Витязи из Наркомпроса

— Вот! — поднимал вверх кривой, ломанный палец о. Савва. — Тут правильное слово, кто и сколько... Да посуди сама, дочка. Вот я, не пьяница и не картежник, не могу уже год купить ни метра шерстяной ткани! Думаешь, потому что денег нет? Деньги есть, а дети мои голопопые. Отчего сие? Да потому, что честные труженики в очередях просто задыхаются, а преступный мир сплелся с торгующими элементами, и свободно разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. Да и не так много в открытую торговлю попадает: снова в Москве очереди за жирами, картофель пропал, совсем нет рыбы. А вот на рынке всё есть! Но по четверной цене. А в очередях стоят всё больше неработающие люди, какие-то кремневые дяди... Ну, понятно, дворники, ранние уборщицы... А за ширпотребом — ломятся приезжие колхозники, которые часто складывают купленное целыми отрезами в свои кованные сундуки как валюту! А как честному совслужащему что-нибудь купить?

— Так что же нам, снова карточки вводить, что ли? Перед капиталистами нам будет стыдно...,— с обидой сказала Наташа.

— Стыд не дым, глаза не выест! — отвечал батюшка.— А только каждый советский человек должен быть уверен, что получит ровно столько, сколько ему нужно, или положено получить на указанный промежуток времени. А то, один набрал на двадцать лет вперед, а у другого нет ничего? Не по Божески это.

— Да вы, батюшка, никак партейный? (так в тексте)— съязвил малость пришедший в себя Бекренев, отталкивая от носа противно и остро пахнущий аммиаком ватный тампон.

Отец Савва радостно улыбнулся Бекреневу малость щербатой улыбкой:

— О! Пришли в себя? Это хорошо, а то мы с Натальей Израилевной уже беспокоиться стали ("Она обо мне беспокоилась!"). Вы, голубчик, верно, плохо нынче покушали? И вправду: ведь всю картошку я один, аспид, почитай что и стрескал! (Хотя, как показалось Бекреневу, о. Савва напротив, заботливо подвигал ему на сковороде вилкой самые лакомые кусочки) Дело поправимое! Мы сейчас Вас в столовую отведем... Бесплатную! чудо-то какое, просто праздник души!

И, уже подхватывая Бекренева на своё кривое плечо, пояснил:

— Думаю я, что Господь и был первым на свете коммунистом! Как Он говорил: лехче канат попадет в игольное ушко, чем богатый в Царствие Небесное! Кто не работает, тот да и не ест!

— Канат? Не верблюд? В игольное-то ушко? — удивился Бекренев.

— Именно что канат! Камель, это по-гречески канат. А камел, это верблюд. Вот некоторые и путали...

3.

В большой сводчатой зале, за окнами которой синела московская ночь, было довольно людно. Рассевшись у столиков, наркоматский народ, прихлебывая из сверкающих медными подстаканниками граненых стаканов черный, как дёготь, чай, оживленно что-то обсуждал, походу решая мелочевку дел.

Быстро сориентировавшись, о. Савва метнулся к огромному трехведерному самовару, чьи красные, горящие как жар бока украшала россыпь медалей с двуглавым орлом, и извинившись, ловко подхватил, не мелочась, с покрытого белой камчатой скатертью стола целый алюминиевый поднос, с горкой покрытый ломтями белого хлеба, переложенные кусками сероватой, оглушительно, до наполнившей рот слюны, пахнущей чесночком колбасы...

Другой рукой священник ухватил расписанный синими сказочными гжельскими цветами заварочный чайник. Как при этом он еще присовокупил вазочку с колотым рафинадом, осталось загадкой для него самого... Видно, у него, как у Божьей Матери Троеручницы, специально для сей благой цели отросла еще одна рука.

— Люблю, знаете, повеселиться! — пояснил он ошеломленным его оборотистостью своим товарищам, Наташе и Бекреневу. — Особенно покушать! Бывало, выйдем мы, семинаристы-бурсаки, на рынок, так все торговки сразу свои прилавки грудью закрывают. Потому что бурсаки берут любой товар только на пробу, однако же полной жменей! А тут вдруг такая халява. Не мог сдержать себя, грешен...

Однако же никто о. Савву упрекать не стал. Наоборот, Наташа, набив рот, пробурчала ему что-то благодарственное...

— Вот, помню, раз в Конотопе...,— начал было о. Савва очередную притчу. Но вдруг заметил, что Наташа округлившимися глазами смотрит на соседний столик, где в полном одиночестве задумчиво прихлебывал чаек невысокий человек в круглых металлических очках, одетый в темно-синюю тужурку со странными знаками на петличках: три серебристые звездочки в ряд, на серебристой горизонтальной полоске, с серебристым же уголком.

Уловив, куда она смотрит, сидевший рядом Бекренев как-то окрысился, обнажив, как загнанный волк, кончики острых зубов. Эта форма, как видно, ему была хорошо знакома.

А Наташа встала, точно сомнамбула, сделала несколько нетвердых шагов и робко спросила:

— Скажите, а вас случайно не Антоном Семеновичем зовут?

Одетый в синий френч мужчина согнутым пальцем чуть тронул типично хохляцкие, скобкой, усы:

— Да вроде и так ругают... А в чем, собственно, дело?

Наташа всплеснула руками:

— Товарищ Макаренко! Да я же все ваши книжки читала...

Тот очень удивился, спросил как-то наивно и неуверенно:

— Правда? Ну и как, вам понравилось?

— Очень! Очень-приочень...

Макаренко улыбнулся, только отчего-то как-то грустновато:

— Там слишком много правды рассказано, и я этого боюсь... Как-то страшно мне выворачивать свою душу перед публикой...

— Это другим должно быть страшно! А вы же коммунист. — укоризненно произнесла Наташа.

— Нет, я беспартийный... — пожал плечами писатель. — Все как-то времени, знаете, не хватало записаться!

У Наташи глаза на лоб полезли от изумления. Потом она, морща лобик, осторожно спросила:

— Но, скажите, как вам удалось: у вас ведь в колонии беспризорники, воры, убийцы малолетние, проститутки... Как вам удалось их воспитать?

— Да никакого секрета тут нет! — пожал плечами Макаренко. — Первым делом в своей колонии я сделал то, что теперь делаю по всей Украине: во всех 15 детских колониях мною были ликвидированы заборы, решётки, карцеры, конвоирование и контрольно-пропускные пункты! Мне говорят, бежать будут. А я отвечаю — а вы их кормить не пробовали?

Макаренко малость помолчал, улыбаясь своим мыслям. Заговорил увлеченно и страстно:

— А потом, детей воспитываю не я! Воспитывает хозрасчет! Он лучший педагог! Последние годы коммуна наша жила на полном хозрасчёте. Он окупал расходы не только по школе, на жалованье учителям, на содержание кабинетов и прочие, но и все расходы на содержание ребят. Кроме того коммуна давала несколько миллионов чистой прибыли государству...Да, хозрасчёт замечательный педагог...Он очень хорошо воспитывает...Хозрасчёт гораздо добрее бюджета, во всяком случае, богаче бюджета. Я ведь мог тратить в год по 200 тысяч рублей на летние походы, мог 40 тысяч рублей заплатить за билеты в харьковские театры. Я мог купить для колонии автобус, легковую машину, грузовую машину. Разве обычная школа может позволить себе это купить? Или вот, мы с колонистами решаем: едем 500 человек по Волге на Кавказ. Для этого нужно 200 тысяч рублей. Постановили: в течение месяца работать полчаса лишних, и в результате получаем эти 200 тысяч рублей. И едем! Мы могли одевать наших мальчиков в суконные костюмы, девочек — в шёлковые и шерстяные платья! А потом, демократия. Все вопросы решал совет бригадиров. Как и должно быть в советской стране! У меня все ребята были убежденными хозяевами! А еще...

Макаренко вдруг прервал себя на полуслове, горько повел головой, будто его душил ворот тужурки...

Наташа робко спросила:

— А почему тогда в Наркомпросе вас так ...

Макаренко усмехнулся:

— Я от нашего Наркомпроса начинаю приходить в восторг...грозили мне давеча прокурором... Тупые истерички! и ведь добьются-таки, что меня посадят... Так что сейчас держитесь от меня, милая девушка, подальше. Зачумленный я...

Немного помолчав, Наташа осторожно задала новый вопрос:

— А скажите, товарищ Макаренко, в детской колонии Барашево у вас знакомых никого случайно нет?

Чуть побледнев, Макаренко приподнялся на стуле, низко наклонясь прямо к Наташиному лицу, прошептал сурово:

— Слушай меня, девочка! Никому и никогда! Ни за что не говори, что ты вообще знаешь про это поганое место! И вообще... держись от этих темных дел подальше! Очень тебя прошу, пожалей себя...

"Святой человек!" — почему-то вдруг подумалось о. Савве.

Глава шестая. Прогулки по тонкому льду.

1.

Следующим утром Натка заявилась в Наркомат в половине восьмого утра. И с немалым удивлением на садовой, с гнутой спинкой лавочке перед входом увидела ожидающих её по прежнему глядящего букой Бекренева и благостно поглаживающего бороду Савву Игнатьевича.

— Вам что, дома делать нечего? — глядя в упор на надутого, точно мышь на крупу, своего недруга, сердито спросила Натка.

— А чего мне делать дома-то? — пожал плечами Бекренев. — Жены и детей не имею, завтрак мне готовить охоты нет... Вот думал, сперва в наркоматской столовой на шарап покушать, а потом перед началом занятий в библиотеке посидеть. Тут, сказывают, знатная библиотека...

"А! Так он не женат..."— неожиданно тепло подумала Натка. "Это многое объясняет! То-то он какой-то такой весь неухоженный, жалкий..." И тут же девушка оборвала себя. Какое ей дело до семейного положения чужого несимпатичного, весьма пожилого мужчины?... Ну, скажем, правда, не совсем уж такого и пожилого... И лицо у него такое загадочно-романтичное, со шрамом ... И задница у него этакая крепкая, спортивная... Тьфу ты... Не о том ты думаешь, Натка. К тому же он явно чихать на тебя хотел, уродина ты костлявая. Без сисек.

— А вы, Савва Игнатьевич...

— А меня моя супружница из дома пинками выставила-с! Иди, ховорит, батька, и усердствуй! Не мохи придти на службу после своего начальства! Лучше ты его подожди, чем начальство тебя...

Махнув рукой на таковой нездоровый лоялизм, попахивающий буржуазным чинопочитанием, Натка со своими сотрудниками отправилась в Бюро пропусков. К её немалому изумлению, там через полукруглое окошечко, прорезанное в стене, ей выдали совершенно роскошную, пухлой бордовой сафьяновой кожи, книжицу с золотым тиснением, украшенную гербовыми печатями, в которой предписывалось всем органам Советской Власти оказывать ей всемерное содействие, а ровно ей разрешалось бесплатно перемещаться по всей территории Союза ССР на любых видах транспорта, включая паровозы и аэропланы... Бекренев и Охломеенко удостоились пока что временных пропусков, в виде коричневых картонных прямоугольников, но правда уже с наклеенными фотографиями, что избавляло их от необходимости предъявлять стрелку ВОХР паспорта. В принципе, для входа в Наркомат пропуск как таковой особо и не требовался: в прошлый раз Натка совершенно свободно зашла в здание по комсомольскому билету. Уж она и не знала, кто выписывал разовые пропуска Бекреневу и Савве Игнатьевичу, а только любой советский школьник мог зайти на прием хоть к самому Наркому, просто предъявив свой школьный матрикул, сиречь ученический билет. Не факт, что на этот прием он бы попал: строгие секретари и референты перехватили бы его ещё на подходе к залу коллегии, и направили бы по принадлежности, к примеру, к завсектору по пионерской работе... Но в здание он бы точно вошел.

Вот и они вошли, всей троицей... А дальше куда идти? Угрюмый Бекренев порекомендовал начать непременно со столовой, а Савва Игнатьевич предложил посетить приемную для получения ценных указаний начальства...

Туда Натка и направилась, подавив силой воли бурчание в своём плоском животе. Однако, начальства на месте ещё не оказалось, только поливала из чайника стоящий на широком подоконнике разлапистый фикус бессменная пергидролевая секретарша. Причем у Натки сложилось впечатление, что она в своем кабинете как бы и не ночевала.

Увидев пришедшую компанию, секретарша замахала на них руками и настоятельно посоветовала им исчезнуть до поры, до времени, а восьмерки в табеле уж она им нарисует!

Когда обрадованный Бекренев (ох уж эти мужчины! почему они постоянно только и думают о еде?) уже радостно потянул Савву Игнатьевича в вожделенную столовую, восклицая "Вперед, mon cher! Я уже чувствую впереди манящий запах молочной каши!", Натку вдруг схватила за рукав пергидролевая секретарша:

— Слушай, Вайнштейн, ты что, совсем дура, да?

— А что такое? — сделала невинные глаза Натка.

— Да тебе же наша Жаба прямо указала: к Макаренко не приближаться, а ты что наделала, псишка?!

— А откуда вы...

— А я подслушивала. — без тени смущения сообщила секретарша.

— Ну как же я могла пройти мимо... ведь он такой учитель! И такой писатель...

— Да это ведь нашей Жабе похрен, будь он хоть смесью Песталоцци со Львом Толстым! Ты что, не понимаешь, что здесь высокая политика?

— Политика? — испугалась Натка. — Да, она говорила что-то... Макаренко что, и вправду был белогвардейцем?!

— Нет, это не он был у белых, его брат был у Деникина! — махнула рукой пергидролевая блондинка. — Да и это всё ерунда, да хоть будь Макаренко братом самого Врангеля... Тут дело совсем другое.

— А что такое?— испуганно округлила карие очи девушка.

— Да то! Что сначала, при Дзержинском, все исправучереждения для беспризорников находились под чекистами. Они их собирали, отмывали, учили, лечили... Худо-бедно получалось. Потом, когда Менжинский умер, новый нарком Ягода спихнул все эти дела на Наркомпрос: раз дети там учатся, значит, это наша епархия, логично?

— Вроде да...,— неуверенно протянула Натка.

— Вроде... Да вот только под умелым руководством Надежды Константиновны детские колонии скоренько превратились в филиал Содома и Гоморры! Детей там никто ничему не учил, благо что педология на этом не настаивает, кроме бандитского ремесла, само собой! Так что обычный ребенок, оставшийся сиротой, попав в эти воспитательные учреждения, воспитывался весьма целенаправленно, как малолетний вор. А у девочек участь была еще ужасней...Впору было вешать красный фонарь над каждым входом. Наши ученые педологи только руками разводили: ужасный контингент! И вот, вдруг появляется этот самый Макаренко, у которого этот самый ужасный контингент внезапно перестает воровать, драться и пьянствовать, а впрягается в гуж, да не каналы копает, а выпускает уникальную продукцию, лучшие в Союзе фотоаппараты! И учти, без всякого насилия, без принуждения... И детки у Макаренки все ухоженные, чистенькие, сытые... По театрам в шелковых платьях ходят! И ведь не один Макаренко таков: вот и Икшинская детская колония такая же... Разумеется, в НКВД возбудились и говорят: товарищи ученые, нам ваши вертепы по подготовке будущих жуликов и проституток совершенно не нужны! А подать сюда Тяпкина-Ляпкина... И пошла писать губерния: передать все детские колонии в ведение ГУЛАГ. А ведь это огромное финансирование, должности руководящие... О каком Макаренко можно говорить, когда на кону такой куш? Счастье его, что он в НКВД успел перебраться, а то бы точно у нас он уже давно сидел.

— За что? — удивилась Натка.

— За отрицание ленинских педологических принципов!! В сфере образования... Так что пока вали отсюда, подруга, и не появляйся, пока гроза не закончится. То есть либо пока Макаренко окончательно не сожрут, либо он из-под жернова не выскользнет... Но я бы поставила на второе. Тертый он дядька. Позванивай периодически в течении дня! И не вешай носа... Вон он у тебя какой, выдающийся...