С наполненными злобой, лютым гневом глазами он направился к выходу. Гнева в нем хватило только чтобы дойти до выхода из главного зала. Вопреки разбушевавшимся эмоциям он понимал, что сам для себя является проблемой. Его жизнь легка и беззаботна и многие о такой жизни мечтают, но в этом то и была проблема — он не знал, чего он хочет. Устав от своей жизни, желая что-то в ней поменять, он просто не понимал, что именно его не устраивает, в чем причина его неудовлетворенности. Что будет после того как он скажет отцу окончательное 'нет'? Изменится ли его жизнь к лучшему? В этом то и проблема — нет, не изменится, будет только хуже, он это понимал. Отец был для него просто отдушиной, тем, кого можно было во всем обвинять и просто ненавидеть, только чтобы не признавать собственной глупости, склонности к саморазрушению. Сказав отцу окончательное 'нет' он останется с собой один на один и тогда ему точно конец, и будет некого винить. Заставляя эмоции утихнуть, разумно глядя на мир он это понимал.
Эмоции отступили, он стоял на выходе из главного зала оружейной. Позади в свете луча на подставке блистала его броня, впереди манил покоем мирной жизни выход из этого подвала. Глядя вперед вопреки всей душащей тяжести он разумно понимал, что этот путь ведет к ошибке. Это было легко: просто послать все к черту, вернуться домой, завалиться на кровать и ничего не делать, но это только на первый взгляд, а что будет дальше? Кем он станет тогда, что будет делать? Дальше писать свои 'картины' и развлекаться с подругами, которые к нему — к обычному артэону Тарду быстро начнут терять интерес? Как сможет он в глаза всей общественности сказать, что он устал, признаться в своей слабости, опозориться на всю Преферию, 'Одноглазый сломался' — чтобы так своими хриплыми голосами про него говорили солдаты. Ведь он слишком привык быть всеобщим любимчиком, его эго уже не уместить в рамки простой обычной жизни. Как сможет он взглянуть в глаза тысячам почитателей его воинственного образа, фанатам его подвигов, если станет простым артэоном? Как сможет придать тех, кто в него верит? Честь, уважение, всеобщая любовь угаснут, местами сменятся перешептываниями за спиной, из героя он станет антигероем, отрицательным примером для всех. Все эти бесконечное расспросы: 'Зачем?' 'Почему ты так поступил?' 'Что это трусость или слабость?' — ведь они никогда не оставят его в покое. В итоге в самом худшем варианте — участь изгоя единственный способ обрести покой. Если учесть его пристрастие к алкоголю, то перспектива прорисовывается печальная.
Стиснув зубы, ему силой приходилось заставить себя смириться с неизбежным. Участь простого серого артэона никогда не устроит его, без ненавистного тяжелого образа Тардеса Кефалийского великого преферийского свободного воина он ничто. Или жизнь в одиночестве в стороне от общества преданного им, бесконечное прозябание в череде однообразных дней или снова риск, снова опасность, снова этот чертов бронекостюм, слава, всеобщая любовь, надежды тысяч простых мирных артэонов. Что лучше жизнь в полной слабости и лютой ненависти к себе, но все же жизнь или смерть в облике героя? Тард вопреки эмоциям понимал, что выход из оружейной станет главной ошибкой в его жизни. Сквозь злость и усталость он вернулся к своему ненавистному костюму. Тут уже его мозг начала прожигать жуткая лень. Так тяжело так ненавистно было снова облачаться в это железо. Казалось, если он оденет бронекостюм, то умрет от жуткого нежелания в нем находится. С ленью все было проще: как обычно стоило сделать шаг ей вопреки, она начинала потихоньку отступать.
И было у него что-то еще, что всегда подталкивало его следом за отцом. То самое о чем, лишь только вспомнив, он чувствовал, как сердце замирало. Нечто прекрасное доступное только ему, что открывалось только там, в диком внешнем мире. Что-то что скрашивало собой любую тяжесть, заставляло забыть обо всем и от всего отвлечься. То, что собой манило в дикий внешний мир, не давало спокойно забыться мирной тихой жизнью.
После произнесенного им заклинания бронекостюм разложился на мелкие части — шлем, отдельные бронепластины, которые сами собой разлетелись по сторонам и стали парить вокруг подставки. Взойдя на подставку, на которой до этого стоял костюм, он оказался в центре исходящего из нее луча света, окруженный парящими частями брони. После произнесения второго заклинания части бронекостюма начали сами одеваться на его тело, с шипением и механическими звуками скрепляясь между собой. Предпоследними из всех элементов бронекостюма на его плечах скрепились мощные наплечные бронепластины, к которым был прикреплен черный свисающий до земли наспинный плащ такой, какие носили офицеры артэонских армий. Сам он не имел никаких званий, потому как не служил не в каких армиях, не выполнял, чьих-либо приказов, статус всеобщего любимчика, местной знаменитости заменял ему генеральские погоны. Последним на голову оделся шлем дополненный стальным гребнем. Половина его лица скрылась под слоем стали шлема, больше не было необходимости зачесывать волосы. Его длинные темные волосы, свисающие поверх брони, укрылись кольчужной накидкой прикрепленной к нижней части шлема. После установки контакта между 'органической' броней и телом носителя в некоторых местах на стали костюма засияли сине-ледяные узоры.
Поправив свисающую с плеч кольчугу, скрывшую под своей толщей длинные пряди, черный плащ, свисающий за спиной, он сошел с подставки. В большом подземном помещении оружейной его шаги раздавались эхом от веса килограммов стали, тяжести которых он совсем не ощущал. Каждое его движение сопровождалось легким скрежетом металла и скрипом кожаных ремней внутри скрепляющих броню. И вот так всегда: одев костюм, он будто ощутил свою силу, куда-то испарилась вся его депрессия и лень. Это как раздвоение личности, будто одевая костюм, он действительно становился Тардесом Кефалийским, тем воином, которым его видели все вокруг. Появилось заметное желание двигаться, проверить себя и эту броню на прочность, желание бросить себя в самую пучину. В глубине души запылал мальчишеский азарт. Вместо полноценного меча на обтягивающий пояс ремень он повесил только две пустые рукояти без лезвий. Подсумок с медицинскими зельями, подсумок с гранатами, только рукояти от метательных кинжалов, также повисли на поясе. Настоящий меч, с серебряным лезвием, укороченный штурмовой вариант в специальном чехле он забросил себе за спину поверх плаща. Туда же за спину повесил лук, при этом, не взяв ни стрел, ни колчана под них, также как и его пустые рукояти от мечей это был просто пустой лук. Громко топая жесткими подошвами армейских ботинок он направился к выходу из оружейной.
Он вышел из главного кефалийского дворца через центральный выход. Солнце было уже вечернее, клонилось к закату, после мрака дворцовых подземелий и искусственного освещения его глаза привыкли к нему быстро. Раздались аплодисменты и восторженные крики. При выходе из дворца его встречала огромная толпа. Здесь стояли в основном взрослые и совсем еще дети. Казалось, все его маленькие несмышленые и от этого самые преданные почитатели под ручку со своими родителями пришли посмотреть на своего кумира во всей красе. Его появление на публике в боевом снаряжении вызывало восторг у юных обожателей. Вот он момент его триумфа, огромная обожающая его толпа, следящая за каждым его шагом, готовая понести его на руках. Он снова главный любимчик, для них он герой, бесстрашный воин, безупречный лишенный изъянов пример для подражания. Переполненные эмоциями мальчишки тянут свои руки, чтобы прикоснуться к его броне. Тарду это очень нравилось, только такими минутами, как он считал, он по-настоящему жил. Вот только дойти до этих минут ему всегда было сложно. Теперь все самое сложное позади, он снова в своей броне, он снова победил себя.
Он решил устроить маленькое шоу, но перед этим огляделся, нет ли в толпе его отца, а то этот старый пердун потом будет еще долго над ним смеяться. Отца нигде поблизости не было, и он позволил себе немного поработать на публику. Вся его броня вопреки теплому летнему вечеру покрылась льдом, глаза стали по ледяному синими, будто скованные холодом куски льда. Проносящиеся возле него потоки теплого летнего воздуха леденели, наполнялись холодным паром и частицами инея, который таял через пару метров. В радиусе четырех метров от него температура резко понизилась, это называлось Сферой Холода, окружающие артэоны, чтобы не заледенеть расступались перед ним. Он достал одну из рукоятей мечей, что висели на поясе. За секунды на рукояти выросло ледяное лезвие, сначала оно было похоже на огромную сосульку, затем выровнялось, стало острым, точь в точь подобным лезвию настоящего меча. Он поднял вверх ледяной меч, вызвав эйфорию в окружающей толпе, маленькие несознательные сходящие по нему с ума артэонки пищали от радости созерцания своего кумира. 'Я отправляюсь в Армидею. Золотой город вот уже несколько дней терроризирует чудовище, человек-волк. Я отправляюсь, чтобы остановить его!' — пафосно специально для толпы сделав серьезное лицо, прокричал Тардес. Раздались бессмысленные аплодисменты, разгоняя почитателей Сферой Холода, под скандирование своего имени Тардес побыстрее сбежал, а то ведь ворчливый отец его, наверное, уже заждался.
У ворот города проводить его собралась уже другая толпа. Сотни его подружек и молодых друзей, среди них был местный правитель Гансель Третий и неприметной тенью на заднем плане у самых ворот стоял его заждавшийся недовольный отец. Здесь же Тарда ждал его конь Руфус, крупный черный жеребец уже подготовленный его друзьями для предстоящего пути. В местной конюшне среди милых пони и различных изнеженных артэонами ездовых лошадок со звездочками и ленточками, вплетенными в ухоженные гривы, которых использовали только для прогулок по местным природным достопримечательностям, Руфус был единственным настоящим жеребцом. Непослушный, своевольный боевой конь, прошедший со своим 'хозяином' немало передряг всегда не давал покоя местным конюшням, готовый оплодотворить все что движется, способный целыми днями свободно носится по северным долинам, высунув язык как собака, как правило, на ночь всегда запирался в отдельное стойбище, с толстыми стенами. Конь с огнем свободы в глазах смотрел на подошедшего лучшего друга, который почему-то был не особо весел. При виде друзей, улыбающихся подружек Тарду стало жутко грустно, его сердце болезненно сжалось от нежелания покидать родной тихий дом. Больше всего ему хотелось снять с себя все железо, обязательно послать отца куда подальше и пойти с друзьями гулять до утра, чтобы потом проснуться неизвестно где и с кем, долго смеясь вспоминать, что произошло вчера.
Девчонки таяли, тяжело вздыхая при виде своего любимчика в грозном боевом снаряжении. Парни, простые обычные свободные артэоны с завистью смотрели на Тарда единственного воина из их города, уходящего в 'очередное далекое странствие для борьбы со злом'. В то время как Тард наоборот завидовал своим свободным друзьям, которым не приходилось таскать на себе все это железо и рисковать своей жизнью, они не были знамениты, и пусть. На них в отличие от него не лежала никакая ответственность, они могли позволить себе просто жить и быть счастливыми — то о чем Тард всегда мечтал, во всяком случае, так ему казалось. Подружки дарили ему прощальные поцелуи, подарили букет белых роз, пропитанный ароматами их духов. 'Не грусти Тардик!' — хихикали они. Друзья жали на прощание руку, желали удачи. Правитель Гансель обнял Тардеса как родного, крепко прижав его к себе, ожидающий у ворот Крегер в омерзении скривил лицо при виде этих мужских нежностей. 'Ты снова уходишь наш любимый Тардес. Но как бы далеко от нас твоя дорога тебя не завела, помни, что мы любим тебя и ждем. Пусть наша любовь в твоем сердце 'там' согревает тебя. Присоединяясь ко всем, желаю тебе удачи и скорейшего возвращения!' — своим мягким голосом как обычно правитель благословил Тарда перед уходом.
— Пойдем Тард, пойдем, — Крегер силой отрывал сына от толпы друзей. Не желая смотреть на отца, Тард жутко недовольный, казалось готовый расплакаться, забрался на коня, сердце которого в предвкушении билось как сумасшедшее, раздались аплодисменты друзей, ворота города со скрипом открылись. Конь не спеша повез грустного хозяина, который чтобы не расклеиться окончательно старался не смотреть на друзей, оставшихся позади. Это поведение было нормальным для него, покинуть ворота родного города всегда было невыносимо тяжело, для его души принадлежащей друзьям. Какая-то запоздавшая подружка бежала со всех ног и тянула уходящему Тарду рюкзак с разными 'вкусняшками на дорогу'. Грустно повесивший голову Тард не спеша уносимый конем ее не заметил, поэтому рюкзак из рук запоздавшей подруги взял Крегер, чтобы не напугать эту артэонскую глупышку продемонстрировавший желтозубую улыбку. Без слов поклонившись провожавшей толпе маг, опираясь на посох, хромая побрел следом за Тардом. Ворота начали закрываться, изолируя беспечный артэонский мир от уходящего вдаль грустно повесившего голову воина верхом на черном коне и следовавшего за ним черной тенью мага.
Они брели по цветочным полям окружающим Кефалию. Грустный Тард покачиваясь в седле, дышал ароматом подаренного ему подругами белого букета. Где-то вдалеке со стороны южных лесов по реке Кефелии в речные ворота города под белым парусом заплывал корабль, скорее всего привезший из СБК домой кефалийских студентов. Тард был реэртоном — артэоном живущим в гармонии со своим злом. Он не знал, что такое безумие Малдурума и не ведал что такое артэонская идиллия, он не переключался между людским безумием и артэонской благодатью вобравшей в себя все лучшее из человека. Он был один и тот по обе стороны, эмоции частенько брали над ним верх, как например, сейчас он никак не мог избавиться от своей печали из-за расставания с домом. Солнце медленно приближалось к краю горизонта, окрашенные рыжим закатным заревом цветочные луга сменились полями зеленой травы, оставшаяся позади белая Кефалия становилась все меньше и меньше.
— Я говорил тебе, что этот правитель Гансель походу запал на тебя. Держись от него подальше, чувствую, он неровно дышит глядя на твою задницу! — отец пытался развеселить Тарда, но безуспешно, своим голосом он наоборот только разозлил недовольного сына. Где-то на севере под наступающей темнотой серебрились снежными вершинами горы северной оконечности, которым предшествовали долины, в успокаивающих просторах которых гуляли свободные ветра, с юга растянулись зеленые хвойные леса — все это вид родного дома, места до боли дорогие и приятные сердцу Тарда. Сейчас покидая дом, он осознавал бесценность всей этой красоты и не понимал почему все время до этого в круговороте алкоголя и сменяющихся подруг всегда находился в каких-то темных помещениях не находя времени чтобы выйти и насладиться окружающим видом. Спустя пару километров грусть отпустила его сердце, он выкинул в сторону белый подаренный ему букет. 'Шевелись старик нам еще топать и топать' — поторопил он сзади плетущегося отца, затем тряхнул поводьями и конь ускорил шаг. Отец, прихрамывая на одну ногу опираясь на посох, зашагал быстрее. Несмотря на хромоту и внешне дряблый старческий вид Крегер был еще крепок и вполне здоров, шагая быстрее, он пыхтел, но не отставал от ускорившего шаг коня.
