Пушинка в урагане (наш человек на троне)

— Управление самолётом настолько сложно?

— В какой-то мере. Даже управлять лошадью учатся не за один день, а в двигателях самолёта около сотни лошадиных сил. В любом деле есть масса тонкостей, и Вам это известно лучше, чем любому другому.

— Это верное замечание. Я разрешил Вильгельму сопровождать Вас в поездке, но как быть со свитой?

— Ваше Императорское Величество, я бы предложил решить задачу на основе паритета: дело в том, что в поезд больше нельзя добавлять вагонов. Это требование железнодорожной безопасности. Я приглашаю принца разделить со мной салон-вагон, в нём два спальных купе, и мы сможем там прекрасно разместиться. В вагоне первого класса свободны семь купе, там может разместиться его свита. Половину русских охранников я отправлю в Россию, а на их месте разместятся германские гвардейцы. Такой расклад устроит Ваше Императорское величество?

— Гм... Это воистину Соломоново решение. Я не вижу больше препятствий к поездке принца. Но право слово, я завидую вам, молодые люди! Найти для себя новое дело, и отдаться ему со всем жаром души! Это возможно только в молодости. Наслаждайтесь ею, мои мальчики!

Император растроганно обнял меня и расцеловал.

Механики с помощью солдат выкатили все четыре самолёта на старт. Сегодня запланированы групповые полёты, о чём народ известили глашатаи с мегафонами, стоящие вдоль ограничительной линии через пятнадцать метров. Мы с Вильгельмом подошли к первому в строю самолёту, и я вручил ему свернутый германский флаг.

— Вильгельм, когда мы сделаем второй круг, по моей команде сбросите германский флаг. Я сброшу русский. В воздухе они развернутся, и величественно опустятся вниз, а там их немедленно поднимут солдаты.

— Эх, жаль, что я не увижу этого внизу!

— Помилуйте, Вильгельм, Вам для этого придётся разорваться надвое. Или Вы решили не лететь?

— Действительно, Пётр, я не желаю рваться! — засмеялся Вильгельм.

Мы заняли свои места, и я поднял руку, показывая готовность к полёту. Остальные пилоты тоже подняли руки. Все готовы, ждём команды руководителя полёта, коим выступил наш жандарм. Власьев в форме и при орденах, взмахнул своим флагом в жёлто-красную клетку. Пропеллеры закрутились, и по вторичному взмаху клетчатого флага солдаты прекратили удерживать самолёт, а мы, всё ускоряясь, покатились по полю. Трибуны восторженно гудели. Взлетели удачно, почти синхронно. В воздухе мы выстроились в шеренгу, на расстоянии крыла от крыла не более десяти метров, и сделали первый круг. Второй круг сделали, перестроившись журавлиным клином: я с Вильгельмом впереди (ничего личного, просто положение обязывает), Можайский встал справа, а Степанов и Иванов слева. Когда мы после перестроения снова приблизились к полю, я громко скомандовал Вильгельму:

— Сбрасывайте флаг!

И одновременно с ним я сбросил русский флаг, притороченный к фюзеляжу справа от меня. На флагах сверху был укреплён парашют, а снизу грузик, потому они развернулись, и красиво развеваясь, стали опускаться. Народ на поле взвыл так, что было слышно даже здесь, на высоте триста метров, сквозь пыхтение двух паровых машин.

— Как ощущения, Вильгельм?

— Я чувствую себя триумфатором!

Я начал набирать высоту, Можайский и Иванов разошлись в стороны. Непосредственно над полем нарезал круги Степанов.

— А теперь посмотрите на самолёт Степанова!

За самолётом Степанова развернулся транспарант с надписью по-русски и по-немецки: 'Приветствуем ЕИВ кайзера Германии и всех немцев!'

Снизу опять донёсся восторженный рёв. Ну, всё, программу откатали, пора на посадку. По утверждённому плану возвращаться мы должны в обратном порядке и поодиночке, чтобы даже теоретически не допустить столкновений. Первым без проблем приземлился Иванов, за ним Степанов, перед самой посадкой отцепивший транспарант, а вот у Можайского, когда он направил самолёт вниз, заклинило правый пропеллер. Самолёт начало разворачивать, но Александр Фёдорович отключил левый винт, выправил самолёт и удачно приземлился. Последними опустились на поле мы с Вильгельмом. Выбравшись из кабин, ещё не отошедшие от волнения, мы выстроились перед ложей императора. Вильгельм I произнёс прочувствованную речь о русско-германской дружбе и о развитии техники, и на нас пролился дождь наград: мне и принцу пожаловали Орден Короны первого класса, Можайскому — третьего класса, а Степанову, Иванову и Власьеву — четвёртого класса. Механикам вручили медали Ордена Короны. Насколько я понял, награды нам достались немалые, что говорило о важности нашего визита в глазах германского монарха.

Вечером был бал, который мне пропустить не пришлось, поскольку именно моё присутствие было строго обязательно. На балу я отметил на нескольких дамах шляпки а-ля пилотский шлем. Такая же шляпка была и на императрице Августе. Я подошел к ней и, поцеловав ручку, сообщил, что, вернувшись, домой я приложу все силы, чтобы создать самолёт, на котором императрица с комфортом освидетельствует свои владения с высоты птичьего полёта.

— Ах, Пётр, в моём возрасте трудно на что-то надеяться, но после полёта моего внука, из которого он вернулся невероятно окрылённым, я готова поверить, что вы устроите такое же приключение и для меня.

— Дайте мне год-два, и я выполню своё обещание, Ваше Величество!

— Дай Бог мне дожить до его выполнения, Питер. Но я почему-то уверена, что это случится. Но вам, наверное, скучно терять время в обществе немолодой дамы?

— Что вы, Ваше Величество! Хотите, я исполню для Вас несколько новых русских романсов?

— О, это было бы просто замечательно! Пойдёмте в Белую гостиную, там замечательная акустика и недурной рояль.

Императрица поднялась.

— Дорогой — сказала она, обращаясь к Вильгельму I — мы отправляемся музицировать, а Вы, когда наскучит здешний шум, присоединяйтесь. Хорошо?

— Непременно, дорогая. — улыбнулся император.

Я предложил императрице руку, и мы отправились. За нами увязалось несколько фрейлин за ними офицеры, в общем, в Белой гостиной половина стульев оказалась занята. Я уселся за роялем, предварительно удобно устроив императрицу на диванчике.

— Романс на стихи малороссийского поэта Гребёнки. 'Очи чёрныя'

И запел полный вариант романса, перемежая куплеты по-русски и по-немецки, благо Пётр мне переводил.

Счастья нет без вас, все отдать я рад

За один лишь ваш, за волшебный взгляд!

И бледнеет свет солнечных лучей

Пред сиянием дорогих очей.

И финальный аккорд. Императрица ударила в ладоши, публика её поддержала.

— Изумительный романс, Пётр. Не порадуете ли нас ещё одним?

— Разумеется. Композитор Петр Булахов, на слова Владимира Чуевского, 'Гори, гори моя звезда'.

И я снова запел, перемежая русский и немецкий текст. Следующим номером был романс Бориса Фомина и Константина Подревского 'Дорогой длинною', а последним — 'Подмосковные вечера' Василия Соловьёва-Седого на слова Михаила Матусовского.

— Пётр, напишите мне слова последней песни, и мы вместе её споём. Вы согласны? — попросила императрица.

Я тут же, на обороте открытки, лежавшей на рояле, написал текст по-немецки, и спустя несколько минут мы запели дуэтом.

— Превосходно! Давно я так не развлекалась! — заявила императрица.

— Вот когда я построю обещанный самолёт и привезу его Вам в подарок, мы снова с Вами споём. Обещайте мне это, Ваше величество!

— Ну, разумеется, Пётр! И Вилли нас поддержит своим баритоном, правда дорогой?

Германский кайзер улыбнулся и кивнул.

* * *

В Вене мы выступили без приключений, посетили приём, организованный в нашу честь в Венской ратуше, и отправились в Париж. Что-то было неладно в русско-австрийских отношениях: на выступлениях не было ни Франца-Иосифа, ни кого либо из наследников. Неважно! На полёты явилось около сорока тысяч человек, все сувениры были проданы, а австрияки демонстрировали к нам самую горячую любовь. Ну а мы, в свою очередь, демонстрировали в ответ свою приязнь и восторг. В Вене мы провели лотерею, четырёх победителей которой обещали покатать на самолёте. Билет стоил самую мелкую монетку, но в результате было собрана фантастическая сумма, которую мы торжественно передали в благотворительный фонд, опекающий приюты. Победителей, как и обещали, покатали, и каждому вручили специально отпечатанный сертификат, заверенный нашими офицерами, принцем Вильгельмом и мною лично.

В Париже, видимо в пику австриякам, нас на Восточном вокзале встретил сам президент Франции Франсуа-Поль-Жюль Греви с супругой. Впрочем, скорее это было изощрённое издевательство: нам пришлось выслушать длиннейшую речь, и это на удушающей жаре при полном безветрии.

— Вилли, я не злопамятный, но клянусь, что отомщу этому спесивому павлину, причём самым жестоким и бесчеловечным способом! — шепнул я германскому принцу, который держался изо всех сил пытаясь не упасть в обморок.

Вильгельм оживился и даже попытался пошутить:

— И каким образом? Неужели застрелите его из пушки?

— Нет, мой друг! Я посажу этого негодяя в бочку с самым вонючим и плесневым французским сыром, добавлю туда столь любимых французами лягушек, сдобрю композицию устрицами и слизняками, и выставлю всё это на солнцепёк.

— Вы безмерно жестоки, мой друг. — тяжело вздохнул принц — Лягушек-то зачем мучать? Я всегда с большой симпатией относился к этим существам.

— Виноват. — покаялся я — Лягушек отставим, зато нальём в бочку кислятины, которую французы по своей природной глупости называют вином, и плеснём туда же абсента.

— Ещё неплохо бы запустить туда же с десяток ос, чтобы они жалили болтуна в язык...

— Ну, это уж совсем сладкие фантазии! — шепнул я, и мы чуть не расхохотались вслух.

Все на свете кончается, кончились и наши муки. Наш поезд отправился разгружаться, а мы с Вильгельмом поехали вместе с проклятым Греви в Елисейский дворец.

Приём, организованный в нашу честь, оказался страшно скучным, к тому же, собираясь чествовать 'отважных аэронавтов', французы забыли пригласить автора самолёта — адмирала Можайского и пилотов самолётов. Разумеется, такую промашку я спускать не собирался, и, общаясь с журналистами, сообщил им забавный анекдот: дескать, в России есть поговорка: 'Наказание невиновных и награждение неучаствующих', а в демократической Франции видимо есть традиция чествовать, ориентируясь исключительно на родовитость. Утренние газеты запестрели фельетонами на эту тему, а французский президент, обидевшись, не явился на публичные полёты. Зато набежал почти весь их парламент в полном составе, и какой-то хлыщ всё-таки вручил нам ордена Почётного Легиона. Причём наградили не только нас с Вильгельмом и пилотов, но и всех механиков. По той же причине летали мы не на окраине Парижа, а на Елисейских полях, куда нас перебазировали той же ночью. Неладно что-то во французской республике, если ради мелких внутренних политических козней организуется грандиозный международный скандал в базарном стиле.

Ну да бог с ними, с французами, отлетали мы отлично, а Иванов со Степановым даже совершили что-то вроде фигуры пилотажа: стали выписывать круги на встречных курсах, на высоте около трёх метров друг над другом. С земли казалось, что они вот-вот столкнутся, но оба самолёта благополучно приземлились. Толпы французов прорвали оцепление и бросились качать пилотов — нашим гвардейцам и французским жандармам еле удалось отбить несчастных.

А из Парижа мы отправились в Дувр, чтобы сразу и надолго задать планку сверхдальних перелётов: Иванов со Степановым совершили парный перелёт через пролив. Надо отдать должное организаторам с французской и английской стороны, обеспечивших и отличные взлётно-посадочные полосы, и правопорядок на лётных полях. Безупречно было организовано и морское обеспечение перелёта: миноносцы, пароходы, яхты и катера стояли на расстоянии не более километра друг от друга. Все они, конечно же, были набиты зрителями, решившими посмотреть на исторический полёт с моря. Иван Дмитриевич Сытин даже сделал себе на этом недурную рекламу: он договорился, чтобы переписали всех зрителей, пустившихся смотреть на полёт с воды, с их адресами, издал тираж открытки, посвящённой этому событию, и в специально отпечатанном конверте разослал адресатам. Фокус в том, что реклама типографии Сытина занимала на открытке и конверте чуть меньше половины площади.

Лондон и его обитатели встретили нас жарко. Тумана в Лондоне мы так и не увидели, а публика просто бесновалась. Хорошо, что английская полиция работает крайне профессионально и крайне жёстко: излишне резвых быстренько похватали, попутно своротив несколько челюстей и выбив кучу зубов, набили несколько тюремных карет пойманными нарушителями порядка, а остальные англичане, глядя на это, резко присмирели: всё-таки покорность власти там вколачивается не одну сотню лет. Приняли нас на самом высшем уровне: королева Виктория, наследники, блестящие придворные. Нам сообщили, что королева ради нас, впервые за несколько лет появилась на публике. Что-то будет. И непременно что-то гадостное — ну не могут англичане так радостно чествовать иностранцев, сделавших что-то хорошее быстрее их. А что если попытаются унизить при помощи награды, почётной на первый взгляд, но неприемлемой для русских? Нас уже выстроили перед троном, когда я шепнул на ухо дворцовому халдею в роскошном мундире:

— Любезнейший, если ваша королева вздумает всучить мне или моим друзьям Крест Виктории , то я брошу его на пол. Всё ясно?

Халдей испарился, как будто ему навесили ракетные ускорители. Спустя полминуты к королеве, начавшей произносить речь, приставным шагом приблизился некто крайне высокопоставленный, и что-то шепнул ей на ухо. Королева, надо оценить её выдержку, не прерывая речи и не стерев с лица приветливую улыбку, сделала какой-то жест левой рукой. На заднем плане возникла суета: халдей с подносом в руках, пятясь, удалился, и спустя ещё две минуты появился другой, с таким же подносом. Всё это время Виктория говорила о величии покорителей воздушного океана и о радости, которую она испытывает при виде нас, причём без запинок и повторов. Я был просто восхищён выдержкой и артистизмом королевы! Но также запретил себе что-либо есть или пить на приёмах в Англии. Во избежание, так сказать. Питался я исключительно их рук Андрея, который и готовил на себя и на меня.

* * *

В Питер мы прибыли по воде. Пароход причалил у Сенатской набережной, и первое, что я увидел, было, море людей, заполонивших Сенатскую площадь и набережные. Встретили нас восторженно, как в далёком будущем встречали челюскинцев и космонавтов. Я, грешным делом, расчувствовался до слёз: какие всё-таки у нас душевные люди!

А потом начались суровые будни.

Для начала выяснилось, что пока меня не было, некие мутные личности, во главе в великим князем Константином Николаевичем попытались осуществить рейдерский захват оказавшегося таким прибыльным бизнеса. Попытка была плохо организованной: ну не учли наши враги одной мелочи: все исследования нашей комиссии велись на мои личные (на что можно плюнуть) и на личные императорские (что невозможно проигнорировать) деньги. Великого князя Константина Николаевича Александр II поимел публично и в самой извращённой форме, да так, что бедняга срочно заболел и умчался лечиться на воды. Так что некоторое время можно быть спокойным, а на будущее — готовиться к нелёгким боям за собственность.