Серые земли-2. Главы 26

— Почему?

— А потому, что на тебя глядючи, смеяться не хочется, и это плохо. Цирк радовать людей должен!

С цирком Гавриил полтора года проездил, впервые чувствуя себя среди людей спокойно. Слишком много здесь было странного, чтобы Гавриил выделялся...

— Потом цирк купили. И новый хозяин решил, что на Приграничье надо ехать. Там забав немного, вот и сборы выше будут. Я пытался ему рассказать, что Приграничье — это... опасно.

Не послушал.

Гавриила редко кто слушал, что уж говорить про холеного господина, который о цирке и знал лишь то, что цирковые народ веселят. Цирковые его не уважали. Он же, на них сверху вниз глядючи, не уставал напоминать, что ему они своим благолучием обязаны.

Он ведь не просто купил.

Вложился.

В фургоны новые. В коняшек.

В цирковой зверинец, изрядно поредевший за зиму, и пуделей для карлы. В костюмы, реквизит... он перечислял и перечислял, пряча свою брезгливость за буквой контракта. И не нашлось никого, кто бы поспорил.

— А может, судьба такая, — философски заметила Белянка. — Ты-то в судьбу веришь?

— Нет.

— Зря. От нее не уйдешь...

— Уходи.

Он хотел рассказать ей про Серые земли и тварей, там обретающих, но не смог ни слова из себя выдавить. И мучился этим бессилием.

— Бестолочь ты, Гавря, — Белянка потрепала его по волосам. — А то я не знаю... только куда уйдешь-то? И этот упырь не отпустит...

Ушли лишь двое, фокусник и жена его молоденькая, на сносях... выкупные все собирали. И Гавриил дал три злотня. Больше у него не было.

А за Лошвицами цирк встал на дорогу.

— Нельзя ехать, — Гавриил говорил это всем. И лошадки, обычно смирные, беспокоились, фыркали. Выла пара полярных волков. Визжала старая пантера. А ягуар, купленный недавно, еще не привыкший ни к тесноте клетки, ни к людям, которые не были добычей, метался так, что доски трещали.

Только разве ж послушали.

— Не блажи, — хозяин потянулся за плеткой. Он уже успел уверится, что сила за ним, а плетку местный люд понимает лучше, чем слова. — А то я тебя...

Ударить Гавриил не позволил.

Выскользнул и руку перехватил... стиснул так, что кости затрещали.

— Нельзя ехать...

— Он испугался. Велел возвращаться. А в Лошвицах меня патрулю сдал. Дескать, я вор... я никогда-то чужого не брал! Пока писали протокол... пока... — Гавриил вновь повернулся к окну, за которым брезжил рассвет. Евстафий Елисеевич тоже поглядел. А что, рассвет знатный. Розовый, нарядный, что парчовое платье, которое Лизанька себе присмотрела...

Давече, навещая, все плакалась, жалилась на тяжкую замужнюю жизнь... супруг, де, скудно содержит и платье это никак купить невозможно, а без платья ей жизни нет.

Сегодня и Дануточка явится уговаривать.

А его-то и нет... ох и скандал же ж случится. Евстафий Елисеевич вздохнул, заранее сочувствуя и медикусам, и сиделке, и себе самому...

...может, дать на платье-то? Глядишь, и успокоятся...

— Я сбежал, когда понял, что посадят. Я ж не вор...

...и это обтоятельство в деле имеется. Побег из-под стражи... причинение телесных повреждений лицу, находящемуся при исполнении служебного долга... и годков минуло прилично, а дело все одно не закрыто.

Придется улаживать как-то...

— Я никого не убил! — Гавриил аж вытянулся весь. — Не убивал, честное слово...

...не убивал.

Руку сломал. И сотрясение мозга учинил, за что тот, с сотрясенным мозгом, и был жалован медалькой, тогда как не медальку ему, но взыскание учинить следовало бы. Где ж это видано, чтоб к задержанному да в одиночку соваться?

Нет, нету порядка в том Приграничье.

Хоть ты сам езжай, наводи... а может... годы-то, конечно, не те... и в Познаньске привычней. Дануточка против будет... но, глядишь, не отправится следом, останется за домом и Лизанькою приглядывать. И кашки протертые с нею останутся, и супы тыквяные, и иные диетические радости.

Евстафий Елисеевич аж зажмурился.

— Я... я по следу пошел, только след их... дорога не хранит следов. Искал неделю, а нашел только фургоны... и не знаю, кто их... зверье до костей объели, а человеческих чтобы, то и не нашел. Думаю, может, к лучшему.

Это навряд ли.

И Евстафий Елисеевич распрекрасно сие понимал, как и то, что и сам Гавриил понимает. Куда бы цирковые от фургонов своих, в которых сама их жизнь, какая бы она ни была.

— А потом на меня тварь какая-то наскочила... тогда я не знал, что за она. Гнездо себе свила под фургоном, а я вот потревожил. Убить меня хотела. Но я первым успел... там, на Приграничье, оно оказалось, что все знакомое... и к камням сходил. Стоят себе... думал, может, во сне чего увижу, но нет... зато на след волкодлака молодого стал... его убил. А мне за это денег дали.

Он произнес это с немалым удивлением, будто сам поверить не способен был, что за мертвого волкодлака платют.

— Ну и за зубы еще... за шкуру, которую снял... так-то они на людей поворачиваются, если не знать, где надавить. А с людей шкуру снимать неможно.

С этим Евстафий Елисеевич согласился охотно. С людей шкуру снимать — это уголовное преступление, ежели без лицензии особое, да и та лишь на мертвяков распространяется и выдается исключи тельно коронною комиссией. А эти бюрократы с самого просителя семь шкур снять гораздые, прежде чем хоть одною попользоваться разрешат.

— Так вот и пошло... — Гавриил вздохнул и съежился.

— И пошло... и поехало...

Евстафий Елисеевич прислушался: молчала язва.

И совесть притихла, хотя была она, куда ж без нее-то... не вырежут, не избавят. Оно и к лучшему. Евстафий Елисеевич вот пообвык как-то с совестью жить, небось, совсем без нее непривычно было бы.

— Пошло и поехало... — повторил он, поднимаясь тяжко. — Жить тебе есть где? Нету, конечне... сейчас адресок напишу. Квартирка казенная, надолго там не останешься, но денек-другой ежели... пока новое жилье не найдешь. Деньги-то у тебя остались?

Гавриил кивнул.

— От и хорошо... с деньгами-то оно проще... отдохни денечек. Подумай. И послезавтрего явишься ко мне с отчетом. Подробненько так напишешь, как ты волкодлака выследил...

Познаньский воевода смерил Гавриила внимательным взглядом.

— ...а там уже вместе скумекаем, как это дело подать... правдоподобно.

— А...

— А то, что ты тут мне сказывал... не стоит больше о том никому...

Евстафий Елисеевич к окошку повернулся.

Совсем свело. И дворник сонный, неспешный и важный, стоял, на метлу опершись. Затуманенный взор его был устремлен в небеса, а на лице застыло выражение этакой философской снисходительности к миру со всеми его заботами.

Где-то прогромыхала пролетка.

И внизу загудел тревожный колокольчик... донесся и густой бас дежурного, который, верно, гадал, к чему все ж начальство снилось...

— Не подумай, что я тебя осуждаю, — Евстафий Елисеевич никогда-то не умел вести этаких, задушевных бесед. И ныне чувствовал себя несколько неудобственно. — Но люди бывают злыми... и если кто дознается...

— Что я человечину ел?

— И про это...

Откровенно прозвучало. Пожалуй, чересчур уж откровенно, не для ушей государевых, пусть бы и уши сии были отлиты из первостатейное бронзы.

— Человечина, она, Гаврюша, тоже мясо... и это еще поняли бы... вона, давече, аглицких матросов судили... не слыхал? Корабль их затонул, оне в шлюпке по морю моталися... и от голоду пухли, тогда-то и решили товарища съесть. Жребию тянули... ну и съели. А на следующий день их корабль и подобрал-то... знатное дело было. Прокурор смерти требовал, а народ весь изошелся, обсуждаючи, могли они еще потерпеть аль нет... и все ж разумеют, что, когда б знали, что тот корабель на шлюпку их наткнется, то и ждали бы, и день, и два, и три... неизвестность — она страшней всего. Да, найдутся такие, которые тебя осудят. И такие, которые оправдают. Но жизни спокойное точно не дадут.

Гавриил коротко кивнул.

— Вот потому и молчи. Это твоя... беда... и сколько волкодлаков ты...

— Двенадцать... тринадцать, — поправился Гавриил, краснея. — Уже тринадцать...

— Тринадцать... это много. Это ты, сынок... — Евстафий Елисеевич смолк, потому как глупость едва не сказал. А сие опять же, бывает. Быть может, права Дануточка в том, что надобно ему, познаньскому воеводе, манерам учиться и всяческому обхождению... не для балов, но для таких вот бесед. — Ты многих спас. И многих еще спасешь. Я так думаю.

Евстафий Елисеевич потер бок, который ныл.

Ищут ли?

Или пока не было обходу? Он-то о девятой године обыкновенно, а до того подъем и завтрак...

— Тех, что погибли, ты не вернешь. И я так думаю, что не забудешь. И от вины своей не избавишься, хоть бы тебе сто жрецов этот грех отпускать стали бы. Но пока сам себе не отпустишь, грешным ходить станешь.

— Вы меня... не... Тайной канцелярии...

— Обойдется канцелярия, — отмахнулся Евстафий Елисеевич. — Полиции, небось, тоже люди нужны... а ты человек, Гаврюша.

— Уверены?

— Уверен. Совесть у тебя имеется, а значит, человек... кем бы ты там ни родился. Иди ужо, а то умаял... нет, погодь. Сейчас дежурному велю, чтоб довезли... а то не гоже в этаком виде по улицам ходить, народ честной смущать... и с отчетом, смотри у меня, не затягивай!Глава 30. Где почти все подходит к логическому завершению

Я не хотел вас обидеть. Просто случайно повезло.

Чистосердечное признание, сделанное Себастьяном, ненаследным князем Вевельским

Ярилась буря.

Грохотала.

Крутила призрачными руками ветви древних деревьев, ломала, крошила. Падала на крыши старых домов, и те, не в силах управиться с тяжестью, стонали...

Рассыпались прахом доски.

И призрачные мары, выбравшиеся из болот, кружились в танце, спешили напоить полупрозрачные тела свои ведьмаковскою горькою силой.

Плакали.

Звали.

Зигфрид слышал их.

— Иди к нам, мальчик... к нам иди... потанцуй. Разве не хороши мы?

Хороши.

Воплощенная мечта. Воплощать чужие мечты мары умели изрядно, а заодно уж и чужие страхи. И Зигфрид стряхнул нежные руки с плеч.

— Уходите, — сказал он, но ветер стер слова, — и я не причиню вам вреда.

— Ложь, — ответила мара, вставая перед ним. Она откинула гриву белых волос. И стала вдруг выше.

Тоньше.

Изящней.

— Ты рад мне, Зигфрид? — спросила она голосом Эмилии.

Ее лицо.

Безмерной нежности овал, кажется, так он, ослепленный любовью, писал в ее альбоме, силясь походить на всех ее ухажеров разом. У нее тогда было много ухажеров, и он не чаял, что она взглянет на нее... не чаял, а стихи писал.

— Ты рад мне, — уверенней сказала мара. И улыбнулась. Ее улыбкой, в которой ему виделись и нежность, и загадка. — Но ты убил меня, скверный мальчишка...

— Ты — не она, — Зигфрид стряхнул руку, которая больше не казалась прозрачной. Напротив, обыкновенная даже рука из плоти и крови. Нежная кожа... даже крохотная родинка меж пальцев есть. Неужели он, Зигфрид, так хорошо ее помнил?

— Тогда кто я? — лукаво спросила она. И голову склонила... локоны светлые собраны в сложную прическу, как на том последнем балу.

Платье с розанами.

Талия узка до того, что руками обхватить можно... и руки сами ложаться на нее. Зигфрид ощущает скользкий атлас. И твердость корсета под ним... все то, что имеет право ощутить мужчина, имевший наглость прикоснуться к женской талии.

Мара смеется.

— Потанцуй со мной, Зигфрид... я заслужила этот танец! — и тянет его в круг.

На марьином круге не растет трава. И земля лишается сил надолго, родит лишь камни, черные и круглые, пропитанные марьею гнилою силой...

— Потанцуй, Зигфрид...

Музыка звучит.

Странно, откудова в этом месте скрипкам взяться? Но Зигфрид явно слышит их голоса, нервные, всполошенные... переливы арфы. И яркую медь труб... это лишь гром грохочет, нет здесь никакой меди...

— Всего-то один танец... — умоляет Эмилия. — Ты ведь сам хочешь этого... ты любишь меня. Я знаю, что любишь, несмотря ни на что...

— Дурак, — это раздается сзади. Зигфрид оборачивается.

Нет никого.

Послышалось, стало быть... кто станет обзываться на балу? Это, помилуйте, неприлично... вот дуэль — дело иное, и Зигфрида дважды вызывали...

— Ты развлекалась, — он почти готов принять за призраком Эмилии право на существование. И мара хохочет... — Ты... конечно... блестящий офицер против некроманта... или тот бретер... опытный был, но почему-то захотел стреляться... зачем тому, кто великолепно владеет шпагой, стреляться?

Она смотрит искоса.

Нежная... какая же нежная... мертвоцвет в первый час роспуска. Проклятый ядовитый цветок, который появляется на могилах невинноубиенных. И аромат его — сам по себе яд.

— Ты уже тогда баловалась магией... тетушка тебя учила... она же велела свести знакомство со мной.

— Дурак, — еще более отчетливо послышалось, но вновь никого.

Сияют свечи.

И душно. Так душно, как может быть только на балу. Он всегда с трудом выносил эти сборища.

— А меня ты чем приворожила?

— Ты мне нравился, Зигфрид... ты мне так нравился, — трепетали ресницы, скрывая лукавый взгляд. — Помнишь, мы играли в фанты? Ты проиграл мне желание...

Еще одна нелепая забава, в которой его заставили принять участие. Эмилия просила не быть букой... он так хотел ей угодить.

— Поцелуй меня, — попросила она.

И сама потянулась к губам.

Сладкие поцелуи... дурманящие, как настой из того же мертвоцвета... и тянет Зигфрида к этим губам, так тянет, что понимает — не устоит.

Он почти коснулся, когда сзади раздалось снова:

— Дурень...

— Сам знаю, — отозвался Зигфрид, впечатывая растопыренную ладонь в бледное пятно марьей пасти. Пахнуло холодом и гнилью... прав был отец, когда советовал основные руны на пальцах вырезать. В процессе, конечно, приятного мало, но и польза ощутима.

Мара визжала и рвалась из рук. Била крыльями, раздирая их о Зигфридову куртку.

— Я же говорил, — Зигфрид чувствовал, как течет по пальцам призрачная кровь, — не надо меня трогать. Я домой спешу...

Тот, кто обзывал его дурнем, рассмеялся и посоветовал:

— В Познаньск езжай.

— Что мне там делать? — Зигфрид швырнул остатки мары на землю и придавил сапогом. Сапоги тоже были непростые. Пожалуй, единственным предметом его одежды, лишенным иного, напрямую не связанного с функциональными обязанностями, смыслу был носовой платок.

— Поверь, хорошему некроманту в Познаньску всегда место найдется...

Мара визжала под сапогом, расползаясь хлопьями тумана. А тот впитывался в ноздреватую сухую землю. Теперь точно прорастет ядовитым цветом... надо будет вернуться, глянуть, авось, чего интересного и отыщется.

А Познаньск... Познаньск обождет.

Странное дело, но до дома Зигфрид добрался без приключений. Буря и та, при всей ярости своей, обходила его стороною. Швырнет в лицо колючими иглами льда. Лизнет щеку жарким южным ветром, рыкнет и отступит.

Болота гудели.

Ведьмаковская дикая сила ломала их, выкручивала, причиняя изрядное беспокойство всем тварям. И гарцуки, выбравшиеся было из трясины, не рисковали расправлять кожистые крыла. Скулили упыри, жались к земле кровохлебы...