А не вышло. Подул ветер злой, да всё навстречу! Бился-бился Горыныч, а едва вперёд летит. Вон, чаща под крылом так неспешно проплывает — коровёнка с выпаса и то шибче бредёт. Умаялся Змей, устал. Видит это Ванюша и говорит ему:

— Давай, Горыныч, на землю возвертайся! Как поляну раздольную увидишь — спускайся вниз, там заночуем. Мож, ветер к утру и утихнет...

Опустились они на сыру землю, в траву густую, некошеную. Змей — тот пластом лежит, совсем из сил выбился. Уж заря вечерняя отгорела, смеркаться начало. Чует Ванька — пусто в животе, а с собой, как на грех, ни крошки малой, одни токмо тряпки в котомке дорожной. Делать нечего, надо спать ложиться.

Свернулся Змей в кольцо, хвостом опоясался, головы под крыло сунул и дрыхнет. Ванюшка вокруг походил и так, и эдак примеряясь, после влез в самую серёдку змеевых колец, пригрелся и уснул.

Снится ему, будто увяз он в болоте по пояс. Тянет его трясина, затягивает. Он бьётся, до тверди дотянуться пытается, а всё зряшно — не пускает его трясина, крепко держит. А вокруг кикиморы скачут да скалятся радостно. Жутко булькает трясина, пузыри пускает и урчит утробно. Да столь громко, что Ванька аж пробудился. "Привидится же страх такой." — подумал парень, на другой бок поворачиваясь. До света ещё долгонько было.

Токмо он глаза смежил, как зарычало под ухом, заревело. Ну, какой тут сон? Вертелся Иван, крутился, а дремота не идёт — отбивает её голодное бурчание в змеевом брюхе. Горыныч одну голову выпростал, на Ваньку уставился и спрашивает:

— Ты почто вертишься, почто сам не спишь и мне не даёшь?

— Да у тебя в пузе уж больно громко урчит, весь сон отбивает!

— Как, у меня? Это твоё брюхо завывает! — Иван прислушался и точно — его живот на голодуху жалуется! Токмо хотел повиниться перед Змеем, как у того чрево Ванькиному откликнулось, да громко так, на всю поляну! Вот и лежат голодные, злы на весь белый свет да на дичь попрятавшуюся.

— Эх! А вокруг трава зелёная, сочная. И что я не коровёнка? Враз бы пузо набил! — молвит Иван раздумчиво.

— Да! И что ты не коровёнка?! — вторит Змей и на Ванюшу косится. Эдак, с интересом нехорошим.

— Неужто ты бы меня съел?

— Да я ныне хоть кого готов съесть: хоть корову, хоть волка...

Не успел он эти слова вымолвить, как затрещали кусты на другой стороне поляны и выскочил оттуда серый волк. Матёрый такой волчище, здоровенный. Увидал Змея и встал как вкопанный. Шерсть на загривке вздыбил да как зарычит! Горыныч в ответ как дунет пламенем в три глотки! Аж на миг светло стало, словно белый день на двор пришел. И увидал Иван в том свете, что не один волк, а с седоками.

— Царевич! Это ты там, что ли? — спрашивает Ванятка. — А с тобой кто?

— О, тёзка! — откликается Иван Царевич с волчьей спины. — А со мною Елена Прекрасная, царя Далмата дочь да друг мой — серый волк лесной.

Слезли они с волчьего хребта и к Ване с Горынычем подошли. Сели прямо на траву — видно тоже вконец умаялись. Стал царевич рассказывать о том, как он коня потерял в чреве волчьем, а волк за вину свою помогать ему взялся. Поведал о том, как побывал у царей Кусмана, Афона да Долмата. Добывал он им то коня, то невесту.

— А ведь всё серый меня выручал! То конём обернётся, то Еленой предстанет. Токмо Елена Прекрасная мне самому по нраву пришлась, да столь крепко, что порешил я её себе в жены взять. Вот теперь бежим-спасаемся от царских погонь. Чай, все три царя нам вслед догоньщиков отрядили. И давно бы нагнали, кабы не серый волк. Он всё чащобами бежал, где конному раздолья нет. Потому и поотстала погоня.

— А далече отстала? — спрашивает Ванятка.

— На час, другой. — Ответил Иван Царевич, а Ваня задумался.

— Нет, — говорит. — Не уйти вам от догоняльщиков. Смотри: волк подустал да дышит тяжко, а и ты здоров, и Елена дева в теле! Давай так: вы с невестой на Горыныча садитесь, а я на волка. Так, налегке и уйдём, а встретимся у Белой пещеры.

— А в неметчину когда? — подола голос правая змеева голова. — Мы, кажись, туда поспешали?

— Не гоже друзей в беде бросать! — ответила ей левая.

— Как Ваня сказал, так и поступим! — окончательно решила средняя голова.

Влез Иван Царевич с Еленой Прекрасной на спину Горынычу, умостились меж гребней костяных и улетели. А на волка Ваня взгромоздился. В нём-то веса чуть, коль с теми двумя сравнить, вот серому и не тяжко. Бежит волк шустро: синие леса мимо глаз пропускает, реки, озера хвостом заметает. А чтоб не скучать дорогой, дорогою беседу меж собой ведут.

— А верно это, что ты в кого угодно перекинуться можешь? Вроде, Иван Царевич так сказывал? — спросил Ванятка у серого волка.

— То дело нехитрое! Перекинулся через голову и всё!

— Так-таки всё? Вон, ребятишки деревенские по сколь раз на день кувыркаются, а никто из них по сию пору обличье не менял!

— Ну, есть ещё хитрость. — ответил серый. — Токмо я тебе покуда не скажу. Не до того мне. На душе маетно. Горыныч-то голоден! Пасусь, как бы не попали Иван с Еленой к нему в брюхо.

— Да что ты! — воскликнул Ваня, аж руками замахал. — Как можно про Змея так говорить! Не таков он, вовсе не таков! Вот сам увидишь!

Ничего не ответил серый волк, лишь молча далее побежал.

Долго ли коротко ли, добрались они до Белой пещеры. Да и то сказать — притомился волк дорогою. Язык вон, аж по земле волочится. Но добрались. Глядь: а там перед входом разлёгся Змей Горыныч, пузо туго набитое выкатил и икает с переедания. Ни Ивана, ни Елены не видать, токмо шапка царевича с пером да кокошник его невесты средь травы валяется. Осерчал серый волк, зарычал грозно.

— Ну, Ванька, готовься! Твой приятель моих друзей проглотил, а я тогда его дружка съем. Загрызу я тебя, тем за Ивана Царевича отомщу.

— Погодь, серый. — ответил Ванюша. — Давай сначала Горыныча спросим. Коль он их взаправду съел, то грызи меня, ешь! Противиться не стану. — А сам спрашивает у Змея. — Где царевич с Еленой Прекрасной?

Змей в ответ лишь лениво лапу переднюю поднял и ткнул когтём, вродь как на себя показывая.

— Ты что, проглотил их, ящерица трёхголовая?!! — взвился Ваня.

— Ни! — скривился Змей. Поднял лапу повыше и за спину себе показывает. — Там они, средь кустиков, с трапезой давешней прощаются. Небо сёдни ухабисто больно, вот их и укачало малость.

Тут из зарослей выполз царевич. Лицо, как трава, сплошь в зелень окрашено и глаза мутные, словно с перепою. Глянул на него Ванятка и вновь к Змею подступает:

— А брюхо чем набил?

— Туточки в овраге волки коровку задрали, вот я с ними и "поделился", как раз к началу их пирушки поспел.

После и Елена вышла. Тожить, не румяна личиком. Увидал их серый и успокоился. В себя придя, взял Иван Царевич лук тугой да в лес подался. Прекрасная к роднику сходила, студёной водой умылась, гребнем костяным причесалась и стала краса — всем на изумление. Ванюша тем временем хворосту набрал, костерок спроворил, а тут и дичь подоспела. Испекли они зайца на вертеле, стали моститься перекусить малость.

Полез Ваня в котомку, что ему в дорогу Яга собирать начала, вынул тряпицу подстелить, чай, негоже на сырой земле трапезничать. Только развернул её, как на той тряпице яства появились, какие токмо хошь: и пироги печеные, и яблоки моченые, и вина хмельные, и мёды стоялые, а сласти так горой! Та тряпица скатертью самобранкой оказалась.

И пошел у них не перекус, а словно пир на весь мир. Едят, пьют да нахваливают. Елена Прекрасная хмельного чуть пригубила, Иван Царевич с Ванюшкой по чарке выпили, а Змей Горыныч цельный бочонок зелена вина оприходовал. Токмо что ему — эдакой глыбе — маленький бочонок? Так, чтоб язык развязался!

— Теперь-то ты видишь, что зазря на Змея худое думал? — спросил Ваня у серого волка. — Ныне расскажешь, какая ещё малость потребна, дабы ему облик сменить?

— Отчего же не рассказать, расскажу! — ответил серый. — Слушай: перво-наперво, нужен лепесток цветка папоротника. Под язык его кладёшь, слово заветное молвишь да через голову кувырком, не мешкая. Всего делов! Токмо не серчай — то слово я Горынычу на ушко шепну, а тебе оно без надобности.

Подошел волк к Змею, а у того средняя голова чегой-то в траве шарит-выискивает, правая губы трубочкой вытянула да в стрекоз малым пламенем пуляет. Балуется, значит. Вот. А левая голова с Еленой Прекрасной беседу ведёт куртуазную. Та башка, окромя сказок, лишь единую книжку осилила, про галантные нравы при дворе хранцузского государя, ну и рассыпается ныне пред Еленой в любезностях, словно петух пред курочкой.

Хотел было серый волк правой голове слово заветное молвить, да зряшно: не слушает его голова, бо зело стрекозиной охотой увлечена.

— Не там ты бисер мечешь! — промолвил Ваня. К средней голове волка подвёл и спрашивает у неё: — Что ты там средь травы ищешь? —

— Читал я в книгах мудрых, что есть клевер о четырёх листах. — вынула нос из муравы средняя голова. — Коль сыскать такой, то удача будет!

— Ну, не о четырёх листках, а о четырёх лапах, но пришла твоя удача! Ты уж не обессудь, что цветом серая, а не зелёная. Послушай, что тебе волк молвить станет, да накрепко запомни!

Ох, и скакал же Змей от радости великой, ажно земля сотрясалась! Ещё бы — такая туша камаринского отплясывает! А как утихомирился Горыныч, стали они в путь-дорогу собираться, по домам своим.

Токмо собрали вещички, как выметнулись верховые на широкий луг из чащи лесной — то догоньщики трёх царей показались. Увидали они издаля царевича с Еленой Прекрасной и ну коней нахлёстывать! Радуются: вот они, беглецы, уж недалече осталось.

А тут на них Змей Горыныч сверху, да как начал огнём пулять. Опешили догоняльщики, испугались да обратно в лес поворотили. Не смолчал и серый волк, тоже голос подал. На его вой откликнулись все окрестные волки и загудела округа, тоскливой песней исходя. Сбились волки в стаю да показали догоньщикам, кто хозяин в тёмном лесу.

Апосля прошелся Ванька по лугу да поймал двух коней, что седоков лишились. Подвёл их к Ивану Царевичу с Еленой Прекрасной и молвит:

— Вот вам кони богатырские, на них к дому поезжайте. А то серого вконец заездите!

Час спустя и волк из лесу показался. Распрощались они по-дружески да разъехались кто куда: серый волк в чащу подался, Иван Царевич с Еленой Прекрасной к царю Берендею поехали, а Ванька с Горынычем восвояси полетели.

— Видишь, как оно хорошо всё вышло: и царевичу помогли, и как тебе обличие сменить узнали! Токмо надо ещё лепесток цветка папоротника найти. Ну до Купалы недолго, лишь пять седмиц.

А как добывал Ваня тот лепесток — про то я поведаю в последней четверти сказа.

Вот она, слушайте.

Ай, как хорошо в лесу летом! Солнышко ясное под зелёной сенью не печет, не палит, в пот своим жаром не вгоняя. Ручеёк меж берёзок журчит задорно да звонко, с птичьими трелями перекликаясь. Каждая тварь божья светлому дню радуется, веселится. Подхватив туески и лукошки, со всей округи собираются девки по грибы да ягоды. Из конца в конец лес звенит-полнится девичьими "Ау!".

Ну и к Алёнке подруженьки заглянуть не забудут. С медвежатами малыми на мельнице поиграть, лосёнка угостить-приласкать да с хозяйкой словом перемолвиться. А об чем девичьи разговоры? Знамо дело, о суженном да о друге сердешном! И о гаданиях, как без того? Припомнить, кому что на святки напророчили, что исполнилось, что нет. К тому ж купальская ночь на носу, с новыми гаданиями да с играми весёлыми.

— А ты почто сватов не привечаешь? — Спросила как-то раз Машутка, одна из двух Алёнкиных подруг, что чаще прочих на мельницу забегали. — Хозяйство у тебя вон какое богатое. Знамо дело, одной без мужика тяжко приходится. Да и мертва изба, без голосов-то ребячьих.

— Ты нашу Алёнку не сватай, просто чтоб сосватать. — Вместо мельничихи ответила Дуняша, её вторая подруга. — Она за кого угодно не пойдёт, потому, как по Ваньке сохнет, а он, чурбан бесчувственный, того в упор видеть не желает. Токмо с Горынычем своим и якшается, баламут беспутный.

— А ты, Алёнка, не теряйся, возьми да и приворожи его! — Сказала Машутка, а сама с хитрецой на Алёнку поглядела.

— Это что — зелья приворотного у бабушки Яги испросить для её же внука? Вот смех! Да и не гоже так, обманом. Ведь не станешь милой по принуду!

— Зачем сразу — обманом? Бабы на селе сказывали, есть средство честное, верное. Вот возьми да в самую купальскую полночь три раза оббеги нагишом поле ржаное — тебя суженый во сне и увидит! А как увидит, то поймёт, что ты и есть та единственная зазноба сердешная, которую он всю жизнь сыскать не мог. О как!

— Ага! А коль он в ту ночь спать не станет? — рассмеялась Алёнка. — Будет до утра хороводы водить да через костёр прыгать? Тогда хоть забегайся, токмо комаров телесами своими и введёшь в искус!

— Не слушай её, Алёнка! — не утерпела Дуняша. — Есть другое средство, самое верное. Вот всем ведомо, что сорвав папоротников цвет, любой клад углядишь, сколь глубоко он не схоронен, так? А про другое мало кто ведает: когда тот цветок не рвать, а в ладони заключить да желание загадать, то сбудется оно обязательно, как только цветок в ладошках лепестками осыплется. Токмо надобно чтоб то желание заветным было, от самого сердца шло!

Поговорили так девчата, пошутковали, посмеялись да разошлись, к делам каждодневным вернувшись. А хлопот-то много, ведь недаром говорится, что летний день три зимних кормит! День за днём, седмица за седмицей, незаметно и пролетело времечко до самой купальской ночи.

И пришел праздник развесёлый, который вначале полгода ждут трепетно, а после ещё полгода вспоминают с довольством. С самым рассветом потянулся люд на луга широкие. Кто что собирает: девки — те цветы для венков праздничных, а народ степенный, кому уж невместно на гульбища бегать — те всё больше травой обережной запасались: полынью, зверобоем да крапивой.

Ведь недаром старики баяли, что в Иванову ночь всяка нечисть делается более рьяной да проказливой, а ведьмы так особливо. Вот потому и надлежит класть на пороге обереги да ставни заплетать травами, дабы оборонить избу от их лихих шалостей. И лошадушек надобно запирать крепко накрепко, абы ведьмы не украли их да не ускакали на родимых верхом по Лысой горе кататься. Знамо дело — живой оттуда кормилица уж не воротится.

А после уж и топоры застучали, словно дятлы на опушке — то парни в лес пришли. У них тоже хлопот праздничных вдосталь: перво-наперво надобно деревце выбрать, берёзку там, али черноклён, что потом мореной станет. Дров напасти надобно на два костра: купалец и краду. Ярилу из соломы сплести да под морену поставить. Дрова уложить бережно да аккуратно, чтоб всю ночь ровно горел купалец, не погас да набок не завалился.

Срубили парни деревенские деревце-берёзку, принесли его на высокий бережок речной да воткнули комельком в сыру землицу. Девки то деревце лентами увили, бусами увешали да цветами полевыми украсили. Натащил народ снеди праздничной, пива хмельного да медов стоялых и началось веселье. Перво-наперво пустили по рукам, по кругу братину с зеленым вином вдоль хоровода, что кольцом берёзоньку-морену опоясал. А после доброго слова выборного урядника, заиграли дудки, трещотки, колокольцы да бубны вплелись в песнь хвалебную, Ярилу восхваляющую.