Гауляйтер Сибири

— Б-бедный мой... — пробормотал Роберт, снова потянувшись за фляжкой.

К ночи этого дня он был уже пьян и, отмахнувшись от Грое, шлялся по изуродованным улицам, как бездомный бешеный пес. Слишком много было всего...

Герингово злобное и беспомощное телефонное вранье — он так и твердил, что и полицай-президент Кельна, и гауляйтер все сочинили. Ну нельзя в одну ночь сбросить столько бомб... и откуда вы знаете, сколько их было — вы их что, считали?! "А ты приезжай, посмотри!!!" — орал на него Роберт.

Груды битого кирпича, ослепшие от ударных волн окна, ослепшие от горя люди, потерянно бродящие средь развалин и зовущие по именам родных, которые уже не отзовутся. Роберт, между прочим, проверил, как насчет его друзей и знакомых. В том числе и о Штарках справился... но так и не обнаружил ни одного из них в числе живых. Рано было терять надежду... но квартал, где они жили, был почти стерт с лица земли, и Роберт откуда-то знал, что и мрачный Петер, и веселая Герда, и его тезка — маленький братишка Вернера — все втроем лежат сейчас под развалинами, и лица у них запорошены мелкой серой пылью от раскрошенной штукатурки — иногда смерть припудривает лица, чтоб не было заметно, что людям рано было умирать.

А первая жена Роберта, Хелен, прижимая к себе детей, только одно ему и сказала:

— Ваша вина...

Она имела в виду — вы, наци, на самом деле вы виновны в том, что на немецкие города каждую ночь сыплются "зажигалки"...

Он даже не огрызнулся насчет "не моя лично" — это было бы неправдой.

Именно там, в разбомбленном Кельне, уже глухою ночью, он, подогнав хорьх к набережной Рейна, посмотрел на небо, в котором ничего не напоминало о вчерашней репетиции гнева Господня — и уже совершенно спокойно сказал себе: война проиграна. Раньше эта мысль тоже его посещала, но натягивала нервы. .. теперь — нет, ничего не было, кроме сознания обреченности и потери.

Днем было жарко, к ночи стало прохладней, всем, но не Роберту. У него действительно всегда была повышенная температура... да еще коньяк... Он обливался потом, ему было скверно.

Он вылез из машины, разделся и шумно влетел в прохладную рейнскую воду, сразу поплыл — просто так, никуда, только чтоб прохладная вода была кругом-кругом, заливала ему уши, плескала на горячий стриженый затылок. Зная, что отплыл далеко, он перевернулся на спину и позволил воде себя держать. Уши были в воде. Ничего он не слышал, а видел над собой только черную бездну, где, возможно, был Бог, но скорее всего — никого не было. Как сейчас на том берегу, от которого он уплыл...

"Я хотел как лучше. — мысленно сказал он зведной пустоте над головой. — Мы все хотели как лучше".

Ага, ты иди еще в колодец поори!..

Он всегда смеялся над собой, когда ему отказывал атеизм.

В конце концов он замерз, не столько от того, что вода была холодна, сколько от того, как он себя чувствовал теперь.

Поплыл к берегу. Плыть оказалось тяжко. Роберт слишком привык к тому, что ему жарко — и холод почти парализовывал, руки-ноги еле двигались. "Грандиозно. Спьяну утонуть в Рейне". Самое смешное, что ему плыть и не хотелось — хотелось тонуть. Холод воды так сладко нашептывал в уши что-то нездешнее, непривычное, неясное... и так хотелось, чтоб тело увяло и просто слушало это... всегда.

Он выругался, хлебнул воды, закашлялся-зачихался и, теперь уже нарочно задрав голову над водой, рассмеялся — ну только я могу материться вслух посреди Рейна, никому больше это точно в башку не взбре... бр-бр-бл... буль...

Это были уже не шутки — не любит Бог ("Бога нету...") заигрывающих со смертью пьяных грешников. Роберт правда начинал тонуть, и его все это вместе — и мысли его дурные, и слабость, и, возможно, даже отсутствие Бога на рабочем месте так разозлили, что он вздернулся, напрягся и его подзаплывшее жирком от хорошей жизни, но тем не менее очень сильное тело страстно принялось бороться за жизнь — ему это было не внове, оно всегда так же трахалось, как сейчас прямо-таки дралось с темной медлительной рейнской водой, холодом и подводными духами, которые так и жаждали заполучить себе в дружки этакую русалочку в чине рейхсляйтера.

Уже в десяти метрах от берега Роберт пришел в себя и осознал, что сил у него больше нет. Совсем. Ни плыть, ни идти, ни жить... никаких.

Сейчас он ткнется рылом в мелководье и все-таки Рейн заберет его...

Выползал на берег он еле-еле, так и лежал минут десять, не меньше, почти не слыша то и дело то замирающее, то грохочущее барабаном сердце. Руки сводило болью, ноги просто безболезненно отнимались.

Когда Роберт, очухавшись, поднял рыло с земли — первым делом осознал, что он весь в грязи. Надо же было елозить еблом и пузом по прибрежной дряни, а потом по пылище! Свинья грязь всегда найдет, вот уж точно. Грета, посмотри на своего Кабанчика. Кабанчик и есть.

Гретино имя подняло его, как иных раненых героев и фанатиков поднимает имя вождя и кумира.

Он снова забрался в воду и отмылся как следует.

И только теперь — глаза уже прояснились — заметил на берегу, рядом со своей неаккуратной одежной кучкой, маленький силуэт...

Роберт, глазам не веря, выбрел из воды, потянулся за рубашкой...

Да. Метрах в трех от него сидел мальчик. Сидел и глядел на воды Рейна, ничего больше не замечая вокруг. Роберт оделся. Мальчик сидел все так же, хотя и видеть, и слышать его должен бы был...

На вид ему было лет пять-шесть. Старше малыша Робби Штарка, куда моложе Вернера Штарка и Кронци Бормана... На вид — Роберт почти всегда хорошо видел в темноте — мальчик был из "приличных" — не шпана, во всяком случае. Обычный приличный костюмчик, правда, порядочно извозюканный в известке и саже.

— Эй, малыш, ты что тут делаешь так поздно?

Мальчик не ответил. Даже головы не повернул.

Роберт подошел к нему, сел рядом, мягко тряхнул за плечо.

— Малыш! Ты меня слышишь?..

Бомбежка. Шок. Город в своем огромном горе просто не заметил маленького человечка, который, быть может, весь день разыскивал папу и маму, но так нигде и не нашел, и никому до него не было дела.

Мальчик повернул к нему голову. Глаза его пустовато, страшновато блестели.

— Я вас слышу. Добрый вечер.

— Скорей уж, доброй ночи...

— Извините. Доброй ночи.

Ну хоть что-то он соображает... бедный ребенок.

— Ты кто, как звать? — Роберт легонько приобнял малыша, — Откуда ты здесь?

Про маму и папу он решил вопросов пока не задавать.

— Я оттуда, — малыш бесхитростно указал рукой на темную громаду изуродованного города за спиной. — Меня зовут Йозеф. И мне мама не разрешает разговаривать с незнакомыми взрослыми.

Говорил он все более ясно, хорошо и разумно.

— Но маму я не могу найти. Как стали бомбить, мы потерялись.

— Фамилию помнишь свою?..

— Йозеф Кирст. Я теперь пойду к тете в Нидербрейденбах, — малыш старался, изо всех сил старался говорить как можно разумнее, но ему мешали слезы. — Она папина сестра. Я не могу просто ходить. Я не могу маму найти. И папу не могу. Я уже ходить не могу. У меня ботинки новые, они мне жмут.

Он уже плакал.

Кирст, Кирст, мучительно вспоминал Роберт всех, кого знал в родном полугородке-полудеревне Нидербрейденбах. Да кто же это?.. Ладно. Там разберемся, по месту. В конце концов, ЛЮБОЙ, кто помнит моего отца и меня в Нидербрейденбах, не откажет этому малышу в крове. Хотя бы временном...

Он на руках оттащил малыша в машину.

И погнал из Кельна — давно знакомая проселочная дорога — Нидербрейденбах...

Роберт никого особо не напугал и, кажется, даже не разбудил, когда глухою ночью позвонил в первую попавшуюся дверь.

— О... герр рейхсляйтер... это вы... Какой ужас, какое несчастье. Кирст? А, у нас, кажется, недавно поселились тут такие... Вам непременно сегодня нужно зна... о Господи! Бедный крошка! Несите его быстрей вон туда! Завтра разберемся...

Маленький Йозеф Кирст уже спал, но все равно почему-то не желал расстаться с Робертом. Может, у него на руках ему было теплее. Он вцепился в пуговицу его кителя и сообщил:

— Я вырасту... и стану генерал. И всех их убью!

Роберт сел в машину, на бешеной скорости вылетел на автобан Кельн-Мюнхен, отогнал хорьх к обочине и пошарил по сиденью на предмет фляжки.

Фляжка была. Причем, как ни странно, полная. Коньяка.

Поверить в самонаполняющуюся фляжку Роберт не умел, он был слишком большой, чтоб верить в сказки. Проще было поверить в дружелюбие Йозефа Грое и старательность его адъютантов... хотя кто там еще поймет, дружелюбие ли это: кинуть в авто и без того пьяному человеку полную фляжку. Кто другой, не Роберт, глотнул бы пару раз — и никакого покушения не надо...

Он отогнал от себя злые мысли. И поехал потише.

Над рейнскими полями брезжил чудесный летний рассвет.

Роберт знал, куда ему надо теперь. Не в Фельденштайн бить морду жирному придурку... не поможет.

Он приехал в школу тихо, незаметно...

Пацаны как раз доедали обед, когда Роберт вошел в столовую. Без всяких там помпезностей.

Парни вытаращились — никогда не видели такого, думали, чудится, что ль.

Роберт отыскал глазами стол четвертого взвода, подошел, склонился к Вернеру и что-то тихо ему сказал.

Зря он это сделал.

Зря не дал парню дождаться чьей-нибудь там официальной телеграммы.

Вернер вскочил, едва не опрокинув свою тарелку.

Не только его взвод — вся школа замерла.

Никто, никогда не видел Вернера таким.

Он рыдал у всех на глазах — и он был в ярости, он выскочил из-за стола и вцепился в рукав рейхсляйтера, тряс его, как грушу...

— Рейхсляйтер!!! — орал он, — Пошлите меня на фронт!! Вы же можете... приказом!!! Мне уже четырнадцать! Я могу... зенитчиком, я могу... я что скажут, я... !!!

Взвод, где был Юлиус, только что был отправлен на русский фронт.

Роберт схватил мальчишку за плечи, сильно тряхнул.

— Детей пока не призывают. Учись, Вернер!

— Учиться... пока... они... убивают наших... вовсю... Я им покажу, ббббля...

— Не давай мне повода стыдиться за тебя перед фюрером! — рыкнул Роберт.

Они минуты с полторы стояли, схватив друг дружку за то, что под руку попало, глаза в глаза.

Потом Роберт убрал руки. Вернер тоже. Парень вяло побрел на свое место за столом...

Роберт ехал домой, и в голове у него неотвязно звучали то детский сонный голосок, то яростный рев рано возмужавшего подростка.

Я всех убью.

Я им покажу, бля!!!

Прекрасно, думал Роберт, замечательно. Войну-то проебали. Но успели же вырастить детей, которым суждено умереть под огнем победителей — детей, полных ненависти...

Вернувшись наконец в Мюнхен, домой он не попал. Заехал в первый попавшийся кабак. Потом в еще один. В кабаках уж точно не могло быть никаких детей...

Когда он попал домой, он вообще не помнил.

Помнила Инга.

И очень хорошо.

Нередко она его видела пьяным и злым — но таким... до сих пор — никогда. Это был не человек, а вихрь ненависти. Адъютанта своего вдруг отшвырнул кулаком, ни с того ни с сего. Любимого кота, который всегда спал у него на груди — пинком отправил в долгий полет... Зверь заплакал и убрался подальше — он не понимал, за что его так наказали.

И это был Кельн, наверняка же Кельн. Инга честно старалась отвлечь его от мыслей об этом, улыбалась, болтала, касалась его — хотя последнее стоило ей большого труда. Иногда в похожем — совершенно невменяемом — состоянии он так грубо, мерзко, сально, больно трахал ее...

— И с Лорой все отлично, — бормотала она...

Он соизволил поглядеть на ребенка. Долго смотрел на спящую девочку — она была прелестна, как все младенцы... ну, Инга так думала.

И едва не села, услышав его тихий, без малейшего заикания, голос:

— Лучше б тебе никогда не родиться!..

Он широким строевым шагом прошел в гостиную, Инга пошла за ним. Ей до сих пор было страшно оставлять его одного. Но... "лучше б тебе не родиться...." — и это о Лорхен, о ребенке, с которым он мог бесконечно возиться, позволять писать и срыгивать на парадный китель... да что ж это?!

Он тупо рылся в баре. Гром-звон. Наконец нашел что-то там... недопитое. Глотнул из горлышка. И глянул на Ингу так, словно не понимал, кто она и зачем здесь.

Инга не умела приходить в ярость — и теперь новое, колючее чувство причиняло боль ей самой, а не тому, кто этой боли заслуживал.

Она подошла к нему.

— Роберт, ну как у вас язык поверну...

— НЕ "ВЫКАЙ" МНЕ!!!

В следующий миг она ослепла, оглохла и онемела от алой вспышки боли — но ненадолго. Ее никто, никогда в жизни пальцем не тронул — ни в семье, ни вообще. Может, поэтому легкий удар, в кровь разбивший ей губы, ее шокировал, но не остановил... не было у нее никаких понятий об осторожности, никакого знания...

Поэтому пришло только бешенство, только ярость — женщину? Бить? Ах ты...

— Да как вы сме...

Следующий удар она осознала как удар, ужа сидя на полу и тараща глаза.

— Не "выкай" мне, сколько раз говорить, — услышала она высоко над собою голос Роба, — Не "выкай" мне, сколько раз тебе, сучка драная, повторять.

У нее лилась кровь из губы, а скула распухала, она просто чувствовала, как раздувается...

Ощущения были настолько новыми, что больше бесили, чем шокировали, и больше фиксировали внимание на оскорбительности, а не на боли.

— Вы с Гретой так же обращались?..

За это она получила так, что дыхание сперло. Оборвалось оно, дыханье — после того как тебе крепко и прицельно двинут носком сапога по бедру, да еще зная, куда надо бить, чтоб вмиг онемело...

— Ты мне это имя вообще не произноси, ясно?..

— Ясно, — сказала она сквозь слезы, — Я больше не буду, Роб, не надо больше так...

— Вставай, дура, бля...

Он дал ей руку, довел до постели — и ушел. Не иначе как завалился на диванчик в кабинете.

Утром Инге впервые в жизни захотелось умереть. Она глянула на себя в зеркало...

Лицо ее походило на физию престарелой нищей алкоголички с окраины. Удар в скулу наградил ее огромным фонарем под глазом, нижнюю губу разнесло так, что Инга походила на выбеленную негритянку. Все лицо болело... А на бедре расплылась огромная иссиня-черная клякса, которой больно было коснуться.

Роберта дома уже не было, конечно. Маленькая Лора прекрасно себя чувствовала. Инга узнала это от няньки — засыпав пудрой и замазав все битые места, — но эту баварскую тетку обмануть было трудно. Сочувствие тлело в ее тупом коровьем взгляде.

Инга не понимала, как ей теперь жить.

Ей хотелось позвонить кому-нибудь, рассказать, спросить совета... Нет, не матери. Только не матери. Нет, не подружке Хенни фон Ширах — совершенно очевидно, что Бальдур ни разу пальцем не тронул жену... Ох. У кого же еще так... ну или похоже...

Фрау Магда — вот кто уж все огни и воды...

Магде Геббельс было достаточно трех реплик по телефону.

— Приезжай, Инга, девочка. Есть кому с Лорой посидеть?.. Я тут с моими, но ничего, поговорить можно.

Инга вызвала такси. Таксист явно знал дом, от порога коего уезжает юная дамочка, сильно накрашенная и прячущая лицо под вуалью.