Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Ты... очень мне нравишься. С того самого первого дня, когда...

— И это мне тоже говорили много раз, — фыркнул Эйтэри, разжимая пальцы и отталкивая тонкую руку.

— А... я совсем тебе не нравлюсь? — мальчишка зачарованно смотрел на него, изгибаясь, как кошка, и хлопая своими длинными ресницами. — Совсем?..

— Мне красивые девки нравятся, — раздраженно буркнул Эйтэри. — А ты не девка, а... недоразумение какое-то. Ну, и...

— Я некрасивый, по-твоему, да? — в голосе мальчика зазвенели слезы, и легким перезвоном отозвались браслеты, украшавшие тонкие руки, когда он обнял себя за плечи. — А ты...ты такой красивый...и злой! Ты ссоришься со всеми здесь, а это нельзя... это плохо — ссориться... Я ведь ничего дурного тебе не сделал... я мог бы все тебе рассказать... я просто хочу стать тебе другом...

— Другом? — передразнил Эйтэри и снова оскалился. Мальчик ойкнул, втянув голову в плечи, но не отодвинулся. — Это так, значит, называется? Иди уже. А то съем. Глухая ночь на дворе...

— Днем увидят, — мальчик снова протянул к нему руку, но, будто натолкнувшись на презрительный взгляд фиалковых глаз, так и не решился коснуться. — А сейчас все спят, и...

— Вот и я хочу спать, ты не поверишь, — буркнул Эйтэри и отвернулся, поудобнее устраиваясь на подушке.

— И видеть сны, да? Тебя слышно по ночам, очень, — мальчик снова придвинулся ближе.

— Тебе девицы снятся, да?

— Да сгинешь ты сегодня или нет? — Эйтэри раздраженно поднял голову. — Девки, девки. Несколько штук разом. Тебе-то что?

— Но здесь нет девушек, и их у тебя больше не будет, — пожал плечами мальчик и улыбнулся, трепеща ресницами. — Разве ты не тоскуешь...по ласке? Я бы мог стать твоей девочкой...

— Да уйди ты, недоразумение! — Эйтэри зло сверкнул глазами. — А как же, — в его голосе прозвучала нескрываемая издевка, — добрый-добрый п-повелитель? Служить ему, душой и телом, и всякое такое, как там бишь учат?

— Это совсем другое, — мальчик, кажется, удивился, что приходится объяснять такие очевидные вещи. — Ведь... — он замялся, подбирая сравнение, потом заулыбался, найдя, как ему показалось, подходящее, — воин тоже служит повелителю, но у него есть семья, и никто не скажет, что он отказывается от службы. Так принято.

— Ну ты сравнил, — фыркнул Эйтэри. — И что, вас не секут за эту, ммм, семью?

— Нет, — мальчик просиял, и его тоненький негромкий голос стал вдохновенным. — Раньше, если заставали наложников, ласкающих друг друга, их сажали на кол, как двоих свободных, замеченных в этом. Но повелитель сказал, что плоть слаба, а особенно — плоть наложников, которые по сути своей рабы рабов и волей не обладают. И сказал, что больше порки наложникам ничего не будет. Ну... может, одного куда продадут.

— Дааа, повелитель так добр... — голос Эйтэри так и сочился ядом, но мальчик не заметил издевки.

— Да, повелитель очень добр! Но он так редко зовет меня к себе... — вздохнул мальчик и, решившись, легко и ласково провел рукой по плечу и груди Эйтэри. — Я бы мог ласкать тебя и отдаваться тебе...

— Да сгинь ты! — по-кошачьи зло зашипел Эйтэри — так, что мальчик шарахнулся на край кровати, вцепившись в покрывало — и спустя несколько секунд до Эйтэри донеслись сдавленные всхлипы. — Ты что, ревешь? — растерянно спросил он, потом сел и тряхнул мальчика за плечо — тот мотнулся под его руками, как тряпичная кукла. — Ну... не реви ты... ну что ты, право... как девчонка...

Мальчик поднял на него мокрые глаза — и, заметив сочувствие и приняв его за готовность к уступкам, попытался прижаться к груди Эйтэри. Соблазнительные позы в сочетании с мокрыми глазами и носом выглядели еще более жалко, чем мокрые нос и глаза сами по себе.

— Съем, — устало сообщил Эйтэри.

Мальчик, вздрогнув, отстранился, умоляюще посмотрел на него — и, глотая слезы. начал собирать свою накидку.

— Если меня не будешь брать ты — будут брать другие тут, — тихо проговорил он, сползая с кровати. Потом обернулся, с отчаянной надеждой: — А я не хочу. Хочу, чтобы ты.

— Ну зачем же...обязательно, чтобы кто-то брал? — чувствуя себя странно беспомощно и глупо, спросил Эйтэри.

— Они сильные, — пожал плечами мальчик. — А я слабый. Я буду чьей-нибудь девочкой, пока не вырасту...а потом меня отошлют из гарема, — узкие плечики еще больше сжались.

— Ну... хочешь, я тебя научу, как победить более сильного? — Эйтэри немного растерялся от привычной беспомощности, которая звучала в словах мальчика.

Мальчик обернулся и улыбнулся, горько и безнадежно, сквозь слезы.

— Я все равно... не смогу. Я слабый... — он вытер лицо ладонью и попытался улыбнуться призывно, но у него не вышло. — Если ты вдруг передумаешь... я приду.

* * *

Йарху свернулся клубочком на своей кровати, крепко обняв шелковую мягкую подушку. Солнце тонуло в закате, и можно было бы еще посидеть у окна, гадая на его последние лучи, и попробовать поймать сказочный зеленый луч, который, как говорят, можно увидеть только если смотреть, не отрываясь, и ждать, когда солнце полностью уйдет в море — и, говорят, в этом случае исполнится самое заветное желание.

"Но мое желание все равно не исполнится. Не исполнилось уже", — Йарху отчаянно кусал губы, чтобы не разреветься раньше, чем... "Ничего. Это не больно... ну...почти не больно. Ничего страшного. Он красивый и сильный, и... Мне надо успокоиться, и улыбнуться ему, и сказать, что я рад и признателен, что он выбрал меня, и тогда, может быть, больно не будет совсем, и, может... Боги, пусть ночные ворота сегодня никогда не откроются!.." — это последняя отчаянная молитва была настолько искреннее всех фальшивых самоуверений, что Йарху почудилось, что он взмолился вслух.

Мальчик невольно вжал голову, прислушиваясь к привычным звукам обычной вечерней ленивой суеты. Но никому не было дела до маленького наложника, укрытого кисеей полога и зарывшегося в подушки, и вряд ли кто-нибудь слышал его молитву.

Все были заняты своими делами. Все. Даже он — тот, о ком Йарху не хотел думать — и думал непрерывно с самого времени полуденного отдыха. Эльма, этот мальчик, уверял, что ему едва четырнадцать, но Йарху смотрел на эти широкие плечи, на темный пух на щеках, и подозревал: врет. На год так врет точно. А евнухам-то что, была им охота выяснять... Еще полгода, может, если повезет, и год — а может, уже и завтра отправят переростка котлы драить и дворцовые полы натирать до блеска. Ни мягкой постели, ни сладкой еды, ни украшений и благовоний, ни ласки повелителя ему не видать. Оттого он и бесится, оттого и силой своей бахвалится — страшно ему. Страшно потерять все, а страшнее — потерять всю жизнь, которую ты знал, потерять с ней все, на время, будто в насмешку, данное. Этого дня все гаремные боятся, только для мальчиков он уж очень скоро наступает, всего несколько лет — и отцвела твоя весна.

Все это Йарху понимал, и очень хорошо, и даже сочувствовал немного старшим-переросткам. Его-то еще года три из гарема не отправят, а если повезет — и четыре, он хрупкий и маленький и нескоро еще состарится.

Да, маленький. И хрупкий. И на девочку похож. И, значит, быть ему чьей-то девочкой...может даже, пока здесь быть. А про то, что будет дальше, ему и думать не хотелось.

Шепотом говорили, что бывших гаремных рабы презирают, кто не брезгует — все ими пользуются, а они и года в простых рабах не проживают. "Ах, Экту..." — кольнуло болью воспоминание. Говорят, прежде был обычай — убивать бывших наложников по достижении ими совершенных лет — приносить их в жертву на алтаре бога войны. Был, да запретил этот обычай дед нынешнего государя — да славится имя его в веках. "А может, и лучше бы..." — Йарху прерывисто вздохнул, но на глаза сами собой снова навернулись слезы. "Как ни есть, а тут..."

Некстати вспомнился разговор с Хэйтэ, северной тварью, и глупое его предложение научить его, Йарху, драться. "Какой же он красивый... и какой злой", — губы у Йарху задрожали от обиды. Глупая отговорка. Глупая и прозрачная, как вода. Понятно же, что просто побрезговал... что не понравился ему маленький Йарху. "Интересно, кого-то он выберет", — мельком подумал он — и тут же забыл об этом. Это было не важно. Важно — то, что сильный и красивый Хэйтэ, так нравящийся ему, Йарху, его не выбрал.

А значит, его выбрал другой. Выбрал, властным, у других подсмотренным, жестом взял сегодня за подбородок, задирая голову — и Йарху не рискнул посмотреть ему в глаза, будто свободному. Будто воину. "Я сегодня к тебе приду", — сказал, как решенное дело. Да и кто бы ему возразил — высокому, красивому и наглому, любимцу старшего евнуха. Младшие шептались, что не просто так ему, Эльма, и шелка лучшие, и в купальню идти первым, и не отправят его никак из гарема, хоть и видно, что взрослый он уже. Шептались — да молчали, и только страху этот шепот нагонял. "И не вздумай пищать, — добавил свысока, будто плюнул. — Будешь паинькой — при себе оставлю. А не понравится мне — по кругу пущу". Йарху только и смог, что отчаянно закивать в ответ.

Этот — мог. И негласные внутренние законы гарема нарушить мог, по которым своего принуждать нельзя, и мог объявить "общей девочкой" того, кто оказался бы не всему гарему — ему лично против шерсти, и за кого некому было бы вступиться. К другим старшим Эльма не задирался, не рисковал — те и отлупить втихую могли, и покровитель только потом бы разве что помог. Но Йарху сейчас был ничей. Значит, можно.

Мальчик несколько раз глубоко вдохнул и выдохну, пытаясь успокоить скачущие мысли и сердце. "Не так уж это и плохо. По крайней мере, никто меня не обидит... кроме него самого". Плохое выходило утешение, что говоить. "Я... буду покорным и ласковым, я умелый, я ему понравлюсь, и больно не будет... Главное — не плакать, ни за что. Это его точно разозлит..." Мысли прыгали, как блохи в шерсти здоровенной, злой и голодной крысы — и чем тише становилось в спальне, отходящей ко сну, тем быстрее они прыгали.

Йарху как раз очень четко представил себе эту крысу, когда полог отодвинулся, и к нему на кровать, как на свою, уверенно скользнул Эльма. Он был в тонкой накидке, почти полностью оставляющей тело обнаженным, и в полутьме его кожа казалась почти черной, только ярко сверкали в улыбке белые зубы. Йарху глядел на него зачарованно и бессмысленно, как мышь смотрит в глаза огромной ленивой кошке — когда понятно, что бежать некуда, но есть еще безотчетная надежда, что не заметят — ну или пощадят, хоть от лени.

Эльма растянулся на подушках, ленивым и хозяйским движением — Йарху мгновенно подобрался в клубочек, боясь вздохнуть лишний раз.

— Мой птенчик соскучился по ласке...

Йарху, от ужаса потеряв всякий страх, безотчетно замотал головой.

— Я не о тебе, дитя падали, — беззлобно фыркнул Эльма. — Мне плевать, по чему соскучился ты. А вот мой птенчик, — нежное поглаживание по низу живота, — соскучился, и очень. Ни одна девочка не ласкала его со вчерашней ночи.

Йарху, вздрогнув, закусил губу, поняв, как унизить его хотят — прямо сейчас, с первого раза, зная, насколько ему не в радость это "покровительство" — и наслаждаясь его ужасом.

— Что же ты медлишь, хорошенькая девочка? Тебя не научили, как нужно вести себя с мужчинами? — в тихом и почти ласковом голосе было столько насмешки и угрозы, что у Йарху перехватило горло.

— Это... не по правилам, — пискнул он, поздно понимая, что не возражать бы ему, а заняться тем, чего от него хотят.

— Что ты сказала, девочка? — явно подсмотренным у высших высокомерным движением вздернул бровь Эльма. — А ну-ка, повтори!

— Не по правилам... это, — задыхаясь от ужаса, все же выговорил Йарху. И спустя секунду в ушах у него зазвенело от увесистой пощечины. Он длинно и протяжно всхлипнул, безотчетным движением схватившись за вспыхнувшую щеку.

— Мне долго ждать, пока ты тут хнычешь? — Эльма все сложнее было играть господина перед рабом — если б этот младший вскрикнул чуть громче или оказал сопротивление, пришлось бы уйти, пока на шум не пришел евнух, ночующий при гареме. Понятно, что Эльма потом бы на нем отыгрался, но само по себе это было бы обидно.

Йарху истерически замотал головой.

— Ну?!

— Не надо... Эльма, ну пожалуйста... — прекрасно понимая, что умолять бесполезно, что еще немного — и его просто изнасилуют, пискнул он.

— Ах ты грязь... — зашипел Эльма и замахнулся.

То, что было дальше, Йарху потом вспоминал, как будто он сам и все вокруг было в жидком стекле — медленное и как будто не с ним, и потому совсем не страшное...

Полог колыхнулся, и что-то белое перехватило поднятую для замаха руку Эльма, будто серебряные оковы сомкнулись — да это же пальцы — и рука — и фигура за пологом, высокая, пока молчащая, спокойная... И светящиеся даже сквозь полог яркие искры глаз.

Эльма несколько раз дернулся, рукой, потом всем телом — но оковы не шелохнулись даже на волос.

— Ах, оказывается, эта девочка уже занята... — прошипел Эльма, пытаясь ехидничать — но даже в сумерках было видно, что он посерел от страха. — Надо было сразу сказать, и я...

Фигура не шевельнулась, но серебряные оковы сместились чуть в сторону. И еще. И еще. И Йарху увидел на лице старшего мальчика тот самый страх, который внушал ему он сам. И боль. И ужас, перехватывающий горло.

— А маленьких и слабых обижать — нехорошо. Дурно, — голос северной твари был тише шелеста листьев и такой ласковый, что хотелось бы, наверное, сбежать на край света, если б этот голос обращался к нему. — Понимаешь? Еще раз так сделаешь — сломаю руку.

Короткое, неразличимое движение — и рука Эльма, только что вывернутая под немыслимым углом, освободилась от белых оков — и повисла плетью.

— Аааах... — выдохнул Эльма — и спустя секунду уже две руки подхватили его под мышки — и вытащили за полог.

А дальше Йарху почти не видел — только слышал.

— И вообще, ночь на дворе, — голос был мягким и по-прежнему ласковым. — Детям надо спать. Понял? Спаааааать. И чтоб я тебя тут не видел и не слышал до утра. Понял? Исчезни.

Короткий стук — кажется, все это время Эльма держали, как котенка за шкирку, а отпущенный, он сперва упал на четвереньки — и только потом, судя по поспешному шороху, ретировался.

Фигура постояла немного, будто в задумчивости, потом полог приоткрылся — и стало видно взлохмаченную со сна белую голову Хэйтэ.

— Ну... как ты тут? — как будто нерешительно спросил спаситель.

— Он... он мне тут в постель намочил...

— Всего-то? — Хэйтэ картинно поднял тонкую бровь. — Эх, видать, старею...

Йарху истерически засмеялся, потом заплакал вместе, и повис на шее своего избавителя, утыкаясь в тончайшие, белого шелка, одежды — забыв и думать о том, какова их ценность и что сделают евнухи с тем, кто их испортит.

— Ну, тише, тише... горе ты мое, — растерянно гладил его по голове Хэйтэ, аккуратно опустившись на край кровати.

— Спасибо-спасибо-спасибо... — всхлипывал Йарху, свернувшись клубком у него на коленях и обвив его шею. — Не бросай меня, пожалуйста... Ты себе не представляешь, какой он... мерзкий... он непременно нажалуется...