"Признание-2"

-Я что, больная?

Видели бы, как он стушевался, залепетал что-то, мол, кажется, на выставке сегодня выходной, и вообще он маме обещал картошки с рынка привезти. А я отходчивая, обиду долго не помню, вот и предложила ему на рынок вместе съездить. Ну их, этих Гогов без ушей, лучше помогу картошку дотащить. Я ведь сильная, раньше тяжелой атлетикой занималась. Он это как услышал — совсем сник. Боком-боком от меня, так и убежал. Даже с мамой не познакомил. А чего я такого сказала-то?

Догонять его, конечно, я не стала. Гордость не позволила. Но вывод сделала, что с интеллигентами лучше не связываться, а искать кого попроще. И вскоре такой подвернулся. Он вообще-то совсем свернулся. Калачиком. В подворотне лежал. Вижу, холодно ему, бедолаге. Взяла подмышку и домой принесла. На коврик в прихожей положила.

Утром он проснулся и, даже не представившись, в грубой форме опохмелиться потребовал. Тут, конечно, гордость у меня взыграла. Выставила его за дверь и по лестнице быстренько спустила, пока он не запомнил, на каком этаже ночевал.

Так что не везет мне с мужиками. Я уж и у экстрасенса была. Ничего такой мужчина оказался, симпатичный. И специалист хороший — только на меня глянул, сразу же определил, что надо карму почистить. И сказал даже, когда именно меня сглазили. В пионерском лагере кто-то позавидовал, что я больше всех металлолома собрала. И точно — было такое! Сразу видно профессионала. Не шарлатан какой-нибудь. В общем, предложил он мне порчу снять и на удачу запрограммировать. Я обещала подумать, а сама все никак не решусь. То ли гордость мешает, то ли денег жалко...

Татьяна Котович

Номера домов

Когда-то, в пору моего детства, номер на нашем ленинградском доме походил на скворечник. На самом деле, это был маленький железный скворечник с желтой электрической лампочкой внутри, которая, осторожно выглядывая из-под козырька, освещала белую эмалированную дужку с длинноватым названием нашей улицы и родным двузначным номером, еще в раннем детстве наизусть затверженным мною с маминых слов. Выучившись читать, я брала у нашего номера уроки самосознания: я здесь живу, этот номер мой, — думала я, вглядываясь в него. Я признавалась к нему с пристрастным удивлением, как к собственному отражению в зеркале.

У нашей улицы лицо было вполне добродушное и даже несколько провинциальное, несмотря на многоэтажные, облупленные "доходные" дома с высокими арками и колодезными дворами. Старые ленивые тополя низко наклонились над булыжной мостовой, словно их тянуло прилечь на булыжники, в особенности один из тополей, по толстому стволу которого приятно было прогуляться до первых тяжелых ветвей.

В кармане у меня шуршали мелкие красивые камешки, подобранные на мостовой среди булыжников. Мы играли в них дома с моей сестрой Любой, бывшей на шесть лет меня старше. Я и теперь помню эту игру. Пять камешков кладутся кучкой на стол, из них в игру сначала берется один. Его подкидывают кверху одной рукой, а ловят в обе тесно сдвинутые ладони, затем опять подкидывают и ловят теперь уже тыльной стороной ладоней, вывернув их лодочкой. Главная сложность заключается в том, что, пока камешек в воздухе, надо успеть схватить из кучки со стола следующий камешек и подкидывать дальше уже сразу два камешка, а затем и три, и четыре, и все пять. Ловкая Люба всегда выигрывала, а у меня камешки рассыпались в воздухе и падали на стол мимо рук. "Надо выше подкидывать!", — смеялась Люба.

Широкий угол нашей улицы украшала желто-красная бензоколонка, утопающая в кустах радужной сирени. Сирень сладко пахла бензином, а бензин — сиренью. Земляная тропинка заныривала в сиреневые кусты и, срезав угол, выныривала уже на соседней улице, как раз прямо напротив проходной маминого завода.

С какой бы стороны света не подул ветер, он всегда имел свой запах: то он пах цветочными духами с фабрики "Северное сияние", то ирисками и шоколадом с конфетной фабрики им.Крупской, то свежевыпеченным хлебом с хлебозавода на Лиговке, — так звались наши ближайшие соседи.

У маминого завода тоже был свой запах. На заводе пахло как из малахитовой шкатулки, которую вдруг открыли через сто лет. С позволения доброй вахтерши я проходила через дощатую проходную во двор, потом, держась за перила, поднималась по наружной крутой каменной лестнице, ведущей сразу на второй этаж. Там, на дверях была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Я открывала дверь и попадала к маме, в бухгалтерию. Улыбающиеся накрашенными губами женщины радостно обступали меня, трогали за руки, за плечи, за косички. Потом усаживали за свободный стол и давали бумагу — рисовать. Потом в бухгалтерию приходил камнерез Юсупов, в кожаном фартуке и очках, и приносил мне камешки — поиграть: отшлифованные до прозрачного блеска плитки яшмы, агата и мрамора в разноцветных разводах и узорах, изображающих по моему желанию волны и чаек, горы и леса, дворцы и крепости.

Мама была влюблена в свой завод и заводчан, сосредоточенно сидящих в цехах под яркими настольными лампами. На черных бархатных подушечках сияли в электрическом свете граненые хрусталики-самоцветы. Рабочие пинцетами перебирали их. Маме на работе подарили книгу "Малахитовая шкатулка" Павла Бажова. Мама так увлеклась книгой, что почти каждый вечер устраивала семейные чтения — то сама читала сказы вслух, то просила Любу, а мы с папой внимательно слушали. Папа в шутку прозвал маму после этой книги Хозяйкой Медной горы.

Сделавшись старше, я уже стеснялась ходить к маме на завод. Зато полюбила встречать ее с работы. Пройдя по тропинке сквозь сиреневые кусты, я становилась напротив транспортных ворот так, чтобы поверх их мне была видна высокая каменная лестница на второй этаж и круглые часы над лестницей. Наступал миг, хлопала знакомая дверь с надписью "Посторонним вход воспрещен", и на лестнице появлялась мама. У меня почему-то сильно начинало биться сердце. Мама не знала, что я смотрю на нее. На середине лестницы она скрывалась из моих глаз, а я уже летела через дорогу к проходной, чтобы через несколько минут подхватить маму под руку. "Ну, куда пойдем?", — спрашивала мама. И мы шли с ней (две подружки, влюбленная парочка) всегда в одну сторону, мимо дощатого красного забора заводских складов. Из-за забора следила за нами верхушка одинокого тополя, охраняющего склады. "Это наш тополь, — напоминала мне мама. — Я люблю его, он первым начинает цвести!".

В конце каждого месяца мама приносила работу на дом, и я со своими школьными тетрадями устраивалась с ней рядом за нашим широким обеденным столом. Горячий крепкий чай с сахаром вприкуску, щелканье счетов, тарахтенье арифмометра — так летели наши с ней вечера. Мама, увлекшись, вслух произносила фамилии рабочих, словно каждого по очереди видела перед собой. Она насчитывала им зарплату. Потом приходила из института Люба, позже всех возвращался со службы отец и прямо в шинели проходил в комнату, чтобы расцеловать нас.

Иногда ночами я долго не могла заснуть от тревожного скрипа, залетающего откуда-то с улицы в наш колодезный двор. Потом я поняла: это скрипел на ветру железный номер-скворечник, висящий над дворовой аркой. Он проржавел и расшатался на своем гнезде и теперь, в ожидании перемен, скрипел и скрежетал ночами на весь дом. И накликал-таки перемены.

Вначале с нашей улицы исчезли старые тополя, те самые, ленивые, которых так и тянуло прилечь на булыжную мостовую. Их спилили и выкорчевали оставшиеся от них могучие пни. Затем опустевшую улицу засадили тоненькими саженцами черно-ствольных липок. Дальше настала очередь желто-красной бензоколонки, утопающей в кустах сирени. Вот так — вместе с сиренью и вместе с пронырливой тропинкой — бензоколонку стерли с лица земли. На ее месте образовалась перед самым маминым заводом просторная площадь. А потом, как раз в мае, эту новую площадь залили асфальтом, а заодно заасфальтировали и всю нашу улицу, замуровав круглые пестрые булыжники. Декорации сменились полностью — все было готово для нового действия. С тех пор я боюсь перемен, предвестников беды.

Еще пахло свежим асфальтом, когда мы в необычайно жаркий майский день подвезли автобус с траурной черной полосой к заводу, чтобы женщины из бухгалтерии и рабочие из цехов смогли проститься с мамой навсегда. Она умерла скоропостижно, от кровоизлияния в мозг. "Которая младшая, которая?", — слышала я голоса непосвященных. Им указывали на меня, здоровую и румяную шестнадцатилетнюю девушку. "А мы думали, другая!..", — долетали до меня разочарованные восклицания. Людям больше хотелось жалеть Любу, тоненькую, с бледным заплаканным лицом. Отец в измятом белом кителе, с потной фуражкой в руке, зачем-то уходил на мамин завод и снова возвращался. Много народу пожелало проститься с мамой. Выстроилась очередь. Заводчане проходили сквозь автобус, в последний раз взглядывали на маму и спрыгивали с высокой подножки на новенький асфальт.

Во дворе ночами стало тихо. Вконец охрипший от скрипа номер-скворечник пропал. То ли это дворовые коты добрались до скворцов, то ли скворцы сами не вернулись. Или, может быть, скворцы и прилетали, но скворечников уже нет как нет. А вместо скворечников с каждого дома глядит по круглому стеклянному зеленому глазу, похожему на кошачий. С наступлением темноты глаз начинал фосфоресцировать. Тогда по всему городу зажглись зеленые номера. Что говорить, они были романтичны, особенно белыми ночами. Их ровное сосредоточенное свечение внушало поздним пешеходам мечтательность, создавало настроение фантастичности, иллюзорности, которыми с давних пор отмечен город Петра. Вот именно, стариной так и веяло от них. Кажется, провиси эти номера дольше, и город окончательно бы рассеялся в собственных воспоминаниях.

Отец сменил свою красивую морскую форму на коричневый куцый пиджак, стал попивать чуть не еже вечерне, а выпив, вспоминать маму и обижаться на Любу, когда та урезонивала его. Двухэтажное здание маминого завода, осиротев после маминой смерти (как я поначалу думала), дряхлело на глазах, делаясь с каждым днем все приземистее и жальче. Также и красный забор, огораживающий заводские склады, пошатнулся, его доски стали просвечивать, и никто как будто не собирался его чинить. Я встревожилась: уж не зеленые ли, под старину, номера с такой неотразимой силой оказывают свое разрушительное воздействие? Но печальный этот упадок и запущение объяснились иначе, когда в город вступили победители. Однажды я вышла на улицу и не узнала ее. На всех домах вместо романтических зеленых номеров распахнулись огромные белые створки с аршинными черными цифрами.

Отчетливо видные издалека, с противоположных сторон улиц, из окон летящего по улицам транспорта, эти Новые номера, конечно, явились из белокаменных новостроек, откуда привели к нам в дом и новую хозяйку, мою мачеху. Шли, шли — и дошли до нас, и развесили свои победные железные флаги. И логика у них тоже железная: или разрушайтесь окончательно, или начинайте новую жизнь под Новыми номерами.

Чувствовалось, что они пришли надолго, если не навсегда. Так оно и оказалось. Люба вскоре вышла замуж и уехала от нас на другую квартиру. На родину Новых номеров, в современные корпуса переселился и мамин завод "Русские самоцветы". Заброшенное старое здание вымерло, выбитые окна заколотили досками и жестью.

Вот, казалось бы, и все. Больше добавить нечего. Если бы не "золотая лихорадка". Незадолго перед тем забор, охранявший заводские склады, благополучно рухнул. Посторонним вход разрешен!.. Открылась удручающая картина трущоб, которую венчал кривой тополь. Мамин тополь, который начинал цвести первым, оказался крив, потому что выпрямиться ему мешали крыши складских сараев. Сараи сломали, но фигура у тополя одеревенела навсегда. Щепки сарайных крыш глубоко вросли в его кору и торчали в боках, поросшие мхом и цветами одуванчиков. Бульдозер расчистил пространство. Тут и началась золотая лихорадка. Предприимчивые старатели, понаехавшие со всего города, с кирками и молоточками в руках рыхлили с утра до вечера замусоренную землю пустыря под кривым тополем, отыскивая камни: яшму, мрамор, халцедон, агат... Удобно устроившись на цементных пеньках, уцелевших от фундаментов, золотоискатели на глазах у прохожих невозмутимо занимались своими раскопками. Найдя камень, они разглядывали его и делали сколы. Отобранные камни отправлялись в сумки и мешки. Поначалу эти люди вызывали во мне удивление, едва ли не восхищение: вот молодцы, какие проворные! И откуда только они прознали о наших складах! Может быть, и мне присоединиться к ним, порыться в драгоценном мусоре: а вдруг и я найду какой-нибудь Юсуповский камешек!.. С затаенной ревностью я отмечала, что день ото дня на пустыре становилось все теснее и шумнее, — видимо, беззастенчивые копатели напали на золотую жилу.

Наконец я вздохнула с облегчением, когда осенью привезли на самосвалах песку и засыпали эти прииски. Детвора слетелась на песок, как воробьи на хлеб. Ведерки и формочки, куличики, песчаные туннели, дворцы и дома из песка...

Миги

Вчера мы ехали с грибами

По изумрудному шоссе.

Простор кружился перед нами,

Июль сиял во всей красе.

Случился миг... Тому причиной

Движенье, солнце иль простор? —

Мне жизнь блеснула сердцевиной,

Мир на меня взглянул в упор.

Пронзительные жизни миги —

Нам посланы, как благодать.

Они не вычитаны в книге

И в книге их не передать.

Они как молния — мгновенны.

Они выхватывают вдруг

Из полумрака — лица, стены —

Что попадет в волшебный круг.

И ни завесы, ни преграды,

Ни суеты унылой той,

Что заслоняет наши взгляды

Бесчувственною пеленой.

Они не смеют длиться долго,

Чтоб тот, кто духом не окреп,

От грозового их восторга

И озаренья не ослеп!

w w w

Родство по имени, — мы все кому-то тезки!

Ромашек на лугу — косою не скосить!

В России имена певучи и неброски,

Их так легко и радостно носить.

Аукаться в лесу. Окликнуть из окошка.

И шепотом позвать. И про себя твердить.

И невзначай обмолвиться оплошно.

То на снегу, то на песке чертить.

Как песню петь. И поминать как звали.

Нет собственных имен! Есть праздник именин.

И праздновать еще не перестали

Татьян, Надежд, Никол и Валентин!

То ласково, то весело, то строго

Родные имена звучат со всех сторон.

Как оказалось, их совсем не много.

Букет имен, — не так уж пышен он!

Из рода в род мы носим их — все те же.

Как будто им вовек износу нет.

О имена! Они все так же свежи.

А отчества — как с родины привет!

w w w

Когда на землю сходит небо,

Оно становится родней, —

Дождем касаясь тайно, слепо

Ладоней наших, лиц. Ветвей.

Мы разговоры о погоде

Всегда имеем про запас.

Не дождь идет — а небо сходит

На землю, сплачивая нас.

Милее дом, и речи — проще,

Висок склоняется к вису.

Мы небо узнаем на ощупь,

Когда бредем в дожде, в снегу.

Не то, что в синей оболочке,

Совсем иное — в ясный день,

Когда мы все поодиночке

Свою отбрасываем тень.