Налево от полярной звезды

И я опять ему поверил. Поверил, что его, наивного, обманули. Причем люди, которым он доверял безоглядно, самые близкие, самые родные.

Мы допили бутылку прямо так, сидя на полу и почти не закусывая. Вспоминали Любочку, какая она была умница и красавица. Под конец опьяневший Славка понес вообще какую-то чушь, что надо было не мучиться, а сделать аборт, пожили бы вместе, пока он бы не защитился, потом и с детьми бы разобрались. Я тоже уже плохо соображал, не спавши почти сутки да с водкой на голодный желудок. Славка стал засыпать, роняя голову и теряя очки. Я затащил его на диван, отодвинул к стене, выключил свет и тоже лег.

Отключился я ненадолго. Мне снились какие-то страсти, обгоревшие лица, младенцы без рук и ног с огромными головами. Наверное, я стонал во сне, потому что разбудил меня Славка. Он гладил меня по щекам и бормотал:

— Валера, проснись, Валера.

Я открыл глаза и совсем близко увидел его лицо, почувствовал, как подрагивают его тонкие пальцы, которыми он касался меня. И тогда, плохо понимая, что делаю, я приподнял голову, положил ладонь на Славкин золотоволосый затылок и прижался губами к его губам.

Наверное, мы оба ждали этого все эти годы. Славка ответил на поцелуй с такой страстью, которой я не встречал ни в одной женщине. Он прижался ко мне всем телом, обнимая, обвиваясь вокруг меня, словно лиана. Мы целовались, стаскивая друг с друга одежду, торопясь, обрывая пуговицы. Мои ладони легли на обнаженное тело Славы, и я совсем потерял голову. Скажи мне кто-нибудь, что я буду так желать мужчину, ребра бы переломал за одно подозрение, а вот поди ж ты...

Когда я впервые вошел в него, Славка дернулся и забился в моих руках, стукаясь лбом об стену. Кажется, он что-то кричал или стонал, просил отпустить — я не помню. Помню только, как поплыли в глазах огненные круги от невыносимого желания войти в него до конца, почувствовать животом Славкины гладкие тугие ягодицы. И я так и сделал, рывком продвинувшись вперед. Что-то дрожало и рвалось там, внутри, в бархатной и жаркой глубине Славкиного тела, он глухо выл, кусая подушку, мотая головой. А я двигался взад и вперед, во влажной тесноте, одной рукой обхватив Славкин живот, покрывшийся холодной испариной, а другой лаская его там, куда мог дотянуться. И когда из-под моих пальцев, сжимавших Славкин член, ударила тугая струя спермы, тело его выгнулось, и я услышал стон, полный наслаждения и боли, оборвалось что-то и во мне. Сердце забилось, словно готовое остановиться, накатила жаркая глухая тьма, и рухнул на Славку, обессиленный, прижимаясь к его потной спине.

Мы провели вместе четыре ночи, расставаясь утром и вновь встречаясь вечером. Славка убегал в свою лабораторию, я — в автопарк, заниматься ремонтом. Возвращались усталые, но полные желания. Наскоро ели, мылись и ложились в постель. А на пятое утро, пряча глаза, Славка сказал, что возвращается домой.

— Ты же понимаешь, Валерочка, это все несерьезно. Ну представь, буду я членкорром, стану сочинять мемуары, и что мне там придется писать? Что в то время, когда я работал над докторской диссертацией, моим любовником был шофер Совтрансавто?

Он еще шутил, улыбался натянуто, а я вспоминал Любашины слова. Он вовсе не был слабовольным, Славик, как раз наоборот. Он ставил жирную точку в наших отношениях без тени сомнения. Ни при чем тут были мемуары, членкоррство, докторская. Просто я был шофер, а он — потомственный дворянин Мирослав Рудов, отсчитывающий свою родословную чуть ли не от Рюриков.

И опять все пошло своим чередом. Я возил Славе какие-то иностранные журналы по его теме, выслушивал жалобы на завистников, которые его, талантливого, окружают. В последнее время Славкина диссертация как-то застопорилась, лабораторию ему все еще не давали, он брюзжал, обвиняя во всем таинственных недоброжелателей, которые хотят завалить грандиозную работу. Как-то раз я осторожно посоветовал ему проверить — может он сам что-то не то делает. Славка закатил мне жуткую истерику:

— Что ты в этом понимаешь, со своим троечным образованием? У меня гениальная тема, гениальная. Ты думаешь, на Западе с ней не работают? Еще как! А мы уже просрали — кибернетику, генетику! И опять потеряем приоритет, будем за бешеные деньги патенты покупать! А все эти ничтожества — что они понимают в моей работе? Просто, когда я ее доделаю — им всем придется уходить, к чертовой матери. И в первую очередь этому консерватору и ретрограду — Быкову!

Быков — директор Славкиного института — вызывал у Славки самую бешеную ненависть. Именно он не давал денег на лабораторию и не ставил Славкину тему в план работы.

Я, как мог, успокаивал своего друга, говорил, что он еще совсем молод, что все впереди. Скоро Быков этот сам на пенсию уйдет, тогда посмотрим, как дальше будет. Но Слава мало прислушивался к моим словам. Он все больше погружался в озлобленность, какие-то институтские интриги, заговоры всех против всех. Мне больно было смотреть на все это. Я видел, как все дальше уходит мой эльф, превращаясь во что-то совсем противоположное.

Поздней осенью я совершенно случайно услышал от матери, что Славка собрался жениться.

— Очень неплохая девушка, — рассказывала мама, разгружая на кухне сумки, — Полновата на мой взгляд, но из очень хорошей семьи, образованная. Папа у нее генерал, потомственный военный. Представляешь, Валерик, у них пять поколений служили в армии — еще при царизме! И дядя у нее известный — профессор, директор Славиного института, солидный такой, мне Нинель фотографии показывала.

Я мысленно поймал упавшую на пол челюсть. Славка собирался жениться на племяннице человека, которого терпеть не мог — и это было еще мягко сказано. Мать тем временем, печально смотрела на меня:

— А ты-то, балбес, когда уже женишься? Тридцать через месяц стукнет, а все бобылем гуляешь. Что ж я, так внуков-то и не дождусь?

Вечером я уезжал в Хельсинки, у меня совсем не было времени спрашивать у Славки, какой подарок ему привезти к свадьбе. Я не задавался вопросом — почему он мне ничего не сказал о том, что собирается жениться. В конце концов, какая разница, успеет еще.

Я давно уже приглядел для своего друга роскошный альбом "Музеи мира", правда, он был достаточно дорогой, но что значили деньги для меня, жизнь готового отдать ради счастья Мирослава.

Да, я ревновал, да, я любил его так, как никогда не любил ни одну женщину. И я прекрасно знал, что четыре ночи счастья так и остануться единственным воспоминанием о моей любви.

Свадьбу назначили на 30 ноября, это был день моего рождения, тридцатилетие, но дни рождения каждый год, а свадьба — это Событие с большой буквы. Я все ждал и ждал, когда же Славка вручит мне конвертик с пригласительным билетом, но так и не дождался.

Накануне свадьбы я поймал Нинель Аркадьевну на лестнице, когда она выходила из лифта — красивая молодящаяся дама в каракулевой шубе.

— Нинель Аркадьевна, завтра у Славки свадьба, а я не знаю — где, когда...

Она посмотрела на меня и снисходительно улыбнулась:

— Видишь ли, Валерик, тут такая ситуация получается...Понимаешь, у нас на свадьбе будут очень солидные люди, профессура, очень высокопоставленные военные, ученые известные. Ну о чем ты с ними будешь разговаривать? Выпьешь, не дай Бог, выругаешься. Опозоришь и Славика и нас. Ты ведь совсем этикета не знаешь, да и внешность у тебя, прости, разбойничья, с этим твоим сломаным носом...

Я не стал напоминать, что нос мне сломали, когда я защищал ее сына от местной шпаны. Повернулся и пошел к своей квартире. "Ничего, — думал я, — На следующий день после свадьбы мы посидим со Славкой и его женой в тесном дружеском кругу, я и альбомчик подарю тогда, вместе посмотрим".

Маму и отчима тоже не позвали на свадьбу. В отличие от меня они разобиделись, отчим долго ругался, что вот, мол, столько лет бок о бок прожили, сколько для Рудовых сделали — и машину, когда надо, грузовую, и стройматериалы для ихней дачи, а теперь уже не нужны, теперь даже на свадьбу стыдно пригласить.

Я стоял у окна и видел, как подъехала роскошная черная машина, вся украшеная цветами и лентами. Славка, в светло-сером костюме, строгий и солидный, сел в нее, на заднее сиденье, Нинель Аркадьевна подала ему букет белых роз, захлопнула дверцу. Сигнал проиграл какую-то замысловатую мелодию, похожую на марш Мендельсона, сопровождающие расселись по машинам и кортеж тронулся. А я пошел на кухню, достал водку, закуску и сел справлять Славкину свадьбу.

* * *

На моих часах десять утра. В доме по-прежнему тихо. Я беру телефон, набираю Славкин номер. Наверное, он уже проснулся.

— Алло, — и правда, голос у него совсем не сонный.

— Славка, — говорю я, — Славочка...

— Какого черта ты звонишь? — Славкин голос полон ненависти, впервые — по отношению ко мне, — Тебе русским языком было сказано, что ты нам не нужен. Или твоя тупая башка уже и русского не понимает? Так я тебе могу на трех других языках то же самое повторить.

— Слава, — я все еще не верю собственным ушам, — ты что, Славка, ты боишься, что я твоей жене про нас расскажу?

— А нечего тебе рассказывать! Ничего не было! Ты меня просто изнасиловал! Я мог тебя уже тогда посадить, да пожалел, дурак, а надо было!

Короткие гудки в трубке. Вот и все? Вот и все. Я ставлю телефон на столик, беру с полки альбом, обдираю блестящую упаковку.

В туалете сажусь на пол рядом с унитазом, достаю из кармана зажигалку. Медленно вырываю из книги толстые листы, поджигаю каждый по очереди. Догорающие обрывки бросаю в воду. Наконец, у меня в руках остается только обложка. Встаю, расстегиваю штаны, обильно поливаю остатки трехсотдолларового великолепия, плавающие в унитазе, спускаю воду и иду в свою комнату. Ложусь спать прямо так, одетым, лицом вниз. Где-то внутри рождается и все растет, растет жгучая боль. Она заполняет меня до краев, становится совсем невыносимой, и я глухо и страшно — словно смертельно раненый зверь — вою, уткнувшись в подушку сломаным в старой драке носом...

За окном медленно падает снег первого дня зимы.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Давным-давно

Он называл тебя когда-то Малыш, Солнышко, Котик. И добавлял — мой, любимый, ненаглядный. Мой Малыш. Любимый Котик. Ненаглядное Солнышко. А сегодня Он смотрит сквозь тебя и называет только по имени. Ты мучаешься неизвестностью и задаешь глупые вопросы. Он отмалчивается, а ваши встречи становятся все более редкими.

Дома ты разглядываешь себя в зеркале. Кажется, совсем недавно ты прятал свое лицо на Его груди, а сейчас ты смотришь в Его глаза, не поднимая головы. Еще вчера твоя кожа была гладкой и чистой, а сегодня внизу живота курчавятся жесткие черные волосы. Твое тело предает тебя, оно тянется вверх, словно молодой бамбук, ты уже примериваешься к отцовской бритве. Куда-то исчез неуклюжий стеснительный подросток, из зеркала на тебя смотрит стремительно взрослеющий юноша.

Ты пытаешься как-то бороться. Тебе наплевать, что твои друзья смеются за твоей спиной над твоими мальчишескими стрижками и коротковатыми брюками. Ты клянчишь деньги у родителей, копишь понемногу, выискиваешь в газете объявления о полной и безболезненной эпиляции. Но это оказывается слишком дорого, и ты обходишься обыкновенной бритвой. Наутро вся кожа твоя зудит и чешется, невозможно ни сидеть, ни стоять, ни ходить. Пах и бедра усеяли мелкие болезненные прыщики, но ты мужественно терпишь все эти мучения ради Него. А твой любимый обзывает тебя кретином и выгоняет домой. Ночью ты ворочаешься на жесткой подушке, спать невозможно от обиды и боли в расчесанной до крови коже.

Ты бродишь по улицам. Тебе все кажется — Он где-то рядом, за поворотом, сейчас выйдет тебе навстречу, улыбнется, и все будет по-прежнему. Но с каждым днем все становится только хуже. А на носу выпускные экзамены, и надо зубрить и готовиться. Литература, математика, физика...Ты срываешься на последнем экзамене, потому что прождал Его весь вечер, а Он так и не пришел. И ночь была бессонной — ты переживал, воображая себе разные несчастья, могущие случиться с твоим любимым. Четверка по химии — единственная в твоем аттестате, который — несмотря ни на что — лучший в школе. Остается надежда увидеть Его в выпускной вечер — ведь все учителя приходят проститься со своими учениками. Но Его опять нет, и ты вдрызг напиваешься на набережной дешевым портвейном вместе со своими — уже бывшими — одноклассниками.

Тянутся долгие летние дни. Его телефон не отвечает, по вечерам окна Его квартиры темны и безжизненны. Ты сходишь с ума от тревоги и тоски, а надо сидеть и готовиться к вступительным экзаменам. Родители приписывают твое нервное состояние страху перед поступлением в Университет и стараются не обращать внимания на твою грубость.

Приемная комиссия рассматривает твои документы и возвращает их без объяснения причин. Потом, через много месяцев, ты узнаешь, что на потоке в том году не было ни одного еврея. Отец, узнав об отказе, в сердцах грохает кулаком по столу. Мать, пряча глаза, предлагает поступать куда-то еще, впереди целый месяц, но тебя больше заботит, куда же исчез твой любимый.

Утром ты дома один и вновь безнадежно набираешь номер Его телефона.

— Да, я слушаю, — голос, такой знакомый, такой родной.

— Это я, — твои губы не слушаются, колени начинают дрожать, и ты садишься прямо на пол.

— Послушай, не звони мне больше, неужели трудно понять, что между нами все кончено.

— Ты... у тебя... — сердце бьется в горле и мешает дышать, но ты все же выговариваешь страшные слова, — у тебя кто-то другой?

Он долго молчит, словно решая, отвечать или нет. Каждую секунду Его молчания ты умираешь, не в силах выдержать страх, который рвет твою грудь.

— Я женился. Месяц назад. И очень ее люблю. Вырастешь — поймешь.

Короткие гудки. Ни слова на прощание. Ты бы мог отомстить — пойти и все рассказать своей сопернице, но ты слишком любишь Его, чтобы причинить Ему боль. Ведь ты уже знаешь, как это страшно — потерять любимого.

Ты идешь в ванную на негнущихся ногах. Жизнь кончена, зачем продолжать мучения тела. Ты не знаешь — как ЭТО делается, но ты вырос в семье медиков и кое-что знаешь о физиологии. Опустив руку в горячую воду, ты медленно распарываешь ее от запястья до локтя бритвой фирмы "Нева". Боли еще нет, и ты садишься на корточки, глядя как кровь толчками выливается из вены. Через несколько минут тебя начинает тошнить, появляется головокружение, а вместе с ним и страх. Ты выскакиваешь из ванной и мечешься по квартире, заливая кровью паркет. Ты один дома, помочь некому. Ты неумело перевязываешь руку полотенцем, выходишь на лестницу и звонишь к соседям. На твое счастье, кто-то оказывается дома. Все остальное проходит для тебя как страшный сон, в полузабытье. Жгут на предплечье, "Скорая", больница, капельница. Хирург, который зашивает тебе руку под местным наркозом, пытается что-то узнать — про адрес, про родителей, но тебе слишком плохо, и ты внезапно засыпаешь.

Через пару дней тебя выписывают домой. Никто тебя почему-то не встречает, и ты трясешься через весь город в трамвае. Родители дома, они мрачно сидят на кухне. На столе — растрепанные толстые тетради — твои дневники, которые ты старательно прятал несколько последних лет. Слава Богу, в них нет никаких данных о твоем любимом, только твои эмоции.