Посещение часть 1

Иногда для исполнения административных функций своей должности приходилось затрачивать гораздо больше душевных сил, чем для выполнения самой научной работы. Одну такую "битву" Николаю пришлось выдержать с секретарем парткома Грязновым по кадровому вопросу, когда в лабораторию без согласия Николая, воспользовавшись его недельной отлучкой на полигоне, определили лаборантом двадцативосьмилетнего Аркадия Кочкина. Если бы этот Аркадий был обычным парнем, имеющим желание работать и обладающим необходимым минимумом знаний для работы, Николай не высказал бы ни слова возражения. Но этот парень с румяным лицом оказался из категории людей, который в народе называют "парашютистами". Являясь одним из близких родственников областного партийного руководителя и имеющий диплом о высшем образовании, Кочкин не имел элементарных знаний ни по одной из научных дисциплин, и тем более по профилю работы лаборатории. Ко всему этому ему ничего не стоило опоздать на работу или прийти "благоухая" такими ароматами, словно в желудке у него без профилактической очистки долгие годы работал виноводочный завод. Когда же Николай по приезде застав его в таком состоянии, отстранил от работы, тот с усмешкой заявил: "Не привязывался бы ты ко мне, научный руководитель! Я все равно через пару месяцев от тебя уйду на повышение!"

Николай искренне хотел понять, что собой представляет собой этот человек? Рисующийся перед лаборантками, которых в коллективе было немало, нормальный человек, попавший в беду и благодаря каким-то связям с влиятельными людьми, временно пристроенный на работу? Или же на самом деле — наглый карьерист, не представляющий собой совершенно ничего без этих своих "связей", да еще и с непомерными амбициями? Пока что складывалось впечатление, что именно второе предположение наиболее близко к истине. И как Николаю не хотелось ошибиться, на следующий день последовало подтверждение. Когда он зашел переговорить о возникающих проблемах с начальником отдела кадров института, тот лишь услышав фамилию Кочкина, заерзал на кожаном сиденье своего кресла, и многозначительно ткнув пальцем вверх, указывая видно на Господа Бога, срывающимся голосом проговорил:

— Не советую его трогать! Понимаешь? Его прислали оттуда! — И он снова ткнул пальцем в сторону потолка. — Иначе докторскую диссертацию ты уже не защитишь! Понимаешь? Это даже не в моей компетенции.... Понимать надо! — И он опять многозначительно помахал пальцем в воздухе.

Не будь Николай, благодаря своей йога-выучке, достаточно сдержанным, он наверняка бы вспылил. Да и наговорил бы кадровику много предложений, основой которых были бы слова из ненормативной лексики. Но он, только молча, повернулся и ушел к себе в лабораторию где, не откладывая задуманное в долгий ящик, сел и одним махом написал представление об увольнении Аркадия Кочкина, подписал его и через канцелярию отправил по назначению. Он понимал, что, несмотря на его "сигнал", никто Кочкина вот так сразу не уволит, но....

Из-за этой бумаги на следующий день ему пришлось встречаться с Грязновым, который метался по своему немаленьких размеров кабинету, и, брызгая слюной орал, избегая впрочем, матерных слов. Сутью его гнева оказалось то, что Николай, пытаясь уволить Аркадия Кочкина, подложил ему, Грязнову, как секретарю парткома, порядочную свинью. Ибо этого индивидуума планировалось (а планировалось, чуть ли не в заоблачных высотах партийного руководства) в будущем назначить руководителем сектора по науке местного обкома, и потому пребывание Кочкина в НИИ необходимо было для того, чтобы в его биографии появился соответствующий пункт. Ну, как же, ведущий сектора обкома по науке — сам должен быть "великим ученым".

Выслушав поток обвинений в свой адрес, Николай сказал только одно: "И вы, Федор Семенович, считаете нормальным, чтобы такие люди руководили, наставляли и инструктировали развитие науки? И вы уверены, что это будет способствовать процветанию страны и государства?"

Федор Семенович Грязнов, хотя и являлся партийным функционером, но дураком не был никогда. Он только остановился посреди кабинета, молча, исподлобья посмотрел на Николая, видимо он и сам думал так же, как и Николай, но на него давили его вышестоящие структуры. В таком смысле он ему и ответил:

— А вот ни моего, ни вашего мнения по этому вопросу у нас не спрашивают! И принимать во внимание не будут! — Он тяжело вздохнул и вернулся к своему огромному двухтумбовому столу, и уселся за ним в кресло. — Отзовёте представление? — Спросил он уже почти обычным, даже слегка усталым тоном.

— Нет, Федор Семенович! Я этого не сделаю! Уж если ваше партийное руководство так "заботится" о судьбе науки, то я позабочусь об этом на свой лад. Этому Кочкину у меня не работать!

— Смотри не пожалей о своем поступке! Боюсь, в дальнейшем твой карьерный рост затормозится! А могут и снять!.. — Устало сказал Грязнов. — Ну что же, можешь быть свободен! — Он махнул рукой, отпуская Николая со своего "ковра", и добавил уже в след:

— Тебе без партийной дисциплины жить проще, а мне так вообще была установка пристроить этого Кочкина на должность заведующим лабораторией, еще до твоего назначения. Хорошо хоть в этом вопросе Ярослав Ростиславович настоял на своем кандидате, тебе, то есть! И тем самым вывел меня из-под гнева моего руководства. Ладно, иди уж!..

Покидая помещение парткома, Николай в задумчивости начал понимать, что раньше воспринимал Грязнова слишком однозначно. Стараясь после выбытия из рядов комсомола по возрасту держаться подальше от какой-либо идеологической деятельности, Николай относился ко всем партийным функционерам не сказать, что с неприязнью, скорее не мог понять их увлечения этими собраниями, совещаниями, лозунгами. Он считал, что нормальный человек и без такого назойливого политического воспитания будет трудиться на благо государства и процветания своей страны. После разговора с Грязновым он только понял, что функционеры сами загнали себя в круг проблем, совсем не всегда приятных, вступив в свою, выработанную самими же структуру партийной власти, пытающейся, да в основном и осуществляющую руководство всем, даже малейшими проявлениями человеческих отношений. И хотя понимали, что насильно в эту систему их никто не тянул и потому жалеть их вроде бы и не за что, он впервые в чем-то посочувствовал Грязнову. Слишком уж на его взгляд скучна и практически неплодотворна была деятельность парторга.

Удивительно, но Аркадий Кочкин, даже имея поддержку в коридорах власти, всё же не стал поднимать скандала и уволился по своему желанию.

Но долго отвлекаться на эти дрязги Николай не стал, каждый сам старается выбрать свою дорогу в жизни. Его работа ему казалась интереснее. Потому он решительно отбросил мысли о только что состоявшемся визите и направился в лабораторию. Там его ждала работа по окончательной наладке прибора дальней связи. Прибором занималась группа, руководимая уже пожилым, не имеющим высшего образования младшим научным сотрудником Иваном Михайловичем Староверцевым. Иван Михайлович являлся неким самородком в лучшем значении этого слова. Самым настоящим "Кулибиным". У него был талант наладки до идеала почти любого механизма, попадающего в его руки. Невысокого роста, с короткой стрижкой седых волос, он носил седеющую шкиперскую бородку. Из-за этой бородки посетивший как-то лабораторию корреспондент городской газеты, обратился к нему и назвал "профессором", чем вызвал необидный смех присутствующих рядом сотрудников. С тех пор к нему и приклеилось это шуточное прозвище. Хотя Николай считал, что корреспондент не так уж и был далек от истины. Не каждый профессор мог похвастать знаниями и умениями Староверцева. Иван Михайлович обладал и своеобразным юмором. Как-то заглянув к нему в мастерскую, Николай услышал невинный треп по поводу транслирующейся из радиоприемника классической музыки. Помощник Староверцева кивнув головой в сторону радиоприемника, улыбаясь, произнес:

"Это Шульберт?"

И в ответ услышал от "профессора":

"Нет, это Глист!"

Произнесено это было Иваном Михайловичем с совершенно серьезным выражением лица, отчего его помощники залились неудержимым смехом, ни секунды не сомневаясь, что тот шутит.

Когда на этот раз Николай появился в лаборатории, прибор уже был готов к работе и Староверцев с обоими своими помощниками пристраивал его в специальный контейнер, подготавливая к перевозке. На следующий день прибор должен был быть отправлен на космодром для доставки на орбитальную станцию.

Пока Николая отвлекали на административные проблемы, его сотрудники не теряли время даром, и за это Николай испытывал к ним чувство глубокой благодарности. И одновременно подумал, что если и дальше его будут вызывать по всяким административным и партийным делам, хотя он и не является членом партии, то настоящей работой ему в должности заведующим лабораторией заниматься не придется. Тогда зачем ему эта должность? Себе самому он уже доказал, что может справиться с этой работой, кому еще? Нине? Теперь и ей уже на это наплевать. Неужели у него еще тлеет в душе какое-то чувство к ней? "Нет! — Убеждал он самого себя. — Наверное, все же нет! Жизнь продолжается! А в отношении должности?" Отказываться от нее Николай не собирался. За прошедшие полгода он уже понял, что положение руководителя предоставляет большие возможности для самовыражения именно в реализации научных идей и проектов, чем в положении простого аспиранта, которым он был раньше. Для пользы дела пусть все остается, так как есть.

Через пару дней, как там всё решилось, Николай не знал, но Кочкина уволили из лаборатории и больше Николая по кабинетам руководства не выдергивали. И он отправился в командировку в Новосибирский Академгородок, где он две недели прорабатывал возможности использования разработанного там генератора электромагнитных волн для дальней космической связи.

По возвращении он обнаружил в лаборатории новую ассистентку, в отсутствие Николая оформленную на работу его заместителем. Несмотря на то, что после случая с Кочкиным Николай старался подбирать сотрудников сам, посмотрев на работу новой ассистентки, точность и аккуратность ее движений, возражать против приема не стал.

Новая сотрудница, одновременно ещё и студентка — Вероника высокая, стройная девушка, лет девятнадцати-двадцати, при первоначальной встрече, произвела на него эффект сродни удару электрическим током. Не сказать, чтобы она была красивой, просто все в ее облике дышало скромностью, добротой и каким-то едва уловимым возвышенным очарованием. Прямые темные волосы, струились по изящной шее и заканчивались на уровне плеч симпатичными завитушками. И даже белая лабораторная шапочка, отнюдь не являющаяся образчиком изысканного "Кутюрье", только подчеркивала красоту этих волос. А в карих, чуть раскосых и в тоже время довольно большого размера глазах, под ажурными ресницами изредка поблескивали озорные огоньки, придававшие смуглому, но ничем не напоминающему черты азиатского происхождения, лицу своеобразн ую прелесть. А улыбка и вовсе преображала лицо, делая его необычайно притягательным. Она неуловимо отличалась от всех виденных ранее Николаем девушек, словно была наполнена чем-то неизведанным, не подвластным разгадке, даже благодаря его новым сверхъестественным способностям. Из украшений на ней присутствовал только кулон рубинового цвета в простой оправе на короткой серебристой цепочке.

Она так разительно отличалась от того эталона красоты, каковым Николай смолоду считал Нину, что весь ее облик из-за этой разницы только сильнее произвел на него ошеломляющее впечатление. Впервые за последние годы Николай обратил внимание на девушку, не как на работника, а именно как на женщину. Причем женщину, которую он хотел бы видеть рядом с собой, и в то же время ему не хотелось признаться в этом даже самому себе. Не хотелось признаться, что он проявляет к ней повышенный интерес. В то же время Николай понимал, вернее, думал, что понимает — в силу ощутимой разницы в возрасте — около десяти лет, надеяться хотя бы на благожелательность, ему не следует.

Нельзя сказать, что за эти годы он соблюдал целибат. Были у него кратковременные связи с женщинами, в основном во время пребывания в Индии. В основном среди находящихся там соотечественниц. Правда, один раз индийский коллега уговорил Николая посетить храм, жрицы в котором, выполняли функции девушек "По-вызову". Причем девушки эти конечно, никуда не выезжали, а выполняли свою работу в стенах храма, принимая элитных клиентов. Но даже это посещение, несмотря на экзотическую опытность жрицы храма любви, наряду и с прочими его любовными приключениями не оставили заметного следа в его душе и памяти.

И вот только теперь, удивляясь самому себе, Николай почувствовал, как его душа, именно так он про себя оценивал свое состояние, устремилась к этой девушке Веронике. И только благодаря своему самообладанию, тренированного "раджа-йогой", при первой ошеломляющей встрече он ничем не выдал свой порыв. Лишь только подумал, что теперь придется скрывать это состояние постоянно. "Будет ли это мучительно? — Подумалось ему. — Уж испытанием воли это будет, без сомнения!"

ГЛАВА 11

Если считать за основу то, что древнее сооружение своими очертаниями походило на верхнюю часть пирамиды, можно было предположить, что там должен был иметься подземный лабиринт. А то обстоятельство, что вокруг царил скальный камень, постройка своей задней стеной казалась почти вросшей в горный монолит, могло только добавить вариантов в догадки о его местонахождении. Оставалось только определить, где находится вход в этот лабиринт. Последний шнурок на кипу, который ещё не был задействован, как раз, как считал Пётр, являлся путеводителем в подземном лабиринте. В этом мнения обоих "специалистов" по древним культурам Южной Америки практически не расходились. Вот только с какого места начинать поиски — с пола или с простукивания стен, тут мнения чуть разделились. Долорес буквально тряслась над изображенными на стенах рисунками, словно наседка над цыплятами и готова была лечь костьми при их защите, что, впрочем, вполне могло случиться, если исходить из личностного состава экспедиции.

Петр неоднократно задумывался о том, понимала ли Долорес, что по завершении "похода" она из научного консультанта, необходимого "скользкой компании" на определенном этапе, в конечном процессе автоматически станет ненужным свидетелем, от которого принято избавляться самым простым способом — оставить в сельве с перерезанным горлом. Или ей казалось, что ее услуги понадобятся позже, для того, чтобы сбыть добычу с наивысшей выгодой? А для этого нужно было иметь дело не с простыми скупщиками краденых ценностей, а с публикой более высокого полета, обладающих знаниями о той клиентуре, способной скупать древности не по цене пусть и драгоценного, но лома, а именно как произведений искусства. Об этом Петр не знал, а мог только догадываться. И в обоих случаях Долорес ждал единый конец, только был он несколько отсрочен по времени.

На закаленную жизнью проходимку она не походила, скорее, казалась наивной девчонкой, которой выпал "счастливый шанс" поучаствовать в не совсем легальной экспедиции для того, чтобы "совершить там немало открытий" и тем самым быстро завоевать несколько более высокое положение в научной среде. Сам Петр такой наивностью не страдал. Он отлично понимал, что, в конце концов, наступит развязка, когда кто-то один захочет остаться единственным обладателем найденных сокровищ, что бы они собой не представляли. Особенно ясно такое желание можно было мельком прочитать в глазах Хиггинса — их первоначального лидера-затейника, "набравшего "лохов" для своего доходного только для него, предприятия. Вот только в отношении того же Хоука, Хиггинс сильно просчитался. По мнению Петра — тот один изо всей компании являлся самой "темной" лошадкой — по старинному русскому выражению. Почему именно такое мнение сложилось у Петра об этом человеке? Конкретно, Петр, наверное, ответить бы не смог. Возможно из-за немногословности, какого-то ленивого вроде как равнодушия, ко всему вокруг него происходящему.