Впрочем, не сказать, чтобы я ей не доверял, в определенной степени. Мы были знакомы больше года — она была связным между мной и Белым Клыком, притаскивала мне собранные ими данные, частенько сопровождала, когда Дьявол отправлялся искать виновных... Прах, да в последние три месяца, когда не хватало времени, я даже отпускал ее вершить "правосудие" самостоятельно, без моего пригляда! И, конечно, мы разговаривали: о фавнах, расизме, SDC, о том, за что борется и к чему стремиться Белый Клык... я узнал от нее обо всем этом дерьме больше, чем за всю предыдущую жизнь. Я давно уже уяснил: хочешь, чтобы вечно молчаливая Кошка разговорилась и забыла об образе опасной террористки, превратившись просто в разгоряченную больной темой девушку — спроси ее о расизме.
Мне до сих пор было совестно, что она принимает меня за фавна. Я успел уже сотню раз пожалеть о том решении прицепить рога на маску, чтобы пустить всех по ложному следу — тогда это казалось хорошей идеей, да и в том столкновении с Адамом сослужило хорошую службу, но... просто чем дальше, тем сложнее мне становилось ей врать. Она была ближе всех к понятию "друг", в конце концов — ей не надо было объяснять, почему я делаю то, что делаю, не надо было оправдываться и выслушивать нравоучения. Кошка все прекрасно понимала сама...
За полтора года, которые я провел в Черном море, я успел познакомиться со многими людьми. Агнар и его ученики, Жанна и моя сменщица София, еще несколько человек тут и там... все они знали и принимали Ахиллеса, а Дьявола в лучшем случае терпели. Кошка... была единственной, кто принимал ту вторую часть меня, которую осуждали другие. С каждым днем я ценил это все больше. Может быть, потому, что и Дьявола во мне становилось все больше и больше, а Ахиллес растворялся в этой череде серых будней, которые он проводил на работе, отсыпаясь после ночных смен и патрулей, или изредка посещая "Разящего".
— И именно тогда, когда я немного смирилась с тем, насколько ты силен, ты вываливаешь на меня это, — Кошка покачала головой, но нотки юмора в ее голосе были слишком слабыми, чтобы обмануть меня. — В тебя ведь, получается, и со спины стрелять бессмысленно?
Что-то случилось. Что-то большое, значимое, что заняло ее мысли целиком и полностью.
— Вроде того, — хмыкнул я. Не совсем, конечно, но близко. — Что-то металлическое входит в радиус — я об этом знаю.
Единственный ответ, который я получил на это — еще одно вялое подергивание капюшона. Кошка не смотрела на меня, будто загипнотизированная, следя за тем, как все ярче пылает горизонт, как багровый солнечный диск медленно выползает на небосвод, возвращая океану его естественный мутно-зеленый цвет, как медленно просыпается порт: загудит баржа, зажигая огни в иллюминаторах, выползут на палубу матросы, оживет одинокий портальный кран, загружая первый грузовик...
Я не торопил ее. Именно Кошка позвала меня сюда, ей и начинать разговор.
— Я ушла из Белого Клыка, — наконец прошептала она, так тихо, что я с трудом ее расслышал.
В первые секунды я просто не поверил в то, что правильно ее расслышал. Девушка, в любой момент готовая спорить и убеждать каждого встречного о несправедливости расизма, девушка, которая говорила о себе "я родилась и выросла в Белом Клыке", девушка, которая за этот год уже успела стать в моих глазах неотделимой, лучшей частью этой организации, — ушла от них?!
— Я спросила у него, — продолжила она все тем же едва слышным шепотом, тщетно пытаясь спрятать боль. — "А что с гражданскими?"
Мне не было нужды уточнять, кто этот "он". Адам Торус — убийца, которого она защищала с таким жаром, будто тот был святым. Я уже давно бросил даже попытки коснуться того, что увидел в его глазах в единственную нашу встречу — гнев и ненависть, подобную моим собственным. Я смотрел на него, читал о нападениях, грабежах и жертвах — и видел себя, то, во что могу превратиться, если позволю Дьяволу сожрать то, что осталось во мне от мальчика, который хотел быть героем.
На самом деле именно он был причиной того, почему я до сих не убил ни одного ублюдка, который этого заслуживал, а вовсе не ультиматум Озпина. Меня трудно было напугать боем, а угрозы смерти и отмщения я ел на завтрак, но мрачный образ будущего, который я видел в Адаме Торусе, справлялся с задачей куда успешнее.
— Он ответил: "А что с ними?" и даже не задумался ни на мгновение. Там было трое машинистов — им совершенно не обязательно было умирать, у нас было время отсоединить вагоны и взорвать поставку без смертей, но... ему просто было все равно.
Она сжалась, подбирая под себя ноги, спрятала лицо на коленях — я мог бы поклясться, что в робких пока лучах рассветного солнца сверкнула одинокая слезинка, пробежавшая по щеке.
— Я устала оправдывать его, — сдавленно продолжила она. — Устала от споров, устала выпрашивать жизни невинных, устала защищать перед другими. Я... просто больше не могу.
На секунду я застыл в нерешительности. Плачущие террористки точно не та ситуация, с которой я сталкивался каждый день. Чего она ждала от меня, чтобы я утешил ее, обнял и сказал, что все будет хорошо? Кошка сама назначила эту встречу и значит, держала в голове какую-то цель. Неужели... неужели ей действительно больше некуда пойти и не к кому обратиться?
Наконец, я вздохнул и придвинулся ближе, чуть подтолкнул ее плечом, проклиная себя за неуклюжесть. Вздрогнув, Кошка застыла на мгновение, а после прижалась ко мне и спрятала лицо на плече. Она часто и мелко дышала — не плач, не истерика, а будто паническая атака — дикое напряжение, наконец прорвавшееся через плотину самоконтроля. Неловко приобняв ее за плечо, я ждал, когда она успокоится, все так же пытаясь найти правильные слова, но думать почему-то получалось лишь об этом сладком, густом и дурманящем аромате ее волос.
— И что ты думаешь делать дальше? — тихо спросил я, когда ее дыхание вернулось в норму.
Прежде, чем ответить, Кошка отодвинулась от меня, торопливо утерла рукавом слезы и отвернулась. Я так и не увидел ее лица — из-под капюшона выглядывал лишь подбородок, бледные щеки и тонкие губы, сейчас сжатые в напряженную линию. Когда она, наконец, заговорила, в ее голосе не было ни следа тех эмоций, что переполняли раньше — только тихая, безнадежная усталость:
— Я не знаю. Все, что у меня есть... было... в жизни — это Белый Клык. Моя мама жертвовала им деньги, когда они еще занимались протестами и судами, а когда она умерла — мой любимый приютский учитель литературы, мистер Брэсс, занимался тем же самым... Когда сменилось руководство и Белый Клык изменился, к нам в приют пришли фавны в белых масках. Они говорили о сытной еде, мягких кроватях и борьбе за правое дело — и сдержали каждое свое обещание. Никого не заставляли и не тащили с собой силой — каждый был добровольцем... даже мистер Брэсс... его задержали на первой же операции и больше я его не видела. Среди тех, кто учил нас драться, был и Адам — он заметил меня в первый же день, я была его любимицей... Пять лет я равнялась на него, любила и отчаянно пыталась привлечь внимание, а сейчас... сейчас Адам — это Белый Клык. Сейчас равнодушие, жестокость и злоба, которые я так пыталась смягчить и исправить, заполнили все. Мне некуда идти: все, кого я знаю, либо такие же, как он, либо не смогут защитить себя, если Адам решит отыскать дезертира.
Я... я думала о Биконе. Туда просто попасть — если ты достаточно силен, чтобы сражаться с Гримм, его двери всегда открыты, и в истории хватает случаев, когда прежние преступники находили свое место среди Охотников.
Кошка обернулась ко мне, резким движением скинула с головы капюшон и я, впервые за все это время, увидел ее лицо: совсем молодое, моложе, чем я думал, точно не старше меня; красивые правильные черты, чуть вздернутый носик, огромные золотые глаза, волна черных шелковистых волос, рассыпавшихся по плечам, и два кошачьих уха на макушке, нервно дрожащих от напряжения.
"Красивая..."
— Что ты об этом думаешь?
И тут я понял, почему она пришла ко мне. Я действительно был единственным челове... фавном (проклятье!) к которому она могла обратиться без боязни осуждения за предательство, без страха подвергнуть его жизнь опасности за укрывательство дезертира. И, наверно, единственным, кто мог сказать Адаму: "Иди нахрен, мудак" — и выжить после этого. Торус был силен, спору нет, но за годы его войны уровень фавна был хорошо известен Королевствам — я ЗНАЛ, что могу победить.
"И что мне ей ответить? — спросил я сам у себя и тут же сам ответил: — Правду".
— Ты знаешь, у меня ведь тоже есть гражданская жизнь, — сказал я, отворачиваясь от этих требовательных золотых глаз. Море, только море — оно успокаивало, вместо того, чтобы завораживать и пленять. — Работа, знакомые, квартира, боевой клуб... такое. Однажды ко мне пришел Озпин.
Я хмыкнул, различив ее удивленный вздох. Ну да, кто спорит, один из самых влиятельных людей Королевства не ходит в гости к кому попало.
— Он пригласил меня в Бикон — без экзаменов, бесплатно, на любых условиях, лишь бы заполучить в свои руки такого, как я. Я уверен, ты видела фотографии и слышала рассказы... но я был там, три года назад, и Бикон прекрасен: все эти парки, широкие окна, высокие сводчатые потолки, орнаменты, статуи и шпили, царапающие небеса. Безупречный дворец и неуязвимая крепость, школа и твердыня, надежда и сила — это символы, которые он в себе воплощает. Он обещал мне жизнь, о которой мечтают многие — уважение и славу, без всякого обмана нужную и важную работу: на Охотниках стоит Королевство, в конце концов. У меня был такой простой выбор... С одной стороны — Черное море. Район, на который всем плевать, бедный и неустроенный, люди, брошенные на произвол судьбы, без всякой надежды на лучшую жизнь. Это место проникает в тебя, затягивает и, стоит задержаться здесь ненадолго — вцепляется гнилыми зубами так, что освободиться можно только оставив на них куски мяса.
Вытянув руку, я заставил ауру стать видимой — темно-коричневый, с багровыми нотками сияющий свет покрыл черные кольчужные перчатки костюма. Казалось, стоит подуть ветерку — и он начнет осыпаться тяжелыми хлопьями, не в силах удержаться в едином куске.
— Ржавый... — скривился я. — Год назад это была темная медь. Уже тогда я понимал, что Черное море уже запустило в меня свои зубы, изменило — и не в лучшую сторону. Буквально за несколько дней до визита Озпина я встретил на улице беспризорника, которого избивали трое здоровенных лбов. Я сломал каждому из них по пальцу на правой руке. Оказалось, что пацан украл у одного из них бумажник. Я спросил у мелкого, есть ли ему куда идти — он ответил, что его маме-шлюхе плевать, а отец просыпается только для того, чтобы на халяву воспользоваться ее услугами. Он рассказал мне, что его подкармливала старушка напротив, пока была жива, и что домой он не вернется. Я смотрел на него и понимал: если я отведу его домой, он сбежит, отведу в полицию — они вышвырнут его под утро сами, отведу в приют — он сбежит... даже если заберу с собой — тоже сбежит, потому что не верит никому, просто неспособен. Знаешь, что я тогда сделал, Кошка?.. Я дал ему пистолет. Я дал ему гребанный пистолет и сказал, что если он хочет выжить, он должен уметь защитить себя и если я встречу его, применяющим это оружие для чего-то, кроме самообороны, то сломаю обе ноги и завяжу их в узел. И знаешь, что самое худшее? Пару месяцев назад мне пришлось сдержать слово.
Я замолчал, тяжело сглотнув комок в горле и облизав пересохшие губы. Слова царапали горло, оседали колючей стеклянной взвесью в легких, но одновременно приносили облегчение — я впервые открыто говорил об этом с кем-то.
— А с другой стороны у меня был Бикон. Четыре года в лучшей академии мира, с лучшими учителями, окруженный хорошими людьми, а не той мразью, что я встречаю каждую ночь на этих улицах. Быть может, там я встретил бы друзей на всю жизнь, Охотники любят травить байки о том, что команда — это как вторая семья. Там у меня был бы простой враг, простые решения, простой путь. За мной не охотились бы люди, не ненавидели и не поливали грязью в прессе, не устраивали засады, не стреляли в спину, не... да много чего. А взамен... взамен я просто должен был отказаться от всех этих людей, оставить позади Черное море. Отвернуться от них также, как от них отвернулся весь мир, забыть, как страшный сон, полгода, проведенные здесь, все те вещи, которые я видел и истории, о которых слышал. Я не смог... потому что, засыпая каждую ночь в теплой и удобной кровати, просыпаясь и завтракая в просторной светлой столовой, болтая и веселясь с друзьями, я бы знал — все это будет продолжать происходить уже не только потому, что мир бросил их, но потому что бросил я. Не кто-то другой — именно я. Ради удобной кровати, ради приятных друзей, ради простого пути и ради подкупающей славы. Поэтому я все еще здесь, поэтому Черное море — моя земля и каждый, кто решается совершить здесь любое дерьмо, отвечает передо мной — кровью, здоровьем и своим будущим.
Я наконец оторвал взгляд от моря и посмотрел на Кошку. Заглянув в серьезные желтые глаза, увидев горькую улыбку на тонких красивых губах, я понял, что она прекрасно знает ответ на заданный ею же вопрос.
— Знаешь, мне кажется, что ты пришла сюда потому, что хотела услышать именно эти слова. Ты спросила меня, что я обо всем этом думаю? Я отвечу. У тебя есть право уйти, Кошка, я не буду говорить, что быть Охотницей — плохо. Это хорошо, это правильно, это почетно. Эти люди хранили Королевство до твоего рождения, будут хранить на протяжении всей твоей жизни, и будут делать это после твоей смерти. Они будут делать это, с тобой... или без тебя.
А еще у тебя есть право остаться. У тебя есть право бороться за то, во что ты веришь — за равенство и против жестокости, за фавнов или за людей, за все то, что ты считаешь правильным. И никто не сделает это, кроме тебя.
Золотые глаза закрылись, она вздрогнула и мелко задрожала, не пытаясь скрыть слезы, беззвучно текущие по бледным щекам.
— Так что ответь на простой вопрос, Кошка. Ответь не мне, а самой себе: уйти или остаться. Реши для себя, какую цену хочешь платить: жить со знанием того, что ты ушла, или с последствиями того, что осталась.
На секунду она застыла, раздираемая на части между двумя желаниями, двумя путями, ни один из которых не был неправильным. Она дрожала все сильнее и сильнее, кулачки сжались, почти разрывая ткань толстовки... а после она резко выдохнула и все исчезло: и дрожь, и напряжение, и страх. Желтые глаза, блестящие от недавних слез, смотрели на меня с интенсивностью лазера, уши прижались к волосам, а злая усмешка, скривившая губы, была той самой, чье отражение я видел по ночам в глазах бандитов.
— Это моя девочка, — оскалился я.
Глава 6. Сияющий Бикон
Щелчки виртуальной клавиатуры раздражали. Навязчивые, частые, они стучались в уши, отвлекали, путали, бесили — все пятнадцать минут полета. Он стоически терпел, пытаясь сконцентрироваться на виде за окном: Вейл с высоты птичьего полета — не тот вид, который можешь наблюдать каждый день. Интересно, если этот уродский звук затихнет хоть на мгновение, он сможет сконцентрироваться достаточно, чтобы найти свой дом или "Разящего"?
