Конечно, среди эмигрантов принято было как с писаной торбой носиться с тем, чего не напечатали в Тавантисуйю, но по уровню это обычно не было лучше, чем злосчастная "Страна Тьмы", так что, не имея возможности ознакомиться с подобными опусами, тавантисуйцы ничего не теряли.
Также Идущий-в-Брод-Через-Туман жаловался, что в каждом айлью от людей требуют быть одинаковыми. Конечно, это не могло значить требовать быть одинакового роста, веса, и т. д. Любому же ясно, что среди людей неизбежно кто-то сильнее, а кто-то слабее, кто-то умнее, а кто-то глупее, кто-то красивее, а кто-то так себе, и было бы нелепо упрекать людей в том, что от них не зависит. Но только жизнь в айлью требовала от своих членов одинаковых представлений о хорошем и плохом, одинаковых оценок тех или иных поступков, а также требовала ставить интересы всех выше своих собственных. В противном случае общее хозяйство было бы вообще невозможно, так как вместо хранения продуктов на одном общем складе все бы стали растаскивать всё по индивидуальным кладовкам. Но у Хосе идея труда на общее благо и ощущение себя частью целого вызывал отвращение. Заря знала, что его родной айлью судил его за лень, но, похоже, судящие его не понимали, что в корне этой лени лежало как раз отвращение к общему труду. Ещё его злила так называемая регламентация личной жизни. У католиков самая строгая нравственная проповедь на словах сочеталась с самым разнузданным развратом на деле. В Тавантисуйю мораль была менее строга, но "нельзя" означало действительно "нельзя". Там никто не считал, что страсть оправдывает всё. Для жителей Тавантисуйю считалось само собой разумеющимся, что взрослые люди отвечают за свои поступки, то есть должны быть готовы принять их последствия.
И ещё про Идущего-в-Брод-через-Туман ходили слухи, что ещё в юности он собирался захватить один из кораблей и именно на нём уплыть в христианские страны, и лишь волею случая это не удалось.
Словом, для Зари было ясно видно, что под маской холодного скептика скрывался человек страстный и деятельный, а ненависть такого человека не могла ограничиваться бумагой.
Хосе привёл её к себе в квартиру, налил бокал вина и предложил тост:
— Выпьем за тебя — я рад приветствовать в нашей стране ещё одну смелую душу, бросившую вызов Тирании.
— Ну, по сравнению с некоторыми я не так уж смела, — ответила Заря, пригубливая вино — про тебя говорят, будто вы сами пытались захватить корабль, и не твоя вина, что это не удалось.
— На самом деле, моя. Мне стало жаль ни в чём не повинных людей инки. Хотя я и не был тогда христианином, но и мне тогда была ведома жалость, чувство, столь презираемое Тиранами.
— Однако... ведь ты мечтаешь о падении Тирании?
— Да, мечтаю, хотя и без особой надежды.
— Однако с падением Тирании непременно погибнет множество людей, в том числе и тех, кого нельзя назвать поклонниками тиранов, а значит, мечтая об этом, мы убиваем, пусть даже только в помыслах.
— Да, это верно. В помыслах мы все неизбежно и блудим, и убиваем. Я часто представляю себе одну и ту же картину — будто бы я Ангел Господен, за спиной у меня два чёрных крыла, и из рук моих по моей же воле могут вылетать молнии. Я лечу над Куско и с небес прожигаю дворцы инков, а они выбегают из них полуодетые, трясущиеся от страха и жалкие в своей беспомощности. Выбегают и попадают в руки разгневанной толпы, которая вздёргивает их тут же на всех фонарных столбах, а потом хищные птицы расклёвывают их плоть. Картина эта так прекрасно в своей величественности, что не могу понять, отчего Творец не воплотит её в жизнь.
— Ну, как известно, мы едва ли доживём до Страшного Суда, а до Жатвы Господь не будет отделять зёрна от плевел, — с кокетливой улыбкой сказала Заря. Неестественность утомляла её, но надо было продолжать играть ненавистную ей роль.
— Но среди инков нет зёрен, инки ничтожны. Ведь занимаются управлением те, кого Господь обделил иными талантами.
— Однако такой пожар, без сомнения, выжег бы весь Куско, и тут бы стало не до расправ. Да и у инков есть жёны и дети, за которыми нет никакой вины.
— Не скажи, их жёны виноваты уже тем, что добровольно живут с такими, ведь к браку, если дело не касается династии, там обычно не принуждают. Да и дети... жалеть можно разве что совсем младенцев, остальные уже отравлены тем, что обязаны доносить на своих отцов.
Заря от души надеялась, что пудра на её лице достаточно скрывает бледность. Внутренне её всю трясло. Слишком страшные картины рисовались её чересчур живому воображению. Пылающий Куско, расклёванные трупы на фонарных столбах, крики несчастных, теряющих в огне имущество или близких... неужели можно и самом деле хотеть этого? И нельзя не понимать, что в реальности это возможно только в одному случае — если Куско захватит вражеская армия... Похоже, Хосе и в самом деле тот, кто ей нужен. Как можно непринуждённее она спросила:
— Скажи, если ты так ненавидишь тиранию инков, почему ты так мало надеешься на её свержение?
— Не то чтобы не надеюсь, но... если тиранию и удастся свергнуть, то всё равно не думаю, что станет лучше. Прежде чем попасть в Испанию, я побывал в Мексике и многое понял... — яростный огонь в глазах Хосе погас и вместо него появилась какая-то старческая усталость. — Да, я своими глазами видел бывшую столицу империи ацтеков, даже забирался там на пирамиды, думая о том, сколько рабов понадобилось, чтобы всё это понастроить, и сколько потом было принесено на них в жертву... В Тавантисуйю оскорбились бы таким сравнением, но у всех тираний есть много общего. Да, у нас не приносят в жертву людей на алтарях, но с малых лет нам внушают, что благо нашего государства выше, чем наши жизни, и потому мы, если государство того потребует, должны жертвовать собой ради этого Левиафана. Скажет государство идти и воевать — так не отвертишься. Это, видите ли, твой долг. Если бы я был матерью и родил в Тавантисуйю младенца-мальчика, я бы предпочёл убить его, нежели стал бы вскармливать для тирании будущего воина, который будет для тиранов пушечным мясом на войне с каньяри, арауканами, в Амазонии или ещё чёрт знает где.
— Но ведь и испанцы воюют по всем уголкам земли. Не вижу тут особой разницы.
— Здесь идти или не идти на войну, каждый решает сам. Если не считаешь, что это правильно — можешь не наниматься в войска. Ибо каждый сам отвечает за свои поступки перед Богом и людьми, а не перед Тиранами.
"А если считаешь, что это правильно — иди грабить и насильничать", — подумала про себя Заря. — "Занятная всё-таки у них логика". Минуту помолчав, Хосе добавил:
— А всё-таки Мексика меня многому научила. Что там было до конкисты? Тирания. Сейчас, конечно, чуть лучше, хоть жертв на алтарях не приносят, но народ... народ не доволен, спит и видит, как бы поднять вооружённое восстание и в результате установить порядки, подобные тавантисуйским. Даже среди людей образованных люди с такими настроениями попадаются. И всё, опять тирания.
— А где тирании нет?
— Да вообще-то тирания везде более-менее, за исключением пустынь. Думаю, что Христос родился в пустыне не просто так, а потому что в ней царя нет. Но вообще-то никакие серьёзные изменения к лучшему в мире невозможны. Выбирать можно лишь меньшее из зол. Что лучше: погибнуть на алтаре, умереть от голода и болезней или пуль завоевателей, или допустить, чтобы всякие амаута проели тебе мозг так, чтобы ты сам пошёл умирать за Тиранию? Даже не осознавая, что ты для своих полководцев не более чем сор. Что уж такого хорошего, что инки смогли прогнать христиан? Ведь топоры инков были много тупее вражеских шпаг, и оттого они могли добыть победу, лишь завалив врага трупами. Интересно, что теперь полководцы Манко говорят своим воинам, встретившись, с ними в аду? "Это была война"? И всё? Всё!
Заря не знала, что ответить. Она очень внимательно следила за речью Хосе, но всё равно почувствовала себя сбитой с толку. Как на карнавале, он представал перед ней в разных масках: то страстно-жестоким, то наоборот, гуманно-жалостливым, то холодно равнодушным. Заря не могла поверить, чтобы он был искренен во всех трёх случаях, и оттого тщетно пыталась понять, где лицо, а где маска, но туман не рассеивался.
Когда Заря вернулась домой, её там ждал взволнованный брат Томас:
— Мария, где ты была? Я так испугался, когда обнаружил, что тебя нет! — встревоженно сказал он.
— Я познакомилась с одним человеком по имени Хосе. Его также зовут "Идущий-в-брод-через-туман". Мы очень мило побеседовали. Я даже зашла к нему домой. Прости, Томас, надо было пригласить и тебя, но ты был так занят разговором с молодым священником, что я решила не прерывать вас. Ты очень на меня обижен?
— Мария, так нельзя делать... он холостяк? И живёт один?
— Да... а что? Ты знаешь про него что-то плохое?
— Нет, Мария, я не знаю про него ничего, но это неправильно, когда девушка входит в дом к одинокому мужчине.
— Неправильно? Почему? Я же не собиралась с ним блудить!
— Это довольно сложно объяснить. Вот во многих христианских странах вся земля поделена между знатными. А если через земли должен проехать купеческий караван, и что-нибудь упадёт с телеги, то владелец этой земли считает себя в полном праве забрать это себе. Потому что это его земля. И точно также он считает себя вправе пользоваться женщинами, которые проживают на его землях. Потому что это его земля.
— Однако мы в городе, а "воздух города делает человека свободным", — процитировала Заря пословицу белых.
— Да, это так, но... свой дом каждый считает точно также своей территорией, и потому, если женщина зашла в дом одинокого мужчины, то он порой чувствует себя вправе делать с ней всё, что угодно. Потому что это его дом.
— Что, и убить может?
— Нет, убить — это навряд ли, всё-таки живые души принадлежат Господу... а вот совершить насилие может. Конечно, не все и не всегда так делают, но женщину, вошедшую в такой дом, будут в таком случае осуждать больше, чем мужчину, совершившего над ней насилие. А, кроме того, это может заставить думать о ней дурно.
— Томас, а как же ты... как же мне заходить к тебе?
— Ко мне — можно. Я ведь служитель божий, а значит, не считаюсь мужчиной.
— Хорошо, Томас, я буду очень осторожной, — сказала Заря и грустно добавила, — Впрочем, Хорхе и без того считает меня чем-то вроде продажной девки...
Известием о том ограничении, которому вынуждены подчиняться женщины в христианском мире, Томас довольно сильно огорчил Зарю, зато другая добытая им новость её изрядно обнадёжила.
В священники рукоположили юношу, бывшего сыном одного из эмигрантов и родившегося уже в Испании. В честь святого Диего Перуанского он тоже взял себе имя "Диего". Юноша понравился Томасу своей искренней верой, а также большей строгостью к себе, нежели к другим. Как и Томас в своё время, юноша считал язычество не столько виной, сколько бедой "несчастного народа Тавантисуйю", к которому он при этом не питал никакой враждебности. В силу своей юности и неопытности он не мог быть серьёзным врагом, и Томас даже надеялся со временем обратить его в своего союзника.
Для Зари, прежде всего, было большим облегчением, что не придётся вести дело с опытным прохвостом вроде отца Андреаса. Таким вроде бы был до того опекавший эмигрантов отец Диего, но он скончался незадолго до приезда Зари. Его ученик раньше просто обожал его, но тут старший Диего допустил промашку, попытавшись соблазнить своего протеже. Юноша ужасно смутился, пытался даже жаловаться вышестоящему начальству, но не нашёл понимания. Кое-кто счёл его просто клеветником, другие стали говорить ему, что плоти надо давать уступку. Он, правда, не понял, чьей именно плоти, так самого его никак не тянуло "быть девкой", а с какой стати он должен был делать такую уступки своему наставнику, он так и не понял. Ведь они же не римские и греческие язычники, не видевшие в этом ничего дурного!
Сам Томас от такого был в шоке. Конечно, теперь, когда отец Диего всё равно мёртв, а поэтому юноше не грозила опасность, ситуация могла показаться не такой страшной, но сам факт, что в такой страшной ситуации юноша оказался столь одинок и беспомощен, насторожила Томаса до крайности. Он вспомнил свой сон, где Сам Христос назвал Церковь "солью несолёною". Что же дОлжно делать совестливому христианину? Видно, что Господь не просто так попустил ему съездить в Тавантисуйю — он ждёт от него, именно от него, каких-то шагов по исправлению ситуации.
Слушая это, Заря вздыхала. Конечно, домогательства развратного старика к юноше её ужаснули, но поверить в то, что христианскую религию можно как-то изменить, превратив во что-то более приличное, девушка не могла. Пусть в самом учении Иисуса не было ничего дурного, но христианство за века слишком плотно сплелось с таким институтом как Церковь, которая просто не будет чувствовать себя уверенно без контроля надо всеми сферами жизни, и потому ничего никому никогда исправить не даст. Заря, правда, знала, что есть христианские страны, где Святой Престол не властен, но, судя по тому, что рассказал Горный Ветер, там дела в плане нравственности обстояли едва ли не хуже, чем в Испании, где хоть изредка, хоть в порядке исключения, попадались такие честные и искренние люди как Томас.
На следующий день Томас привёл юного Диего в гости познакомиться с Зарёй. Ей юноша тоже понравился. Чем-то он напомнил ей Ветерка. Диего горячо мечтал о том, чтобы отправиться в следующий раз в Тавантисуйю вместе с Томасом, но тот слегка остудил пыл юноши:
— Видишь ли, — говорил брат Томас, — когда я отправлялся туда, я горел тем же пылом. Но теперь понимаю, что к миссии был по-настоящему не готов. Мне тогда казалось, что достаточно знания языка кечуа, и горячей веры. Но этого оказалось недостаточно.
— Что же ещё нужно? — спросил Диего.
— Прежде всего, необходимо понимать мотивы других людей. Ведь если ты не понимаешь их мотивов, ты можешь осудить их не по делу, или наоборот, восхититься тем, что достойно осуждения, не так ли?
— Я не вполне понимаю. Разве так уж трудно в поступках отличить добро от зла?
— Бывает, что и трудно, — ответил Томас, — вот ты преклоняешься перед святым Диего Перуанским. Я тоже перед ним преклонялся до тех пор, пока не поговорил с одним из тех, кто его убивал.
— Какой это, наверное, негодяй! — с ненавистью вскричал юноша.
— Напротив, среди своих соплеменников он один из самых уважаемых людей. Тогда он был юношей, сейчас — старик.
— Если бы я там оказался, — гневным шёпотом пробормотал Диего, — я бы его убил на месте, наверное. Насколько должны быть перевёрнуты понятия о добре и зле у язычников, чтобы среди них пользовались почётом и уважением вот такие!
— Но это и в самом деле один из достойнейших людей, каких я когда-либо встречал! — ответил брат Томас. — А в случившемся во многом был виноват сам святой Диего. Видишь ли, он, похоже, считал, что главное — окрестить людей и заставить их ходить в церковь, чтобы исповедоваться и причащаться. Он при этом совершенно не обращал внимание на то, каково приходится его подопечным. Насколько им плохо. А может, считал их страдания достойным наказанием за языческую скверну.
