Хейсар. (Меченый - 3)

...Следующие несколько часов я тихо сходила с ума, не замечая ни стремительно темнеющего неба, ни перешептываний Тиль и ее подруги Сати, ни мрачных взглядов Ваги и женихов: Кром ехал совсем рядом, стремя в стремя, и я умирала от желания прикоснуться коленом к его колену.

Нет, смотреть на него я себе не позволяла: слушала рассуждения леди Этерии о куртуазной поэзии Белогорья и, кажется, даже высказывала свое мнение. Но при этом видела перед собой лицо Крома, раз за разом мысленно повторяла его слова 'мы поговорим об этом вечером...' и представляла себе этот разговор.

Хотя нет, не разговор, а взгляды. Его взгляды: самый первый, в котором должна была плескаться боль напополам с решимостью следовать своему Пути. Второй, который должен был появиться в середине разговора — с постепенно разгорающимися искорками сомнения и робкой надеждой. И, конечно же, последний — полный чистой, незамутненной радости, нежной любви и безумного желания.

Последний волновал сильнее всего. И одновременно пугал до дрожи в коленях: стоило представить себе таинственный полумрак комнаты на постоялом дворе, ослепительно-белые простыни и Крома, лежащего рядом, как я напрочь переставала соображать! В прямом смысле этого слова: у меня пересыхало во рту, екало сердце, а в животе появлялось ощущение, будто в нем натягивается безумно тугая струна!

Тут я останавливалась и пыталась вернуться к самому началу разговора. Чтобы не представлять того, что может случиться дальше. Тогда, когда он смирится с неизбежным и примет мое Слово...

...Начавшийся дождик добавил моему сумасшествию еще немного остроты — я начала представлять, как Кром стягивает с меня липнущее к телу мокрое белье, как ненароком прикасается пальцами к моей коже, а потом безумно долго слизывает огромные прозрачные капли с моей обнаженной груди.

Картинка из двенадцатой главы ''Тайн дворцовых альковов' возникала перед моим внутренним взором, как живая. Только не сбоку, как в свитке, а со стороны моего лица: я — в нежно-розовой нижней рубашке, разорванной до живота — лежала на горе разноцветных подушек, почти касаясь груди кусочком тающего льда. Кром, в полурасстегнутом камзоле с белоснежным воротником и обшлагами рукавов — клонился к моему соску, на котором ослепительно блестела восхитительно красивая капля.

Когда там, в картинке, он, наконец, касался ее кончиком языка, у меня темнело в глазах и начинала кружиться голова. Поэтому я откидывала на плечи капюшон, вглядывалась в клочья серых облаков, почти касающихся вершин деревьев, и молилась всем Богам сразу, чтобы дороги развезло и мы застряли на постоялом дворе хотя бы на десятину...

...Увы, Богам оказалось не до меня — минут за десять до того, как мы добрались до покосившегося столба, с которого скалился выбеленный временем медвежий череп, дождик практически перестал, а на небе появились ярко-синие просветы.

Поняв, что десятины в постели с Кромом, скорее всего, не будет, я угрюмо вздохнула и поймала на себе встревоженный взгляд Этерии Кейвази.

Я непонимающе нахмурилась и направила кобылку поближе к ней:

— Мэй, что произошло в лесу? Ты сама не своя....

— Вроде, ничего...

— А если подумать?

— Я поняла смысл одного из самых странных изречений Игенора Мудрого... — неожиданно для себя ляпнула я. — 'Жить надо так быстро, как будто живешь последний час. И так медленно, как будто впереди — Вечность...'

Баронесса сглотнула, покосилась на Крома, потом посмотрела на меня расширенными от ужаса глазами и почти неслышно спросила:

— А как же долг перед короной и родом?

...По лестнице я поднималась, как на эшафот — медленно-медленно, ничего не видя перед собой и, кажется, даже не думая. Хотя нет, думая — в голове билось одно-единственное слово: 'Должна... Должна... Должна...' И все глубже вбивало меня в омут отчаяния.

Скрип двери, шлепок переметных сумок, хлопок закрывающихся ставней, топот ног водоносов — каждый звук, доносящийся до меня, я не слышала, а ощущала. Кожей. С большой задержкой. И словно через толстенную подушку.

Прикосновения — тоже: то, что Кром поставил меня на ноги и помогает раздеться, я почувствовала только тогда, когда осталась в одном белье.

Потом поняла, что он делает, вздрогнула, позволила ему стянуть с меня нижнюю рубашку, на негнущихся ногах подошла к бочке с водой, представила, как он положит голову на ее край и уставится мне в глаза и... заревела.

Купание было забыто в то же мгновение — Меченый подхватил меня на руки, в два прыжка донес до кровати, завернул в одеяло, посадил к себе на колени и нежно прижал к груди. Потом закрыл глаза, осторожно провел ладонью по моим волосам, прикоснулся пальцем к кончику носа, дотронулся до губ и улыбнулся:

— Ты красивая... Очень-очень... Слышишь?

Я слышала, но говорить не могла.

— Мне безумно нравится твоя улыбка, Половинка... Нет, не Половинка, а Огонек! Маленький, но теплый и яркий-яркий...

Я уткнулась носом в его мокрый нагрудник и заплакала еще горше — он чувствовал то же, что и я, а я...

— Когда ты улыбаешься, мне становится теплее...

Меня заколотило.

— ...а когда ты плачешь, я замерзаю. И снова превращаюсь в того самого Бездушного, который когда-то вошел в захаб вашего родового замка...

'Родового?' — мысленно переспросила я и застонала.

— ...в холодного, равнодушного и почти мертвого..._

— Ты не холодный, не равнодушный и не мертвый!!! — всхлипнула я.

— Это потому, что ты меня отогрела! А если будешь плакать, я умру. И на этот раз — окончательно...

'Умрет. А я — вместе с ним...' — обреченно подумала я и криво усмехнулась: — 'Тогда все закончится. И для него, и для меня...'

— Эй, Огонек, ты, кажется, собиралась со мной о чем-то говорить...

Я заглянула в его глаза и поняла, что еще мгновение — и я не смогу сказать ему то, что собиралась!

Зажмурилась, нащупала рукой бедро и изо всех сил впилась в него ногтями.

Больно не было. Совсем — так, где-то на краю сознания что-то кольнуло.

— Огонек, мне не нравится твой взгляд... — испуганно выдохнул Кром. — Ты меня пугаешь!!!

'Я должна... Я должна! Я — должна!!!' — мысленно заорала я и представила себе голос отца:

...— Корона, род, ты. И никак иначе...

— Папа, а как же Слово?

— Прежде, чем что-то обещать — думай...

— А... честь?

— Честь — превыше всего...

Слезы высохли сами собой:

— Положи меня на постель, пожалуйста...

Положил. Осторожно, как белогорскую вазу. И нехотя убрал руки.

Я выпростала руку из-под одеяла, убрала с лица мокрые волосы и вздохнула:

— На мне — долг. Перед тобой, короной и родом. Я разделю твою жизнь, как только ты скажешь. Но до этого сделаю все, чтобы оставить наследника...

Глава 11. Кром Меченый.

Девятый день второй десятины первого травника.

...Назвать деревней пяток ветхих домишек и пару разваливающихся сараев, испуганно жмущихся к придорожному трактиру, у меня бы не повернулся язык. Выселком , усадьбой, даже хутором — да, но никак не деревней. А Мэй назвала, не задумываясь. Вернее, попросила представить, что это — деревня.

Женихи попытались — Медвежья Лапа нахмурил брови и кивнул, Сокол — подергал себя за ус, а Ночная Тишь почесал затылок и улыбнулся.

— А теперь скажите мне, какие налоги и почему вы бы с нее брали...

Итлар из рода Максудов ошалело посмотрел на покосившийся плетень придорожного трактира, а потом перевел взгляд на мою гард'эйт:

— Налоги? Мы?

Мэй бесстрастно пожала плечами:

— Лен д'Атерн — это не только замок, но и четыре с лишним десятка деревень, а так же пашни, луга, озера, реки и дороги. Я хочу быть уверена, что мужчина, который претендует на мое Слово, не только храбрый воин, но и бережливый хозяин...

Унгар и Итлар пошли пятнами, а Медвежья Лапа — потянулся к рукояти Волчьего Клинка и зарычал:

— Мы — воины, а не женщины!

— Барон — это не воин, а вождь! И в его руке не только меч, но и судьбы сотен, а то и тысяч людей...

— Для того чтобы взимать налоги, нужны мытари... — покосившись на старшего брата, буркнул Ночная Тишь.

— И управляющий... — поддержал его Сокол.

— Мытари налоги собирают, а не назначают. Поэтому они и не несут никакой ответственности... — усмехнулась леди Этерия. — А управляющий без присмотра — вор...

Хейсары переглянулись и одновременно пожали плечами:

— Мы будем его проверять...

— Как? — удивилась баронесса. — Смотреть в записи, грозно хмуриться и тискать рукояти своих наш'ги?

— Налоги можно повышать... — хохотнул Полуночник. — А еще ходить в набеги...

— Если я буду требовать у тебя больше, чем у тебя есть, ты вцепишься мне в глотку... — фыркнула леди Этерия. — Что касается набегов — да, можно. Но тогда ты уподобишься ребенку, не сумевшему перерубить черенок лопаты отцовским мечом и поэтому бросившемуся искать алебарду...

Даратар вспыхнул, привстал на стременах и наткнулся на угрожающий взгляд Ваги. Сделал вид, что вглядывается в даль, потом сел и полез в переметные сумки. А вот Ночная Тишь повел себя по-другому — задумчиво почесал затылок и тряхнул головой:

— Ты мудра, о э'но'ситэ! И я, Унгар из рода Аттарк, даю тебе слово, что научусь всему, что ты считаешь нужным...

Я вцепился в луку седла и изо всех сил сжал зубы, чтобы не застонать — по губам Мэй скользнула удовлетворенная улыбка!

— Я тебя услышала... А теперь — следующий вопрос: чем выгоднее всего торговать с моими соседями...

...С каждым новым вопросом я проникался к Мэй все большим уважением — девочка, еще два дня назад казавшаяся мне совершенно не приспособленной к взрослой жизни, четко знала, что должен уметь ее будущий муж. А еще обладала воистину железной волей: за какие-то двое суток она не только выжала из своих женихов все, что они знают, но и сумела их убедить в том, что все эти умения им жизненно необходимы. Всех до единого. Включая уже отвергнутого ею Даратара.

Новый образ 'ори'дарр'иары' вызывал уважение даже у Ваги — к вечеру побратим короля начал поглядывать на нее с нескрываемым интересом, а когда мы добрались до очередного постоялого двора, подозвал к себе младшего брата и минут двадцать вправлял ему мозги.

А вот мне становилось все горше и горше — вдумываясь в ее вопросы, я все четче понимал, что Мэй готова отдать свое Слово ЛЮБОМУ. Лишь бы он был в состоянии стать достойным главой рода. И, конечно же, отцом ее ребенка...

'Мы говорили о двух годах счастливой жизни...' — угрюмо подумал я, спешившись перед 'Оленьим Рогом' и вглядевшись в бесстрастное лицо Мэй. — 'Счастливой, а не несчастной!'

Потом вспомнил, что из всех ее вопросов смог мысленно ответить только на два, и криво усмехнулся — я был простолюдином! Ограниченным, не знающим и не умеющим ничего из того, что требовалось белому! А еще — Бездушным. Слугой Двуликого, почти прошедшим свой Путь.

Значит, думать мне надо было только о последнем Шаге. И о Темном Посмертии...

Мысль была здравой, поэтому, проводив свою гард'эйт до выделенной нам комнаты, я плотно прикрыл дверь и вполголоса поинтересовался:

— Может, тебе действительно стоит ночевать с Тиль?

Мэй замерла и медленно повернулась ко мне:

— Нет...

Спокойный голос, пустой, холодный взгляд, бледное лицо без тени эмоций — в этот момент Мэй показалась мне ожившим куском льда. Или мертвецом, научившимся говорить.

Я склонил голову и, пряча взгляд, пробормотал:

— Как прикажете...

Услышала. Поняла, что я намерено обратился к ней на 'вы'. Но ничего не сказала — повернулась ко мне спиной, неторопливо сняла с плеч плащ и кинула его на лавку. Потом села на кровать, самостоятельно разулась, легла на спину и закрыла глаза:

— Ужинать не буду...

— Но вы не едите уже два дня! — напомнил я.

— Не хочу... Уговаривать бесполезно...

Я скрипнул зубами, выглянул в коридор, нашел взглядом Сокола, почему-то оказавшегося не у противоположной стены, а рядом с соседней дверью, и угрюмо пробормотал:

— Ее милость ужинать не будет...

Хейсар отреагировал на это сообщение так же, как я — нахмурился, набрал в грудь воздуха и попытался объяснить мне, что кушать — надо!

Я развел руками, мотнул головой в сторону нашей комнаты и, сгорбив плечи, закрыл дверь. А минут через пять — открыл. И сделал шаг в сторону, впуская мрачную, как грозовая туча, Этерию Кейвази.

— Мэй, нам надо поговорить...

— Завтра... — не открывая глаз, буркнула Мэйнария.

— А почему не сегодня?

— Ваше время — день...

— Прости, не поняла?

Мэй едва заметно пожала плечами:

— Ваше — это твое и моих женихов...

— Все равно не поняла!

— Замуж — выйду. Ребенка — рожу. В общем, можешь не волноваться!

Леди Этерия вспыхнула, как дрова, политые маслом:

— Я поехала с тобой не для того, чтобы следить!!!

— Мне все равно. В любом случае, в твоем распоряжении только день. А ночь я оставила для себя...

Баронесса Кейвази побледнела, дернула себя за локон, перевитый белой лентой, и... согласилась:

— Что ж, ты в своем праве. Но есть все равно надо! Хочешь, я прикажу, чтобы ужин принесли прямо сюда?

— Единственное, чего я хочу — это тишины...

...Тиль, явившуюся минут через десять после ухода леди Этерии, не пустили даже на порог — услышав ее голос, Мэй мотнула головой, и я, поняв, что расплетать косы она не собирается, изъявил ее волю прямо через дверь.

Хейсарка фыркнула и ушла. Пробормотав что-то про 'свободу воли' и 'незабываемый аромат лошадиного пота'.

Моя гард'эйт втянула носом воздух и ненадолго оттаяла:

— Кром, мне надо выкупаться...

Я кивнул, потом сообразил, что она меня не видит, и подошел к двери.

— Сам — не ходи... — глухо буркнула она. — Пошли какого-нибудь слугу... Или Итлара...

Послал. Потом сдвинул к стене стол, лавку, вытащил из переметной сумки ночную рубашку и полотенце, аккуратно положил их на столешницу и поинтересовался:

— Можно, пока ты будешь мыться, я постою в коридоре?

Мэй закусила губу, и я увидел, как по ее подбородку покатилась капелька крови!

Шагнул к ней и чуть не оглох от рева, раздавшегося из-за входной двери:

— Бочка-а-а для-а-а амавений! Вна-а-асить?!

Остановился. Открыл дверь. Дождался, пока водонос втащит в комнату бочку. Кинул ему копье и остался на месте, сообразив, что Мэй требуется не сочувствие, а поддержка.

Так, в общем-то, и оказалось — к моменту, когда бочка оказалась полна, баронесса д'Атерн справилась со своей слабостью, спокойно встала с ложа и взглядом попросила меня отвернуться.

Я повиновался. И стоял лицом к стене, пока не услышал плеск воды и тихую просьбу:

— Сядь рядом...

Повернулся. Глядя себе под ноги, дошел до бочки, сел к ней спиной и вздрогнул, услышав тихий шепот:

— Прости меня, пожалуйста...

Зажмурился. Заставил себя кивнуть. А через Вечность добавил:

— Я тебя ни в чем не виню...

Она промолчала. А через мгновение равнодушно поинтересовалась:

— Ты не поможешь мне помыть волосы?

...Легли порознь: она — на кровати, я — на лавке, приставленной к двери. И уставились в потолок. О чем думала она, я не знаю. Но исходящую от нее боль я чувствовал чуть ли не сильнее, чем свою.