Любимый город

70 Эй, девушка, ты спишь или мечтаешь? Едешь домой или нет? (польск.)

А как всё хорошо начиналось! Подождав немного (похоже у Верки со Славиком нашлось время только на пару символических поцелуев) около подъезда Веркиного дома, они с Тереской увидели выходящего оттуда Славика. Он не обратил на них внимания (а Бася успела сделать его очередной снимок), сел в машину и отъехал. Тереса творила просто чудеса, удерживаясь за ним на расстоянии в несколько самоходов. Пару раз он пробовал проскочить на только что включившийся красный свет, но Тереса не сдавалась и неслась вслед за ним. Правила дорожного движения при этом просто стонали и молили о пощаде. Несколько раз Бася начинала бояться за свою жизнь, так лихо их такси обгоняло одну за другой бесчисленные малолитражки и микроавтобусы. Увы, всё хорошее рано или поздно кончается. То ли Славик заметил Терескино такси (вряд ли, все такси похожи одно на другое, как две капли воды), то ли в последний момент спохватился, но случилось то, что случилось.

— Krakowianko, tyś mi jest winna dwie i pół stówy. Nie, tyś mi osobiście jest sympatyczna, jeno mam się po pracy rozliczać ze swoją korporacją, a oni mają kota na punkcie forsy. I przyjmuję jeno gotówkę. 71

Ну вот, нате вам! Теперь надо идти к ближайшему к дому банкомату, брать деньги (Боже, такая сумма, а результат — пшик, что скажет Борис, когда узнает?), а потом нужно забыть о сердечных проблемах Верки Самсоновой (до завтра по крайней мере) и заняться проблемами собственного дома, мужа и детей.

— Panienko, nie śnij na jawie!72

Да что это с ней такое? В поисках кошелька с кредитными карточками Барбара выронила из сумочки документы, которые сейчас рассматривала Тереса.

— No proszę! Pani pułkownikowa pomaga mężowi łapać szpiegów!73 — хмыкнула она.

Каких ещё шпионов? О чём это она говорит?

— Więc pułkownik Nicejewski twoim mężem, Barbaro Nicejewska?74 — строго спросила Тереса. Бася почувствовала себя, как в школе у доски, — No cóż, macie z nim kupę roboty. Zwłaszcza po dzisiejszej eksplozji.75

71 Краковянка, ты мне должна две с половиной сотни. Нет, ты лично мне симпатична, токмо после работы я должна рассчитываться со своей корпорацией, а у них бзик на пункте бабок. И принимаю токмо наличные. (польск.)

72 Барышня, не спи наяву! (польск.)

73 Ну пожалуйста! Госпожа полковница помогает мужу ловить шпионов! (польск.)

74 Значит, полковник Ницеевский — твой муж, Барбара Ницеевская? (польск.)

75 Ну что ж, у вас с ним есть куча работы. Особенно после сегодняшнего взрыва. (польск.)

...

Настоятель церкви Николая-угодника волновался. Точнее сказать, он был перепуган до смерти. Его взгляд перескакивал с полковника Злотопольского на венецианское зеркало, с зеркала на полковника Ницеевского, а потом снова на Злотопольского. При этом он тяжело дышал, не переставая крестился двумя перстами и что-то бормотал. То ли "Отче наш", то ли "Изыди, сатана". Бориса это не удивляло. Похоже, задушевная беседа с Вальдемаром Злотопольским один на один у многих могла вызвать мысли о близости потустороннего мира. Отец Аввакум, во всяком случае, явно задумался об этом всерьёз.

— А с другой стороны, зачем нам вообще что-то с Вами делать, господин Епифанов? — сказал киевский гость, развернувшись на каблуках за спиной подследственного, — Пожалуй, мы... — сделал он паузу, — Вас вообще отпустим. Прямо сейчас.

Священнослужитель удивлённо поднял голову.

— Да, отпустим. Вот только подготовим сообщение для печати, что следствию очень помог священник Истинной Православной Церкви, пожелавший остаться неизвестным.

Отец Аввакум, не переставая креститься, оглянулся и недоверчиво прищурился. Полковник Злотопольский медленно обощёл подследственного и наклонился к его лицу.

— А может быть Вы не хотите оставаться неизвестным, отче? Может быть, Вы предпочтёте, чтобы по телевизору показали интервью с героем, не побоявшимся террористов? Это будет истинное самопожертвование, вполне достойное доброго пастыря. Вы не согласны?

Святой человек ничего не ответил, только забормотал ещё быстрее. На лбу у него блестели капельки пота. Полковник мстительно усмехнулся, не отрывая взгляда:

— Ваши братья во Христе, несомненно, оценят Вашу принципиальную позицию, отче. Это так благородно, и подумайте только, Вы будете сидеть одесную Христа... ведь там очень хорошо кормят, правда? Кормят?! — Злотопольский повысил голос, — Кормят, я спрашиваю?! — он развернул к себе голову служителя Истинной Православной Церкви, пытавшегося скрыться от взгляда служителя Сатаны, — Pani Rysiu, — киевский гость выпрямился, вытянул из кармана мобильник и набрал на клавиатуре какие-то цифры, — niech Pani przygotuje komunikat prasowy w imieniu KUBu. Pierwsze...76

— Не надо! — подследственный вскочил с места и вцепился в руку с телефоном, — Panie pułkowniku, proszę...77, — теперь он уже не молился и не крестился, а просто умоляюще смотрел на Злотопольского снизу вверх, и это при том, что он был на пару сантиметров выше киевского гостя.

— Я вам всё расскажу, аки есть, токмо не говорите ЕМУ, что то я.

76 Пани Рыся, приготовьте сообщение для прессы от имени КУБа. Первое... (польск.)

77 Господин полковник, пожалуйста... (польск.)

"Добрый пастырь" сломался. Вальдемар Злотопольский с самого начала раздражал Бориса Ницеевского, но своих целей он добиваться умел. И это тоже беспокоило полковника из Москвы — он отнюдь не был уверен в том, что их цели совпадают. Но здесь и сейчас это не имело значения — гость подготовил почву и надо было вступать в дело хозяину.

— Вальдемар Маркович! — громко произнёс Борис, — Вы позволите на минутку? Нам здесь кое-что нужно уточнить.

Злотопольский медленно перевёл взгляд на него (Аввакум подался в сторону неожиданной помощи), потом обратно на подследственного (тот сжался), наконец, подошёл к полковнику Ницеевскому.

Давайте выйдем на секунду, — вежливо предложил Борис Воплощению Ада и открыл дверь. Киевский убек шагнул в проход. Борис вышел за ним, закрыв за собой дверь.

— Я подожду по соседству, Борис Сергеевич, — он снова был сама доброжелательность, — не сомневаюсь, у Вас всё получится, — кольнул он напоследок и пошёл по коридору.

Подследственный тяжело дышал и снова молился под нос. А иные, когда волнуются, откручивают себе пуговицы...

— Я понимаю Вас, Аггей Терентьевич. Господин Злотопольский, определённо, перегнул палку. Вам не стоит волноваться, у него нет власти выдать Вас Вашим бывшим... коллегам, — начавший успокаиваться настоятель при последних словах снова икнул.

— Господин... полковник?... — длинные пальцы служителя Исуса Христа, умоляюще сложенные перед Борисом, дрожали, — я никого не убивал, я никогда никого не подстрекал убивать людей... Бог свидетель, господин полковник...

— Я всё понимаю, Аггей Терентьевич, — ласково сказал ему Борис, — Я лично Вам верю. Слово Божие учит нас, — кивнул он многозначительно, — прощать не ведающим, что творят.

В глазах Аггея Терентьевича (он же отец Аввакум) показались слёзы.

— Я понимаю, как Вам сейчас тяжело. И сочувствую всей душой, — одна из слезинок покатилась по левой щеке, — Но и я нуждаюсь в Вашей помощи. Погибли невинные люди. Мой долг — найти виновных. И не рядовых исполнителей — они уже отвечают перед Высшим Судьёй, и не простых жертв манипуляций и интриг, — плачущий священнослужитель с надеждой посмотрел на полковника (он явно считал себя именно такой "простой жертвой"), — а истинных злодеев, тех, которые выдумали и привели в исполнение этот дьявольский план. И Вы можете мне в этом помочь своим раскаянием.

— Да, да. Я всё расскажу! — в подтверждение этих слов отец Аввакум снова сложил два пальца и начал истово креститься, — Бог свидетель, я этого не хотел!

Раскаявшийся клирик начал говорить, поминутно крестясь и всхлипывая. Начал он чуть ли не от Адама, так что Борису пришлось мягко прервать его рассказы о тяжёлом детстве в разрушенной послевоенной Костроме и "законах джунглей" тамошних улиц. История его учёбы в семинарии тоже не заинтересовала полковника. Не особенно впечатлили и сетования на человеческую чёрствость и неблагодарность — хотя это позволило ему сделать некоторые выводы о мотивах отца Аввакума, но немногим могло помочь в поисках террористов. Поэтому он осторожно направил подследственного на более поздние времена, в частности на белый самоход и его хозяина.

Марку машины святой отец не помнил, как и её номер (без сомнения, не врал). Зато хорошо знал владельца. Его звали Индрик, то есть, что было написано в удостоверении личности, подследственный не знал, но себя он всегда называл именно так (сам Епифанов носил псевдоним "Апостол"). Был он примерно в том же возрасте, что и "господин полковник", во время Костромской войны воевал в "Дружине Николая-угодника", что всегда с гордостью подчёркивал в разговоре как с отцом Аввакумом, так и с подготавливаемыми ним "чадами". Число подготовленных "чад", то есть теперь уже "ратников Спаса", было, согласно "пастырю", равно семи. Иными словами, где-то в Москве или окрестностях пряталось ещё пять живых бомб, готовых в любой момент взорваться. Имена он помнил и с удовольствием перечислил.

Борис аккуратно записал их в своём блокноте, зная, что наблюдающий по монитору за допросом Якубень уже звонит в Главную Команду полиции, Рыся ищет все упоминания о них в базе данных, а Вальдемар Злотопольский разговаривает с "в морду" о запросе из Киева в Кострому. Грустно, но после того, как у них отобрали взятого их собственными людьми на их собственной территории принадлежащего к их собственной церкви подозреваемого (что такое нашло на этого кретина Кругловского, спрашивается?), надежды на добровольную помощь великорусов медленно но верно уплыли в синюю даль. Но от приказа лично генерала Габриэля они, понятно, не открутятся и, самое позднее, к завтрашнему утру можно ожидать фотографий "ратников".

Все они недавно потеряли своих близких. Все они пришли за утешением в церковь отца Аввакума. И всем им отец Аввакум выразил своё сочувствие (самое что ни на есть искреннее). Со всеми (по отдельности, само собой) помолился за упокой души ближних. Всем посоветовал быть сильными и не поддаваться слабости, ибо каждая нашу слабость тешит Врага Рода Человеческого. А он... Потом, когда взволнованные и заинтригованные "чада" сами начинали расспрашивать его о недосказанных подробностях, он оставался с ними наедине ("никому постороннему не должно узнать, о чём мы с тобой беседуем, чадо") и начинал свой рассказ. О пришествии Антихриста. О Звере, выходящем из моря. О том, как вострубили ангелы первый, второй и иные. О числе Зверя, равном шестисот шестьдесяти шести. И о том, что именно это число записано в содержащем лишнее "и" имени "Иисус", которому поклоняются... И снова прерывался, неспокойно оглядываясь и прислушиваясь к стуку в дверь или шороху на улице.

Затем он на несколько дней пропадал, не отвечая на звонки, избегая разговоров один на один в церкви, скрываясь за углом, едва лишь "чадо" замечало его на улице. Наконец, настойчивое "чадо" находило скрывающегося от него пастыря и требовало правды. Правды, о которой начинало догадываться само. Правды о том, что москали и ляхи поклоняются Зверю. Правды о Печати Антихриста на полицейских фуражках. Правды о том, что Антихрист уже пришёл. Правды о том, что мы уже давно живём в Царстве Антихриста. И о том, что все, служащие ЕМУ, погубят свою бессмертную душу.

Многие избрали путь служения Сатане. Не все служат ему сознательно, но всякий, кто не противопоставляется Врагу, служит ему. Но такой путь есть уделом немногих Истинно Верующих. Были таковые в старые времена. Так Истинная Православная Церковь со своим Патриархом открыто восстала против царя-христопродавца Ивана Ягеллона во имя древнего благочестия. И восстал против него святой Степан, Первый Ратник Спаса Нерукотворного, не устрашившись ни воевод безбожного царя, ни анафем лжеиереев иоасафлянских, ибо бессильны заклинания безбожников против истинного воина Христова. Но отвернулся тогда Господь от христиан за грехи наши, и собрал нечестивый царь Иван великое войско и пришёл на подмогу ему король лядский. И сошлись они в великой битве. Аки львы сражалось благочестивое воинство, но попущением Божиим одолели враги христиан и взяли в плен их гетмана. Страшными пытками терзали они плоть его, но не устрашился Степан и не отрёкся от Истинной Веры, отвергнув все прельщения слуг антихриста. Тогда подвергли они его страшной казни в Москве, но твёрд остался дух его до самого конца и ни единого стона не издали его уста. А Москва же есть град проклятый, ибо не восстал против гнусного Ивана за богохульства его, а, напротив, кричал ему "виват", когда ехал тот в поруганный ляхами Киев, чтобы надеть цесарскую корону. Но ничто суть короны земные пред Светом Царствия Небесного... Ой...

Отец Аввакум чересчур вошёл в роль и его понесло — теперь он смущённо рассматривал свои ногти, ожидая, что скажет иоасафлянский еретик, перед которым он столь опрометчиво открылся.

Борис же продолжал с интересом смотреть на замолчавшего подследственного. Технология "промывания мозгов" будущих самоубийц была ему известна, только, пожалуй, никто из "пастырей" ещё не пробовал своих вдохновенных тирад на нём лично. Ясно, что на потерянных пацанов она должна была производить впечатление удара молнии и божественного откровения. После которого они готовы были жертвовать жизнью по слову пославшего их. По слову блондина с прямым носом из столовой на проспекте Ягеллонов. Человека, называемого Индриком.

Изложение событий эпохи становления Цесарства в версии отца Аввакума отличалось от Сенкевичевской "Трилогии". Классик считал "своей" совсем другую сторону. Борис тоже. У него не вызывали сочувствия ни гетман Степан Разин, ни князь Михаил Вишневецкий, ни тёзка его подопечного патриарх Аввакум. Особенно последний.

...

Патриарх стоял в центре площади, чуть подавшись вперёд. Левая рука была отведена назад и вбок, правая двумя перстами указывала вверх на затянутое серыми тучами небо. Туда же был устремлён его взгляд. На сгоревшие танки Можайской бригады он не смотрел. И обгоревшие трупы около них его тоже не интересовали. И даже треск пулемётных очередей никоим образом не мешал раздумьям патриарха о Вечности. Пули вообще не могли нанести ему какой бы то ни было вред. Разве что ракеты. Но в сегодняшнюю погоду вертолёты не летали.

Борис прекратил стрельбу и спрятался за стеной. От задней стены полетели кусочки кирпича — на этот раз "кастраты" опоздали. Он перевёл дух и огляделся. Пол большой комнаты на четвёртом этаже пятиэтажного бюровца был покрыт битым кирпичом, стреляными гильзами и грязными листками бумаги. На одной из боковых стен каким-то чудом уцелела и даже не перекосилась картина, изображавшая утро в сосновом бору с медведями.