Сиенна удовлетворенно улыбнулась — эти слова точно проникли ей под кожу: кошачьи уши то ли испуганно, то ли гневно прижались к волосам, сузился зрачок в единственном здоровом глазу и застыло в невыразительной маске лицо.
— Обе, — ровно ответила Блейк.
— Это похоже не шизофрению, — фыркнула Сиенна. — У них должна быть общая точка. Почему и в чем Блейк из интервью согласна с Блейк — лидером Белого Клыка?
Это задело ее еще сильнее. Девушка, казалось, застыла без движения и лишь тонкие побелевшие от напряжения пальчики, вцепившиеся в пояс где-то в том месте, где обычно висели ножны, сжимались с такой силой, что кожа жалобно стонала в этой хватке.
— Ну же. Скажи мне правду, Блейк, и я дам тебе то, чего ты желаешь.
Ей потребовалось еще несколько секунд, прежде чем каменная, совершенно неестественная неподвижность разбилась. Блейк прикрыла глаза и тяжело, с усилием выдавливая из себя каждое слово, сказала:
— Я убила Адама в Башне, убила Илию в Гленн, Амон погиб где-то в штрафбате во время прорыва Гримм на фестивале, большая часть бойцов легла в Башне вместе с Адамом. И знаете что? Ничего. Ничего не закончилось. Даже если я убью всех расистов, ничего не кончится, все просто начнется заново, и сколько бы я не повторяла процедуру, будет начинаться вновь и вновь, потому что это то, чего искренне хотят слишком многие. Этот город будет рожать чудовищ со мной или без меня, и единственный монстр, которого я по-настоящему могу контролировать — смотрит на меня из зеркала.
Сиенна торжественно кивнула. Отложив папку в сторону, она поднялась с трона, спустилась с маленького подиума и подошла поближе.
— Многие считают, что это я изменила Белый Клык, — заметила Сиенна, пересекая зону действия Проявления Блейк.
Охрана сделала шаг вперед, впервые открыто направив на гостью оружие, холодное и прахострел. Сиенна не спорила — эта пантера, при всей молодости, была крайне опасна вне зависимости от того, обнажает ли она в угрожающем рыке клыки или молча следит за добычей.
— Они ошибаются. Белый Клык изменил себя сам.
Сиенна остановилась всего в двух шагах. Криво усмехнувшись, протянула девушке руку:
— Добро пожаловать в клуб.
Часть 3. Счастливый конец
У каждого человека есть особые места. Парк, в котором прогуливал занятия в школе, бар, в котором встречаешься с друзьями, одна единственная, самая особенная полянка в лесу, куда ездишь отдыхать с семьей. Эти места больше, чем деревья или цветы, больше, чем барные стулья и запах крепкого пойла, тепло костра и дымный вкус жаренных сосисок.
Такие места — живая память, высеченная в реальности. Возвращаясь туда, даже спустя много лет, ты становишься мостиком, соединяющим прошлое и настоящее. Здесь вечно будет гулять школьник с друзьями, смеясь и толкаясь — молодой, беззаботный: и миллионы открытых дорог разбегаются от его ног в бесконечность. Будет стоять тот самый столик, навсегда занятый для тебя, с твоими инициалами, вырезанными на потрескавшейся столешнице; там будет пахнуть дымом и пивом, звучать жаркие споры о любой неважной ерунде. На полянке в лесу навсегда останутся живы родители, не пожелтеет листва, а солнце всегда будет прямо над головой.
Мощный размеренный грохот прибоя, сильный запах соли, горящие глубоким красным толстопузые баржи, что плавно покачивались словно в пустоте, а не на волнах, тихо подпевая прибою разноголосицей сотен сплавов в нежных объятьях магнитных полей.
Это было особенное место, отпечатанное во Вселенной отныне и навеки, до тех пор, пока я живу на свете. Блейк показала мне его, и здесь началась наша дружба. Здесь она решила остаться и сражаться с Белым Клыком вместе со мной, здесь впервые показала лицо и доверилась по-настоящему. Сюда я пришел в ночь, когда впервые с ослепления вернулся на улицы, и здесь же мы решили работать с Калейдоскопом.
Что бы ни происходило в моей жизни, где бы я ни был и чем бы ни занимался, я всегда возвращаюсь сюда.
Вчера, сегодня и до самой смерти разбиваются волны о вынесенные далеко в океан волнорезы, танцует на океанской ряби лунная дорожка; крася в розовый облака, бесконечно встает солнце. Соленый морской бриз остужает разгоряченное лицо, медленно-медленно убаюкивая жадного до чужой боли Дьявола в дневной сон.
Порт навсегда останется местом, где у меня были глаза.
Потерять их в первый раз было мучительно больно и страшно. Я был сломан, разбит, унижен. Казалось, что жизнь кончена. Отдавать во второй... было просто горько и тяжело — как бросить в огонь единственный альбом с фотографиями семьи, которой больше нет. Ты можешь жить без этого, но вместе с бумагой сгорает и какая-то часть тебя, что все еще верит и на что-то надеется.
Я помню, как Куру, виновато и неловко вздыхая, объясняла, что не может дать их мне навсегда — душе, види... понимаете ли, не такая, не подходит для серебряных глаз, что они отравят, сожгут ее, выжмут досуха, оставив после себя лишь сморщенный изюм. Она сказала, что у меня будет всего пара недель, если я не буду зажигать глаза или всего один по-настоящему мощный удар, прежде чем повреждения станут необратимыми.
Я помню, как пряталась от меня Блейк, помню, как лишь чудом (по имени Куру, сообщившей ей неверный срок "пересадки") застал ее дома, собирающую рюкзак. На столе лежала записка железными чернилами с ее новым номером Свитка, и что я могу звонить ей в любое время дня и ночи, и что она никуда не уходит, а просто хочет побыть одна.
Она пятилась от меня к стене, отворачивала голову, скрывая ту половину лица, которую всегда прятала под повязкой, маской или волосами.
"Я просто хотела, чтобы ты запомнил меня красивой" — пробормотала она тогда, больше не пытаясь сбежать, хотя, Близнецы свидетели, со своим Проявлением могла бы попытаться скрыться даже от меня. Это был первый и единственный раз, когда Блейк вообще допустила, что ее хоть сколько-то заботит увечье.
Хотел бы я сказать, что потребовалась всего одна ночь ласки и миллион ласковых слов, чтобы убедить ее в том, что это не имеет значения, но... я надеялся, что нескольких лет будет достаточно.
Или, может быть, вся жизнь. Это меня тоже устраивало.
На востоке, на самом-самом краю моего радиуса, медленно прохаживался вдоль ограды охранник, помахивая фонариком и смешно подпрыгивая на месте, словно в такт какой-то задорной музыке. Бедняга, наверно, думал, что его никто не видит.
В незыблемости порта в этот час, на самой границе ночи и рассвета, когда ненадолго замирало даже беспокойное Черное море, все-таки произошли кое-какие изменения. Район пострадал во время атаки меньше многих других частей Королевства — Гриммолинкор (это, кстати, стало официальным названием) атаковал центр города, там же рухнули другие корабли, сбитые им и Самаилом, и там же в конце концов упокоился он сам, после впечатляющего выступления Глинды Гудвич, сбившей железного монстра ни много ни мало — другим железным монстром. Жаль я этого не видел...
Другие атаки пришлись на приграничные территории — именно там, где после войны, на заре нынешнего Золотого века Королевств, были построены воздушные пристани. В те времена пышным цветом цвела торговля, но пускать глубоко внутрь своих земель вооруженные (а иные не путешествовали между Королевствами) корабли недавнего противника было как-то боязно. Поэтому пристани были построены на границу, а в столицу попадали уже другими способами.
В этом давно отпала нужда, но вокруг уже была построена инфраструктура, выросли обслуживающие весь этот товарный поток городки, работали десятки, если не сотни тысяч...
А сейчас, когда была разрушена Западная пристань и повреждена Южная, Вейл сдул пыль с того самого проекта нового воздушного порта в Черном море, который пытался протолкнуть Озпин незадолго перед смертью.
У отразившего атаку Гримм Королевства образовалась острая нехватка ресурсов, которые с удовольствием предоставили другие страны — Вейл был хорошим заемщиком: никто не сомневался, что все разрушенное будет отстроено. Такое уже случалось не раз, в конце концов, в истории каждого Королевства. Так работал этот мир: Гримм разрушали, люди — строили заново, лучше прежнего. Бесконечный цикл Старшего и Младшего: жизнь и смерть, разрушение и созидание, сменяя друг друга, творили Историю.
По некому загадочному стечению обстоятельств активнейшее участие в стройках Черного моря принимала семья Никос. Поставки материалов, выкупленные и поглощенные строительные фирмы — вместе с несколькими богатейшими семьями Вейл жизнь на стройке бурлила, не затихая даже ночью: отвесные скалы, ранее совершенно непригодные для любого использования, пестрели строительными лесами, множились черными полукругами ангаров или длинными носами пристаней. Внутри камня прорубались тоннели и лифтовые шахты, тысячи людей, как термиты, превращали скалу в огромный улей, транспортный узел, призванный вновь вдохнуть жизнь в увядающий порт.
"Если мы собираемся сделать из этой дыры что-то приличное, это не значит, что я не могу на этом заработать, — отмахнулась мама, когда я позвонил ей, требуя объяснений. — О, и, если что, я угрожала им, что ты сделаешь с их железными корабликами тоже самое, что с драконом. Будь лапушкой, не опровергай это"
Наверное, мне стоило разозлиться, но вместо этого я сказал "спасибо". Моя мама снова была в моей жизни, поддерживала то, чем я занимаюсь и помогала в этом. Делала она это в своем собственном, непередаваемо эгоистично-стервозном стиле, но я слишком давно ее знал, чтобы не понимать: это лучшее, на что она способна. Так что я просто радовался тому, что имею.
Должен признаться, это было легко. Несмотря на все трагедии, смерти, увечья и разрушения... моя жизнь никогда не была лучше и свободнее, чем сейчас. У меня была мама, была Блейк, были друзья. Портовый район, место, которое стало моей личной вендеттой всему миру, получило шанс на новую жизнь; наверно, впервые за многие годы воздух, отравленный горькой смесью морской соли и городского смога, пах не отчаянием, а надеждой.
В конце концов, оказалось, что все оно того стоило. Наверно, это лучшее, на что человек может рассчитывать, говоря о своей жизни.
— Ты опоздала, — улыбнулся я.
Прежняя сбруя — браслеты, обруч и пояс, кольца на пальцах — остались в прошлом. Где-то с месяц назад она вернулась домой, от кончиков пальцев ног до шеи покрытой татуировками абстрактно-бессмысленных узоров с содержанием металла: малым, но достаточным, чтобы сиять в моем "втором зрении" немного смутным силуэтом. На мой вопрос — понимает ли она, что теперь я ВСЕГДА вижу ее голой, промурлыкала: "А почему ты думаешь, я вообще это сделала? Видишь, я вообще полностью закрасила грудь?"
Я хотел разозлиться на нее за такое издевательство над собственным телом, но не смог. Сложно было продемонстрировать серьезность ее намерений для наших отношений как-то еще громче. Она не собиралась никуда уходить.
И это было здорово.
— И как ты меня всегда замечаешь? — протянула она дежурную, совершенно несмешную, на самом деле, шутку, которая имела смысл только для нас двоих.
Блейк плюхнулась рядом, моментально прижалась, ткнулась носом в подбородок, глубоко вдохнула мой запах и еле слышно замурчала от удовольствия. Я не был уверен, что она сама замечает, когда начинает так делать и даже спустя три с половиной года знакомства опасался на эту тему шутить.
Этой девушке, ластящейся ко мне, как кошка к хозяину, опасались наступать на хвост буквально все в этом городе.
И правильно делали.
— Я свободна сегодня днем. Чем займемся?
И как бы ни было соблазнительно запереться в спальне и не выходить до вечера, мне пришлось виновато ответить:
— На самом деле у меня есть важное дело...
— Прекрати дергаться.
Вздрогнув, Джек выронил нож, в котором пытался через отражение оценить свою внешность. Занимался он этим секунд тридцать, просто я не сразу понял, зачем он взял его в руки.
— Ты хорошо выглядишь.
— Откуда ты знаешь? — буркнул Джек, пытаясь поправить рукава костюма. Зря он его вообще напялил — такие вещи надо уметь носить. — Ты "хорошо" от "плохо" разве что на ощупь отличишь.
Я только хмыкнул в ответ на это. Кому другому это вряд ли сошло бы с рук, но у грубости Джека были чертовски весомые причины — я сломал ему жизнь, в конце-то концов.
Тем удивительнее, что присутствовать на этой встрече он попросил именно меня. И еще страннее, что я предпочел был здесь вместо того, чтобы целовать свою девушку, настолько занятую восстановлением и контролем банды террористов, что времени побыть вместе у нас было едва раз-два в неделю.
— Сегодня утром ты побрился, тогда же — подстригся, и тянул до самого конца именно для того, чтобы за пару дней ничего не испортилось. Трижды помылся и столько же раз почистил зубы. Взял в аренду костюм, полчаса его гладил, а потом столько же — драил туфли. Ты выглядишь настолько хорошо, насколько это вообще возможно.
Пару секунд Джек молчал, придумывая ответ...
— Иди нахрен, — наконец сказал он. И, видимо, чтобы подчеркнуть свое остроумие, добавил: — И, чтоб ты знал, мое лицо сейчас очень презрительное.
Он врал. На самом деле самодовольный засранец ухмылялся, чувствуя свое превосходство.
Один из самых сложных навыков, которые я освоил за полтора года слепоты — умение определять с помощью металлических пылинок выражения лиц людей так, чтобы они этого не заметили.
Это была идея Блейк. Все оказалось с одной стороны просто, с другой — чрезвычайно сложно, с третьей — жутко, с четвертой — фантасмагорично. Я покрывал ее лицо плотным, хоть и тонким покровом железной пыли, а потом она корчила все возможные выражения лица. После того, как я запомнил их — количество пылинок уменьшалось, пока я подбирал нужные точки, куда нужно посадить крошечные индикаторы. Скулы, уголки и центр губ, веки, брови, щеки и лоб, ноздри... всего около сорока точек, внимание к которым позволяло определять хотя бы самые базовые и простые эмоции. Этому методу недоставало тонкости и нюансов, зато не вызывало у людей дискомфорта — пылинки были слишком маленькими, чтобы их можно было почувствовать.
Вместо того, чтобы ловить Джека на лжи, я лишь хмыкнул и сказал совсем другое:
— Все будет хорошо.
— Да что ты знаешь... — мгновенно помрачнел он.
— Я знаю, что она согласилась встретиться.
— Как согласилась, так и передумает.
— И что же ты такого можешь сделать, что она просто встанет и уйдет?
— Не знаю, — вновь схватив многострадальный нож, Джек неловко принялся поправлять прическу искалеченной рукой в тонкой перчатке. — Может, просто на рожу мою посмотрит и сбежит.
Очень хотелось просто сказать ему взять себя в руки и перестать ныть, но, увы — не сработает. По себе знаю — эффект прямо противоположный успокоению. Пару секунд я развлекался идеей отвлечь его на ругань в моей адрес, но передумал — отвлечь-то, может, и получится, а вот успокоить — точно нет, и жену Джек встретит еще более взвинченным, чем сейчас.
Не вариант. По некоторым причинам, судьба этой семьи меня очень заботила.
