— Имать?[21]
— Да нет, приставы сами все сладят, вы там — чтобы кто сдуру драться не учинил. Государь велел Бориса за местничество неуместное с головою выдать стольнику Василию Бутурлину.
— Это как, голову сечь?
— Типун тебе на язык! Приставы его отведут во двор Бутурлина на бесчестие, а вы следить будете, чтобы кто драться не начал.
— А чего не стрельцы?
— Много будешь знать — скоро состаришься! У стрельцов своих забот хватает, к походу готовятся; или не слышал, что приключилось?
— Нет, а что?
— Ну ты даешь! Вор Заруцкий с его потаскухой Мариной Мнишек государя извести хотели, а ты и не ведаешь. Теперь поход будет на Коломну, государь сам поведет войска. Мы тоже пойдем, а еще московский полк, немцы и большой наряд[22]. Так что как управитесь с государевой службой, возвращайтесь не мешкая.
Федька, поклонившись, вышел, но, уже подходя к коню, остановился как вкопанный. В голове молоточком застучали слова сотника: "Государева служба". Круто развернувшись, он побежал к Михальскому.
— Чего тебе еще?
— Господине... — зашептал он ему, — а я видел монаха давешнего!..
— Какого монаха? — сначала не понял тот, но тут же спохватившись, спросил: — Мелентия? Где?
— Да у двора Пушкарева; я его не признал поначалу, он пьян вельми был.
— Нашел-таки, черт в рясе... — забормотал, не слушая его, сотник. — Ладно, ступай куда велели, да языком не трепи где ни попадя!
Прискакав к хоромам Салтыковых, боярский сын со товарищи застали удивительную картину. Царские приставы стояли пред воротами и ругались на чем свет стоит с многочисленной дворней, ни в какую не желающей им открывать. Поняв, в чем дело, Федька подъехал к воротам и грозно потребовал отворять. Ответом ему была еще одна порция брани, на что он недолго думая пообещал закидать терем горящими стрелами. К такому повороту осажденные оказались не готовы, и ворота со скрипом отворились. Столпившимся во дворе ратники показали плети, после чего челядинцы уже безропотно пропустили приставов. Через некоторое время те вывели за руки упиравшегося Бориса Салтыкова и потащили его по улице. Как видно, прослышав о развлечении, все окрестные улицы заполонила городская чернь, падкая на зрелища. Зеваки толпились на улице, залезали на деревья и заборы, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как будут бесчестить представителя одной из богатейших и знатнейших фамилий на Москве. Увидев, что любопытствующие мешают проходу приставов, Федор тут же направил коня на толпу, поигрывая плетью. Намека оказалось достаточно, и процессия двинулась к дому Бутурлиных. Идти пришлось не слишком долго, а там их уже ждали. Когда красного от злости и стыда Салтыкова завели во двор, по лестнице спустился преисполненный важности стольник Василий и, стоя на крыльце, принялся осыпать своего соперника бранью. Слушая диковинные извивы его речи, боярский сын только дивился, а сидящий рядом на коне Ахмет приговаривал, цокая языком: "Чек якши!" Наконец экзекуция была закончена, и Салтыкову позволили уйти. Федька тоже собирался поворотить коней, но Бутурлин прислал слугу, который попросил государевых слуг не побрезговать и принять от воеводы за труды. Боярский сын не побрезговал, и все бывшие с ним ратники стали богаче на полтину, а сам он — на рубль. Учитывая, что годового жалованья ему полагалось всего десять рублей, дар был довольно щедр.
На другой день сотник отправил Федьку вместе с прочими, включая холопов из разбойников, к рейтарам, и они целый день объезжали улицы и рынки, наблюдая за порядком. Боярскому сыну было чудно, что с одними татями должно имать других, но он помалкивал. Сам же Корнилий, отобрав самых ловких из своих подчиненных, куда-то усвистал, не говоря никому зачем. Караул в тот день прошел на редкость спокойно, разве что один купчина поднял крик, что ему подсунули фальшивое серебро. Царевы ратники тут же окружили купца и покупателя, которых потом сдали подоспевшим ярыжкам из Разбойного приказа. Сотник заявился только на следующий день и тут же велел Федору одеться понаряднее и идти с ним в кремль. Когда они, спешившись у заставы, вышли к Ивановской площади, там уже толпился народ, слушавший царский указ о подготовке похода на Коломну.
— Ништо, успели... — непонятно буркнул Михальский, но пояснять маявшемуся от любопытства Федьке ничего не стал.
Тем временем глашатай, закончив чтение одного указа, перешел у следующему:
— Великий государь, царь и великий князь Иван Федорович за верную службу жалует своих холопов! — громко выкрикнул дьяк.
Собравшиеся оживились и стали подвигаться ближе к читающему царский указ.
— Царевичу Сибирскому Арслану, за многие службы три сорока соболей, сто рублей сверх жалованья и шубу с царского плеча. Князю Енгалычеву сорок соболей и пятьдесят рублей и серебряный кубок...
Выкрикиваемые люди выходили из толпы, и царские приставы вручали им царские награды.
— Вовремя татары пришли, — непонятным тоном проговорил сотник, — видать, станет Арслан царем касимовским.
Тем временем глашатай от князей и бояр перешел к служилым людям поменьше.
— Стольнику Никите Лопухину государь жалует сорок соболей и ковш серебряный да велит ведать ему стремянным стрелецким полком и быть в оном полку головою. Стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, за многие службы, государь жалует штукою сукна и десятью рублями денег сверх жалованья и велит ему быть полуголовой того же полка и службу править как и прежде.
— Вот и Анисим выслужился, — снова подал голос Корнилий, — да ты слушай, а не ртом ворон лови, бестолочь!
— Боярскому сыну Федьке Панину, за ведомые государю заслуги, жалуется пять рублей деньгами сверх жалованья и штука сукна! — прокричал дьяк.
Подталкиваемый сотником парень на негнущихся ногах вышел вперед и получил от стоящего рядом подьячего приказа Большой казны все ему причитающееся.
— Ну что, сын боярский, — с усмешкой обратился к нему Михальский, когда они вместе вышли из толпы и направились к коновязи, — с тебя причитается.
— За тем дело не станет, — солидно, как ему показалось, отвечал Федор, — хоть сейчас пойдем...
— Сейчас не надо, нам в поход.
— Как же это, указ только объявили? — изумился парень.
— А вот затем и объявили, чтобы все так думали, а мы вечером выходим. Вот как вернемся, тогда и погуляем.
— Господине, а что тебя не наградили?
— А с чего ты взял, что меня не наградили? Не о всяком деле, Федя, на Ивановской площади кричат. Тебе, кстати, тоже еще не все — держи вот, — говоря это, Михальский сунул руку за пазуху и вытащил небольшой узелок, протянув Федьке.
— Что это? — удивленно переспросил боярский сын.
— А я знаю? Государь велел передать тебе, сказал, чтобы невесте подарил. Уж я не стал ему говорить, что у тебя пока нет. Невеста — дело наживное, а отличиться не каждый день выпадает.
Панин развернул узелок и увидел дивной работы золотые серьги-тройчатки, украшенные самоцветом и двумя жемчужинами каждая. От увиденного парень только охнул, а сотник, восхищенно присвистнув, только и сказал:
— Ну, брат, перед таким подарком ни одна боярышня не устоит; смотри только выбери с умом.
Первый отряд воровских казаков попался нам еще в двадцати верстах от Москвы. Сотен пять верховых казаков рыскали по окрестным деревням в поисках добычи и были замечены татарами царевича Арслана. Получив это известие, внук хана Кучума долго не раздумывал и с небольшой свитой выехал прямо к воровскому разъезду. После недолгих переговоров было выяснено, кто против кого дружит, и передовой дозор был без затей посечен стрелами, после чего сверкающие золотом парадных доспехов мурзы и сеиты[23] царевича показались основному отряду казаков. Некоторое время противники в обалдении смотрели друг на друга, а затем татары, взвизгнув, пустили в казаков по нескольку стрел и бросились наутек. Увидев, что богатая добыча нагло ускользает из рук, разбойники, взвыв от разочарования, бросились следом. Хотя кони их были похуже, чем у царевича, казаки не отставали ровно до той поры, пока не оказалось, что они со всех сторон окружены касимовскими и мещерскими всадниками. Казалось, вот-вот начнется резня, но, поняв, что положение безнадежно, разбойники стали бросать оружие, сдаваясь на милость победителя.
Впрочем, не все казаки поддались на нехитрую татарскую уловку, нашлись среди них люди бывалые, сумевшие сообразить, что разодетые как павлины татарские мурзы так просто в заснеженных полях не разъезжают и что коней не худо бы и попридержать. Пока большая часть кинулась в чаянии зипунов[24] в погоню, примерно полторы сотни остались стоять на месте, а увидев страшную развязку — развернулись и попытались дать деру. Занятые их опрометчивыми товарищами, татары даже не пытались их задержать, однако уйти им все же не удалось. Едва узнав об обнаружении воров, Вельяминов предусмотрительно и безошибочно повел свой полк в обход, и попытавшиеся скрыться казаки вылетели прямо на готовых к бою рейтар. Прижатые кованой ратью к лесу, казаки попытались скрыться в нем, бросая коней и захваченное ранее добро.
Преследовать их не стали, а, по-быстрому собрав трофеи, двинулись дальше.
— Сабли-то хоть доставали? — спросил я Вельяминова, когда он, разгоряченный от погони, вернулся ко мне.
— А как же, я троих срубил! — тут же ответил он.
— Врешь, поди?
— Вот тебе крест, государь!
— Ладно, троих так троих. Ты мне вот что скажи: а не соберутся воры вновь?
— Нет, они сейчас отсюда уходить будут. Потом, может, и пристанут к кому, а сейчас нет. Повелишь оставить ратников, чтобы переловили воров?
— Недосуг сейчас, да и сил мало.
— Да кто же тебя, государь, гнал-то из Москвы с малыми силами, да еще на такой город, как Коломна? Ее изгоном взять — дело мудреное.
— Как воры побегут, так город сам сдастся. Надо только, чтобы они побежали, думая, что я с пехотой да большим нарядом иду.
— Хитро, государь.
— Посмотрим, хитро или нет. Слушай, Никита, а отчего у меня такое ощущение, будто я что-то неладно сделал? Вроде войско быстро собрали, идем в порядке, бить вот уже начали, а на душе неспокойно.
— Известно что, государь: с Салтыковым неладно вышло.
— Не понял...
— Да чего же тут непонятного? Оно, конечно, ты, государь, повелел в походе без чинов быть и не след Бориске хвост поднимать, однако бесчестить его не следовало. Нет, опалу он всяко заслужил, за то разговору нет. А вот выдал ты его Василию зря.
— Ты же мне сам про порядки рассказывал...
— Я-то рассказывал, да ты, царь-батюшка, не больно-то слушал. Вот если бы Бориска в поход пошел, да Бутурлину в походе противился, да лаял и бесчестил его всяко и прилюдно, вот тогда в самый раз. А за то, что отказался от похода, следовала ему опала, вотчины отобрать тоже можно.
— А чего же не удержал?
— Удержишь тебя... к тому же тут это покушение с письмом случилось.
— Злобиться бояре будут?
— Сейчас нет, больно их эта грамота отравленная напугала, а потом припомнят!
— А прочие Салтыковы?
— Да пес с ними. Кляузная семейка, да дядя его сейчас у короля Жигимонта... самое время всех их придавить, чтобы и не пискнули. Опять же, ты его на Заруцкого посылал, а он не шел и Бутурлину не давал, под это дело сыск надобно учинить.
— Полагаешь, найдется что?
— Это как искать, государь.
— Тоже верно. Кстати о сыске: Мелентий далеко?
— Да как ты велел государь, с нами и под присмотром, о чем-то с лекарем твоим беседует...
— С О"Конором, а по-каковски они беседуют?
— А я знаю?.. Прикажешь позвать?
— Ага, только порознь.
Через некоторое время со мной поравнялся мой старый знакомец, иеромонах Мелентий, с коим мы вместе обороняли Вологду. Святой отец снова был одет в драную рясу, как при первой нашей встрече, и смотрел на своего царя хоть и не враждебно, но и без малейшей приязни.
— Здравствуй, честной отче, — поприветствовал я его.
— Здравствуй, государь, — сдержанно поклонился он мне в ответ.
— Что-то вид у тебя, батюшка, опять неказистый, нешто опять разбойники ограбили?
— Да какие разбойники, государь... слуги твои верные помяли чуток, это было, а более ничего.
— И чего же ты, святой отец, в таком разе, как бродяжка одетый, по Москве ходил?
— Да выгнал меня отец настоятель из монастыря, хожу вот теперь неприкаянный. Негде мне голову преклонить, сиротинушке, подаянием одним и живу. Чем добрые люди пожалуют, тем и сыт.
— Ну, этому горю легко помочь: помнишь, я тебя на службу звал? Приходи, хочешь — в рейтары возьму, а хочешь — в духовники пожалую, мне добрые ратники да верные люди везде нужны.
— Грех тебе, государь, смеяться над иноком убогим, — скорбно провозгласил монах, услышав мои слова.
— А тебе, пес бородатый, не грех царю своему лгать столь бессовестно?
— Государь, что ты меня пытаешь? Ведомо ведь тебе, что искал я.
— Ребенка убить не дам.
— Господь с тобой, государь, и в помыслах того не было!
— Опять лжешь.
— Государь, смута может быть. Отродье Бориса и Самозванца...
— Кончилась Смута, монах! Вот как меня царем выбрали, так сразу и кончилась. И что там раньше было, никакого значения не имеет. Не знает про то никто — и слава богу, пусть и дальше не знают. Вырастет девочка — выдам замуж за хорошего человека, и дело с концом.
— Ой ли, государь, а идешь ты сейчас походом куда? Там ведь тоже дитя невинное...
— Не трави душу! Честно скажу: не знаю, что сделаю. Пусть Господь решит.
— Все вы на волю божью надеетесь, а паче на то, что его воля с вашей совпадет.
— Тоже верно; так ты что, пойдешь ко мне на службу?
— Я, государь, нынче только Богу служу.
— А я что, против? Говорю же — иди ко мне в духовники, а то мне Иона надоел хуже горькой редьки. Ну а что? Роду ты хорошего, насколько я знаю; грамоте учен, латынь вот знаешь. Ты же по латыни с лекарем моим беседы вел?
Пока татары и рейтары "развлекались" с казаками, основная часть моего импровизированного войска продолжала движение. Теперь впереди шел государев полк, следом за ним я с драбантами, а замыкали движение по-прежнему конные стрельцы Анисима. Темнеет зимой рано, и примерно в двадцати верстах от Бронниц я приказал остановиться на привал. Ночевка в зимнем лесу — дело для русского человека в сию пору почти естественное. Одни ратники кинулись рубить лапник для лежек, другие принялись разводить костры, чтобы сварить кашу. Третьи тем временем обихаживали лошадей. Я немного переживал за своих мекленбуржцев, которые, как мне думалось, были непривычны к таким спартанским условиям. Однако я ошибался: стараниями фон Гершова и моей щедростью у каждого драбанта имелись хорошая шуба, шапка и сапоги, а сами они были людьми тертыми и неприхотливыми. Так что русская мудрость о солдате, который дымом греется, а шилом бреется, сработала и тут. Единственным, кого ночлег в лесу привел в ужас, оказался мой лекарь. Бедняга О"Конор смотрел на приготовления солдат округлившимися глазами и, казалось, вот-вот упадет в обморок.
— Ваше величество хочет моей смерти... — жалобным голосом проговорил он, топчась в снегу.
