Гном и семь Белоснежек

Я взвыла:

— Ну так и знала!

— Душечкина, не ссы, — ласково произнесла Лара. — Ни в какой травмпункт, ни в какое отделение полиции тебе шуровать не придётся. Я договорюсь с кем следует и всё устрою, направишься прямиком к Крутолаповой.

— Нет! Не надо! Не хочу. Не пойду.

— Почему? — в один голос спросили друзья.

— Просто не хочу. Ты, Лариса, сама посоветовала мне пересидеть дома, пока убийца на свободе.

— Я, не подумав, ляпнула. Ты представляешь, сколько времени уйдёт у органов на поимку сучёныша? Или сучки. Это только в кино всё быстро и просто.

У меня заболела голова.

— И что же мне делать?

— Быть осторожной. По окраинам не шастать, по вечерам не шляться. Старайся, выходя куда-то, брать кого-нибудь с собой. А лучше всего, — и она хищненько посмотрела на нас с Марком, — действовать.

— Как??

— Ты что, зря столько лет Донцову читаешь? — подруга вставила в рот очередную сигаретку. — Бери пример с Даши, Лампы, Вилки.

— Смеёшься, да? — встопорщилась я. — То книги, а это — жизнь.

— А чем отличаются приключения придуманных героинь от ситуации, в которую вляпалась ты? Неправильно мыслишь. Это не просто книги, это — пособие. Пособие по выживание среди козлов.

Я посмотрела на Цветкова:

— Марик, твоя мама немножечко сошла с ума, она предлагает мне стать сыщицей.

— А что? — развеселился парикмахер. — Потом детективное агентство откроешь. О, я уже название придумал — 'Блондинкины сыски'.

Как всегда около трёх ночи с работы вернулся Мурзик. Перебивая друг друга, мы посвятили в историю и его. Дима, оказалось, тоже переработался и спятил. А как ещё объяснить то, что он полностью поддержал блестящую идею домочадцев сделать из меня детектива? М-да, вот так живёшь несколько лет с людьми, даже не подозревая, что они на всю голову чокнутые.

Утром ноющая шея, как и ожидалось, покрылась синяками. Но настаивать на моём визите к Крутолаповой или в полицию и травмпункт было некому — все разъехались по своим делам. Я в одиночестве позавтракала, прихорошилась, замаскировала кровоподтёки шарфиком и поехала... на Ново-Речицкую. Да-да, видимо, сумасшествие передаётся воздушно-капельным путём, мысль покопаться в этих таинственных убийствах самой въелась куда-то в подкорку. Полночи меня раздирало любопытство, почему дорогая Нина Павловна не отвечала на мои звонки и кто по совпадению знал, что я окажусь в нехорошем райончике. При свете дня никакой боязни разгуливать по 'улице пропитых слесарей', как выразился Марк, не было, а вот надежда отыскать свидетелей нападения, напротив, была. Уверена: даже у самой заброшенной улочки есть глаза и уши. И потом, надо же с чего-то начинать.

Глава 9

В злополучное место я прибыла вооружённая бутылкой дешёвой водки. Горячительное приобрела на случай разговора с бомжами — так они проникнутся ко мне доверием и охотнее пойдут на контакт.

Расчёт оправдался. Под одним из кустов почивал представитель местного контингента самой колоритной наружности. На половину лиловой физиономии с чернеющим бланшем под левым глазом разрослась густая седая щетина. На раздутом пузе не сходились последние пуговицы ярко-оранжевой рубашки, из ширинки коротких коричневых брюк вываливался сморщенный детородный орган. Орган шевелился. В отличие от его хозяина. Как интересно всё-таки устроен мужской организм: джентльмен не подаёт признаков жизни, а некоторые его части — очень даже. Я поморщилась. Нет, этого вульгарного типа будить не стану, лучше вон того, в следующих кустах. Но по треникам этого гражданина растекалось до колен зловонное пятно, и мне совершенно расхотелось тревожить его сон. Под третьим же кустом незнакомец обнаружился не один. С самым счастливым видом он сладко посапывал, обнимая храпящую даму.

Чувствуя себя грибником, я заглянула ещё под несколько кустов, но нет, 'грибы' иссякли.

— Ты чиво там-то делаешь? — раздался пропитой то ли женский, то ли мужской хрип.

Я медленно повернулась и вздрогнула. Буквально в нескольких сантиметрах от моего лица краснела круглая опухшая харя с недружелюбным мутным глазом. Второй же глаз прятался за подушкой фиолетовых подбитых век. Чуть отпрянув, я узнала в создании тётку, которую видела вчера в окне со светом.

— Ты чиво тут-то шараёбишься? — надвинулась на меня бомжиха.

— А хотите выпить? — сама того не ожидая, выдала я.

Глаз трижды моргнул.

— Чиво-то я не поняла.

— Я вам вкусненького принесла, — улыбнулась я всем ртом, на всякий случай отступая назад, — получите, если сможете кое-что рассказать.

— Не поняла.

— Вы видели вчера в своём дворе что-нибудь необычное? Или кого-нибудь? Никто здесь вечером не пробегал с пакетом в руках?

— Чиво?

— Хорошо, я буду спрашивать, а вы просто кивайте или мотайте головой.

Баба и её глаз не совершили никаких действий. Я вздохнула и заговорила почти по слогам:

— Вчера вечером, когда уже почти стемнело, во дворе кто-нибудь был не из своих?

— А почём я знаю-то?

— Вы никаких подозрительных шагов, голосов, звуков не слышали?

— Эй, ты просто скажи, чиво надо-то.

Я снова вздохнула. Нет, это была напрасная затея.

Куст, скрывающий влюблённых, зашевелился.

— Шурик! — крикнула циклопиха. — Подымайся, х... горбатый, чужая какай-то прихандокала.

Шурик приподнялся на локтях.

— И тебе доброе утро, Евгеньевна.

— Слыш, чужая, грю, припёрлась, примахалась ко мне, а я чиво-то не пойму.

— Здравствуйте, незнакомая, прекрасная. Что вас привело сюда?

Теперь понятно, почему у Шурика в отличие от остальных забулдыг есть спутница — он местный интеллигент, а дам, как известно, тянет к умным.

— Простите, Шурик, вы вчера вечером, когда уже почти стемнело...

— Да я слышал, — мирно перебил Шурик, — потому и пробудился. Вы сразу скажите, что произошло?

Я заколебалась, но потом честно ответила:

— На меня напали, недалеко от места, где мы сейчас с вами находимся.

— Ах ты коза недоенная! Ты чиво, пи... лысая, на нас думаешь? Да нужна ты нам, мы люди честные! — сквозь гнилые зубы прошипела бабища и снова надвинулась на меня.

— Цыц, Евгеньевна, не шуми.

Евгеньевна послушалась и отступила. Похоже, Шурик ещё и в авторитете.

— Мы ничего не видели, ручаюсь, — положил Шурик десницу на грудь, — Евгеньевна вчера оставалась, а мы ушли, день рожденья моей Любаши праздновали в другом секторе.

Имя спутницы он произнёс ласково и трепетно. Любаша откликнулась на своё имя звуком, напоминающим хрюканье.

— Ступайте вон туда, — указал он подбородком на тот самый семнадцатый дом, — там во второй квартире живёт Аннушка Павловна. Она из дому не выходит, может, что-то слышала-видела.

Удивлённая, я поблагодарила отзывчивого мужчину и уже собралась уйти, как Евгеньевна напомнила:

— А вкусненькое?

— Простите, оно мне ещё пригодится для Анны Павловны.

— Хы, эт вряд ли.

— Аннушка не пьёт. Да и не ест почти. Больна она, какие уж тут радости жизни? — философски спросил в воздух Шурик.

— А чем она больна? — насторожилась я.

— Не бойтесь, девушка, это незаразно. Но приготовьтесь, не натренированному человеку тяжело на такое смотреть.

— А ещё у ней дикая вонища, — брезгливо повела отёкшим носом Евгеньевна.

Я отдала уличным жителям бутылку и поспешила к Аннушке.

Вступив в подъезд, я словно перенеслась в Чернобыльскую Припять. Когда-то мой знакомый сталкер с гордостью демонстрировал мне запись, сделанную им в зоне отчуждения. Тамошние брошенные дома, как и этот, стали кладбищем осколков обычной жизни. Пол барачной парадной был усеян битыми стёклами, здесь валялись замызганный чайник, опалённое туловище куклы без ног и рук, обрывки газет и прочая утварь. В лестнице, ведущей на второй этаж, отсутствовали ступени, и сквозь зияющую пустоту виднелся чердак с чьим-то неснятым бельём — потолка на втором этаже так же не имелось. Но нужная мне квартира находилась на первом. По мягким гнилым половицам я осторожно добралась до обитой коричневым дерматином двери и обнаружила, что она приоткрыта. Опасливо всматриваясь внутрь, я вдруг расслышала тихую музыку.

— Простите, здесь есть кто-нибудь? — крикнула я и обратилась в слух.

В ответ ничего. Поборов страх, я приотворила тяжёлую дверь и повторила вопрос.

— Я здесь, — послышался слабый дребезжащий голосок.

Сглотнув, я вошла. Бомжиха Евгеньевна не кокетничала, говоря о вони. Запах мочи и лекарств просто резал глаза. Ещё в помещении витал тяжёлый дух несчастья. Всё в крохотной прихожей — стены, пол, циновка, ободранное кресло — было одного цвета — грязного.

— Идите прямо, — вновь прошелестел голос.

Я двинулась на зов и очутилась в тусклой десятиметровой комнатке. На окне умирали цветы, с полочки над железной койкой лилась классическая музыка из круглого серого магнитофончика. Только когда к проигрывателю потянулась тонкая, как веточка, рука, чтобы выключить звук, я заметила в скомканной постели человека. А как было заметить сразу, если кожа человека сливалась по цвету с несвежим постельным бельём? Бледное, чуть желтоватое обескровленное тело, выпирающие кости, провалившиеся щёки и глазницы и полное отсутствие волос. Я сразу поняла, о какой болезни Аннушки говорил Шурик — рак.

— Здравствуйте, — прошептала я.

— Девочка. Кто ты? — еле проговорила женщина.

У кровати стояла табуретка. Я решила сесть и тупо уставилась на гору лекарств на тумбочке. И что спросить? Я собираюсь мучить умирающую женщину вопросами?

— Страшно. На чудище смотреть? — тяжело дыша, постаралась улыбнуться Анна Павловна.

— Простите, я не должна была приходить, но...

— Я рада. Я всегда рада. Людям. Видеть людей. Здесь. Для меня. Подарок.

Каждое слово ей, обессиленной, давалось с невероятным трудом. Она часто и хрипло дышала. У меня не шевелился язык. Нет, не смогу ничего спросить. Но и уйти просто так, по меньшей мере, некрасиво.

— Почему вы остались здесь, не уехали, как другие? — не найдя ничего лучше, поинтересовалась я.

— Рак. У меня рак. Мне не нужна. Квартира. Которую. Мне дали. Я скоро. Умру. Даже дверь. Не запираю. Местные не тронут. Из своих только. Сестра. А если чужие. Только спасибо. Скажу. Если убьют.

После этих слов Анна стала задыхаться так, что приступ даже приподнял её над подушками. Я схватила с тумбочки ингалятор для астматиков и несколько раз пшыкнула в перекошенный рот. Аннушка медленно опустилась обратно и смежила веки. Дыхание её стало почти неслышным, лишь одеяло по-прежнему вздымалось на груди. Мне стало невыносимо больно. Женщина молит бога о смерти, не запирает для старухи с косой дверь и будет только рада, если её придут убивать. Много переживаний свалилось на меня за последние дни, но впервые за всё это время захотелось разрыдаться.

— Кто ты? — снова попыталась улыбнуться несчастная, всматриваясь в меня блёклыми глазами.

— Я фотограф. Искала заброшенный дом для съёмок, сейчас модно это направление. Вот забрела сюда и очень удивилась, когда услышала из вашей квартиры музыку, — не открыла я правды.

— Фотограф, — как могла улыбнулась Аннушка. Её измученное лицо наполнились какой-то детской радостью. — Я тоже раньше любила. Фотографировать. Возьми с полки. Красный.

И она указала скрюченным пальцем на полированный сервант. Я вытащила толстый альбом с потёртой тканевой обложкой. Аннушка с моей помощью села, взяла книгу памяти в руки и, не переставая улыбаться, принялась перелистывать картонные страницы.

У Анны Павловны действительно когда-то получались красивые и, что называется, грамотно выстроенные снимки. Женщина отлично улавливала композицию, перспективу, свет. Особый цимус её пейзажам придавало то, что сняты они были на плёнку. Вначале чёрно-белую, затем цветную. Я очень люблю плёночные фото. Наверное, за их искренность. Ведь раньше снимки нельзя было отфотошопить, да и возможности стереть кадр и переснять его заново тоже. Важным было уловить момент. Сегодняшняя техника даёт множество преимуществ, однако крадёт таинство, душу фотографии.

— А это мы с сестрой. — с придыханием сказала Анна Павловна. — В Ялте.

Я буквально залюбовалась двумя светло-русыми красавицами в ситцевых платьях. Цветущие, счастливые, молодые, полные жизни и планов.

— Это я, — указал жёлтый палец на девушку с пышной чёлкой и хвостом до талии.

— Какая же вы красивая, — искренне ответила я.

— А это Ниночка.

Я ещё раз внимательней посмотрела на девушку. Лицо сестры Аннушки показалось очень знакомым. Ниночка... Отчество Анны — Павловна...

— Не может быть! — воскликнула я.

— Что? Что такое? — испугалась женщина.

— Нина Павловна Хмелёва — ваша сестра?

Анна заморгала веками без ресниц и поражённо кивнула.

— И она вчера была у вас?

Анна Павловна лишь указала на круглый стол.

— Апельсины приносила? — поняла я.

— Ниночка знает. Как я их люблю. Радует. Меня.

— Анна Павловна, миленькая, я знакома с вашей сестрой.

— Откуда? — изумлённо подняла она то место, где когда-то красовались брови.

— Я знакомая её сына, Эдика.

— Эдичка. — снова озарилось бледное лицо. — Племяшка.

— Анна Павловна, ваша сестра вчера назначила мне встречу здесь, во дворе, но мы так и не увиделись. Я до сих пор не могу до неё дозвониться и узнать, в чём дело.

— Так вы. Не фотограф? — обиженным щенком взглянула на меня тётя Эдика.

— Фотограф. Именно из-за фотографий я здесь и оказалась...

Анна Павловна внимательно выслушала весь мой рассказ, а потом поведала следующее.

Сёстры жили дружно всегда. Поэтому, когда младшенькая смертельно заболела, Нина и тут пришла на помощь. Собственно, больше некому было навещать болящую несколько раз в неделю, привозить лекарства и еду, стирать вещи. Детей Аннушке бог не дал, замужем побывать тоже не случилось.

Нанесла госпожа Хмелёва визит и вчера. За чаем она поведала сестре о намеченной встрече со мной и предшествующих этой встрече событиях. Нина Павловна прекрасно всё распланировала: выйти от Анны в девять часов вечера, никем не замеченной, забрать у меня диск с фотографиями и спокойно отправиться домой к разбитому депрессией Эдику. Никем не замеченной она хотела остаться потому, что ей, даме с положением, видеться с девушкой с подмоченной репутацией в другом месте было не с руки. Мало ли что, потом косых взглядов с вопросами не оберёшься. Даже уже почти доказанная невиновность бывшей избранницы сына никак не повлияла на решение женщины. Встречаться с Душечкиной на отшибе и точка.

Все те несколько часов, что Нина Павловна провела у Анны, она звонила Эдику, но тот не брал трубку. В конце концов с номера сына перезвонил какой-то мужчина, представился патологоанатомом и сообщил, что Эдик находится в морге. Мать едва не лишилась чувств, а мужчина спокойно пояснил: в морг Эдуард приехал не в качестве 'пациента', а всего лишь за телом супруги, которое вознамерился забрать домой. Словно обезумевший, Хмелёв кричал о своём желании перед похоронами провести рядом с телом любимой последнюю ночь. Патанатомы пытались отговорить парня, убеждая, что лучше бы забрать покойную завтра за несколько часов до погребения. Они, мол, сами оденут, накрасят, причешут Раду, родственникам не придётся совершать эти малоприятные процедуры. Но Эдик бился в истерике и стоял на своём. В итоге один из врачей позвонил Нине Павловне, призвал приехать и образумить чадо.