Судачили трое: двоих из которых я знала в лицо, а третью — по имени, как недавнюю зенину клиентку. Правда, сегодня она была колоритно дополнена 'наливным' синяком вокруг правого припухшего глаза:
— Доброго вам, — кинула Дивина на меня рассеянный взгляд и отвернулась обратно к своим товаркам. — Точно говорю — знаменье это. Чтобы все, да сразу в одно место? — и для убедительности часто закивала головой.
— Так может, кошка тамошняя загуляла? У них в Мочалино все немного... того, — вступила с ней в диалог вторая дама, с вытянутым, как молодой месяц лицом.
— Или забор чем намазали, — подала голос третья — самая из них молодая и близкая к истине. Это я знала точно, потому что, о каком именно 'знаменьи' идет речь, догадалась очень быстро. Но, моя знакомица с синяком опровергла разом обе выдвинутые версии:
— Да что вы мне тут вбиваете?! — категорично всплеснула она руками и тут же зыркнула по сторонам. — Илуниха — моя сватья и я верно знаю, что нет у нее никакой кошки, — произнесла женщина уже гораздо тише. — У нее во дворе здоровенный кобель на цепи сидит. А забор свой она сразу с утра весь обошла, когда это ночное непотребство с драками и воем закончилось. Не было на том заборе ничего, кроме пометок всех мочальных котов разом. Ее переулок теперь по этой срамоте люди дальней дорогой обходят... Особенно, когда ветер от забора...
— Так ты, Дивина, говоришь, кобель у нее на дворе? А почему он тогда ночью лай не поднял? — задала еще один здравомыслящий вопрос молодица. И я даже на него знала точный ответ — заклятие сна, трижды примененное нами в ту памятную ночь. Но, кроме меня этим знанием обладал один лишь Глеб.
— А я что вам говорю? — лупанула месяцеликую собеседницу по руке Дивина. — Знаменье... Только вот к чему?.. — а вот на этот вопрос уже не знали ответа все мы...
И, воспользовавшись образовавшейся в разговоре задумчивой паузой, я оторвалась от соседнего с дамами прилавка. Не забыв заплатить за прихваченный с целью конспирации баклажан. Да... Судя по сокровенности, с которой новость про мочалинское знаменье обсуждалась, очень скоро она будет полоскаться по всем деревенским улицам... Интересно, как на такие 'дела' моя тетушка ходила? Жаль, что в записях ее эта информация отсутствует...
— А власы ее, как лазоревый цвет.
Улыбка ее, как предгорный рассвет.
Лицо перламутру уступит едва.
Глаза же... Глаза же... Вот с дамскими глазами у меня всегда проблемы. Лучезарного дня, Анастэйс!
— И вам не замерзнуть, — поприветствовала я нагнавшего меня уже на выходе с развала мужчину.
Мужчина был худ, высок и чрезвычайно сутул. На длинных волнистых волосах носил кожаный ободок, а за спиной — раздолбанную в многолетних схватках с 'поклонниками' лютню. И звали его Аргус. Что он делал в нашей, не ценящей утонченную поэзию деревне, я никогда не могла понять. Уж лучше бы затерялся в каком-нибудь большом городе, да слагал бы там свои посвящения и оды. А нет, его, как закоренелого преступника все время тянуло на место своего постоянного литературного преступления. За что и получал регулярно от разбуженных среди ночи дружков своих муз. А некоторые так просто собак спускали. Вот и сейчас, просторная аргусова рубаха в паре мест радовала взор бледным поэтическим телом. А его правый глаз... Может, у нас в Мэзонруже тайное общество образовалось и его членов фингалами помечают?
— А я как раз в ваш замечательный дом направляюсь, — 'порадовал' меня такой новостью Аргус и галантно отобрал корзину. — Надеюсь, просветленный Зигмунд в добром здравии?
— Зигмунд?.. — медленно соображая о цели такого визита, вспомнила я оставленного мной на парадном крыльце Зеню, лежащего после чашки сметаны отмытым пузом кверху. — Ах, да. В здравии. Только... У него вчера был очень тяжелый день, Аргус и он сегодня... Как бы вам сказать?.. Не вполне владеет собой.
Да, что уж там? Кот, честно говоря, совсем себя не контролировал. Сказывались остаточные инстинкты его приемника. Свидетельством тому стала очередная моя, почти бессонная ночь, прерываемая то перезвоном посуды на буфетных полках, то грохотом падающей подставки для кочерги. А закончилась — торжественным пенделем под хвостатый зад с крыльца — прямо в предрассветный сад... Где меня, уже немного позже поджидали три дохлых мыши, сложенных в ряд, и сам 'охотник' — с выражением глубокого раскаяния на 'просветленной' морде. Но, творчески закаленного Аргуса, похоже, неадекватность своего баечного коллеги ничуть не смутила:
— Да я совсем не против, — горячо заверил меня он и на ходу поправил веревочку от лютни. — Я, знаете ли, в жизни своей многое повидал и к... особенностям других отношусь очень терпимо.
— Все ясно, — что я могла еще на это ответить? Хотя... — Аргус, можно вам задать... личный вопрос?
— Спрашивайте, конечно, Анастэйс. Если моя личная жизнь в этом замечательном месте еще оставляет какие-то вопросы, я с удовольствием вас просвещу.
— Это как раз про наше... замечательное место. Скажите, почему вы именно здесь обосновались, в Мэзонруже?
— О-о, — грустно отвел взгляд в сторону поэт. — Это, действительно, очень личный вопрос... Любовь, Анастэйс... Любовь, которая бывает в жизни поэта всего один раз и, или делает его крылатым, или... Я был тогда еще совсем молодым, когда встретил ее, — медленно начал Аргус, постепенно сбавляя ход. — Она — здешняя, из Мэзонружа и, хоть и не давала мне никогда особой надежды, от себя не отталкивала. Всегда принимала с благосклонностью и так же благосклонно улыбалась. А потом я узнал, что она выходит замуж. И весьма удачно, по меркам здешних обывателей... Но, она все же продолжала мне улыбаться. Только, уже не так... благосклонно... Я, знаете ли, вплоть до их венчания в нашем храме все не верил. Это, как... — неожиданно остановился он прямо посреди мостовой и приложил ладонь ко лбу. —
Колокольный звон. Детский лик Богородицы.
Взгляд твой ясный, как в зимний день облака.
Убежать бы прочь. Отдышаться. Опомниться.
Но, уже летят в небесах облака(6)...
— Значит, вы до сих пор здесь ради тех... облаков? — потрясенно выдохнула я.
— Ради них... И ради тех мест, по которым мы с ней гуляли. И... Да, много еще ради чего. Она ведь тогда, в Медянск и вдохновение мое с собой увезла. Я с тех пор пишу одну дрянь пошлую... и глупую. И получаю за нее вполне справедливо.
— Аргус, неужели вы надеетесь, что Зигмунд вам поможет?
— Вернуть мое вдохновение? А, вдруг? А, Анастэйс? Я ведь, хоб меня перетри, поэт. Как мне без него жить?.. Здоровья не хватит, — иронично скривился он, щупая пальцами синяк под глазом.
— Это-то да... Конечно, — уверенно закивала я головой. — А скажите мне, не как поэт, а как умудренный жизнью мужчина... Как вы думаете, можно связать свою судьбу с тем, кто тебя любит, но при этом...
— Не любить его самому? — склонился надо мной Аргус. — Можно ли пожертвовать своей свободой и надеждой, пусть иллюзорной, на встречу со своей настоящей любовью ради того, чтобы отплатить ему добром за добро?
— Да-а...
— Нет, Анастэйс. Это предательство и того, ради кого вы идете на такие жертвы и предательство по отношению к себе самому.
— У-у-у, любовь... — скептически протянула я. — С точки зрения главного магического закона, это просто обмен энергиями. Мне вообще кажется, что мы сами себе внушаем то, что кого-то любим... или нам это внушают.
— Анастейс, в ваши-то годы и такой цинизм? Хотя, вы — маги и аланты, на все в этой жизни смотрите с несколько других позиций... Значит, вы искренне считаете, что любви вообще нет? — приподнял Аргус свои брови.
— Ну-у... Когда-то я в нее также искренне верила, а потом... волшебство закончилось.
— Волшебство закончилось? — переспросил поэт. — А вы знаете, Анастэйс, один из великих мыслителей прошлых веков, имя которого вам, к сожалению, уже ничего не скажет, в своем последнем, итоговом труде написал: 'Любовь — есть самое великое чувство, умеющее творить волшебство, потому что творит новых людей'. И я думаю, что старик здесь имел в виду не только тайну деторождения, а, в первую очередь — полное изменение любящего ради своего любимого... Просто, ваш час познать это волшебство еще не настал.
— Ну, тогда я, пожалуй, его подожду.
— Прямо здесь, у собственной калитки? — засмеялся Аргус, став, в этот момент совсем мальчишкой.
— А что? Вдруг, оно у меня дорогу будет спрашивать?
— О-о, я уверен, что, если это будет настоящее волшебство, то адрес ваш оно узнает само, — распахнул мужчина передо мной невысокие воротца с болтающейся на них картонкой 'Зигмунд временно не принимает'...
Кот на лечебный сеанс согласился сразу. И, показав ему, на всякий случай, из-за спины Аргуса предупредительный кулак, я направилась... подслушивать очередную зенину притчу. А что? А мне не стыдно. И даже очень интересно, а местами, так и вовсе поучительно. И, хоть окно на веранду кот, тоже предупредительно, всегда требовал закрывать, но, я же маг... Я бы и подглядывать могла, прямо через плотную занавеску. Но, этого моя избирательная совесть делать уже не позволяла.
Традиционные 'Проходите. Обувь снимите. Лягте по удобнее. Храпите по тише', я слушала в пол уха, всыпая в это время в чугунную ступку подсохшие корни сусака. Самое интригующее начиналось немного позже и сегодня оно звучало, как:
— Дружили в одном лесу соловей и воробей. Соловей был очень важным, все его любили за певческий талант и даже местный леший приглашал его на свои сборища — выступить перед почтенной публикой. А воробей был маленький и незаметный. Весь смысл жизни его сводился к тому, чтобы добыть себе пропитание и погреться под теплым солнышком — все его маленькие воробьиные радости.
И вот однажды друзья схватились в нешуточном споре, кто из них лучше приспособлен к жизни. Соловей утверждал, что, конечно, он. Потому что его всегда накормят и обласкают за его песни. А воробей стоял за себя. И доказывал, что, голос, это, конечно, хорошо, но пропадет он и кому соловей будет тогда нужен? А он всегда сможет сам себя прокормить, потому что не на кого ему надеяться.
Спорили они, спорили, да так увлеклись, что не заметили, как накрыла их сетка птицелова, притаившегося в кустах. Птицелов был тоже важным и в жизни разбирался хорошо. И он рассудил, что соловья сможет хорошо продать, а вот воробей никому не нужен. И выпустил маленькую птаху на свободу.
Голосистого же соловья купил хозяин одной таверны и посадил его в клетку — развлекать публику своим пением. Поначалу такая жизнь птице даже пришлась по вкусу. Его опять кормили и слушали внимательно. И в тепле он был. А потом наш артист стал скучать: по лесу, по свободе и по своему другу — воробью. А когда птица скучает, она уже не поет. А если, все же делает это, то песни ее больше на плач похожи. А кому ж интересно плач слушать? Поплакать мы дома можем. И перестали люди соловья слушать. А вскоре он и сам замолчал... с горя.
Хозяин таверны, видя такое дело, решил от него избавиться очень просто — придушить бывшего певуна и в помойное ведро. Да только повезло соловью — пролетал в тот момент мимо открытой двери его бывший друг, в поисках дармовых крошек и увидел клетку. И так как был он маленьким и незаметным, то пропорхнул в таверну и клювом отодвинул на клетке задвижку — выпустил на свободу затворника... Полетели они вдвоем в свой родной лес, который стал теперь соловью во много раз дороже. И больше никогда не спорили, кто из них лучше. Потому что клюв для птицы нужен не только, чтобы красивые звуки из него лились, но и чтобы самому прокормиться и о других позаботиться.
— Хр-р-р.
Толченый корень сусака для нового пробного мыла готов...
Отблески огня в очаге таинственными фигурами плясали на широких половых досках. А сверчки в ночном саду радовались, что очередной день прошел и теперь можно объявить об этом всему миру. Мы втроем — сидели на крыльце, слушали, как шепчутся между собой под ветром старые деревья и смотрели на звезды, которые были рассыпаны сегодня безоблачным небом особенно щедро...
— М-м-м... К Тиристине опять сын с невесткой из Либряны прикатили, — после глубокого вдоха сообщил Зигмунд.
— Ага... И они опять над костром курочку жарят... А, знаете, что я думаю?
— И что ты думаешь, хозяйка?
— Я думаю, что пора начинать новую жизнь. А что? Волосы у меня — новые, Зеня — тоже... обновленный.
— А я?
— А ты, Груша, для меня за последние два дня раскрылась тоже с совсем новой стороны.
— С хорошей? — блеснула на меня своими глазками в темноте домовиха.
— С о-очень хорошей... Ну так вот. И отпразнуем мы эту новую жизнь завтра уборкой и перестановкой — с утра. А вечером тоже кого-нибудь зажарим.
— Надеюсь, не меня?
— Нет, Зеня. Я членов своей семьи не ем. Я же знаю, что вы — невкусные, хотя и такие замечательные. И я вас... люблю.
— Ага, — вздохнули с обеих сторон от меня 'объекты любви'...
— Зеня.
— Что, Стася?
— Расскажи мне про Бередню.
— Это куда наш некро... Глеб отбыл?
— Просто расскажи про нее.
— Хорошо. Рассказываю... В 2013-м году случился в нашей стране из ряда вон выходящий случай — представитель одного древнего алантского рода поделился своей магией с человеческой девушкой. Проделано это было из чистой юношеской любви, потому что браки между алантами и людьми в ту пору были строго запрещены. Но, пара эта, за такой поступок не нашла одобрения и вынуждена была покинуть родину. Вот они то и основали за западными границами Тинарры новое государство, переселив туда людей с Земли. И стали первыми его правителями — Грэгором и Бенедиктой. Хотя, думаю, настоящее имя мужчины со временем в летописях было изменено на более приемлемый вариант. Страна эта стала называться Бередней и первоначально занимала только половину той территории, что она представляет собой сейчас. На юге же ее в то время жили местные полудикие племена кочевников... Со временем Бередня разрасталась, народ между собой перемешивался и роднился, но там до сих пор, в отличие от остального мира есть национальности и деления на княжества. Что же касается магии... Она там, безусловно, присутствует. Сама природа этого мира ее излучает. Только, отношение к ней в Бередне другое.
— Как к ведьмам и колдунам?
— Примерно так, Стася.
— И что, на кострах сжигают?
— В отдаленных местах, возможно. Хотя, есть и разрешенные маги. Их единицы и живут они в уединенном месте — в северных горах. Вот к ним относятся со всем почтением и считают детьми Бога на земле. Но, это закрытый культ, основанный еще Бенедиктой, и, насколько я знаю, у власти там до сих пор женщина... А вообще, страна эта очень красива, своей — суровой полудикой красотой: горы, между ними, в равнинах, древние буковые леса с водопадами и пещерами, из которых вытекают подземные ручьи, возделанными полями и реками, шириной своей сравнимыми с морем. И над всем этим парят белоглавые сипы. Эти птицы — символ Бередни и ее самая большая гордость.
— Действительно... красиво. Но, что там делать Глебу? — не удержалась я от такого больного вопроса.
