Волчица и летающий голиаф

“Парус”.

Прочь уныние! Чем труднее экспедиция, тем больше по возвращению радости, славы и счастья! Тем ценнее вклад “Паруса” в общее знание человечества!

— Так вот, — продолжил командир, — технически фильмы выше всяких похвал. Но содержание... Не то, что пожилые — даже зрелые люди почти не являются героями. Обсасывают проблемы только молодых, как будто за возрастом в четверть века жизни нет. Насколько я изучал историю — так не должно быть. Искусство не ограничивается ни возрастом, ни кругом общения. Даже в Эру Разобщенного Мира были фильмы, общие для всей Земли, понятные всем возрастам и расам. Сами они не сохранились, но в любом письменном источнике хватает упоминаний, отсылок, цитат.

Астрофизик выключил курсовую схему и сказал:

— Может быть, все у них есть, а нам для начала показали фильмы попроще? Согласитесь, мы для них загадка не меньшая, чем они для нас. У нас хотя бы гипотезы о происхождении, единых корнях. Они же о нас не знают совсем ничего.

— Не гипотезы, — буркнула Гарма. — Происхождение здешних людей абсолютно точно земное. Вот что потом происходило с генотипом — я, пожалуй, не объясню. Подозреваю, что и мой учитель не ответит сходу.

— Пока мы не изучим их культуру, я запрещаю раскрывать им, что “Парус” поврежден, и что мы здесь ожидаем помощи, — подвел черту командир. — Имир, Гарма, завтра пробудить группу высадки.

— Только ученых?

— Да. Второй экипаж не будить.

Команда переглянулась. Оставить второй экипаж без возможности отдохнуть на земле? Обидеть их исключением из исследований новой планеты — и какой! Цивилизация, люди, богатейшая биосфера, плюс невероятная загадка созданий гримм... Для такого нужны основания.

Ар Амор подождал окончания удивленной переглядки, кивнул утвердительно:

— Как начальник экспедиции, я приказываю. Первое, дубль-экипаж не беспокоить. Второе. Все мысли, ощущения, любые неясности, непонятности — записывать ежедневно. Причину я еще разъясню, но на свежую голову. Сегодня беспокойства достаточно. Дежурство в рубке по графику, всем свободным — спать.

* * *

Спал капитан долго и никто не будил его. Праздновать окончание жатвы и заодно шумно поминать Арвера будут позже, когда все отоспятся, и когда зерно хоть начерно подсохнет, чтобы можно было рассыпать его по бочкам и не бояться возгорания.

Сон капитану снился плохой. Не впервые капитан видел этот сон, всякий раз предвещавший беду настоящую. Во сне шел капитан по лесной тропинке, а его девять бойцов шли следом и впереди. Увидели в просветах село, зашумели: пошли, лейтенант, молока кислого бабы нальют, по жаркому дню этак-то хорошо выйдет! “Может, — подмигивали усатые дядьки, прошедшие Харьков и Будапешт, Севастополь и Кенигсберг, — и еще чего перехватим”. “Разведать надо, — возражал им капитан, — понаблюдать, обождать. Вдруг засада в селе?”

Только был он во сне всего лишь младший лейтенант, “ночной майор” с единственной малюсенькой звездочкой на погонах. Ни опыта, ни ордена, одно название, что фронтовик — вот и не слушали его бывалые. Какая там засада, мы войну выиграли! Еще года не прошло, как падали к Мавзолею мокрые фашистские знамена со свастиками...

Вышли на прогалину, и с чердака крайней хаты застриг все отделение пулемет, и повалились дядьки, уцелевшие на Сталинградском тракторном, пережившие Невскую Дубровку, нетронутые осколком на Зееловских высотах — все, все повалились, как валенки с печки!

И снова капитан отпрыгивал спиной вперед в кусты, в подлесок. Снова и снова полз, хватая ртом вонючий запах свиного хлева, проваливаясь локтями в навоз — полз по задворкам вокруг проклятого дома, подкрадывался с непросматриваемой стороны. И снова, стервенея от злости, слышал писклявую перебранку над головой: “Скильки було их? А скильки ляжить? Один утек, пидем, пошукаем!” И снова очередь из ППШ — разведчики не сильно-то любили его за диск, ползать с ним небольшое удовольствие, а еще у капитана он дважды осекался — но тонкие досочки чердака взял на раз, и страшно завизжали наверху. Опять задыхался во сне капитан, соколом взлетал по чердачной лесенке, тоже не сколоченной гвоздями, а связанной каким-то охвостьем... Выкидывал из вражьего пулемета затвор... А тут сон двоился. То казалось капитану, что добил он обоих мельниковцев, сунув каждому нож за ухо — а то казалось, что ушел, оставив раненого в живот помирать страшно, мучительно, долго. Ушел, еще и насмеялся: не столько бы мне своих сейчас хоронить, и тебе бы помог. Жди, как девять могил откопаю, зайду за тобой... И когда потом достигло капитана известие о судьбе младшего брата — наверное, за ту жесткость нелюдскую, за глупое то бахвальство жизнь покарала; в бога же капитан и тогда не верил.

Знал капитан свое проклятие, не знал из него выхода. Не мог по желанию проснуться. Говорили товарищи: скрипел зубами, выл собакой, не отзывался ни на тряску, ни на холодную воду в лицо — пока не отпускал его сон.

А когда отпустило, сделал капитан, что и всегда. Одним движением скатился с лежанки — хотя бы одеял тут не стелили, не в чем было путаться! — и, как был, голый, схватился прежде всего за винтовку, лежащую на том самом широком столе перед окном. Вцепился в затвор, холодный приклад упер в живот, и еще плитка холодная ударила в пятки, заставила поджать пальцы — тогда только задышал капитан ровно, тогда огляделся.

Небо в окне уже светлое — день. За окном посреди двора на козлах белая домовина. В гробу дед Арвер — причесанный, одетый в городской костюм, ничуть на себя не похожий. Полдень уже, пора бы собираться гостям, пора бы вон тому внуку, закусивши от усердия губу, наливать каждому гостю у калитки поминальную...

Только почему-то нет гостей. Только нехорошая тишина над Кленовой Осенью — ни лая собачьего, ни женской перебранки, ни визга детского. Подумал бы: отсыпаются. Если бы не проклятый сон!

На освободившейся лежанке сидел Акам, и лицо его было чернее тучи.

— Голиафы вернулись? Все стадо?

Акам явно удивился. Потом сообразил:

— Ну да, ты же не здешний. Мы хорошо поработали. Машины сломаны — ерунда, починим. Людей никого не порвали, не затоптали, урожай хорошо завесил. Все довольны сейчас. А от радостных сердец гримм бегут, как снег от кипятка. Еще недели две в долину даже мелочь бы не сунулась. Но...

Капитан оделся, снова из холодного камина вытащил носки — там запах уходил сразу в трубу — ноги в ботинки вбил, зашнуровался.

— Но?

— Белый Клык, — рявкнул Акам. — Суки зверожопые! Слушай, ты про фавнов-то хотя бы знаешь, загадочный наш?

Капитан осмотрел винтовку. Полная разборка и чистка опять откладываются. Нехорошо, но что делать.

— Фавны — люди со звериными чертами. С ушками там, хвостами.

Акам чуть не сплюнул прямо на вытертую рыжую плитку:

— Именно. Со звериными паразитами, всякими там блохами-чумкой. Со звериными чертами характера: бычьей упертостью, волчьим рвачеством, кроличьей злое... Ну, ты понял. А “Белый Клык” — это ихние партизаны.

Капитан подбросил на ладони медальон-переводчик. Хоро сказала: он подбирает ближайшее по значению слово из твоего словарного запаса.

Но Акам относится к гостям плохо. В понимании капитана, партизаны всегда свои. А когда в селе собак попрятали в будки, детей в хаты — пришли лесные братья, зеленые, аковцы, мельниковцы, махновцы — только не партизаны совсем.

Капитан раскатал патронташ:

— У меня сорок шесть патронов.

Акам угрюмо кивнул:

— Их больше. Полста где-то. И там, самое малое, трое мастеров с уникальным оружием. Аура, Проявление... Прах к траху, я же тебе и кино показать не успел. Ну, чтобы ты понял: главнюку ихнему тот, позавчерашний, голиаф на два-три удара будет. Наслышаны мы про вышитую на жопе розу, опознали скотину рогатую.

— А чего хотят? Еды там, ночлег? Что надо им?

Акам вздохнул:

— Сдается мне, им шахта нужна.

— Та, что дед говорил, у вас еду покупает?

— Именно. А мы так, на пути подвернулись.

— Обыскивать будут?

— Думаешь спрятаться?

— Думаю смыться, пока меня не сосчитали. Патронов добрать я могу только у своих.

Что единственная тактика одиночного снайпера против отряда — стрельба издали — капитан уточнять не стал. Не говорят своим, чего чужим не следует знать.

— Так что выводи меня за стену, пока по хатам с обыском не пошли. Ни за что не поверю, что нет у вас дорожки на такой случай.

* * *

— Случай! Это и обидно, — командир “Паруса” смотрел на звездную карту ближайших окрестностей:

— Совсем рядом с Землей такая роскошная биосфера. Найди кто раньше — сюда бы отправили не одну экспедицию!

— И цивилизация, — кивнула Гарма. — Людей! Не удаленных в неизмеримые бездны пространства негуманоидных коллег по Великому Кольцу, даже вести от которых доходят лишь через много лет после смерти. А наших же, потомков землян. Рядом, всего восемь светолет!

— И случай привел сюда нас... Надо собрать ракету и отослать новое сообщение на Землю. И повторить, сколько сумеем. Чтобы траекторию нашей бешеной системы можно было вычислить хотя бы по трем точкам. — Астрофизик тоже изучал карту.

— Что ученые?

Гарма поднялась:

— Все хорошо. Как раз пора освежить их. Имир уже там, иду помогать. Еще пять-шесть часов, и они восстановят равновесие здоровых организмов. Мы уже не так молоды, как при отлете, и выход из анабиоза дается нам с каждым разом все тяжелее.

— А ведь местная цивилизация боится не смерти, — вставил гигант-механик, привычно расчесывая черную гриву. — Насколько мы с Вихрем поняли по показанным фильмам, боятся они старости и связанной с этим дряхлости. В их культуре, например, нас — астролетчиков — показывали бы вечно молодыми. Вне зависимости от срока полета.

— Но это же недостоверно! Интересно ли смотреть на такое?

— Нам не интересно. А им, вполне может быть, и да. В том и разница культур. Чань, когда Торген Кам сделает нам словарь?

— Еще две-три вахты. Как и у нас, их язык мутировал из всех языков Земли, собрав понемногу от каждого. Множество знакомых корней — но совершенно иные правила их сборки.

— А что Лаик сказала о Прахе? О той субстанции, на которой тут у них все держится?

Гарма вышла. Чань, проводив ее взглядом, хихикнул:

— Междометия и восклицания убрать? Тогда ничего.

Командир поднял брови:

— В самом деле, мы же летели на Вегу за разумной цивилизацией — вот мы ее и нашли. Правда, не там, где искали.

— Это меня и пугает, — механик завершил чесание волос, разделил на четыре косы и теперь аккуратно перевязывал их так, чтобы не мешали при наклонах. — Меня вообще все настораживает, что не по плану и без расчета. Увы, я не романтик.

Астрофизик помахал своим неразлучным томиком, единственной вещью, взятой с Земли:

— Константин Паустовский хорошо сказал, что романтика — судьба людей «вежественных». Мы все тут романтики уже потому, что необученный человек не совладает с орудием приключений, будь это наш “Парус”, или парус корабля земной эпохи Великих Открытий. А предусмотреть все невозможно, и потому внерасчетные ситуации будут всегда.

Механик хмыкнул, но не возразил, и Чань Вихрь продолжил:

— Прах, конечно, не анамезон. Однако, из него можно сделать анамезон, если я правильно понял эти самые восклицания и междометия нашего печального геолога.

— При нашей последней встрече она вовсе не показалась мне печальной, — командир задумался и сказал уверенно:

— Да. У нее в глазах те самые искорки, что были перед праздником.

— Когда они с Гармой выиграли танец?

— Именно. Что и понятно: цели своей мы все-таки достигли, полет наш не пропал впустую.

— У нас вновь появилось будущее.

— Точно, — Ар Амор не брал с Земли томики любимых книжек, потому что помнил их наизусть. Сейчас он поднялся и торжественно произнес:

— Будем же собираться в будущее! Сборы всегда одна из наиболее интересных сторон каждого путешествия. Только те, кому приходилось стоять перед глухой стеной, равнодушно и безразлично закрывающей весь горизонт и резко разграничивающей настоящее и будущее, — только те всей душой, всем сердцем поймут счастье открытой дороги.

— Хотя дорога эта открылась по непонятному принципу, и куда она ведет, нам все-таки непонятно, — не уступил механик. Ар Амор улыбнулся ему широко и ясно:

— Друг и коллега! Причина ли это нам не делать свое дело?

* * *

— Мы свое дело сделаем и уйдем. Если никто из вас не будет чушь пороть, мы тоже никого не тронем!

Рослый командир Белого Клыка не нуждался в трибуне. Он поднялся всего лишь на крылечко сельской управы, но большая часть людей Кленовой Осени прекрасно его слышала.

Капитан смотрел на маленькую площадь из окна дома Турима, где покойный Арвер планировал его поселить. Сам Турим тоже был покойный: ранней весной собирал валежник и не уследил: зашел к нему кто-то со спины. По кускам тела нельзя было знать, урса или беовольф, а следы к дню нахождения трупа, естественно, смыло.

Напротив окна высился домик сельской управы, сейчас ярко высвеченный полуденным солнцем. Густо-желтые балки фахверка, чистые белые стены, простенькие ставни.

Слева от управы — изящная церквушка, сланцем крытый шпиль-игла. Но на шпиле, как будто, не крест — капитан видел только яркий золотой блик, смазывающий детали украшения. Справа — бункер-убежище, нависающий над Кленовой Осенью молчаливой угрозой. Могучая каменная кладка, прочный раствор, шипы, бойницы — тоже немногим хуже стеновых башен. Здесь капитан увидел единственную зенитку от летающих тварей: она была полуутоплена в орудийный дворик на крыше бункера, ход к ней был только изнутри. Возле двустволки постоянно дежурили трое-четверо деревенских. Наверное, попроси капитан — его бы тоже допустили, авансом признав за своего. Но задерживаться в селе капитан вовсе не собирался.

На стене бункера висели яркие разноцветные афиши: фильмы смотрели здесь же, на растянутой простыне, выставляя проектор в окно соседнего дома, притащив лавку себе и зазнобе. Сейчас капитан видел поверх голов одни красные верхушки плакатов. Медальон-переводчик помогал только со слышимой речью, а письменность здешнюю капитан пока не постиг, и ничего в заголовках не понял.

Ближе к управе темным полумесяцем сгрудились мужчины. Все они были босы — на ровной брусчатке площади это не доставляло проблем. Одевались, невзирая на жару, в черное, коричневое, синее — ни клочка зеленого, а яркие только пояса, намотанные вокруг тела в пять-шесть оборотов. Покрой одежды тоже не поражал сложностью: куртка с широким воротом, широкие штаны до щиколоток — легко двигаться. Вечером запахнулся и не холодно, а днем воротник пошире и не жарко. Греки Архипелага, где капитан однажды спасал взаправдашних принцесс, одевались очень похоже. Да и внешностью местные от греков почти не отличались: темные прямые волосы, загорелая сухая кожа, ни единого толстяка или здоровяка — все сухопарые, жилистые, роста среднего или чуть ниже. И даже запах чеснока с перегаром после кислого домашнего вина... Кофе им надо продавать, сказать Хоро — пусть возит, приучает. Пусть они кофием благоухают, на такой жаре все лучше чеснока... Капитан покосился направо — Акам тоже внимательно слушал.