Репетиция (Тень Командора)

...И Франсуа совершенно не ждал того, что никакого "сразу" не будет, а будет медленная, сводящая с ума, отвратительно-сладкая, омерзительно-влажно-приятная пытка, доводящая до трясучки в самом прямом смысле слова... Пальцы Колло были словно колки, на которые были натянуты нервы Франсуа, и процесс подстройки и подтяжки фальшивых струночек был просто невыносим, заставлял верещать, взвизгивать, извиваться... Пальцы знали, чуяли все самые нежные и чувствительные местечки на и в чужом теле, каким-то непостижимым образом, и Франсуа даже не понимал, что его уже не держат за выкрученную руку, что он сам лежит носом в доски — и иногда переворачивается — и потом опять переворачивается, лишь бы только пальцы нашли то, что хотели, и дотронулись еще, погладили еще, ткнулись еще...

А ведь поначалу он так крутился, так вихлялся, пытаясь избавиться от этих длинных, сильных, наглых пальцев, лезущих в его задницу, да так настойчиво лезущих, словно Колло забыл что-то действительно важное и нужное в тесной дырочке меж маленькими подрагивающими ягодицами Франсуа...

И, конечно, Франсуа не знал о том, какое действие оказывают на тварь это его виляние задиком туда-сюда, эта дрожь, эти попытки избавиться от того, что неизбежно...

Вхлипнув, он резко перевернулся на спину, ударившись лопатками — трение горящим пахом о жесткие доски стало слишком болезненно.Франсуа уже плевать, что член у него налился грешной горячей кровью и торчит, а Колло видит это.

— Ну что, пора?..

— Что... что? А?..

— Угадай?..

— Нет... не пора!... — Франсуа моментально перекатывается на бок, по-детски подтянув коленки к животу, — Не надо!

Дурачок, думает Колло. Кто же так защищается. Кто же так лежит, боясь, что его трахнут в зад. Бери и трахай... вот же, все открыто. Чтоб Франсуа осознал свою ошибку, Колло забавы ради резко сует ему в задницу большой палец.

— Ай!! Да убери же ты свои грабли! Не понимаешь по-человечески?! — верещит Франсуа.

— Но ты же сам хочешь, — ласково сообщает Колло. — Я просто хочу тебе помочь.

— Выискался добрый содомитянин, мать твою!!! СГИНЬ!!!

— А ты перекрестись! И добавь: apage!

Франсуа вдруг снова ложится на спину, тяжко дышит, словно растекшись по доскам. И усталым, замученным, но в то же время хитроватым взглядом косясь на Колло.

— Ты себе льстишь. На сатану ты не тянешь... Разве что на бесенка. Знаешь ты об этом? Ты бесенок-переросток, здоровенная наглая тварь. Самая отвратительная на свете. Знаешь об этом?.. У тебя самая похабная рожа в мире, Колло. С твоими глазами, которые не могут принадлежать ни мужчине, ни женщине — а могут только сверхъестественно-ебливой скотине, фантастическому созданию, которое можно парить с обеих сторон, потому что оно только для этого и существует, только для этого его и создал Враг рода человеческого, смастюрил из отходов, из лоскутков и обрезков... набил его башку мозгами мартовских котов и распаленных кобелей... а сердце взял у течной кошки... Ты есть природе противная помесь Вавилонской блудницы со Зверем багряным... Поори, Колло, помяукай, погавкай, тебе так пойдет... О, теперь я понимаю, что ты забыл на несчастной французской сцене. Сцена — единственное место, где ты можешь вволю вопить, как осел, исполняющий серенаду возлюбленной ослице, и издавать прочие любимые звуки! Заговори на наречиях бесовских, Колло! Видел бы ты свой шарящий по губам язычок... фи, такой мерзкий. Не облизывайся, я не отбивная... пока еще. А это твое ужасное длинное рыльце.... Боже, оно шевелится. Не крути носом, Колло, смотреть противно, знаешь ты это?.. А рожки у тебя есть? Или пока не выросли? А хвостик? Голый, длинный, с кисточкой? Ты им спину моешь? А в какую штанину ты его прячешь?.. И вычесываешь ли кисточку?..

— Вычесываю, завиваю и бантик повязываю. Розовый, — ухмыляется Колло, совсем не обидевшись на ряд нелестных эпитетов. Ему и раньше говаривали — те, кто решался на любовную возню с ним — что он в возбужденном виде похож на черта и ни на что иное.

Франсуа устал бояться и дрожать, и потому болтает, болтает какую-то беспомощно-язвительную чушь несусветную, забалтывая свои страхи, свой стыд, свое ноющее от голода желание — но шесток его упрямо торчит, и Франсуа вдруг понимает, что теперь уже не откажет Колло...ни в чем.. И еще понимает он, что на самом-то деле ему безумно нравятся эти переменчивые гримаски на откровенно похотливой рожице, и язык, то и дело по-звериному быстро облизывающий губы, и забавно подергивающийся кончик носа... и глаза , конечно, глаза, широко открытые, безжалостные, смеющиеся. Ты опять купил меня, Колло, купил с потрохами. Я ведь ждал, что ты сделаешь мне больно, что у тебя только крепче будет стоять от моих визгов... а на самом деле после того, что ты сейчас вытворял со мной, я вряд ли почувствую боль... А если и почувствую — это будут только мои трудности. Только мои... ты сделал все что мог...

Дай-ка и я сделаю кое-что для тебя. Не все же валяться, как тряпка.

Франсуа неожиданно вскидывает руку, цапает Колло за расстегнутый ворот и так рвет к себе, что тонкое батистовое полотно трещит.

— Снимай рубаху, — шипящим шепотом приказывает он. — Снимай!

Колло с некоторым удивлением подчиняется.

— Иди ко мне. Ближе. Так. — Франсуа, грубо запустив пальцы в жесткую черную шевелюру, притягивает голову Колло к себе. — Бесище мохна-атый, наклонись ко мне, я сказал... Больно?.. Да вот ведь... бывает...

Колло молчит, громко сопя, но физия у него заметно кривится...и удивительно, как он позволяет Франсуа так с собой обходиться, и странно, что этому Франсуа, такому мягкому и деликатному, нравится сейчас так зверски тянуть его за лохмы...

Франсуа улыбается странной хищноватой улыбкой, глаза его полузакрыты, но и сквозь ресницы он различает серебряную искорку... да, да, Колло, сейчас ты узнаешь, каково, когда кто-то заставляет тебя стонать и мотать головой, и сжимать зубы...

Язык Франсуа касается серебряного колечка, чужой метки, крошечной изящной волшебной штучки, которая поможет подчинить зверюгу, изловить беса... И вскоре Франсуа уже почти лежит на этом здоровенном и сильном животном, которое распласталось на спине, мокрое от пота, жалкое в своей беспомощности, и подвывает, скулит, бедное, потому что Франсуа языком играет с колечком и даже иногда тянет за него, прихватив зубками, и тут же вылизывает пылающий от прилива крови сосок, а потом опять неожиданно дергает колечко, отпускает... и оттого жар и боль разбегаются от соска, как круги по воде, растекаются по всей левой половине груди, и гулко бухает в ней беснующееся сердце.

Сердце течной суки?

Сердце багряного зверя?

Сердце, которое никогда не полюбит меня. Да, вот ведь. Потому что оно никого не любит. Ни дурашку Аннет, ни красотку Иветт, ни Руэ, ни меня... Никого.

Хм. А правда ли это?

Нет.

Франсуа понял, что знает по крайней мере двух людей, о которых можно сказать, что Колло их любит... Причем, о чудо, даже не натягивая на свой шесток... Любит — потому что поступается ради них своей гордыней. Любит — потому что хоть иногда прячет при них свой поганый язык. Любит — потому что позволяет им гладить себя против шерсти и даже затягивать на глотке колючий ошейник...

Старуха Фюзиль и Лагранж... опытная укротительница и умелый дрессировщик — или все же больше?..

Франсуа вспоминает вдруг глупейший вопрос, который взрослые любят задавать детям: "А вот кого ты больше любишь — маму или папу?"

Франсуа оставляет свою игру с колечком, приподнимает голову и, глядя в мокрую, с добела закушенными губами рожицу, брякает:

— Колло, а кого ты больше любишь — Мари или Лагранжа?

Колло замирает, словно его по башке огрели... да и то, своевременный и прямо-таки донельзя актуальный сейчас вопрос... А потом помутившиеся от удовольствия, потемневшие глаза нехотя приоткрываются, а покусанные губы складываются в гадкую ухмылочку:

— Жана Батиста Мольера.

Из записок Лагранжа.

— А эти двое где — в кабак закатились? — спросила Иветт, я же вернулся из театра один, и вернулся не сразу — прогулялся по городу, мне это было нужно, чтоб успокоить нервы, — Что, взгрел их Папаша?..

— А то...

Я рассказал, как он запер их в театре, и дамы наши сразу заохали: мол, ну зачем же так-то, в самом деле, оставлять мальчишек голодными, заставлять репетировать ночью...

— Ну, Франсуа мальчик послушный, — улыбнулась Мадлен, — А вот Колло наверняка уже окно высадил и ищи его там...

— Не думаю, — сказала Мари.

— Они не подерутся?! — спросила Аннет..

— Папаша Гюбер, по-моему, уже и против смертоубийства не возражает...

Иветт молча удалилась на кухню и вернулась с небольшой корзиной, из которой пахло пирожками и торчало горлышко бутылки.

— Лагранж, пойдем прогуляемся до театра...

— Ключи у Гюбера...

Иветт с ухмылкой вынула из волос длинную шпильку и потрясла ею перед моим носом.

Мы тихо вошли в театр с черного хода и сразу увидели, что спать парни уж точно не завалились -из коридора был виден слабый зыбкий свет на сцене, похоже, горела всего одна из жестяных люстр, да и на той половина свечей была затушена...

Мы уже были прямо за сценой, обзор нам загораживала декорация, щит — точней, рама, обтянутая сукном — может, и хорошо, что загораживала... и заодно спрятала нас от парней.

Иветт до боли вцепилась в мою руку, бутылка в корзине булькнула, и мы замерли, как вкопанные...

Насколько мы оба помнили, реплики: "Уааау!! Осторожней ты, кентавр чертов!!!" в "Дон Жуане" никогда не было...

Щит был обтянут крашеной холстиной. Холстина была почтенного возраста. Ее украшали по крайней мере четыре дырки в разных местах — самая большая была с монетку в 5 су.

Мы с Иветт переглянулись, одновременно покраснели... и потянулись к наиболее удобным дыркам. Господи, как мне теперь противно. Да и ей, наверное, тоже... Но справиться с искушением мы не смогли - соблазн подглядеть, а самому остаться невидимым — один из сильнейших соблазнов, знакомых мне...

Как мы уже поняли и по реплике, и по доносящимся со сцены менее осмысленным звукам, если ребята и впрямь репетировали Мольера, то в какой-то уж совсем странной трактовке... И мизансцена была... слишком красноречивой.

Во всяком случае, они весьма оригинально обжили постамент, с коего у нас возвышалась над сценой статуя Командора.

Франсуа лежал на нем на спине, откинув голову, в какой-то совершенно женской , одновременно беззащитной и непристойной позе, с задранными и широко раздвинутыми ногами, он то и дело судорожно пытался подтянуть острые коленки к груди, но, видно, сил уже почти не было, он тяжко-тяжко, со всхлипами, дышал, бормотал что-то, мотал растрепанной головой...и по нему с первого взгляда было не ясно, насилуют его или он сам пошел на это...

А Колло выглядел спокойным... по Дон-Жуановски. Мол, а что такого происходит особенного?.. И именно при взгляде на него становилось понятно, что все здесь по согласию... его движения были мягкими, неторопливыми, а физиономия казалась почти отрешенной. И смотрелась осунувшейся. Кажется, ребята задолго до постамента навозились почти досыта... Выглядели оба так, словно с ними всласть поиграла стая юных охотничьих терьеров, у которых чешутся зубы.

О, впрочем, нет... Франсуа был все еще на взводе. Он мучительно подергивался, прогибался, его пальцы скребли по постаменту, казалось, ему хочется дернуться навстречу тому, что мягко терзало его, да вот не позволяли ему этого...

Вскоре Франсуа задергался совсем уж конвульсивно, словно в припадке эпилепсии, и издал протяжный, высокий, пронзительный вопль, столь жалобный, словно его припечатали каленым железом... а Колло сразу после этого вдруг замер, и по лицу его было видно, что у него зубы заскрипели...

Франсуа обмяк на дурацком постаменте, ноги у него теперь свисали с него, и было заметно, как они дрожат. А Колло, ссутулившись от усталости, оперся кулаками на постамент и смотрел в запрокинутое лицо своего хрупкого любовника, смотрел как он часто смотрит — вроде бы без выражения, мордашка у него в такие моменты тупая-тупая...Уставший, он превращается в редкостно нелепое создание.

Я снова вспомнил ту сказку итальянского волшебника.

И она была именно что про создание, которое можно назвать и прекрасным, и нелепым.

Всем обликом оно походило на лошадь, но было крупнее и выше — в точности как Колло всем обликом похож на человека... Непомерно длинной была шея этого существа, а еще — большие, торчащие уши... И когда оно паслось на лугу, то не могло, как все травоядные, постепенно продвигаться вперед - вынуждено было пятиться, потому что верхняя губа была у него тоже слишком длинной, и если б он пасся как все, она накрывала бы траву. И длинные стройные ноги его почти не гнулись — и потому спал он стоя.

Но зато странный этот зверь скакал наперегонки с бешеным северным ветром, и ни один охотник на самом быстром коне не мог догнать его, и все засады обречены были на неудачу, и долго-долго этот упрямец не давался никому в руки... да вот только однажды ночью охотники выследили его спящего. Спал он, прислонясь к стволу дерева. И тогда они днем подпилили ствол, а когда ничего не подозревавший зверь задремал и оперся о привычное дерево, оно подломилось... а ведь ноги у зверя не гнулись, подняться он не мог — вот так и поймали.

Это сказка, а в сказках глупо искать обыденной правды, но нелишне иногда задуматься о правде иной...

Почему это странное животное так напоминает мне Колло?

Франсуа зашевелился, приподнялся, уселся, подтянув ноги, в позу турка. Я далек от содомитских чувств, но выглядело это красиво... Если Колло был, можно сказать, еще приблизительно в штанах, на Франсуа не было вообще ничего, и он так бесстыдно и в то же время изящно смотрелся, скрестив свои тонкие лодыжки и выпрямив узкую спину... этакая статуэтка удивительной работы.

К слову, одежки Франсуа были почему-то разбросаны по всей сцене, причем от штанов до рубахи было изрядное расстояние...

— Стало быть, я теперь еще и кентавр?.. — спросил Колло насмешливо. — И кем там я у тебя был еще — мул?..

Франсуа заулыбался.

- Осел. Призывающий ослицу. Да, еще и сука, и кобель, и мартовский кот... Что-то многовато получилось животных...