Ожидать появления ночных визитеров они отправляются в глубину систематического каталога. Там уже практически темно, лишь горят вдалеке тусклым светом лампы дежурного освещения. Они тихонько присаживаются на две поставленные рядом деревянные лесенки-табуретки и начинают ждать. Никанор Алексеич жестами дает понять, что следует соблюдать абсолютную тишину. Штерн согласно кивает. Через какое-то время без всякой видимой причины им обоим становится явно не по себе. Пожилой хранитель начинает нервно теребить снятые очки. Штерна дико тянет курить. Вероятно, что-то с давлением, — думает Штерн. Может быть, к ночи опять будет дождь, а может, тут просто давно не проветривали и сейчас легким не хватает воздуха... И тут в дальнем конце каталога раздается грохот. Судя по звуку, упала одна из этих небольших деревянных лесенок, на двух из которых сидят сейчас охотники за привидениями. Никанор Алексеич, моментально оседлав свой крошечный носик очками, поднимает кверху указательный палец. Мол, что я вам говорил, молодой человек!..

Штерн, мысленно перекрестившись, потом так же мысленно в негодовании сплюнув, встает и идет в направлении шума. И тут навстречу ему из темноты вываливается нелепого вида фигура... Боже ж ты мой!.. Да это всего лишь читательница!.. Пожилая дама в ярком клетчатом полупальто, нескольких разномастных юбках и продранных сетчатых чулках, которая вечно ходит на высоких каблуках и с высокой прической, типа расползшейся во все стороны "бабетты". Одна из тех странных посетителей библиотеки, как правило, пожилых, про которых всегда думаешь, что вот эти-то точно не в своем уме, тогда как ты сам до омерзения нормален. Они всюду ходят с отсутствующим взглядом и разговаривают с видимыми им одним собеседниками. Они одеты так, что ты не понимаешь, из какого они времени и есть ли у них свой дом. Они всегда выбирают самые дальние столы в конце зала, где могут спать среди разложенных перед ними книг, есть принесенную с собой еду или производить удивительные движения руками, словно вышивая невидимые ковры.

— Кажется, я тут заснула... — не то спрашивает, не то объясняет она, проходя мимо Штерна.

Делать нечего. Никанор Алексеич в сопровождении Штерна ведет заплутавшую посетительницу к выходу из административного здания. Выйдя на площадку у Ленинского зала, она уверенно идет в нужном направлении. Очевидно, не в первый раз выходит после закрытия.

— А как же ваши вещи? — интересуется Штерн. — Завтра из гардероба их заберете?

Она смотрит на него с такой снисходительной улыбкой, как будто говорит: "Дитя, малое дитя!.." Идущий подле нее Штерн все равно никак не может понять, каким образом сотрудники каталога могли покинуть свое рабочее место, оставив среди ящиков спящего человека. Да еще в таком помещении, где читателям обычно дозволяется находиться только в присутствии библиографа. Сопоставив эти странности, он решает попытать счастья.

— Простите, сударыня, как вы думаете, зачем привидения являются обычным смертным?

Она смотрит на него все с той же улыбкой, вывернув набок голову с рассыпающейся прической. Чуть ли уже не смеется.

— Вот, скажем, если бы вы были привидением, для чего бы вы нам явились? — как бы полушутя продолжает Штерн.

— А для чего являются друг другу люди? Спросите себя!.. Ну, конечно же, я явилась вам, чтобы вы помогли мне найти выход из библиотеки. Хоть я и не привидение, — машет она перед его лицом сухой ручкой в перстнях с накрашенными ногтями.

— То есть привидения тоже являются за помощью... Но разве человек может помочь привидению?

— Конечно, не может. Человек вообще ничего не может, молодой человек. Подумайте сами! — раскачиваясь на своих котурнах, она поднимается по крутым ступенькам, в узком проходе, ведущем в административный корпус. Штерн рефлекторно подхватывает пожилую леди под локоть.

— Ни один человек не в состоянии помочь другому. Это если говорить о самом существенном, — продолжает она, наставительно-насмешливым тоном, идя мимо закрытых кабинетов. — Однако это не значит, что не надо пытаться. Вот вы же помогли мне?.. Хотя разве вам интересно, буду ли я есть сегодня что-то на ужин?.. И не помру ли я завтра от одиночества?..

Штерн останавливается, мысленно прикидывая, что там у него сегодня с финансами, и чем может обернуться для него его приглашение.

— Я пошутила, — смеется леди, оглядываясь на него снизу вверх со ступенек лестницы.

Спускается она, кокетливо зажав правой рукой собранные в пучок хвосты юбок и помахивая сумочкой. Как какая-нибудь шикарная проститутка из старинных фильмов, — с восторгом думает Штерн. Однако желания предложить даме руку у него больше не возникает. У милицейского поста, читательница делает вид, что ищет в сумочке билет с контрольным листком, потом машет перед лицом эмвэдэшника ручкой с крашенными ногтями, мол, да ну, ерунда какая, и спускается вниз. Милиционеры только вздыхают и закатывают глаза, видимо, не в первый раз наблюдая эту сцену. Да, самому Штерну такой наглости еще учиться и учиться... Надо будет нагнать ее, — думает он, пока Никанор Алексеич подписывает Штерну пропуск. Но когда он сам спускается к вахте и выходит на улицу, читательница уже испарилась. Как ей удалось скрыться так быстро, учитывая ее неловкое передвижение на каблуках?... Загадка!..

"Не значит, что не надо пытаться..." Зонта нет, дождя, впрочем, тоже — можно и пройтись. Порывшись в пачке с дисками, охотник за духами останавливается на сборнике Hedningarna. В мелком магазинчике за Каналом Штерн покупает ежевичный джем в стеклянной баночке и снова — внутренне насвистывая вслед за шведскими язычниками — идет путем Раскольникова, а потом дальше — в сторону Пряжки. И странно, Hedningarna Коломне тоже к лицу.

— Опять вы... — открыв дверь, нервно вздыхает Андрей Леонидыч.

— Принес вам варенье, — вместо приветствия сообщает Штерн.

— Надеюсь, на этот раз без рукописи пришли?

— Ну, зачем же оставлять пожилого человека страдать в одиночестве? Конечно, манускрипт со мной.

И увидев изменившееся лицо хозяина, добавляет:

— Послушайте, он же не со мной приходит общаться, а с вами. Неужели так трудно потерпеть несколько минут? В конце концов это же ваш родной дед... Думаете, мне с ним в одиночку особенно комфортно?

Хозяин вздыхает и идет на кухню ставить чайник. Штерн вытирает ботинки, заходит в комнату и сразу принимается обустраивать рабочее место для автора дневника.

— И сколько времени все это будет продолжаться? — интересуется непочтительный внук, вкатывая в гостиную сервировочный столик на колесиках.

— Пока не пойму, что с вами делать.

— Со мной? — удивляется хозяин, застывая с заварочным чайником в руке.

— С вами и с вашими беспокойными родственниками. Согласитесь, что проблема тут явно семейная.

На это замечание Андрей Леонидович реагирует примерно так же, как милиционеры на странную читательницу. "А ведь ты сам уже почти привидение!" — обращаясь к самому себе, непонятно чему радуется Штерн.

— Нашли какие-нибудь фотографии?

— Честно говоря, ожидал вас завтра.

— Ну, завтра, так завтра...

Может, оно и к лучшему. Объяснение с Генкой, потом эта загадочная дама, Hedningarna опять же.... Все это настраивает Штерна на совсем уж похоронный лад. Неправильное варенье, неправильные библиографы, неправильные призраки... Все сегодня неправильно... Хозяин ставит на столик пепельницу, достает портсигар, Штерн лезет в карман за своей пачкой... И вот неожиданно он ловит себя на том, что говорит с незнакомым человеком о таких вещах, о которых вообще никогда никому не рассказывал.

— Это ведь ваша семейная квартира? Ваша бабушка еще в ней жила, я правильно понял?.. У нас тоже была такая, в которой жило три поколения семьи матери, с того самого года, как дом только построили. Тоже вход с бывшей черной лестницы. Тоже три комнаты. Тоже печки-голландки в комнатах и коридоре. Тоже рояль... Как я его в детстве ненавидел!.. А теперь, когда все кончилось, его-то мне больше всего и жаль. К сестре его было бы просто не поднять в квартиру, а в мою комнатку в Семенцах он, если б и влез, занял бы половину пространства... Книги еще как-то сумели распихать-раздарить — у меня дома все антресоли завалены русской классикой, а рояль задаром никому оказался не нужен... А как это все казалось незыблемым! Вся эта обстановка, все эти старинные обои в потеках, которые даже в голову не могло придти переклеить, потому что для этого пришлось бы освобождать от мебели комнату... все эти живописные трещины на потолке, которые никогда не заделать, потому что ни одна стремянка на такую высоту не достанет... Сама мысль о том, чтобы в собственном углу передвинуть диван или, скажем, стол, представлялась кощунством. Я уж не говорю о том, чтобы что-то повесить на стенку, нарушив тем самым гармонию всех этих бесчисленных картинок и фотографий — этого даже представить было нельзя... И эта изначальная заданность строя мысли и способов ее выражения, когда заранее известно, что читать, что слушать, что смотреть, с кем и на какие темы общаться... Казалось, что из этой тюрьмы благопристойности просто никогда не выбраться. Потому что ну кто же разменивает трехкомнатную квартиру в центре, даже и ради взрослых детей?.. И кто же уезжает учиться в другой город, если итак уже живешь в Питере?.. Сестра, как только подвернулась возможность, тут же вышла замуж за какого-то идиота, лишь бы только не жить с родителями. Понятно, что ничего хорошего из этого не вышло. Да и не могло, если самое главное в человеке не человек, а его квадратные метры... А я, как поступил в Университет, только и делал, что пьянствовал с народом из общежития. Чего мы там только не пили!.. Причем это же было время, когда даже самую дрянную водку можно было достать только с большим трудом, а вот поди ж ты... Кажется, я ни одного экзамена на первых двух курсах не приходил сдавать трезвым... При том что ведь допускали, и сдавал, и даже курсовые как-то писать умудрялся... А осенью третьего курса мы как-то уж очень рьяно что-то там в общаге на Кораблях отмечали. И я упился просто в черную... То есть скорее всего, ничего особенного и не случилось, банальное отравление. Ну, может, какие-то из внутренних органов решили вдруг, что настало время заявить свой протест... Но мне было настолько плохо!... Настолько, что у меня почему-то так в голове и засело: я должен был тогда умереть... Вполне возможно, что подсознательно именно к этому я и стремился в своей самодеструкции... Но почему-то не умер... Понятно, что когда я через сутки оклемался, то сразу домой не пошел, и пошел куда-то еще, потом — еще... Просто чтобы не объясняться с матерью. А когда, наконец, надумал ей позвонить, понял по ее голосу, что что-то случилось... Еще испугался, вдруг они с отцом настолько поссорились, что окончательно решили развестись. Спросил, все ли у него в порядке. А в ответ услышал нечто странное: "У него теперь всегда все будет в порядке..." Оказалось, что когда я валялся в собственной блевоте на полу в чужой комнате и думал, что умираю, отца убили. Прямо в нашем подъезде...

Штерн останавливается, потому что внезапно ему становится трудно дышать. В комнате тишина. Зачем он все это рассказывает?... Или ему это все кажется, и на самом деле он говорит сам с собой?... Нет, зачем-то он начал это рассказывать... А, вот зачем!..

— Я все-таки попал на похороны. Но то, что я увидел перед собой... В общем, это был уже не отец... Ему проломили голову молотком. Понятно, что в морге его как-то попытались привести в порядок, подгримировали, но то, что в итоге у них получилось... Короче, лучше бы они этого не делали... Но понимаете, в чем весь ужас... Дело в том, что у нас главой семьи всегда была мама. По крайней мере, мы, дети, привыкли так думать. Как она скажет, так и должно было все происходить. В любых вопросах. А отец... Отец только отшучивался. Вечно иронизировал, вечно не к месту хохмил, и все-то у него было не всерьез. Мать его, естественно, постоянно пилила, вечно на него раздражалась... Я дико его стыдился!.. Сначала — за его наивную преданность советскому строю, потом — за то, что он перестал заниматься своим делом и ушел в коммерцию. Хотя строго говоря, если б не он, мы бы тогда просто не выжили. Матери зарплату почти не платили, его собственный институт фактически развалился, а мои жалкие уроки особенно ничего не давали... Он всегда казался мне этаким без памяти влюбленным в мать подкаблучником — со всеми этими патетическими жестами, постоянными громогласными признаниями в любви, этими вечными цветами, купленными на последние деньги, бесконечным фотографированием ее в самых дурацких ситуациях... Мне все время было страшно неловко, что я, точнее, факт моего появления на свет, может иметь к этому какое-то отношение... При том что и я, и сестра маму просто боготворили. Она всем, в том числе и нам, казалась умнее, прекраснее, образованнее отца. Непонятно было, как она вообще вышла за него замуж... Но вот в чем штука: как только отца не стало, мы перестали быть семьей. Когда стало понятно, что это было именно убийство, а никакой не несчастный случай, и не случайное ограбление, мать сказала, что надо уезжать. И если бы отец был жив, он бы с ней безропотно согласился, а нам с сестрой даже и в голову не пришло бы возражать, раз уж таково решение "всей семьи"... Но тут мы сказали "нет". Квартиру продали, мебель раздали, мама уехала... Сестра через несколько лет тоже уехала, но живет в другом городе... И вот с сестрой нам сейчас фактически не о чем разговаривать. А с мамой... С ней я вообще едва могу общаться. Она так и не простила мне того, что меня в тот момент не было дома... А я до сих пор не могу понять, насколько нужно было меня ненавидеть, чтобы даже не попытаться меня разыскать. А потом не сказать мне сразу, что случилось... И самое страшное, что у меня так и засело в душе, что лучше бы мне и вправду умереть тогда ночью, но только чтобы отец остался жив... Но, видимо, он рассудил иначе...

Со стороны секретера до его слуха доносится скрип пера.

— Очень странное чувство, жить за другого человека. Которого, по сути, не знал и не ценил при жизни. И которого, на самом деле, не очень-то и достоин.

Штерн в очередной раз закуривает, поворачивается лицом секретеру и смотрит на пишущего.

— Я помню, тогда еще фантазировал, вот бы он явился мне, как тень к принцу Датскому. Очень хотелось в последний раз увидеть его живым. Но вот смотрю я на вашего предка, и думаю: хорошо, что он не приходит. Хорошо, что здесь не осталось ничего такого, что заставило бы его беспокоиться на том свете. Впрочем, он был таким последовательным атеистом, что мне даже и не представить, каково ему там сейчас. Очень хочется верить, что ему все-таки хорошо — "не быть" в этом его Ничто.

Штерн встает и идет к секретеру. Садится рядом с ним на пол, чтобы было лучше видно, и, продолжая курить, смотрит в склоненное лицо пишущего. И почему-то в чужих сине-серых глазах видятся ему слезы. Или это он сам плачет?... Закончив писать, человек, как обычно, кладет ручку, закрывает дневник и, скользя взглядом по сидящему у его ног Штерну, оглядывается на своего внука. Оба гостя — призрак и кандидат в привидения — смотрят на склонившего голову хозяина дома. В какой-то момент, тот не выдерживает, убирает с лица ладонь, но встретившись взглядом со Штерном, тут же отводит глаза. Опять поднимает голову и смотрит в лицо призраку. Тот, вероятно, поймав, наконец, его взгляд, исчезает. Андрей Леонидович снова встречается взглядом с сидящим на ковре Штерном и снова тут же отводит глаза. Потом он судорожными движениями лезет за портсигаром, закуривает. И несколько секунд они молча наполняют комнату дымом, каждый со своего места.