К нам, действительно, шествовал Волхв: в белых одеждах, с расчесанными, распущенными власами, длинной благообразной седой бородой. Весь какой-то умиротворенный и радостный. Не хватало только святящегося нимба над головой...
Никто из нас не спросил его, почему он пришел только сейчас, а не как договаривались в полдень. Даже Чандраванди был удивлен видом и благообразием своего друга, остальные пребывали в шоковом состоянии, — все, кроме меня. Я сразу раскусил этого талантливого актера, который долго репетировал, наверное, выбирал образ, готовил речь перед собранием. Я всё прекрасно понял, а потому ничего не сказал этому человеку, только благодарно сжал его руки в своих. Конечно, я подозревал и понимал, что судилище может закончиться и не в нашу пользу, несмотря на все уверения ведуна, что дело плевое и победа будет за нами.
Его нынешний образ только подтвердил мои опасения, но только он мог помочь остановить расправу надо мной и, конечно, страшную резню, которую устроил бы я в Новогороде.
Против Волхва Хранителя, против его слова, не смел пикнуть даже князь, даже новогородское вече, даже новогородские волхвы. Но я чувствовал, что Арий приготовился для большего, нежели просто отмазать меня от виры, потому что заплатить, даже сорок гривен штрафа за покалеченного ублюдка, я мог, не моргнув глазом. Права требовать от меня большего не было ни у кого на Руси.
Мне могли только мстить его побратимы, да родня, ну, а этого я не боялся. Всё это не мог не знать Арий, значит, не это его беспокоило, просто от сегодняшнего суда и Владимира ему было нужно ещё что-то, что-то, связанное с Правдой и Поконом.
— Ну конечно, как же я мог забыть наш вчерашний спор! Наверняка, он собирается заставить Владимира прилюдно поклясться в соблюдении обычаев предков, повесить на него ответственность охраны уклада и устоев Руси, отдалить время перехода от языческих богов к чуждому христианству. У, старый перестраховщик! Только все твои уловки напрасны. Такого, как Владимир, необходимо держать в стальной узде, чтобы добиться выполнения обязательств. А узды-то и нет!
По пути к судилищу, меня так и подмывало спросить его, угадал я или нет его намерения. Однако сдержался.
Наконец, мы подошли к 'лобному месту'. Народу собралось много, но не так, чтобы яблоку негде упасть. Владимир сидел на возвышении, в деревянном кресле с высокой прямой спинкой. К нему вели пять ступенек. Двумя ступеньками ниже, стояли его дружинники или телохранители, остальные толклись у подножья помоста.
Я сразу впился взглядом в лицо претендента на престол. Оно не было отталкивающим, но и привлекательным я бы его не назвал.
Князь был черноволос, но не смугл, аккуратно подстрижен, 'аля горшок', но завит. Его черная борода выглядела очень благообразно и придавала её владельцу солидности. Нос, мясистый и кое-где в угрях, несколько упрощал лицо, но не особо портил общее впечатление, а вот губы и глаза выдавали Владимира целиком и полностью. Маленькие, близко посаженные глазки и тонкие, плотно сжатые, искусанные губы, сказали мне о своем хозяине значительно больше, чем он хотел бы. Русом и варягом он не считал себя точно! Что и подчеркивал своим видом.
Будущий Владимир Красно Солнышко мне очень не понравился, вызвал у меня неприязнь. Мелькнула мысль, неужели и тот, наш, Святой Владимир, имел такую же 'физию'?
Всё это я рассмотрел, пробираясь ближе к помосту, вслед за Волхвом. Народ перед ним расступался, многие кланялись. Владимир очень скоро заметил наше появление, впрочем, его трудно было не заметить. Он постарался не обращать внимания на нас, но это плохо ему удавалось, когда же мы, наконец, добрались до помоста, князь вынужден был встать и поприветствовать Волхва. Жестами Арий показал, чтобы тот не суетился и сел на место, и князь послушался.
Вдруг я услышал голос того стражника, с которым разговаривал сегодня утром:
— Ты очень вовремя. После этой тяжбы, которая вот-вот закончится, будет слушаться твое дело.
Я кивнул, что слышу его, и оторвал свой взгляд от Владимира. Огляделся и сразу же встретился глазами с Олафом. В них не было ненависти, но жило удивление и обида, скорее всего за то, что я его не прибил. Рядом с ним стоял Рыжий и зло усмехался, предвкушая моё наказание. Но он просто зашелся от злобы, когда я его смерил презрительным взглядом и сплюнул в сторону. Больше в их сторону я не смотрел.
Буквально через пять минут, пошептавшись с князем, главный тиун объявил, что в результате неявки многих свидетелей, как одной, так и другой стороны, дело переносится до лучших времен, ввиду невозможности вынесения справедливого приговора.
— В следующий раз, — заявил помощник главного судьи, — будут опрошены свидетели, не явившиеся сегодня. Тогда же будет оглашен и приговор. А сейчас, — не прерывая своего монолога, заявил помощник, — рассматривается жалоба дружинника князя Владимира, славного викинга, Олафа, на ромея, Никиту, причинившего ему увечья.
Олаф, сын Конрада, требует от Никиты заплатить ему виру в сто гривен, обещанных князем Владимиром за верную службу, а также требует отдать вышеуказанного Никиту ему в рабство, на год, с последующим выкупом в сорок гривен.
До последних слов, толпа безмолвствовала, но, когда в жалобе прозвучали слова о рабстве, послышался тревожный и возмущенный гул. Владимир зорко наблюдал за мной. Я стоял спокойно, как будто речь шла о постороннем человеке.
Огласив жалобу, помощник повернулся к князю, давая понять, что его функции выполнены. Владимир, не вставая, поднял руку, гул стих.
— Господа новгородцы, — прокричал он звонким, чистым голосом, никак не вязавшимся с его внешностью. — Дело не простое, поэтому я хотел бы выслушать свидетелей обеих сторон. С кого начнем? А начну я спрашивать тех, кто обвиняет. Я их знаю. Ты, Олаф, расскажи, как было дело!
— Князь, Владимир, вчера наш отряд отдыхал от службы тебе. Мы все, кто сейчас стоит здесь со мной, решили пойти и выпить за твоё здоровье, к тому же в трактире 'Чучундра' славно готовят, а мы сильно проголодались. Но только я и мои друзья, успели войти внутрь, как заметили усмешки и косые взгляды в нашу сторону тех, кто стоит сейчас против нас. Особенно насмешливо и неучтиво смотрел на нас этот ромей. Сначала мы не придали этому значения, а самому горячему из нас мой друг Ульфрид сказал:
— Не могут настоящего викинга оскорблять взгляды ромея. Они могут обжигать, но научись от них греться, не загораясь.
Я поддержал своего друга, указав на того смуглого, который стоит и усмехается, — и Олаф указал на Чандраванди, — сказав, что таким, как он, неведомы понятия рыцарской учтивости и гордости викинга. За их столом кто-то понял, о чем мы говорим, но, плохо зная наш язык, сообщил греку и этому черному, что мы оскорбительно отзываемся о них обоих. Известно, что ромеи остры на язык и горячи. Поэтому, называющий себя Никитой, стал так поносить меня, что всякий, уважающий себя воин, вызвал бы его на поединок. Это всё, что я хотел бы сказать, но каждое сказанное мной слово готовы подтвердить мои товарищи.
— Вы готовы подтвердить слова Олафа, — обратился Владимир к викингам. Те, конечно, дружно подтвердили, что каждое слово их друга, чистая, правда.
Князь согласно кивнул, резко повернулся и вперил свой взгляд в меня. Смотрел он на меня секунд пять, а я безмятежно смотрел на него и про себя издевался над Владимиром:
'Тебе бы, бородатый мальчишка, в менты надо подаваться, где ты смог бы играть в хорошего и плохого опера, а ты в Киев, на престол рвешься. Заканчивай переглядки, сопляк, не с тем связался'.
Князь, словно услышал меня, отвел глаза и спросил:
— Чем будешь оправдываться, Никита?
— Оправдываться? Перед кем? Перед ними, что ли? Они и так знают, как на самом деле было.
— А как на самом деле было?
— С точностью до наоборот.
От такого оборота речи Владимир опешил. Такого ему слышать не приходилось.
— Это как же понимать?
— А так, господин судья, — нарочито, избегая слова, князь, пояснил я. — Что правдой в словах 'славного' Олафа, только и было, может быть, то, что они, действительно, собрались сходить в трактир 'Чучундра' выпить и закусить, а заедино с кем-нибудь повздорить и подраться. Для викинга, день без драки, — пропащий день.
Одобрительный гул толпы новгородцев, подтвердил правильность моих слов. Чувствуя поддержку, я поднял руку, чтобы продолжить говорить. Гул затих.
— Только что, 'славный' Олаф сказал, что кто-то за моим столом истолковал его слова, как оскорбление. Я хочу сказать, что не нуждаюсь ни в чьих переводах, поскольку не хуже свеев владею свейским, не хуже нурманов говорю на нурманском, знаю и язык данов. Кто знает эти языки, может легко проверить и убедиться в правдивости моих слов. Поэтому я прекрасно понял и смысл, и значение, и причину его оскорблений в мой адрес. Кстати, все мои друзья знают все языки викингов, как и я. И все прекрасно поняли, почему 'славный' Олаф так торопился подобрать самые оскорбительные слова для меня и моего народа.
А тот рыжий, что стоит рядом со 'славным' Олафом, оскорблял в то же самое время моего друга и соратника из Индии, Чандраванди. Они договорились, что поссорятся именно с нами. Олаф выбрал меня, а его рыжий дружок, — Чандраванди. Но викинги, занятые разбоем и драками, забыли, что и ромеи, и индийцы, такие же арии, как и они сами. В пьяном угаре, они перестали уважать не только себя, но и всех остальных. Почему же тогда к ним должно испытывать уважение? К тому же ни единого тоста за своего князя или за князя Владимира, я не слышал.
Владимир остро посмотрел на меня, затем на Олафа. Я почувствовал, что попал в точку. Арий слегка качнул головой, а Борислав громко прошептал:
— Ну, Никита, ты и укатал их!
— Свидетели ответчика Никиты, подтверждают правдивость его слов? — по заведенному порядку спросил Владимир.
Мои дружно присягнули.
— Кто ещё хочет добавить о ссоре и поединке? Ты трактирщик, Байдан, чью сторону держишь?
— Сторону тех, кто речет правду. А правду излагает Никита. Только он забыл сказать, что поединка-то и не было, поскольку нурман кинулся на него с секирой без предупреждения, а Никита, так и не воспользовавшись оружием, все же добрался до слабого места нурмана.
Владимир усмехнулся на слова Байдана, потому что знал, куда пришёлся мой удар.
— Могу добавить и я, — послышался за моей спиной совсем незнакомый голос. Я обернулся и вспомнил одного из посетителей трактира.
— Кто ты? — спросил Владимир.
— Меня в Новогороде многие знают. Я Вакула, старшина кузнечного ряда. Так вот я свидетельствую, что этот нурман берсерк, а по нашей Правде берсерк, затеявший свару с мирными людьми, не имеет право на жалобу, а его родичам, даже в случае его гибели, вира не выплачивается. Я правду говорю, да? — обратился кузнец к толпе.
— Да! — эхом отозвалась толпа.
Такой оборот дела, в корне менял мое положение. Это понял Владимир и моментально сориентировался.
— Я спрашиваю тебя, Олаф сын Конрада, это правда, что ты берсерк? Я верю этим людям, но я хочу услышать правду от тебя. Ты берсерк?
— Да, — тихо промолвил 'славный' Олаф.
Владимир, торжественно поднял руки и прокричал:
— Приговариваю... — выдержав паузу, продолжил, — жалобу дружинника князя Владимира оставить без внимания, с ромея Никиты снять все обвинения. Дело закончено!
Толпа возликовала, мы уже собрались, было отчаливать с площади, когда заметили, что Арий не сдвинулся с места. Я сделал знак своим, что надо бы обождать волхва. Самому не терпелось узнать, что предпримет этот долгожитель.
Копаться в его мозгах я посчитал невежливым, хотя, наверное, уже смог бы одолеть все его препоны и барьеры.
Если бы не Арий, не суд, да желание воочию повидаться с Владимиром, я бы ещё два дня тому назад отправился на своих дракарах, в Киев. Хотя и там не видел необходимости вмешиваться в кровавую резню за престолонаследие.
За три года путешествий и приключений, мне пришлось повидать такое, что глубоко разочаровало меня во всех правителях и религиях, которые навязывали свою мораль любому и каждому. Даже буддизм, казалось бы, самая не агрессивная из религий и то огораживалась рамками, барьерами и условностями, которые навязывали ей служители культа, монахи.
В языческих богах разочарование было полным, отношение к ним ироничным, даже с долей сарказма. К христианским и мусульманским церквам, как и к их морали, я относился вообще с пренебрежением, потому что все их догматы были пронизаны ханжеством и ложью.
Не убий, не укради, не возжелай жену ближнего своего, были настолько неуместны и противны природной натуре человека, что вызывали чувства отторжения от веры. Только слабый и безвольный человек мог находить для себя в ней утешение и, прикрываясь догмами, оправдывать бездействие.
Мораль силы и вседозволенности меня тоже не устраивала. Не мог я просто взять и убить, не мог измываться над ребенком даже своего врага, не мог изнасиловать женщину. Мне это было противно, неинтересно. Убить, соблазнить, — пожалуйста!
У меня сложилась своя теория, — мораль точечного отпора. Всё очень просто! Если кто-то или что-то мешали мне, я именно это и устранял. Не больше, но и не меньше. Конечно, только в том случае, если ЭТО нельзя было обойти, или с ЭТИМ, ЭТОЙ, нельзя уже было договориться.
Я мог позволить себе великодушие и страшную месть.
Однако оставаться в одиночестве не хотелось, чувствовалась необходимость в последователях, учениках, сподвижниках. Требовалась идеологическая парадигма в людской среде. Мне не хотелось уподобляться абсолютно одинокому Роду, я решил не идти и по пути сиддхов.
Я не собирался лишать себя человеческих радостей, а желал оставаться самим собой. Все, кто стал бы принуждать меня изменить самому себе, автоматически становились моими врагами.
Княжеский суд подходил к концу. Владимир выслушал последнего свидетеля, последнего дела, подумал и приговорил. Но сам не стал драть горло, а поручил это своему помощнику, что тот со всем старанием и исполнил. Князь стал подниматься с судейского кресла, и тогда Арий выступил вперед и властно протянул свою десницу в сторону Владимира.
— Не торопись, княже, покидать судное место, — заявил трубным голосом волхв-хранитель, — у хранителей Правды и Покона предков наших, жалоба на Великого князя Киевского, Ярополка Святославича.
Владимир замер на месте, переваривая ситуацию. Надо отдать ему должное, справился он с ней блестяще. Вознес очи горе, в растерянности развел руками, обреченно кивнул головой и вернулся в кресло. Сел и заговорил.
— Не могу я быть судьей в этом деле, Хранитель, — печально ответил Владимир, — Ярополк Святославич, — брат мне старший по отцу нашему, да и сам я нынче спорюсь с ним из-за обид братских, из-за Олега Древлянского, брата нашего меньшего, убиенного киянами по наказу Великого Князя. Не смогу я стать бесстрастным судией в вашей жалобе.
— Ладно ты ответил, по Правде и Покону старинному, но, как князь, выслушать жалобщика обязан.
