стенке! — хлопнув очередную стопку, дед закатил глаза, наслаждаясь эффектом. Собеседник же при упоминании столь знакомой, и такой страшной фамилии, заинтересованно отодвинул бутылку, верно решив, что старику пока хватит.

— А нарком Ежов?

— А что Ежов? — косясь на коньяк, трепыхнулся дед.

— Ежов, народный комиссар НКВД? Небольшого роста?

— Карлик кровавый? — хохотнул Валерий Игнатович.

И если бы он не накачался уже прилично, то заметил бы, как собутыльника от его слов передёрнуло.

— Так что он?

Туповато оглядев пустую рюмку, старик вдруг неожиданно затянул скрипучим, ноющим голосом:

— Броня крепка, и танки наши быстры! И наши люди мужеством полны! В строю стоят советские танкисты! Своей великой Родины сыны! Налей ещё, Коленька? — подмигнул тот, закончив.

Вопреки чаяниям певца, бутылка немедленно перекочевала подальше от исполнителя. А хозяин дома, как и коньяка, выслушав знакомый куплет, серьёзно произнёс:

— Налью, когда расскажешь о Советском Союзе, начиная с сороковых лет. Дуди, Игнатыч! Зарабатывай на выпивку! Начинай прямо с Ежова, балакай. Так что с ним сталось?

Спустя ещё час, когда Василий Игнатович, не отличающийся ораторским искусством, начал сипеть и кашлять, хозяин дачи, наконец, смилостивился:

— Так и быть, выпей. — наполняя стопку, разрешил он. — Как ты говоришь, президент теперь у вас?

— Президент! — опрокидывая коньяк, крякнул дед.

— А Кэ-ге...

— ФСБ теперь, нету КГБ больше! — вытирая рот, потянулся за бутылкой дед.

— Наследники НКВД? — отодвинув коньяк, уточнил собеседник.

— Они...

— Значит, капитализм сейчас? — задумался он.

— Капитализм... А ты, Николай, как с луны свалился вчера? Сам-то чего, не знал?! Первый день на свете?

Тот никак не отреагировал, о чём-то напряжённо думая.

— Скажи, дед... А о Колчаке ты помнишь? — неожиданно спросил хозяин дома.

— Я?!

— Да не ты. О Колчаке что помнишь? Ну, золото он вёз, царский запас, пропало в Сибири?

— Золотой запас, что-ль?

— Золотой. Сыскали, не слыхал?

— Байки это всё, смотрел по телеку. Не нашли, и не было там ничего, говорили.

— Не обнаружили, значит?

— Нет... Налей-ка ещё, Николай? И... Странный ты какой-то нынче, чудной... Говоришь не как обычно...

— Не нашли... — будто не слыша завываний деда, пробормотал высокий, плечистый человек.

Перед глазами его, как сейчас, стоял застенок Лубянки, глухая камера. Охраняемая по распоряжению наркома особо, поочерёдно несколькими проверенными, надёжными сотрудниками. Которым строго-настрого было запрещено общаться с единственным заключённым в ней человеком. Что, впрочем, не спасло их от ликвидации, но сейчас это неважно. Обусловлена такая секретность была крайне немаловажным обстоятельством: из Польши в багажнике дипломатического автомобиля, разведка доставила на Лубянку офицера штаба Колчака, полковника Касаткина.

Последним я вызываю Блохина — более за дверью никого. Начальник комендантского отдела, зная уже, что сейчас произойдёт, и потому подготовившийся, входит вразвалочку и вальяжно, с соблюдением минимума тех норм, которые требуется выдержать перед начальством. Остановившись в центре кабинета замирает, прикладывая руку к козырьку, и наши взгляды встречаются. Но, странное дело... Передо мной только что прошла вся верхушка комиссариата, держащая в ужасе огромную страну. Мало того, прошла, я отстранил (пока отстранил!) её от дел, при этом даже не вспотев... Ну, разве совсем чуть-чуть! При виде же этого упитанного, нагловатого, с лоснящимся лицом и стеклянными глазами настоящего, всамделишного палача, меня внезапно охватывает чувство робости — впервые за время, проведённое тут... Эй, чего это я? Напротив всего лишь млекопитающее, типа — хордовых, из отряда приматов и подтипа 'позвоночное'... Очнись же, Колян?..

Я гляжу на Блохина, отчаянно пытаясь побороть робость кролика перед зависшим сверху удавом. А тот, наверняка это почувствовав, таит в улыбке едва видимую насмешку. Змеиную, как и положено пресмыкающемуся... Нашему молчаливому диалогу не требуются звуки, всё понятно без них:

— Что, собака, конец тебе настал? Отстранил я тебя от дел? Подожди, ты у меня ещё сам встанешь у стенки!

— Отстранил, да... Но это пока, нарком. Уйдёшь ты, как ушёл Ягода, уйдёт тот, кто придёт за вами... Многие были и не стало, нарком 'пока ещё' Ежов. А мы, исполнители — мы нужны при любой власти, любому хозяину. И кровь на моих руках — она ведь принадлежит не мне, нарком, и даже не тебе. Это Его, Хозяина кровь! Я всего лишь орудие, ты знаешь это лучше меня. И кому из нас, мне или тебе, стоять у стенки первым — очень большой вопрос, нарком. Очень...

Наконец, я нахожу силы выдавить:

— Ты отстранён, Блохин. Свободен!

Криво усмехнувшись, тот подносит руку к козырьку, разворачиваясь на каблуках. Три шага до двери, и кабинет пустеет. Никого, кроме меня...

И в эту самую секунду, когда топот подбитых гвоздями сапог скрывается в приёмной, мои силы заканчиваются. Находясь с самого утра в этом тщедушном, хилом тельце, изнутри сжатый, подобно пружине, я не выдерживаю, и приступ паники, сродни удушью, хватает меня за горло, стучась в разум мыслями: 'А что, если это навсегда?!.. А если случится так, что я никогда, никогда больше не вернусь в своё время?!.. Не увижу Светку, дочку?!.. Что, если мне предстоит застрять здесь, среди упырей и вурдалаков, до конца своих дней?.. Пока какой-нибудь Блохин не поставит точку в затылок, поддав ногою под зад?..

Непослушная рука пытается расстегнуть давящий воротничок кителя, а рот, широко распахнувшись, жадно ловит воздух в духоте кабинета... Только бы никто не заглянул, не вошёл сейчас!!!

Последнее, про пинок, вовсе не метафора, этот палач действительно поступает таким образом, видал сам! Так у него остаётся меньше крови на фартуке...

Волна страха сходит на нет, отползая обратно. Я обнаруживаю себя по-прежнему сидящим в кожаном кресле народного комиссара, облокотившимся о стол и опустившим голову на руки...

— Что это было, эй?

Молчит стол, молчат шкафы. Огромное пресс-папье, покачиваясь, тоже не в теме. Как и телефоны — один белый и два тёмных, тоже молчат, не ведая, что ответить. И лишь одна небольшая, но весомая часть кабинетного убранства в курсе происходящего. И часть эта — портрет усатого, средних лет человека, с такими добродушными и компанейскими, на первый взгляд, усищами... Глядящий мне в спину.

Так вот, что постоянно испытывал Ежов, сидя здесь? Эмоции-то не мои, не мои... Его это эмоции!!!

Телефонный звонок прерывает истерику, возвращая меня в реальность. Схватив по привычке трубку ближайшего, тёмного, я не слышу знакомого голоса Сири. Сообразив в ту же секунду, что звонит соседний, и... И это не чёрный!

Белый!!! Ну, что, доигрался?!..

Раз. Нет, это не сон, и я не хочу, не готов пока разговаривать с НИМ!!!

Два. Если я не возьму трубку, будет плохо. Совсем, плохо! Дров я наворотил столько, что...

Три. Давай уже, не будь тряпкой. Отвечай, твою мать!!! Ну?!

— Слушаю, Ежов!

Как же медленно тянутся мгновения! Сейчас я точно знаю, что на другом конце находится человек! По проводам доносится даже его дыхание, чуть с присвистом, как у заядлого курильщика... Курильщика, набивающего трубку из табака папирос 'Гепрцеговина Флор'. Марки, благополучно пережившей революцию с гражданской и Великую отечественную... Как, кстати, и самого известного её любителя.

— Ежевичка? — наконец, слышу я почти ласковый, с характерным акцентом, голос.

— Да, товарищ Сталин!

Пауза. В течение которой я лихорадочно соображаю, что ответить на неминуемо последующие сейчас вопросы. Но...

— Послушай-ка, Ежевичка... — он говорит медленно, взвешивая каждое слово. — Отгадай мне одну загадку...

— Слушаю, товарищ Сталин! — неожиданно, против воли я подымаюсь с кресла. Будто какая-то сила заставляет меня это сделать. Да что такое-то?!

Голос, между тем, продолжает, словно меня и нет:

— ...Представь себе: большой. Большой такой, и с усами. Очень большой. Представил?..

— Так точно, представил! — по спине моей, я чувствую, стекают капли пота.

Большой и усатый стоит напротив, как живой, с момента начала разговора!

— Молодец. И вокруг много-много мелких таких, нахальных... Слышишь меня, Ежевичка?

— Слышу, товарищ Стал...

— Мелких и чересчур самостоятельных таких, зайцев... — он вновь выдерживает паузу. — Которые так и прыгают, так и стараются в него заскочить... Эти не в меру самостоятельные зайцы. — Интонации его становятся зловещими.

Я не дышу. Что удумал этот изувер, способный даже на расстоянии подымать людей со стульев?

— ...Что это такое, товарищ Ежов? — выждав несколько секунд, вопрошает ровный, без эмоций, голос.

Варианты отсутствуют напрочь. И потому я, набрав воздуха, выпаливаю, что есть мочи: