Приключения Звездного Волка

Не спорю, во всем этом была какая-то особая прелесть и своеобразный колорит земной жизни. Однако постепенно эта экзотика начала действовать на нервы. В принципе, я ведь простой человек, мне много не надо: ракета, карабин, сухой паек — вот все мое обычное богатство. А здесь приходилось брать на себя неординарные функции: успокаивать голодных василисков — говорить им, что дядя Ганс скоро придет и т. д., выслушивать длинные лекции о нравственности и смысле жизни, пересыпаемые нецензурной бранью, и участвовать в самых неожиданных мероприятиях.

Как-то утром пришел Ганс-три и, явно маясь от давешнего, сообщил, что сегодня будут рассаживать русалок по отдельным банкам.

— Видать, поспели, — пояснил он и добавил 'тудыть'.

Я спустился во двор, где сторожа-ифриты, громко ругаясь на каком-то мертвом языке, развешивали на копьях старый гнилой бредень, чинили прорехи, подвязывали поплавки и грузила. Как всегда неожиданно появился Ганс-завхоз.

— Это, — проворчал он, — подсоби, а то народу, слышь, не хватает.

Ифриты взялись за концы бредня, я ловко подхватил мотню с чугунным ядром, и мы пошли в аквариум.

В аквариуме же царила бестолковая суета. Я просто не узнавал столь хладнокровных обычно девушек. Выпучив глаза и стиснув зубы, они темпераментно носились взад-вперед. Особенно много скопилось их на мели — вода там аж бурлила и пенилась.

Ифриты спрыгнули в бассейн и развернули снасть. Благодаря огромному росту они едва замочили свои лопухи, но мне там было с ручками, и на приказ Ганса-администратора контролировать мотню я ответил решительным отказом. Мы повздорили и наговорили друг другу много гадостей. Он обозвал меня космоголиком, а я его, кажется, сопляком. Но тут вовремя появился Ганс-два, пристыдил и помирил нас, дал мне спасательный круг, весло и душевно попросил немного позагонять девушек — чтобы попали в бредень.

Этому Гансу я отказать не мог и начал загонять: скакал по отмели, кричал, вопил, улюлюкал, толкал мучениц веслом — и постепенно мне удалось загнать немало красавиц в мотню.

С первой же тони взяли добрую половину стада. Ифриты выволокли бредень на берег, подальше от воды, и вытряхнули добычу на персидский ковер. Девушки сразу же стали как раки расползаться в разные стороны, но мы их ловили и засовывали в стеклянные емкости с питательным раствором, в которых они мигом успокаивались.

Мы сделали еще пару заводов, и через час все прелестницы уже сидели по банкам. Потом ифриты стали спускать воду в бассейне и чистить дно, а меня, невзирая на некоторое жгучее любопытство, Ганс-ученый тактично выставил вон.

И снова потекли однообразные, серые будни. Жизнь в санатории надоедала мне все больше, а до конца потока оставалось еще очень много времени. И я... И я замыслил побег.

Помня о том, в каком глухом уголке Земли нахожусь, в первую очередь я решил позаботиться о продовольствии и начал сушить сухари. Это оказалось нелегкое и даже опасное предприятие. С одной стороны, при скупости Ганса-завхоза было трудно удержаться от искушения и не съесть положенные по рациону утренние, дневные и вечерние пайки хлеба, которые были очень маленькими, — но тут я себя переборол, хотя и ходил целыми днями полуголодный.

А где эти сухари сушить? Ведь если б их увидал Ганс-два, мне наверняка пришлось бы несладко. Он, конечно, сразу всё понял бы и за нарушение режима отправил меня назад в лечебницу, где снова пришлось бы садиться на палочку-выручалочку и уколы.

Помог верный чертёнок. Он договорился с жителями какого-то рыбацкого поселка, и каждый раз, проходя мимо картины с изображением ветхих хижин, сохнущих сетей и перевернутых лодок, я ужасно радовался при виде всё увеличивающейся снизки краюх, поджаривающихся на жгучем солнце.

Правда, как-то я здорово струхнул. Ганс имел привычку периодически шнырять по музею — не сперли ли чего. И когда однажды он вдруг остановился возле сухарей и долго и пристально смотрел на море, — признаюсь, я пережил несколько не самых приятных минут в своей жизни. Но, к счастью, обошлось. Ганс проследовал дальше, а я облегченно утер со лба холодный пот.

И вот мои сухари поспели.

Однако первая попытка побега провалилась. И вообще, та ночь оказалась особенно незабываемой за все время, проведенное в профилактории. Незадолго до полнолуния я прилег малость отдохнуть перед дальней дорогой, а ко мне, отдыхающему, кто-то влез, дрожа от холода, под одеяло и попросил, чтобы я ее накрыл.

Я накрыл и, естественно, никуда не пошел, а утром с ужасом увидел, что накрыл не дошедшую до нас Андромеду Праксителя, стоявшую обычно перед унитазом, — и начал громко кукарекать, пока Андромеда не проснулась, обозвала меня козлом и вернулась на постамент.

Только через несколько дней я отважился на вторую попытку.

...Наступило полнолуние; я как тень бесшумно скользил по залитым серебристым светом Луны квадратам паркета, и... И вдруг из-за угла вывалила фигура, закутанная в белое, и тоже как тень бесшумно стала скользить навстречу мне по лунным квадратам паркета. Размахивала эта фигура чем-то вроде нейтронной косы.

Нет-нет, я почти не испугался, но все-таки развернулся и припустил наутек (эх, если бы со мной был мой добрый ручной миномет!). Но увы, я был совершенно безоружен, и подлая тварь гоняла меня по коридорам и галереям санатория, как гадкий, злой мальчишка замученного и обмочившегося от страха щенка.

По пути нашего следования распахивались двери, оттуда просили поднять веки, предлагали выгодно продать душу, звали в горние выси и обливали нечистотами. Из других дверей гостеприимно выглядывали худющие как скелеты мрачные жнецы и веселые румяные грудастые жницы. Но я не поддавался на провокации, хотя костяной топот неумолимо приближался. И тут...

И тут, словно повинуясь какому-то голосу свыше, я вдруг решил плюнуть, что я атеист. Я истово перекрестился и неожиданно для себя запел божественный псалом. Псалмов я сроду не учил и даже не слыхал тогда о существовании песен такого рода, однако, наверное, сработала память предков, до поры до времени таящаяся в генах, и тут, в экстремальной ситуации, эта закодированная было информация прорвала грубую материалистическую оболочку, вылезла наружу — и я запел.

О, как я пел! Я в жизни так не пел ни до, ни после того раза. Мой дивный голос воспарил над миром, с неба спустились человечки с крылышками, и сгинула, рассыпалась в прах нечистая сила!

Я еще не успел толком войти в экстаз, когда, размахивая шваброй как секирой, прибежал Ганс и с кличем 'тудыть!' собрался меня защищать.

Но я успокоил друга и, умиротворенный, вернулся в кунсткамеру. По дороге Ганс очень подозрительно смотрел на меня, а дома сказал, что я вроде как свечусь.

Бросившись к венецианскому зеркалу, я обомлел — и правда, во все стороны от меня исходило тончайшее сияние, а самые важные части тела испускали ослепительно-золотистые лучики.

И я сказал Гансу, что ничего в этом удивительного нет, — он видит перед собой совсем другого человека, с позорным прошлым покончено; спросил, нет ли где на примете какой-нибудь власяницы, рубища или, на худой конец, хлыста для умерщвления плоти, и заявил, что жить теперь согласен только в скиту.

Ганс совсем уже иным тоном произнес свое мирское присловье и исчез. А я в ожидании хлыста и рубища улегся ниц на полу, поближе к сквозняку, и погрузился в сладостное моральное самобичевание, открывая в себе с каждым ударом всё новые и новые нравственные грани и пуская между делом по потолку солнечных зайчиков. Сияние же всё усиливалось, так что к возвращению Ганса мне на себя было уже больно смотреть.

Ганс вернулся. Он вернулся, но увы, не принес ни рубища, ни хлыста. Он принес иное. И еще он привел Андромеду...

Не хотелось бы вспоминать, что было после. Скажу лишь, что мое решительное внутреннее сопротивление Ганс и Андромеда жестоко сломали, и когда наутро с большим трудом я смог подняться со своей проклятой удобной кровати, то уже не исходил больше божественным сиянием и, как ни пыжился, не смог вспомнить ни единой строчки из тех самых псалмов.

О чем действительно горько пожалел в то злосчастное утро, так это о сухарях, потерянных во время ночной гонки, которые, как сказал Ганс, наверняка подобрали и сожрали ифриты, потому что, оказывается, ифриты они только днем, а по ночам превращаются в волков-оборотней, очень кровожадных и злых, потому что как ифритов их совершенно не кормят, чтобы были злее и лучше сторожили отдыхающих как волки.

Итак, оставалось одно — смириться.

Ухудшилось здоровье: я стал бояться темноты, вздрагивать и пугливо озираться при ходьбе. Разладилось пищеварение и сон.

Ганс-два заметил мое состояние и предложил развлечься. Он сказал, что завтра в соседних джунглях, на Главной поляне состоится фольклорный Праздник Первого Банана, и если я интересуюсь древними обычаями последних детей природы, то можно устроить экскурсию.

И я согласился.

Утром Ганс-завхоз разбудил меня пораньше, заставил раздеться и засунул в лохань с красителем, потом дал бусы из клыков акулы, вставил в нос кольцо, опоясал чресла левкоями и, воровато озираясь, суетливо перекрестил. Один из ифритов взял меня на руки, ворота отворились, и мы углубились в девственный лес.

Хватка ифрита оказалась стальной. Очень скоро у меня свело все члены, и я взмолился о пощаде. Но проклятый оборотень, будто не понимая человеческого языка, равнодушно продолжал вышагивать своими громадными ножищами, не обращая на протесты никакого внимания.

Наконец мы пришли. Бесчувственный чурбан бросил меня на землю и показал пальцем вперед — 'туда!', а сам улегся на траве, ткнул себя в грудь — 'сюда!' — и сразу захрапел.

Делать нечего, я пошел 'туда'.

Там была огромная поляна, на которой уже вовсю резвилось много детей природы. Как и я, голые, грязные, с кольцами в носах (и не только носах), они били в барабаны, прыгали через костер, занимались ухаживанием и улаживанием различных вопросов.

Я тоже попрыгал через костер, покачался на лиане, станцевал со всеми этнографический танец — походил по кругу, двенадцать раз направо, двенадцать налево, сопровождая хождение криками 'А!', 'У!', 'Ы!', — и мне стало скучно.

Но тут на поляну вышел не известный науке зверь и тоскливо замычал. Его все сразу убили, разорвали на куски и принялись быстро есть. И вот во время этого импровизированного ланча мне вдруг показалось страшно знакомым заляпанное кровью лицо соседа по ветке, обсасывающего фрагмент позвоночника и старательно пытающегося добраться до мозгов.

Я пригляделся повнимательнее и от изумления чуть не свалился с пальмы. Это был директор левого кольца Сатурна. Я положил руку на конец позвоночника.

— Позвольте, позвольте!.. — забормотал директор. — Какая наглость!..

Тут он посмотрел на меня и тоже чуть не свалился с пальмы.

— Что такое?! — вскричал директор. — Почему вы здесь?..

— А вы почему? — резонно спросил я.

— Я приехал на праздник! — с достоинством ответил он.

— И я на праздник! — с не меньшим достоинством парировал я.

На наши вполне современные крики начали оглядываться другие дикари, и торжество Первого Банана стало затихать. Я посмотрел на остальных участников этого идиотского променада и вдруг узнал в вылезшей из кустов туземке одну из любимых секретарш Председателя Мирового Совета...

И все стали озираться, и отовсюду стало слышно:

— Что такое!.. Позвольте!.. Почему вы здесь?..

— А вы позвольте!.. А вы почему?.. — и т.д.

Где-то завязалась потасовка. Кому-то надели на уши расписной тамтам. Кого-то придавили окаменелым слоновьим бивнем и он дико вопил.

На верхушку пальмы забрался, видимо, довольно высокий начальник, одетый в красивую тюбетейку.

— Граждане! — закричал он. — Друзья! Нас надули! Нам пообещали народный праздник, а заставили тут дурака валять!.. Я буду жаловаться! Я этого безобразия так не оставлю! Я до самого Мирового Совета дойду! Я!..

Толпа заревела.

Из лесу показались испуганные ифриты. Видимо, они почувствовали, что праздник пошел не по тому руслу, которое было предусмотрено устроителями, и поспешили узнать, в чем дело. Увидев представителей обслуживающего персонала, олицетворяющих собой ненавистную санаторную власть, отдыхающие взялись за камни и декоративные дубины. В ифритов полетели палки, булыжники, кости несчастного животного. Женщины срывали с вечнозеленых дерев прекрасные спелые плоды и безо всякой жалости бросали в подлых прислужников администрации. Мужчины бесстрашно кидались на великанов, которые, похоже, несколько растерялись.

Упал один ифрит, другой, третий. Их сразу же начинали топтать, по возможности не давая больше подняться. Очень хорошо топтали женщины, хотя и мужчины не отставали. Но увы, это был лишь авангард, и когда на поляну ступили все ифриты и каждый человек оказался один на один со своим противником, стало ясно, что сопротивление бессмысленно.

Тем не менее, мы не сложили оружия, нет! Мы до последнего продолжали кусаться, щипаться, плеваться, лишь бы нанести врагу как можно больший ущерб. Я лично разбил не один кокосовый орех о дубовую башку своего проклятого сторожа...

Но тщетно — нас скрутили как котят и понесли по домам. Нас уносили с поляны, а мы дружно пели свободолюбивые песни и кричали: 'Прощайте, товарищи! Прощайте!.. Виват!..'

— Ну как повеселились? — участливо спросил меня Ганс-два, когда мы вернулись.

Я враждебно посмотрел на его доброе лицо и откровенно высказал всё, что думаю о Празднике Первого Банана, его организаторах и санаторной администрации.

Для него это явилось ударом.

— Что вы говорите! Что вы говорите!... — повторял Ганс. — Но мы-то тут ничего не знаем! Нам велят — шлите клиентов, мы и шлем! Ах-ах... какой позор!..

Я махнул рукой и поплелся в музей, позвал чертёнка и впервые дошел до такого скотского состояния, что, помнится, влез на чучело Буцефала и, размазывая слезы по щекам и потрясая арбалетом, долго вопил: 'Сволочи! Сволочи! Сволочи!...'

А утром...

А утром добрый Ганс по секрету сообщил, что меня выгоняют из профилактория. От неописуемого восторга я закричал 'ура!' и принялся радостно носиться по кунсткамере.

Я плясал, скакал, обнимал растерянного, явно не понимающего причины моего веселья беднягу Ганса, целовался с брезгливо отшатывающимся от меня Симоном де Монфором-младшим и даже от избытка чувств хлопнул по мраморному заду старушку Андромеду. Но в самый разгар торжества Ганса-друга сменил ученый и несколько охладил мой пыл. Поджав губы и ведя себя так, будто мы незнакомы, он объявил о моем выселении и передаче с рук на руки гражданским властям.

И не успел я трепыхнуться, в музей под предводительством главврача ворвались дюжие санитары и, не обращая внимания на героическое сопротивление, в один момент скрутили и спеленали меня как младенца. Тут же, в присутствии понятых-ифритов, состоялся позорный акт приемосдачи, во время которого я все-таки ухитрился покусать подлеца Ганса.

А дальше... А дальше, друзья, началось все сначала: палата, палочка-выручалочка, кандалы и клизмы; и опять палочка, и снова клизмы и обязательные душеспасительные беседы после процедур.