Он знал, что не сумеет взять Адель, не прибегая к магии, а обращаться к силе Темного Истока ему очень не хотелось. Магия, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы захватить Туманный лог и раз и навсегда избавиться от Альдов, обошлась ему недешево. Стоя на внутреннем дворе захваченного его людьми Леривалля, Олварг чувствовал себя скорее призраком, чем человеком — и с тех пор он уже никогда не ощущал себя по-настоящему живым. Казалось, у него внутри разверзлась чёрная дыра, куда все время утекает его жизнь. Вальдер сказал о темной магии, что кто-то вроде Олварга кормит Исток чужими жизнями, а тот в обмен на это выполняет его волю. Много лет назад, когда он захотел овладеть силой Темного истока, Олварг представлял эту Силу точно так же. Никто не предупредил его о том, что тот, кто обращается к помощи темной магии, кормит её, прежде всего, самим собой. А когда он узнал об этом, было уже слишком поздно.
Теперь Олварг чувствовал, как Исток тянется к нему — с голодным, жадным нетерпением того, кто знает, что вот-вот получит то, что хочет. Все, что Олварг мог отдать Истоку, сохраняя свое собственное "Я", он уже отдал — сперва легкомысленно, не сознавая смысла собственных поступков, а потом — отчаянно борясь за каждую уступленную пядь. Теперь у него оставалась только та последняя, обглоданная, окровавленная часть, которая все еще позволяла ему чувствовать себя — собой, и её следовало сохранить во что бы то ни стало. Олварг знал, что, если он опять прибегнет к этой магии, малейшая неосторожность приведет к тому, что Исток безраздельно завладеет его жизнью, памятью и разумом.
Единственным спасением было как можно меньше обращаться к магии Истока, а еще лучше — обойтись одной только угрозой её применения. И одно время Олваргу казалось, что ему это удастся — но увы, решающее заседание суда, которое должно было стравить противников Меченого с его сторонниками, причем вне зависимости от того, какое именно решение принял бы Трибунал, внезапно потушило все бушующие страсти.
Те, кто требовал немедленно казнить дан-Энрикса, лишились поводов для недовольства, потому что участь Меченого выглядела более пугающей, чем смерть на эшафоте. Те, кто намеревался защищать жизнь Эвеллира до последней капли крови, вынуждены были сложить оружие и подчиниться его выбору. И, наконец, большая часть людей, которые после убийства Рована Килларо называли Меченого самозванцем и лжецом, который выдавал себя за Эвеллира, чтобы укрепить авторитет дан-Энриксов, начали сомневаться в этом. "Человек, который готов доказывать свою правдивость таким страшным способом, по крайней мере, верит в то, что говорит, — качая головами, говорили люди после приговора. — Может, племянник императора и сумасшедший, но он не обманщик и не шарлатан".
Общая ненависть к дан-Энриксу сменилась сдержанным сочувствием и даже откровенной жалостью. Те, кто еще недавно требовал казнить дан-Энрикса — и прежде всего не за смерть Килларо, а за то, что, называя себя Эвеллиром, он посмел играть с их тайными желаниями и надеждами, — теперь жалели о своей горячности и говорили, что злосчастный "Эвеллир", пожалуй, был и сам обманут лордом Иремом, подстроившим "убийство", а затем и "воскрешение" Кэлринна Отта, чтобы убедить весь город в чудесных способностях дан-Энрикса. Отт, несомненно, с самого начала был сообщником мессера Ирема. В этом вопросе сплетни, пущенные людьми Олварга, дали прекрасные плоды — практически никто не сомневался в том, что Отт написал свою книгу по заказу Ордена. Теперь многие стали говорить, что Кэлрин Отт, как и лорд Ирем, пользовался своей дружбой с Криксом, чтобы еще больше расшатать его и без того расстроенный рассудок и вложить в него удобные для заговорщиков идеи. А потом, когда Отт выполнил свою задачу, мессер Ирем постарался побыстрее удалить его из города, чтобы его не стали лишний раз расспрашивать о его книге или о его чудесном воскрешении.
Неоднократно обсудив войну в Каларии и плен в Бейн-Арилле, которые, конечно, могли стать причиной помешательства, особенно если учесть, что принц пережил все эти события в довольно нежном возрасте, завсегдатаи городских трактиров окончательно уверились, что Меченый был не обманщиком, а жертвой чужих происков. И поначалу Олварг был даже доволен таким поворотом дела — он надеялся, что теперь ярость против Крикса обратится на мессера Ирема и его Орден. Это бы как нельзя лучше соответствовало его планам, потому что Меченый, по сути, уже выбыл из игры, а Ирем продолжал мешаться под ногами и способен был доставить ему множество хлопот.
Но, к сожалению, надежды Олварга не оправдались. Жалость к Меченому оказалась ядом, отравившим горожан и подорвавшим их решимость. Мысль о том, что то священное негодование, которое заставило их добиваться справедливости, привело лишь к тому, что они отправили на Железный стол ни в чем, в общем-то, не повинного безумца, искренне верившего в свою правоту, а в прошлом оказавшего стране неоценимые услуги, погрузило жителей Адели в мрачную апатию. Чувствуя себя виноватыми и втайне сожалея о своей запальчивости, они уже не могли с прежней энергией обрушиться на нового врага, так что о преступлениях, обманах и интригах коадъютора в городе говорили вяло и без особого воодушевления.
Похоже, главным, если только не единственным топливом их праведного гнева было чувство собственной непогрешимости, и, потеряв его, они совсем лишились воли. Потрясшее Адель самоубийство Римкина было воспринято, как знак того, что известный своей честностью и неподкупностью советник также усомнился в виновности Крикса и не смог простить себя за то, что, может быть, обрек невинного человека на такую страшную, мучительную смерть. Ходили слухи, будто перед самой смертью Римкин якобы пытался попасть в ратушу, где проходил допрос дан-Энрикса, но получил отказ — после чего, вернувшись в своей столичный особняк, отпустил слуг и перерезал себе вены. Утром его обнаружили в его гостиной, посреди уже подсохшей лужи крови. Выяснить, насколько эти слухи соответствовали истине, шпионам Олварга не удалось, однако они утверждали, что на повторяющих эту историю людей она произвела самое тягостное впечатление. "Ну хорошо, пусть в парке Дома милосердия не было никакого Призрака — но ведь на принца и его эскорт действительно напали, — понижая голос, говорили люди. — Это уж, во всяком случае, сделал не Ирем. Мало ли, что могло померещиться ослепшему и одурманенному человеку?.. Может, он принял Килларо за одного из нападающих. А если так, то смерть Килларо — это не убийство, а несчастный случай. Судьям из Трибунала следовало не возиться с версией о Призраках, а попытаться выяснить, мог ли дан-Энрикс вообще узнать Килларо, когда встретил его в парке Дома милосердия. А если нет, то как это могло быть умышленным убийством?.. Похоже, Римкин понял, что они ошиблись — и не смог смириться с этой мыслью". При этих словах все виновато переглядывались, вспоминая, как еще совсем недавно они без малейших колебаний утверждали то же, что и Римкин.
Олваргу оставалось лишь скрипеть зубами и мысленно проклинать сборище этих слюнявых идиотов. Даже этот жалкий самозванец, называвший себя Истинным королем, и то был лучше них — ему, во всяком случае, хватило мужества на то, чтобы действовать, не предаваясь глупым угрызениям и тошнотворному нытью о собственной вине.
Как бы там ни было, овладевшее горожанами оцепенение не оставляло никаких надежд на то, что в городе вспыхнет гражданская война. А теперь и переговоры с императором грозили обернуться полным поражением. Готовясь к разговору с братом, Олварг беспокоился только о том, как убедить Валларикса, что он не сможет удержать Адель, и, следовательно, у него нет другого выхода, кроме как принять его предложение. Продемонстрировать Вальдеру, что случится, если он обрушит на них силу Темного истока, представлялось безошибочным решением. Валларикс, при всех своих недостатках, не был дураком и не страдал от недостатка логики или воображения. Испытав магию Истока на себе, он, разумеется, поймет, что против этой магии они бессильны, и к тому моменту, когда войско Олварга подойдет в городу, ни один из его защитников, за исключением разве что самых Одаренных магов, будет не в состоянии даже поднять оружие, не говоря уже о том, чтобы сражаться. Следовательно, если Валларикс убедится в том, что Олварг не блефует, не пускает ему пыль в глаза, а в самом деле может выполнить свои угрозы, у Вальдера просто не останется другого выхода, кроме как преклонить колено и открыть ему ворота города. Конечно, если бы речь шла о нем одном, с Валларикса бы сталось гордо заявить, что он предпочитает умереть, но Олварг был уверен в том, что ради тысяч горожан, которые погибли бы из-за его решения, Вальдер пожертвует не только своей спесью, но даже теми идеями, которые вколотил ему в голову Седой. Поэтому единственное, что казалось важным Олваргу — это найти такие средства убеждения, при помощи которых можно было бы заставить императора ему поверить и принять его слова всерьез.
Но все пошло совсем не так, как ему представлялось.
Валларикс поверил ему сразу и безоговорочно. Олварг всегда мог измерить глубину чужого страха и отчаяния. Прикоснувшись к разуму своего собеседника, он обнаружил, что тот приготовился к самому худшему. Валларикс допускал — и даже считал более чем вероятным — что он сможет захватить Адель, а после этого устроит в городе ужасную резню. Но эти мысли никак не влияли на его решение. Это казалось невозможным, удивительным, абсурдным, но Валларикс, за все годы своего правления не подписавший ни одного смертного приговора, не способный наскрести в себе решимости даже на то, чтобы покончить с кем-нибудь из своих личных или политических врагов, готов был, не задумавшись, обречь на смерть всех жителей Адели, но только не признать его победу. Этот Хеггов лицемер, всю свою жизнь трепавшийся о милосердии и ценности любой, даже самой ничтожной жизни, был готов утопить всю Адель в крови, ни на минуту не задумавшись, что, может быть, разумнее сложить оружие.
Олварг всегда ненавидел брата — но сейчас он ненавидел его даже больше, чем всегда. Окажись император здесь, он бы, наверное, убил его собственноручно. Валларикс всю свою жизнь стоял у него на пути, всегда мешал ему и забирал все, что принадлежало Олваргу по праву — материнскую любовь, внимание отца, имперский трон... — но сейчас он своим упрямством толкал его к краю пропасти и отдавал на милость Темного Истока. Олварг заскрипел зубами, вцепившись в широкий подоконник с такой яростью, что у него заныли пальцы.
Пару минут спустя, когда кипевшая в нем злоба улеглась, Олварг сказал себе, что нужно подождать до вечера. В конце концов, он дал Вальдеру время до заката. Может быть, за это время он одумается и пришлёт к нему парламентеров. А пока что нужно отдохнуть. Чем бы ни обернулось дело, он, во всяком случае, должен твёрдо держаться на ногах и сохранять полную ясность мысли — а за прошедшие сутки он потратил слишком много сил. Сражение за Мирный и все те усилия, которые потребовались Олваргу, чтобы проникнуть в сон Валларикса, не прошли даром, и сейчас он чувствовал, что ноги у него гудят, а мысли начинают путаться. В прошлом он часто игнорировал усталость и поддерживал свою бодрость магией — а сейчас горько сожалел о потраченной так глупо Силе. Заменять магией обычный сон было так же бессмысленно и расточительно, как гретьcя парой тысяч восковых свечей вместо того, чтобы разжечь камин.
Олварг позвал дежурившего у двери солдата и сказал, что он покончил с самыми насущными делами, а теперь намерен отдохнуть. Стараясь не смотреть на двух застывших у двери адхаров, часовой почтительно сказал, что для него уже нашли приличную постель, но он не доложил об этом, боясь оторвать короля от важных дел. Олварг ограничился кивком и позволил проводить себя в приготовленную для него комнату. Навязчивые мысли о Вальдере и поставленных ему условиях, перемежавшиеся приступами страха, долго не давали Олваргу уснуть, но под конец он с радостью почувствовал, что утомление берет свое, и он мало-помалу начинает засыпать.
Снова открыв глаза, Олварг сразу почувствовал, что происходит что-то странное. Снаружи доносился шум, больше всего похожий на те звуки, которые получаются, когда для защиты от дождя натягивают кожаные или парусиновые тенты, и капли дождя бьют в туго натянутую ткань, как в барабан. Олварг набросил плащ, подошёл к окну и распахнул ставни, закрытые для того, чтобы яркий дневной свет не помешал отдыху короля.
Вид, открывавшийся с холма, был таким странным, что в первый момент Олварг подумал, что он продолжает спать и видит сон.
Небо над Мирным оставалось серым, пасмурным, но вместе с тем спокойным — подобное небо не способно породить ничего хуже, чем мелкий, едва накрапывающий дождь. Море возле берега тоже казалось гладким, неподвижным, словно воду прихватило льдом. Но за пределами невидимой границы, опоясывавшей город с моря и на суше, творилось Хегг знает что. Волны бесновались, разбиваясь о невидимый заслон, словно о настоящую, вполне материальную преграду, и некоторые из этих волн были размером с двухэтажный дом. Взглянув в сторону леса, Олварг увидел, что на опушке ветер повалил несколько деревьев и так яростно трепал верхушки остальных, что оставалось только удивляться, как такие крепкие и толстые стволы могли качаться, как камыш или тростник.
Воспользовавшись тем, что он лёг спать, не раздеваясь, Олварг поспешил выйти на улицу и, как всегда, сопровождаемый двумя бесстрастными и молчаливыми адхарами, направился к невидимой границе. Первую испуганную мысль, что эта буря была вызвана кем-нибудь из Совета ста, Олварг тут же отбросил, как заводомо абсурдную. Во-первых, попытка совершить магическое действие таких масштабов неминуемо убило бы любого из магистров, даже если бы они решились пользоваться силой других Одаренных. Во-вторых, даже если предположить, что кому-то из столичных магов удалось наколдовать такую бурю, это все еще никак не объясняло, почему гроза бушует вокруг Мирного, но не в нем самом. Дойдя до окраины города, Олварг смог убедиться, что незримая преграда, защищающая Мирный, не была обманом его разыгравшегося воображения.
Перемешанный с градом дождь валил сплошной стеной, так что казалось, будто покрывающая землю грязь кипит и пенится. Гвинны, столпившиеся у невидимой границы, с восторгом смотрели на происходящее снаружи, словно это было ярмарочным представлением. Как расшалившиеся без присмотра дети, они высовывали наружу руки, а потом разражались идиотским смехом, дуя на ушибленные градом пальцы. Если бы стоявший здесь же Нэйд не объявил, что всякий, кто попытается выйти за границу магической преграды, получит пятьдесят плетей и потеряет свою долю после дележа добычи, то они наверняка стали бы подначивать друг друга выйти за границу заколдованного круга и проверить, кто сумеет дольше продержаться там, снаружи.
Появление короля встретили ликующими криками. Собравшиеся у невидимой стены ничуть не сомневались в том, что эта буря разразилась по приказу Олварга, так что для них безумие стихии было очередным доказательством его могущества.
