Начало пути (все главы, отредактированы; добавлено)

Автор: Столтидис Сергей Анестисович, 1954 г.р., Москва

Рабочее название: 'Начало пути'

Жанр: фэнтази, фантастика.

Объем произведения: 31а.л. ( если в 1 а.л. — 40000 знаков)

E-mail: embr@rambler.ru, arianin@yandex.ru

Синопсис.

Странным образом в жизнь Никиты, сорокалетнего мужчины, москвича, разносторонне образованного, начитанного, эрудированного, — врывается некто, 'Потусторонние', которые, по одним им известным причинам и показателям, разглядели в нем Идущего (Аватару).

Принимая всё происходящее за сон, навеянный фантастическими произведениями, Никита соглашается на эксперимент, который Потусторонние решаются провести при его непосредственном участии в ином человеческом измерении.

Однако переход от сна к реальности оказывается для него болезненным в прямом и переносном смысле слова. Никита растерян, возмущен, но выбирать не приходится. От него ждут действий в соответствии с фонограммой соглашения, которое ему демонстрирует, ожидающий его в новом измерении Волхв.

Ведун, маг и воин, он, на первых порах, становится учителем Никиты и его ведущим. И мужчине двадцать первого века, волей неволей, приходится привыкать к новым условиям жизни. А условия суровы. К счастью ли, к сожалению ли, но Никита попадает в канун смутных лет десятого века Руси. Обстановка практически схожа с тем, что он знает из книг и описаний многочисленных историков, из дошедших до нас летописей. Исторические персонажи ему хорошо знакомы: Ярополк, Олег, Владимир, — сыновья Святослава. Правда, существуют некоторые нюансы, которые заставляют Никиту, некоторым образом, пересмотреть свое отношение к событиям тысячелетней давности и, в первую очередь, сформировать личное мнение об исторических персонажах.

Но главное, определяется цель затеянного эксперимента. Никиту ожидает раздвоение его собственной личности на противоположные ипостаси, олицетворяющие собой добро и зло. Плюс ко всем неприятностям, он узнает, что раздвоение, оказывается, затянется на годы.

Ситуация аховая, а выходов два, либо победить и остаться разумным, либо проиграть и раствориться во Зле.

Никита решает бороться. Разбуженные внутренние способности, усиленные 'Потусторонними', помощь достойных людей позволяют ему сначала органично вписаться в жизнь средневековой Руси, вступить в княжескую дружину, а затем выделиться в когорту лучших витязей Киева. Но эти же самые супер способности в состоянии сыграть с ним злую шутку и заставить переступить грань дозволенного. Поэтому Никите приходится постоянно контролировать себя, перебарывать в себе злость, гордыню, жажду мести. Так, постепенно, начинает по-новому формироваться характер мужчины двадцать первого века, нашего современника.

К тому же ему, как одному из лучших воинов, отдают в обучение десяток боярских сынов, из которых он решает сделать мастеров боя. Воспитывая и обучая отроков, Никита прирастает к ним душой. Ученики, чувствуя в Учителе хорошего человека, отвечают ему любовью и преданностью. Принимая ответственность за отданных ему в обучение отроков, витязь старается быть примером для них.

Далеко не всегда герою удается справиться со своими эмоциями, особенно с чувством превосходства над другими. Но обстоятельства не дают расслабляться, и Никита старается контролировать себя и держать ухо востро. Потому что в этом мире существуют и действуют могущественные силы, которые стараются заполучить героя себе, для своих темных дел.

К сожалению, Боги этого мира стараются не вмешиваться в процесс становления Аватары. За некоторым исключением. Но, как раз, этому 'исключению' нужен Никита в своей черной ипостаси. Правда, действуют они порознь, каждый сам для себя, чем облегчают ему возможность сопротивляться своей темной стороне души.

Растущие способности и возможности приводят Идущего к познанию тайн древнего ведовства Хранителей Земли. Однако и тайн ведовства недостаточно, для борьбы с самим собой. Поэтому Никите Хранители лесов и полей, лешие, рекомендуют обратиться за советом к Святогору, былинному богатырю-волоту (велету).

Для этого герою приходится посетить Кавказские горы, где он, испросив совета Святогора, отправляется на Тибет к Горному Духу. Верные ученики и обретенные друзья сопровождают его в этом путешествии. Путь проходит через Дикое поле, где отряд витязей поджидают сражения и приключения. В эллинском городе Херсонесе, Никита приобретает корабли и пересекает море, высаживаясь в уже малоазиатском, но ещё эллинском городе, Трапезунде.

Из Трапезунда часть отряда, придерживаясь 'шелкового пути', успешно достигает Тибета. Проходит год, и Никита начинает обратный путь на Русь. Но проходит ещё год, прежде чем он с учениками и товарищами попадает в Новгород. У него уже не маленький отряд, а настоящая дружина, которая не знает поражений. И он уже не непобедимый воин Никита, а предводитель, свободный ярл (некоронованный князь). Его дракары оснащены боевыми орудиями, которых нет ни у одной армии данной реальности.

За время отсутствия Никиты на Руси произошли значительные перемены. Великий князь Киевский, Ярополк, своим примером подвигает княжества к принятию христианства. Такими подвижками особенно недовольны волхвы, которые вносят смуту в головы языческого населения городов.

Такой ситуацией решает воспользоваться побочный сын Святослава, Владимир, рожденный от рабыни Малуши. Свой путь к великокняжескому трону он начинает из северных городов Руси, родового города Рюриковичей, Новгорода. Себе в помощь он нанимает дружину викингов.

Именно в это время в город прибывает и Никита. В Новгороде герой вновь встречается с Волхвом, который прибыл туда для встречи с князем Владимиром. К удивлению витязя, волхв поддерживает Владимира, хотя и понимает, что такой князь — это не лучший выбор для Руси. Никита, зная Ярополка, пытается переубедить уважаемого им волхва, но тщетно. Расставаясь, они оба понимают, что оказываются по разные стороны 'баррикад'.

Герой уходит на дракарах в Киев, к Ярополку, чтобы предупредить Великого князя о походе Владимира. Однако слухи о военных действиях претендента, догоняют Никиту в пути. В Киев он прибывает уже тогда, когда Владимир разоряет Полоцк, а его наемные викинги стремительно приближаются к стольному граду.

Начинается битва за Киев, в которой, против желания героя, его ученики принимают самое активное участие. Никита пытается спасти их, выводит из битвы и отсылает к родным, но все его попытки спасти и уберечь дорогих ему повзрослевших мальчишек тщетны.

Половина из них погибает в неравном сражении против сотни опытных наемных убийц, которых Владимир направил для ликвидации Ярополка. Никита чувствует, что приближается день, когда решится ближайшее будущее его и Киевской Руси, когда именно от его позиции и действий, будет зависеть момент истины.

И день настает, и Никита решается поступить так, как подсказывает ему его сердце и совесть.

Автор: Столтидис Сергей Анестисович, контактный тел. 158-83-48

Рабочее название: НАЧАЛО ПУТИ

Пятница, 13, 20.. г.

Да, да. Именно в этот день всё и началось. Как сейчас помню — октябрь, золотая осень, тепло. Лета в тот год не было, сентябрь был холодный. Бабьего лета ждали во второй половине месяца, а оно пришло только в октябре. С той поры уже прошло лет десять, даже более... Но именно тот первый день, ставший для меня роковым или счастливым, смотря с какой стороны смотреть, запомнился мне больше всего... А дальше всё понеслось и покатилось как бы само собой.

В самом начале пути

Я сидел на кухне и спокойно дочитывал очередную русскую современную сказку, так называемую 'русскую фантазию', когда появилась полусонная жена и начала мне сердитым шёпотом доказывать, что я сумасшедший, потому что уже второй час ночи, а я, как маленький, всё сказочки почитываю, а про жену совсем забыл.

— Никита, это безобразие! Твоё поведение, ни в какие ворота не лезет! Давай, закрывай книгу и пошли спать, — тоном, не терпящим возражений, закончила свой монолог Мать моих Детей.

Детей, — это я, конечно, хватил! Но одна дочка имелась. Я попытался возражать, что, дескать, пятница, завтра суббота, выходной, а книга читается весело... Но непреклонность своей женушки, в которой был заложен генетический код: 'мужчина ночью всегда рядом с той, которая решилась стать его избранницей', — мне поколебать не удалось. Наоборот, она вдруг проснулась и медленно, завораживая, пошла на меня, покачивая бёдрами. После этого пришлось капитулировать. Я покорно отдал ей книгу и, как бычок на веревочке, поплёлся за женой в спальню.

Утром я проснулся с чувством, что что-то случилось, там, во сне. Причем, всё, что случилось, касалось лично меня, сильно касалось.

Приснилось то, что может быть только у шизанутого в мечтах, да и то далеко не у всякого. Привиделось одновременно, и ужасное, и интересное, — то, что перевернёт, или уже перевернуло мою жизнь. Внутри меня сидела уверенность, что стоит только открыть глаза, и жизнь моя потечёт по иному.

В реальности такого никогда не могло быть, 'потому что не могло быть ни — ког — да!'

После такого сна суеверные люди говорят: 'Чур, меня!'. Другие, вставшие с 'бодуна', спешат опохмелиться и только после этого недоуменно произносят: 'Ну и приснится же такое!..'

Ну, так вот...

Коротенько, в двух словах...

Нет в четырех, — я стал подобен Богу.

Точнее не стал, а, проснувшись, я должен был научиться стать Богочеловеком.

— Бред сивой кобылы! — скажут одни.

— Святотатство, да и только, — скажут другие.

— Наверное, съел что-нибудь, — скажут третьи.

И все они будут правы!

— Знаю. Был один такой, тоже захотел когда-то стать вровень с Творцом, даже заменить его. Что из этого получилось? — пришла на ум мысля.

— Ладно, не кокетничай, — одернул я сам себя. — Стать равным Богу, хоть на минуту, хочет, наверное, каждый мало-мальски мыслящий человек.

И все равно. Бредятина!

— Люди, как боги, — Кир Булычев, да и только. Жена была права — нельзя допоздна читать фантастику.

В квартире стояла тишина. Супруги рядом в постели, на ощупь, не было.

— Неужели уже на дачу к дочке с матерью уехала? Что-то рановато.

Но, открыв глаза и посмотрев на часы, я понял, что не так уж и рано. И что можно проспать всё и вся.

Пытаясь стряхнуть остатки сна, я, лёжа, не вставая с кровати и вновь прикрыв глаза, сосредоточился, и начал было делать, как умел, изобретенный мною комплекс постельных гимнастических упражнений и чуть не взвыл от боли, которая пронзила меня от кончиков волос до пят. Затем она стала распадаться на болевые фрагменты: жутко болела голова, болели руки, ноги, пальцы, мышцы спины, сдавило грудь, — и всё это болело одновременно, но локально. От этой дикой боли я извивался, как 'уж на сковородке', но, видимо, не долго, потому что когда боль разом отступила, я не был измочален и чувствовал в себе достаточно сил, чтобы встать. Однако не стал испытывать судьбу и вставать сразу, боясь снова вызвать дикую боль.

Пролежав минут пять, я очень осторожно сполз с кровати и очень медленно встал. Болевые ощущения отсутствовали. Сделал шаг, второй, третий — нормально. Присел, встал, ещё раз присел, — боли ушли. Немного успокоившись, выпрямился, влез в джинсы, натянул домашнюю футболку с длинным рукавом, шагнул по очереди, но с правой ноги, во вьетнамские тапочки, нацепил часы, мельком взглянул в окно...

Ещё раз поглядел в окно, вгляделся пристальней... и ничего не понял. Не было привычного 'пейзажа' — шестнадцатиэтажного блочного дома напротив. В окне вообще ничего... не было самого окна...

Взамен кто-то вставил огромный черный экран, как у проекционного телевизора. Я подошёл поближе, ничего не изменилось, экран остался черным. Кнопок включения под экраном или пульта управления им не обнаружил.

— Киргуду, Бамбарбия! Шютка! — всплыло в мозгу.

Начиналась тихая паника.

Как положено в любой непонятной классической ситуации, я закрыл глаза, открыл, ущипнул себя не очень больно, — ничего не изменилось. Тогда я оглядел комнату. Всё было как обычно. Всё стояло на своих привычных местах: кровать, два кресла, 'стенка', телевизор, 'видак', аудиоаппаратура, журнальный столик. Даже дверь из комнаты находилась на своём месте. Отсутствовало только окно.

— Ну и хрен с ним, — подумал я как-то вяло.

С тех пор, как наша семья переехала на эту квартиру, мне уже порядком надоело смотреть каждый день, в течение пятнадцати с лишним лет, на блочную многоэтажку напротив.

Однако напряжение меня не покидало. Я 'одним местом' чувствовал, что это ещё далеко не все сюрпризы сегодняшнего утра. Ощущение, что всё происходящее напрямую связано с моими сновидениями, заставило меня призадуматься.

Я попытался восстановить сон, но смог вспомнить только несколько его разрозненных фрагментов.

Первое, что удалось восстановить в памяти, было как-то связано с астралом (тогда я понятия не имел, что это в действительности такое) и каким-то могучим бородатым мужиком, который глядел, вроде бы на меня, но молчал. Взгляд его был суровым, тяжелым, пронизывающим. Сейчас, вспомнив его взгляд, я даже поёжился, а уж во сне мне было просто не хорошо.

В следующем фрагменте сна припомнилась больница или лаборатория, где я вдруг оказался в качестве пациента, а потому все там были очень приветливы со мной и светились улыбками.

Третий фрагмент, который удалось вспомнить, — это стою я, как есть, голый, то есть 'в чем мать родила', а меня пристально рассматривает какая-то сногсшибательно красивая женщина, но одетая. Что уж там она у меня углядела, и что её такую красивую заинтересовало, осталось не понятным. Удовлетворенно улыбнувшись, она испарилась.

Красивых женщин не поймёшь.

И последнее, что всплыло в памяти — это мужской голос, который сказал:

— Теперь ты всему сможешь научиться сам, сотворить себя и других, постичь то, что ещё не познано, достичь того, что ещё не достигнуто. Мысль материальна, знания и мир бесконечны. Имя тебе — Командор. Учись и учи. Ошибайся и исправляй ошибки. Времени у тебя предостаточно. Один ты сможешь очень многого достичь, но с достойными Учениками, добьёшься Желаемого. Чтобы понял своё предназначение — определен тебе Квест. Всё остальное — постигай.

Почему эта 'тарабарщина' так дословно застряла в моем мозгу, мне было не понятно. И что такое Квест? То есть, что означает слово Квест, я понимал. Но какое отношение этот самый Квест имел ко мне? На кой ляд мне, вообще, спонадобился этот Квест? Мелькнула даже мыслишка, что, может, пронесет?.. Однако, посмотрев на черный экран бывшего окна, я прекратил заниматься самообманом.

Где-то, видимо в подсознании, уже отпечатался факт свершившегося чуда, де-юре, я знал, что отныне и впредь в высших сферах, в прямом смысле слова, за мной закрепилась 'кликуха', 'Командор'.

Но уж очень мне не хотелось начинать 'квестование'. Квест — это компьютерная игра-боевик. Но компьютер — это компьютер. Там всё рисованное, и герои, и чудовища. Там и 'засейвиться' можно в случае чего, и начать игру заново. А здесь всё живое: руки, ноги, голова, — всё моё. Я не чувствовал себя героем или былинным богатырем, да просто даже сильным мужиком я себя уже не ощущал. Умным, эрудированным, обаятельным, сексуально привлекательным мужчиной, пока да. Правда, и свою кобелиную норму я выполнил когда-то.

Поэтому в сорок лет, когда и жизнь, в общем-то, сложилась не плохо: есть семья, есть своё дело, хорошая квартира в Москве, дача и так далее и тому подобное, — ну не хочется бросать всё и бежать не понятно куда, заниматься не понятно чем.

Однако выбора мне никто не предлагал. А я тогда даже и не подозревал, какой 'крест' мне преподнесла судьба.

Крест, Квест, Перст. Кто читал ребенком, книгу Алексея Толстого должен помнить заклятие, которое произносил Буратино на поле дураков, когда закапывал свои пять золотых, в надежде получить многократно большую прибыль.

— Фекс, пекс, крекс, — шептал этот деревянный мальчишка, а, может быть, — Крекс, пекс, фекс.

В заклятиях, помнилось, очень важен порядок слов, как и сами слова.

Я поймал себя на том, что почему-то, повторяю три слова: 'Крест, Квест, Перст'. Дальше этого моя способность мыслить не шла. Боялась идти. Потому что за любой мыслью должно следовать какое-то действие.

'Если ружьё висит на стене, оно должно выстрелить'.

И вот этого-то, как раз, я и боялся. Буратино был глупой деревяшкой, которая не знала, что необходимо ещё было добавить 'Брехекекс' и результат был бы 'на лице'. Но я то не был 'дубиной стоеросовой' и прекрасно понимал, что меня ждёт череда больших неприятностей в несколько уровней, как тому был сам свидетелем, играя на компьютере.

Сколько времени я находился в ступоре, не помню. Наконец, мой блуждающий взгляд остановился на входной двери в комнату. Не знаю почему (видимо просто другого ничего не оставалось), не знаю до сих пор, впрочем, сейчас и не жалею об этом, я направился к двери и открыл её...

Передо мной была чёрная пустота. В ней не было бесконечности, но это не было и теменью коридора квартиры. Я отступил внутрь комнаты и с тоской оглянулся на окно-экран. Выхода не было, то есть выходы были: закрыть дверь, остаться в комнате, сидеть и ждать неизвестно чего, тупо глядя на экран, или действовать, то есть, ринуться в темноту за дверью, и, будь что будет...

— Ну, козёл, решайся! Сон это или явь, разберемся, но такой случай выпадает только раз в жизни. Оторвись ты, Кулёма, от насиженного места, рискни своей задницей хоть раз в жизни, не оглядываясь на семью, работу, друзей, знакомых, кажущееся благополучие и стабильность. Если, всё-таки, это окажется сном, — проснёшься, а если нет?.. То нет.

Такой доходчивый и всё разъясняющий самоответ перевесил чашу весов в пользу авантюрного развития событий.

На моё, то ещё 'счастье', я курил и в комнате на журнальном столике обнаружил зажигалку. С сомнением, посмотрев на ноги, на которых были 'вьетнамки', подойдя к проёму двери, сунул руку с зажигалкой в темноту и щёлкнул кнопочкой. Конечно, я и не ожидал, что свет от зажигалки рассеет мрак, но, посмотрев вниз, увидел ступеньки, начинающиеся на уровне пола комнаты. Бросив прощальный взгляд на родимые стены и на злополучное окно, я заставил себя спускаться по ступенькам. Их было пять, довольно пологих. Спустившись с последней ступеньки, я далеко выбросил вперед руку с огнем. Под ногами была ровная поверхность, а по бокам стены туннеля, вырубленного прямо в скале.

— Крест, Квест, Перст, — пробубнил я себе под нос и осторожно двинулся вперед, ожидая каких-нибудь неприятностей. Но ничего не происходило. Я тихо шёл по туннелю, а на меня ничего не падало, в меня ничто не стреляло, я никуда не проваливался.

Небольшая пещера, куда проникал свет, открылась мне внезапно. Видимо в темноте я пропустил поворот, срезал его, не столкнувшись со стенкой. Поэтому переход от темноты к свету был таким неожиданным. Секунду я стоял в замешательстве, не зная, радоваться ли мне и выбегать на свет Божий, или спрятаться снова в темноту. Однако в следующее мгновение ощутил, что мой большой палец на правой руке, державший кнопку, вот-вот запылает синим пламенем от раскалившейся всё ещё горящей зажигалки.

Я моментально убрал палец с кнопки и осторожно, чтобы не обжечься, переложил ещё горячую зажигалку в другую руку. Но на большом пальце правой руки уже вздулся волдырь, на который надо было срочно помочиться, что соответствовало моему желанию, потому что свой утренний туалет, по известным причинам, мне не удалось совершить. А мочевой пузырь, — он не железный!

Но тут я заметил, что пещера обжита. Чуть в стороне от меня стояла короткая лавка и стол. На столе лежала раскрытая книга, даже, скорее, фолиант. Рядом с ней стоял глиняный кувшин и миска из того же материала. Перед выходом из пещеры, валялся хворост, сложенный в кучу. Однако рассматривать всё это хозяйство было уже не в мочь. Поэтому, как истинный джентльмен, который не гадит в доме, я выскочил из пещеры, забыв про опасности. Вломился в ближайшие кусты и отвел душу. Опорожняя мочевой пузырь, я направил мощною струю на свой обожженный палец, а уж затем стал оглядываться по сторонам и воспринимать окружающий меня мир.

Было тепло, не жарко, но тепло, а по ярко-зелёной листве на кустах и деревьях я предположил, что на дворе, скорее всего, лето или поздняя весна. Вокруг был довольно густой смешанный лес, а перед пещерой была небольшая полянка с пеньками, которые я в спешке не заметил. Чувствовалась рука человека с топором. Сама пещера находилась у подножья холма, сплошь заросшего лесом.

Глубоко вздохнув, я выбрался из кустов на полянку и замер.

У входа в пещеру стоял обросший рыжий детина неопределенного возраста, одетый в длинную льняную рубаху сероватого цвета и такие же штаны и с интересом смотрел на меня. Его вид показался странноватым, он походил на крестьянина. Таких крестьян приходилось видеть в исторических фильмах. Что-то в нем показалось знакомым, но я мог бы поклясться, что до сих пор мы не встречались.

Расчищенная полянка была всего-то метров десять в длину и пять-шесть в глубину. Я вышел из кустов сбоку от пещеры, так что нас разделяло метра четыре, поэтому мне и в голову не пришло бежать и прятаться. И потом на ногах у меня были 'вьетнамки', а не кроссовки.

Собравшись с духом, я вежливо поздоровался:

— Доброго здоровья!

Почему мною были произнесены именно эти слова, не задумывался.

— Будь и ты здрав, добрый молодец, — спокойно ответил мне мужик.

Оборот его речи мне не показался странным, хотя и соответствовал его одежде и облику. Но от радости, что со мной заговорили на русском языке, потому что я ожидал всего, чего угодно, я не стал придавать особого значения внешнему облику и оборотам речи. Всё это перестало для меня существовать.

— Вы извините меня, ради Бога, но где я нахожусь?

— Заплутал, значит, Милок? — спросил добродушно мужик.

— Вроде того, — пришлось соврать мне.

— А чей же ты будешь, коли заблудился в трёх соснах? — насмешливо спросил рыжий детина.

— Что-то не видел я здесь сосен, а потом, когда места незнакомые не мудрено и в трёх заблудиться, — с раздражением ответил я.

Но рыжеволосый, даже ухом не повёл. Он так же насмешливо, но добродушно продолжил свой допрос.

— То-то я смотрю, речь у тебя не совсем русская, да и вид у тебя в твоей одежонке необычный и ликом на русичей не походишь. Из ромеев, али жидовинов?'.

— Ну, здрасьте-приехали, — подумалось мне, — других народов уже и нет на Земле. Только русские, ромеи или евреи — остальные не в счет. Сам-то ты, рыжая образина, какого роду племени?

Вслух, правда, я не рискнул сказать это, а ответил в тон ему:

— Ты, почти угадал, мил человек, но только наполовину. Отец грек или, как ты сказал, ромей, а мать русская'.

Одновременно в моей голове набухал вопрос:

— А куда это меня занесло, вернее, занесли?

Мужик кивнул в ответ, толи, давая понять мне, что так и предполагал, толи каким-то своим потаенным думам.

— Послушай, мил человек — я стал сворачивать разговор к вопросу, который меня интересовал, — ты сказал, что я в трёх соснах заблудился?

Рыжий кивнул.

— А что, вблизи город или деревня какая обретается?

— Весь.

— Что весь?

— Не так далеко, в двух днях пути находится весь, — ответил мужик.

— Весь?

— Да, по-вашему — деревня, а по-нашему — весь.

— По-вашему, по-нашему. И как эта весь называется, и какого роду-племени народ там проживает? — полюбопытствовал я.

— Весь никак не называется, весь, она и есть весь. А народ там обретается племени вятичей, из рода Мосха, — с улыбкой ответил детинушка.

— Значит, вятичи и из рода Мосха? Странно, ведь я по матери тоже к вятичам отношение имею. А этот род, часом, не на реке Мосха располагается?

— Точно, милок, у нас всё так-то. Какой род первым на реку сел, так она и зваться начинается.

'У кого это у нас?' — так и подмывало спросить меня у этого рыжего, но я опять не решился форсировать события.

А мозг, тем временем, напряженно и быстро оценивал ситуацию, цепляясь за каждое услышанное слово, вид незнакомца, его одежду. От его скороспелых выводов холодело в груди, хотелось заорать: 'Этого не может быть!' — но я начал реально осознавать, что вляпался основательно, и этот детина выдаёт себя за жителя раннесредневековой Руси, когда первые вятичи поселились на реке-Москве. Во всяком случае, пытается убедить меня в этом. Правда, оставалось непонятным, как же я его понимаю, а он меня? Сомнение — великая вещь, оно отрезвляет человека, спасает от сумасшествия.

— И все там такие же рыжие, как и ты, или есть чернявые и светловолосые, — подстёгнутый сомнением, попёр я в наступление.

— Я не принадлежу к их роду и даже племени, — спокойно отрубил мужик.

— Значит, ты сам по себе. Проживаешь здесь в пещерке и...

— ...поджидаю таких, как ты, — добавил детина.

У меня похолодело в груди: 'Не успел шага ступить, а уже напоролся на неприятность! Людоед, разбойник, колдун?'

— Это, каких же таких? — всё же решился спросить я.

— От 'Потусторонних', которые пожаловали.

— Слушай, а я не в театре нахожусь? Комедия какая-то!

— Это у вас там, в Греции, то бишь, в Элладе, Аристофан своими сочинениями весь праздник на шутки перевёл. У нас же всё по-старому — по весне, на комоедицу, с косолапым пляшут. С ним, аб ето время не пошуткуешь.

У меня всё всурьёз. Я тебя в этой пещерке давно поджидаю, Командор. Так ведь тебя прозвали 'Потусторонние'?

— Ну, прозвали, сильно сказано... — по инерции ответил я.

А через секунду волосы на моей голове начали вставать дыбом: 'Сон в руку! Откуда бы тогда ему знать присвоенное мне во сне прозвище? Да, дело очень серьёзное. Игра пошла по-крупному. 'Потусторонние', — это он о тех, красивых и улыбчивых, из моего сна? А о ком же ещё, если из родимой московской квартирки по ступенькам попадаешь в пещерку, где тебя, оказывается, давно поджидает рыжая образина.

Что я не сплю — это точно. Значит, мой сон — не совсем сон, то есть совсем даже и не сон, а...'

Содержание адреналина в крови моментально увеличилось. От страха поднималось и раздражение: 'Значит, это был не сон. Значит, на мой мозг кто-то и как-то воздействует до сих пор. Спокойно! Спокойно, Никита! Может, я нахожусь всё ещё в своей квартире? Наведённая галлюцинация? Да как они посмели! Да кто они такие? Я им что, подопытный кролик?! Вот, гады! Спектакль решили устроить. Да ещё какая-то су... терва меня нагишом рассматривала!

Вам скучно, господа! Ладно, только не надейтесь, что я по вашим правилам буду играть'.

— 'Потусторонние, говоришь?.. Хотя младенцев когда крестят, тоже не спрашивают. Командор, говоришь? Да пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не сажали.

— А вот этого я тебе не обещаю, — мрачно изрёк Пещерник.

— Спасибо, успокоил.

— Лучше горькая, но правда, нежели сладкая, но кривда.

— Скажи, это ты только что придумал или кто до тебя сочинил? — язвительно спросил я.

— А что, мудро сказано. Прямо не в бровь, а по лбу.

— Хорошо, что не в глаз, — поддакнул я.

Разговаривая с рыжим Пещерником, я перестал испытывать страх, даже тени робости не было. Казалось, всё следовало по плохо написанному сценарию. Я был участником какого-то спектакля, поставленного 'их' самодеятельным режиссёром. Правда, он ещё не подозревал, что один из приглашенных актёров обиделся и вот-вот начнёт импровизировать.

Как же я ошибался, думая в этот момент, что меня разыгрывают...

— Ну, лады, — встрепенулся рыжий, — хватит лясы точить, пора за дело приниматься.

— За какое такое дело?

— Тебе квест назначено исполнить. Вот я тебя к месту, откуда тебе его исполнять наказано и доставлю'.

— Блин! — совсем театрально, понимая, что переигрываю, возопил я, — 'Потусторонние' не дали с семьей проститься, а теперь и ты не даешь опомниться. Куда гонишь? Дай дух перевести. Тебя хоть предупредили, а я 'из огня, да в полымя'. Я простой городской, изнеженный, очень далекий от геройско-богатырской жизни человек, чтобы носиться сломя голову по белу свету, совершая подвиги. Драться я давно разучился и не люблю, скакать на лошади — не обучен. Стрелять... да за двадцать последних лет ничего стреляющего даже в руках ни разу не держал. Я сейчас даже километра не пробегу, задохнусь и упаду.

— Не хнычь. Тебе лет сорок будет, так? В твои годы вои Спарты становились непобедимыми в бою. А непобедимая гвардия Александра Великого состояла сплошь из сорокалетних ветеранов. А ветераны Римской империи? Запомни, милок, муж от тридцати пяти до сорока пяти лет — это матёрый волчара.

И то, что ты тут мне о себе рассказал, — наплевать и растереть. Не умеешь, — научим, не захочешь, — заставим. Тута у нас, не так, как у вас. Мы люди простые, малограмотные. Вона, сколько времени не могу одну единственную книжонку освоить, — и мужик указал рукой в пещеру на фолиант. — Да и, правду сказать, читаю-то ея по буквам. Ещё и запоминать надо, что прочитал, а тута, то один прётся — царевну заморскую выручать, то другому всучат в провожатые...

— Это ты про меня?

— Про тебя, милок, про тебя.

— Я не просил никаких проводников.

— Верно так. Но без меня тебе тоже не обойтись на первых порах. Так что, давай, милок, не хнычь. Иди-ка ты... в пещерку, там я тебе уже кой какую одежонку приготовил. Переодевайся и в путь.

— Послушай, как там тебя, давай-ка заканчивать этот спектакль. Я не хочу в нём участвовать, ни в массовке, ни, тем более, в качестве героя. Я не люблю, когда за меня что-то решают.

— За тебя? Ах, да! — спохватился рыжий. — Меня же предупредили, что ты парень понятливый, но забывчивый. И просили передать тебе вот это.

С этими словами, Пещерник, протянул мне штуковину отдалённо напоминавшую плоский микрофончик.

— Просили передать, чтобы ты приложил этот кружочек ко лбу, — пояснил он.

Я с интересом принял кружочек из его рук. На вид и на ощупь материал, из которого был сделан кружок, напоминал тонкую фольгу. Недоуменно качнув головой, я всё-таки решился и поднёс его ко лбу и вдруг отчётливо вспомнил, как мне в моем сне долго объясняли, чтобы я не воспринимал то, что мне придётся увидеть и услышать, как игру моего воображения или какого-то внешнего воздействия на мой мозг. Конечно, определенное воздействие существует, говорили мне, извиняясь, но только и исключительно для контакта. Они поясняли, что не вправе оказывать на меня ни малейшего нажима, поэтому для них очень важно, чтобы моё решение было абсолютно добровольным.

Если этого не будет, станет просто невозможным загружать мой мозг, потому что он не будет готов к приёму большинства массивов информации в столь короткий промежуток времени. Что им, конечно, очень жаль, но они будут вынуждены отказаться от моей кандидатуры, если возникнет, хоть тень сомнения в моем желании добровольно посвятить себя подвижничеству.

Я вспомнил, что в своем сне я их уверял, как только мог, что давно мечтал встретиться с космическими пришельцами, сотрудничать с ними во имя улучшения, совершенствования Homo sapiens. Мне заметили, что я ошибаюсь, что они не совсем пришельцы в том смысле, который я вкладываю в слово 'пришелец'.

Затем меня всё же протестировали и только после этого решились загрузить массивами. Далее была встреча с этой красивой бабой, которая была их психоаналитиком. Она предупредила, что мне предстоит в одной из ветвей временного континуума, который специально смоделирован для таких, как я, пройти все стадии человеческого обновления, которые возможно воспроизводить в земных условиях. Временную ветвь они создали, чтобы не нарушить моими, пока не опытными действиями человеческий социум. В конце она предупредила, чтобы я отнёсся к тому миру, куда попаду, серьёзно, потому что он реален, как будут реальны все, кого мне придётся встретить в новом мире.

— Там они все живые, Никита, — сказала она мне в конце и исчезла.

Вот как всё, оказывается, было-то.

Ошарашенный таким оборотом, я послушно поплёлся в пещеру, где, присмотревшись, увидел кучку сероватого тряпья, которую определил, как одежду для выучки. Сняв джинсы и футболку и, оставшись в трусах и часах, я, было, призадумался, снимать их или оставить? Из мучительных раздумий меня вывел голос Отшельника.

— Эту тряпицу, что поддерживает твой срам, оставь. И браслет, что на руке. Всё остальное одевай и быстро.

Я натянул и подвязал холщовые порты, надел поверх рубаху, опоясался, даже не удивившись, что всё мне впору, но с сожалением посмотрел на свои ноги. Не хотелось снимать 'вьетнамки' и идти босиком. Вдруг к моим ногам упала обувка, в которой я не сразу признал подобие сапог. Точнее, это были мягкие кожаные сапожки без каблуков. В них оказались тряпки, наподобие портянок, но более удобные и легко наматываемые на ногу.

Управившись с портянками и сапогами, я прошёлся по пещере. На удивление всё сидело, как влитое, нигде не жало, не терло. На ногах были сапожки, легкие и удобные, словно обволакивающие ногу (как потом выяснилось, они были ещё и очень прочные). Часы остались на моей руке.

И всё же я с сожалением посмотрел на свои джинсы и футболку, и даже на 'вьетнамки'.

Всё это время Пещерник внимательно следил за мной и моими действиями. Перехватив мой взгляд, он сказал:

— Когда вернёшься, то заберёшь свою одежонку, — помолчал и добавил, — если вернёшься'.

Я поглядел на него уничтожающе и молча дал себе клятву обязательно вернуться.

СВАРГА

— Будь здрав, Перун!

— Будь здрав, Даждьбог!

— Не слышал, по какому поводу внеочередной расширенный совет?

— Наслышан, что кто-то со стороны внес предложение с большими перспективами на будущее, — пояснил Даждьбог.

— Это касаемо тех глубоких преобразований, которые затеял Род с сыновьями?

— В том числе, — подтвердил Даждьбог.

— А конкретнее, — попросил Перун.

— Конкретнее, Грознейший, тебе доложит глава нашего совета, Светлейший.

— Так предложение исходит от Сварога?

— Я же сказал, что предложение внесено со стороны, из какого-то тридесятого континуума, тридевятого временного уровня, — уточнил Даждьбог.

— Ого, об этом уровневом континууме я слышал только краем уха, — изумился Перун.

— Во-во, — поддакнул Даждьбог, — я в таком же положении. Думаю, и остальные знают не больше нашего.

Сварга гудел, как потревоженный улей. Расширенный совет Сварги собирался редко, раз в пятьсот лет по местному летоисчислению. Собрание всегда происходило чинно и благородно, как и полагается мероприятию такого высокого ранга. Приглашения и повестка собрания рассылались заблаговременно секретариатом Сварги. А здесь собирался внеочередной Совет, да так спешно, что никто не знал, в чем дело.

Спасибо, что секретариат успел оперативно предупредить всех членов, а то не избежать скандалов!

Наконец, в президиум прошёл Сварог, нынешний его председатель, и пригласил членов президиума занять свои места, согласно ранжиру. Когда Велес, Макошь, Даждьбог, Марена и Стрибог заняли свои места, председательствующий без вступления заявил, что к совету Сварги имеет слово Белбог.

Проявившись из портала, докладчик окинул взглядом собравшихся и сказал:

— Уважаемые члены Совета, вы прекрасно осведомлены, что на нашей планете проходят великие преобразования вертикали власти. В своё время вы все были избраны народами своего региона в Совет, который ныне зовется Сваргой, по имени вашего уважаемого главы, Светлейшего Сварога. Однако мир, в котором мы существуем, имеет свои законы развития, не подвластные даже нам, Богам планет и солнечных систем.

Существуют общие тенденции развития человечества, которое существует, как вам известно, не только в нашем континууме. Вы не первый Совет, который собирается, чтобы обсудить и принять решение об укреплении божественной вертикали власти, которая, в свою очередь, как подтвердили эксперименты в других регионах, даст новый толчок к совершенствованию человеческого социума, к цивилизации и прогрессу.

К сожалению, Восточно-Северный регион, которым заведует Совет Сварги, отстаёт в прогрессивном развитии от большинства Западных регионов и даже Южных, где вопрос о Единобожии практически решен. Совсем недавно нам поступило предложение из параллельного континуума по новому проекту. Он не лишён риска, но сулит ошеломляющие перспективы, в случае успешного его завершения. Новизна состоит в том, что в ваш регион попадает человек, наделенный способностями к саморазвитию до возможностей Будды. Однако нельзя исключать иного развития событий, то есть превращения его в Черного Волота.

Сварга многоголосно загудела, заволновалась. Докладчик подал знак, что хочет продолжить. Члены Совета притихли.

— Ввиду непредсказуемости результата контроль над экспериментом возложен на меня и Сильнобога. К тому же сторона, предложившая нам свой проект, обязуется не вмешиваться в ваши внутренние дела и не оспаривать решений, и по первому требованию убрать объект из нашего мира. Вопросы?

— Каков порядок принятия решений, — спросил Ярило.

— Оперативные решения принимает Светлейший Сварог, тактические — президиум Сварги, кардинальные — Совет в нынешнем составе.

— Нам не понятно, нам-то этот эксперимент зачем? — поинтересовалась Права, а две её сестры, Явь и Навь, закивали в знак согласия. Права продолжила их общую мысль. — Создателям проекта сгодятся, мы так понимаем, любые результаты. А у нас какие перспективы в случае удачного исхода и в случае неудачного?

— Ваши перспективы неравноценны. В случае положительного результата прогресс в вашем регионе станет развиваться эволюционным путем. Соответственно, такое событие обязательно положительно отразится на соседних регионах. Если же экспериментаторов постигнет неудача, сценарий развития останется неизменным.

— А нам придется только принимать решения или существует регламентированный список допустимых действий? — поинтересовался Перун.

— Ваши действия почти не ограничены, за исключением физической ликвидации.

— А почему мы лишены такого права? — задала вопрос Навь.

— Потому что он доброволец, — ответил Белбог.

Сварга снова заволновалась. Послышались фразы:

— Ну и глупец!

— Наверное, ему ничего не объяснили!

— Тогда это обман!

— А мне нравятся безумцы!

— Прошу тишины, — спокойно проговорил Сварог и Совет затих. — Есть ещё вопросы к докладчику?

Ответом председательствующему отозвалась тишина.

— Спасибо, Справедливейший, за ваше очень интересное сообщение, — поблагодарил Светлейший Белбога. Тот коротко кивнул и исчез. А Сварог окинул взглядом Совет и произнес:

— Думаю, что каждый из вас проникся важностью поставленной перед нами задачи и готов сделать всё возможное для стабильности и процветания нашего региона. Да, Явь, что ты хочешь сказать:

— Докладчик ничего не сказал о сроках начала проекта.

— Да? А эксперимент уже начался. Человек прибыл, и на первых порах ему помогут Хранители...

ГЛАВА I

БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

Жутким для меня был первый день пути. Не раз мне казалось, что я вот-вот умру, сердце моё остановится, лёгкие разорвутся, а ноги превратятся в деревяшки, которыми я не смогу управлять.

Справедливости ради, могу сказать только, что Пещерник в этот день относился к моему самочувствию с пониманием, с 'жалелками'. Мы частью прошли, а частью пробежали трусцой километров двадцать пять. С двумя долгими привалами. После каждого привала не хотелось вставать.

К вечеру я не чувствовал под собой ног, ломило спину, дыхание было, как у загнанной лошади. Когда показалась очередная полянка и рыжий скомандовал привал, я рухнул, как подкошенный, вместе с заплечным мешком и длинным шестом, который мой провожатый зачем-то всучил и мне перед стартом. Так и заснул.

Не успел я сомкнуть веки, так мне показалось, а кто-то уже тормошил меня и ругался, что я лентяй, тряпка, а не муж, что если я не встану, вот прямо сейчас, то он плюнет на меня и оставит здесь одного.

— И пусть тебя сожрут звери лесные, или прибьют вятичи лихие. Мне возиться со здоровым мужем не след. Не ребёнок малый, не девица красная.

Я с трудом разлепил веки. Яркое утреннее солнце ударило в глаза. Попытался подняться, но не смог, тело застыло и отказывалось подчиняться. Я кое-как перевалился на бок и, помогая своему телу руками и головой, встал на четвереньки. Немного пообвыкнув в этой позе, сделал первую попытку встать на ноги, но со стоном опять вернулся на 'карачки'. На ноги я поднялся со второй попытки, но как радикулитный не смог сразу выпрямить спину. Массируя поясницу, всё же выпрямился, но понял, что не сделаю ни шага.

Со мной такого ещё не бывало ни разу в жизни. Я прекрасно помнил, как приходилось тренироваться когда-то, как болели икроножные мышцы и бедра, спина, было больно передвигаться, но, чтобы тело приходилось заставлять подчиняться огромным усилием воли...

Не двигаясь, застыв как сомнамбула, я представил себе, что нахожусь в воде, лёжа на спине, и меня покачивает на легких волнах. Это помогло моему телу, и оно расслабилось. Покачиваясь на волнах, я ощутил каждой клеточкой своего уставшего тела, что напряжение спадает, и в меня вливаются новые силы, причём такие, которых у себя уже давно не обнаруживал. Состояние прострации продолжалось не более минуты, но, вынырнув из него, я почувствовал себя бодрым и сильным, и готовым к новым испытаниям. Я постарался запомнить возможность снимать напряжение и накапливать силы... и запомнил. Мало того, я понял, скорее, почувствовал, что этим способом смогу воспользоваться и во время движения. Такие новые ощущения показались мне необычными, но острое чувство голода не дало мне сосредоточиться. Я был страшно голоден, наверное, как медведь после зимней спячки.

Я повернулся и вопросительно посмотрел на Пещерника. Тот в ответ, бросив на меня пристальный взгляд, удовлетворенно хмыкнул и сделал шаг в сторону. За ним догорал костер, а на ровном суку, который покоился на крестовинах, дожаривалась какая-то птица. Не будучи орнитологом или гурманом, я не стал допытываться, к какому отряду 'куриных' принадлежит эта бывшая птаха. Но, как только рыжий снял её с деревяшки и разломал на куски, с жадностью набросился на один из них, который оказался ближе ко мне. И почти сейчас же был наказан за свою жадность и торопливость. Жареный кусок мяса попал на зуб, который у меня уже давно побаливал и даже немного качался. Я забыл о своем пародонтозе.

От боли у меня на глазах выступили слёзы, и я чуть не выплюнул обратно этот вкусный и прожаренный кусок. Пересилив себя, очень осторожно дожевал его другой стороной рта и проглотил. Только после этого сосредоточился на боли. Мне опять, почти мгновенно, удалось загнать себя в состояние прострации.

Я увидел свою челюсть, словно на рентгеновском снимке. Только снимок запечатлевает какой-то момент, а передо мной всё происходило, как на экране телевизора. Каким-то образом я мгновенно понял сложнейший процесс биохимических изменений, происходящих у меня в полости рта и рассасывающих мою зубокостную ткань. Весь этот процесс происходил на молекулярном уровне обмена веществ, и стоило мне поменять кристаллические структуры молекул, как слюна, проникающая в десна и в костную ткань зубов, перестала оказывать своё губительное воздействие. Наоборот, пошёл быстрый процесс восстановления и регенерации. Это было болезненно, но терпимо. Через двадцать минут, я засек по часам, у меня выпало два зуба, поврежденных пародонтозом, а на их месте появились новые. Выросли и ещё два, в пустотах, где зубы были удалены раньше.

Всё это время проводник смотрел на меня с некоторым напряжением, как бы желая помочь. Когда же я закончил, он удовлетворенно крякнул и сказал:

— Ну, давай дожевывай и пойдем. Ты, я вижу, быстро осваиваешь ведовство. Теперь тебе будет легче. Теперь мы с тобой быстро дошлепаем до Киева.

Я впервые услышал о цели нашего путешествия. 'Ага, Киев уже здесь есть. Только кто там сейчас правит?'

— Дён десять нам с тобой до него добираться, ежели не спеша, — тем временем продолжал говорить мой проводник. — А там тебе всенепременно к князю на службу поступить надо будет. Стать своим, заметным кметом.

— Много ты что-то дней насчитал. А нельзя без Киева и князя на подвиг пойти?

— Не, никак нельзя. Квест у тебя должон из стольного града начаться. Тогда тебе зачтется.

— Ну, а чего нам в Киев-то переться. Стольных городов на Руси сейчас много. Может, какого-нибудь князя ближе найдем? У тех же вятичей, например.

— Не, никак нельзя. Надобно, чтобы Великий князь направил. А у вятичей, да будет тебе известно, вече старейшин. И потом, почему ты говоришь всё нас, да нас. Я тебя только до Киева доставить должон, а там уж ты сам крутиться будешь.

— Да я ж один пропаду. Драться я не умею, тем более, сражаться.

— Что, так прям и ни разу за всю свою жизнь по роже никому и не съездил? — удивился Пещерник.

— Нет, ну не то чтобы ни разу... Так, пару, тройку раз приходилось. Даже некоторые приемы рукопашной борьбы знал когда-то. Но так, чтобы не на жизнь, а на смерть...

— Вот и вспомни, чему тебя учили. Ты теперь умеешь вспоминать и запоминать. Встань, эдак, 'столбушком', после нашего дневного перехода и вспоминай. Пригодится. Ну, всё, хватит лясы точить. Котомку за спину и пошли.

— Постой, а как я буду там общаться? Язык-то там, поди, не такой, каким мы здесь с тобой разговариваем.

— Ну не такой, но схожий, да тебе его знать ни к чему, у тебя же будет своя 'легенда'. Ты же ромей, а они по-нашему кто как говорит. Главное тебя поймут, да и ты всё понимать будешь.

— А ты-то, как со мной разговариваешь?

— Я-то? Я другое дело. Моё образование и способности позволяют разговаривать с человеком на том наречии, на котором говорит он сам. Кстати, ты это тоже можешь, только ещё не сумел этим воспользоваться.

— Скажи хоть, как тебя зовут-то, — пропуская мимо ушей последнее его замечание, спросил я. — А то уж сколько времени вдвоём, а всё не знаю, как к тебе обращаться.

— Зови меня Волхв, Отшельник, Долгоживущий, — ответил рыжий, переходя на быстрый шаг.

— Хорошо, — подумалось мне, — так и буду тебя звать, раз Волхв, раз Отшельник.

Во второй день мы отмахали километров пятьдесят с гаком. Несколько раз приходилось останавливаться на минутку-другую и применять испытанный метод. Волхв терпеливо ждал. А потом начиналось всё снова: кусты, деревья, просеки, дорожки. К вечеру, часам к пяти, когда ещё не начало смеркаться, Отшельник выбрал опять небольшую полянку. Сам пошёл собирать хворост, а меня послал постоять 'столбушком', повспоминать.

Сбросив котомку и прислонив к дереву шест, я вышел на середину полянки и немного покачал себя на волнах, а затем окунулся в воспоминания юности. Бокс, самбо, каратэ — всё, чем пришлось заниматься в школьные годы и в институте, и немного позднее, в полном объеме и с необычайной ясностью воскресло в моей голове. Руки и ноги зачесались, так захотелось опробовать все приемы и удары, особенно те, которые когда-то не очень и получались. Не спеша, входя в состояние боевого транса, я провёл мысленную разминку, разогревая тело и растягивая мышцы, чтобы при проведении приемов и нанесении ударов не потянуть связки или порвать сухожилия. Доведя мышцы до необходимой эластичности, я начал выполнять ката по классической программе школы 'шото-кан'. Четыре основных ката — ученические и далее по возрастающей сложности. Память выдала из своих архивов чёткие и завершенные комбинации, мозг выдавал мышцам их ясное прочитание, а тело было идеально послушно. Я получал истинное наслаждение от сочетаний ударов и блоков, из которых впоследствии можно было слепить великую атаку и непробиваемую оборону.

Если первые четыре ката я проделал в среднем темпе, добиваясь изумительной чёткости и всё ещё удивляясь своим проснувшимся способностям, то последующие, а знал я ещё шесть, уже проделал в стремительном темпе, ничуть не теряя при этом в точности и мастерстве исполнения. Закончив исполнять ката, провел короткий бой с тенью. Затем сел на шпагат, вышел из шпагата с блоком левой ногой и ударом 'маваша' правой. Сделал несколько флятов назад, уходя от предполагаемого противника. На последнем повороте, едва коснувшись ногами земли, выпрыгнул в сальто вперед, распрямляясь, как пружина и нанося удар обеими ногами.

Приземлился я точно на обе ноги.

— Не дурно, — послышался сзади меня голос Отшельника.

Как он подошёл, я не слышал, что вызвало у меня досаду и смазало общее впечатление от только что проделанного мною. Однако мозг сразу же отреагировал на ошибку и постарался запомнить, что мало уметь прыгать и скакать, надо ещё в одно и то же время, уметь всё видеть и слышать.

— Ну, а как ты сможешь управляться с этой палочкой? — спросил, ухмыляясь, он, держа в руке длинный шест.

— Да никак, — честно признался я.

— Тогда покажу я тебе кое-что, а ты гляди и учись, пока совсем не стемнело.

Я изготовился смотреть, предугадав, что Волхв умеет обращаться с палочкой. И, действительно, шест в его руках завертелся, закрутился с такой скоростью, что, если бы я не был в состоянии боевого транса, когда время становится тягучим, то просто бы ничего не увидел. Для неискушенного человека шест пропал из виду, а слышался только свист рассекаемого им воздуха. С шестом Отшельник работал классно. Его владение этим предметом, точнее, оружием, совсем не походило на то, что я видел в китайских или японских боевиках. С моими новыми способностями легко выуживать из памяти даже давно забытые мелочи, вспоминались целые бои на шестах, но ничего подобного, что проделывал сейчас Волхв, там не было. Выверенность в движениях, скорость и точность при завершении ударов, постановке блоков, нырков от оружия воображаемого противника, разрыв дистанции, позволяющий мгновенно атаковать, не могли не восхищать. И мой мозг запоминал и раскладывал на мелкие фрагменты все движения рыжего богатыря, чтобы в будущем они мгновенно сложились в одно целое, уже в моих движениях, в случае необходимости.

Перед рыжим Волхвом-Отшельником мастера у-шу были малыми детьми, а при его физической и духовной силе, он с такой же лёгкостью мог работать не шестом, а оглоблей. Закончив упражнение, он даже не вспотел. Дыхание его было ровным и спокойным.

— Всё, хватит глазеть, пошли, подкрепимся, чем Род послал, и на боковую, — сказал Отшельник и пошёл к нашей стоянке.

А Род нам послал во второй вечер двух зайцев здоровых и жирных. Когда только он успел их раздобыть? Мне показалось, что эти зайцы сами прискакали к нам на полянку посмотреть и оттопырились со страху. Отшельник деловито освежевал добычу, а я, суетясь с камушками, пытался добыть огня, но ничего не получалось. Искры вроде бы сыпались, но хворост не загорался. Тогда, видя мои мучения, Волхв отобрал у меня камни и с их помощью поджог не сам хворост, а сухой волосатый мох, который от искр, сразу же задымился. Подложив мох под хворост с разных сторон, Волхв поставил из заготовленных суков крестовины и положил на них толстый прямой сук, уже очищенный от коры. Затем он выпотрошил зайчиков, связал им лапки лыком и подвесил обоих на перекладину. Тем временем хворост уже разгорелся, и огонь стал поджаривать нашу будущую еду. Я видел, как его язычки коснулись и обожгли мясо зайцев, как начал капать жирок. Волхв не смотрел на костёр. Он прикрыл глаза, словно вслушиваясь в звуки леса. Затем, не раскрывая глаз, вдруг сказал, обращаясь ко мне:

— А ты, что-то не очень разговорчивый, даже скучно. Рассказал бы мне, как вы там живёте-можете, кто у вас сейчас там правит. О себе рассказал бы, как тебя угораздило с 'Потусторонними' связаться, да в доверие к ним втесаться. Из какой ты эпохи будешь? Последний раз на меня наткнулся человек, который был царем, даже Императором, Петром звался, да ещё третьим. Зануда, каких мало. Как заведёт, бывало, разговор, так всё про порядки прусского двора!..

Ну и спровадил я его к пруссам. Не знаю, жив он там, али нет. Ты, может, тоже какой царь, али князь будешь?

— Нет, я из тех людей, не помнящих родства. То есть, конечно, я знаю, кем были мои деды и бабушки. Даже знаю кое-что о прадеде и прабабушке по русской линии, но не более того. А у князей, даже захудалых, генеалогическое дерево есть от самого первого в роду. Вот Рюриковичи... В нашем мире сейчас ни у кого из них своих княжеств, вроде, нет, а знают всех предков своих наперечет. Или Романовы, которые сменили на русском престоле Рюриковичей. Тоже ведут свой род от первого царя среди Романовых, Михаила. И не только они об этом знают, но и народ весь русский об этом ведает. А далеко не каждый из них совершил для Руси что-либо стоящее. Вот тот же Пётр третий, кстати, из рода Романовых, из русских. Женила его тетка на немке, а та, когда императрица Елизавета умерла, быстренько скинула его с престола с помощью своего любовника. Заточила в тюрьму, где его то ли придушили, то ли сам умре. Так что твой Петр очень возможно самозванцем был, хотя... Его к тебе тоже 'Потусторонние' закинули?'

— Нет, 'Потусторонние' им не интересовались. Они по своему усмотрению отбор ведут.

— Я, считай, родился после твоего Петра лет, эдак, через двести. Я уже и царей-то не застал. О них только по книгам читал. Да бабушка иногда рассказывала, как при последнем русском царе жилось.

— Ну и как жилось?

— Да по-разному. Кому как. В жизни каждый по-своему устраивается. Кто умом себе дорогу в жизни пробивает, кто силой, а кто и подлостью. Было это и есть во все времена. Независимо от того, кто правит князь, царь, император, президент, генеральный секретарь... или ещё кто.

— Погоди-ка, ты иногда такими словами сыпешь, что и не поймешь. Ты не забывай, мы с тобой не в соседних пещерах отшельничали. А, если я начну с тобой по скифски разговаривать?.. Кто это, к примеру, 'презид...'?

— А, понял. Не ломай ты язык этим иностранным словом. Президент — это, как выборный старейшина у вятичей. Сначала все его выбирают, а потом все его так же дружно ругают. А всё вместе это называется демократией.

— Понял. Это как у эллинов в Афинах. Тиран — демос.

— Нет, у нас немного круче. Скорее, как в Риме. Надеюсь, тебе он известен? Ах, даже хорошо!.. Так вот, у нас как там, — цезарь, патриции, сенаторы, ну и плебеи, конечно. И охлос, куда же, без него-то!

А вот генеральный секретарь — это опять всё та же Римская империя, но когда во главе страны стоит не император, а партия. Что такое партия, надеюсь, тебе тоже не надо объяснять?.. Отлично. Правильно, в Риме тоже были партии. Единственное, существенное отличие от Рима, других партий на Руси не станет, их своевременно уничтожат. Лидер победившей партии — генеральный секретарь.

— Погодь, милок, а то наши зайцы сгорят, и мы с тобой спать ляжем на голодный желудок, — прервал меня Волхв. — А с голодным желудком ничего хорошего не получится.

Из кожаного чехла он достал нож, похожий на короткий немного изогнутый меч, и срезал им кусок зайчатины. Разрезав его надвое, он протянул мне один из двух кусков.

— На-ка, пробуй. По-моему, в самый раз. А как тебе?

Мясо зайца было жестковато, но прожарено отменно. Поэтому с моими сказочно-новыми зубами, оно представлялось мне лакомым кусочком. Я в ответ согласно кивнул головой, с наслаждением ощущая, как жаркое под моими зубами пускает соки и заполняет ароматами полость рта, проникая в гортань и дальше в желудок.

Отшельник вручил мне свой нож, который оказался острым, как бритва. Сам он достал другой с длинным и узким лезвием. Костёр уже не горел, а тлел. И мы, срезая кусками, довольно быстро прикончили наших зайчиков. Немного хотелось пить, но жажды я не ощущал. Поэтому, когда Волхв вновь раздул костёр, отёр свои ножи, отбросил подальше от нашей стоянки заячью требуху и сел, давая понять, что с едой покончено, я посмотрел на него, не зная продолжать ли мне оборвавшийся разговор?

— Продолжай, только ничего нового для себя о самом человеке и государственности я пока не услышал, — сказал Волхв-Отшельник.

— И не услышишь. Человек не меняется уже на протяжении нескольких тысячелетий. А не меняется человек, не меняются и принципы государственности. Кто-то обязательно оказывается сверху, а кто-то, и их большинство — снизу. И в моё время не перевелись люди, стремящиеся к власти, к казнокрадству. Не перевелись завистники и лжецы. Не исчез ни один из людских пороков, которые ты знаешь, которые знают все. Так что ты меня извини, но ничем порадовать не могу.

— Тогда, давай спать. Только я сплю первую половину ночи, а ты вторую. Поверь, это необходимо. Да и вот что ещё. Не таращись ты в огонь. Пусть ночью твои глаза привыкают к темноте. Мало ли что... — засыпая, проворчал Отшельник.

Но ночь прошла спокойно. Ничего не произошло в моё дежурство. Не являлись мне из темноты ни призраки, ни оборотни, ни упыри, ни вурдалаки. Только где-то вдали провыл свою одинокую песню волчара, и раза два-три в лесу ухнула сова. Мне даже удалось немного помедитировать. В результате чего я узнал, что у меня есть третий глаз, шестое чувство и ... пятая задница. Пришлось сразу же включать их в график своего дежурства. Но ни третий глаз, ни шестое чувство в этот раз не пригодились, зато третья, обнаруженная в себе способность, оказалась, как нельзя кстати.

Кстати, за время дежурства я понял, что Отшельник говорит на старом языке. Но в мой мозг внедрена программа-переводчик, которая трансформирует его речь в привычную для меня. На него же воздействуют мои биополя, которые делают мою речь доступной для него. Кроме того, программа не только переводила, но и давала мне возможность изучать и запоминать тот язык, на котором приходилось общаться. Я попробовал покопаться в данном приложении и обнаружил, кроме известных или более-менее знакомых языков, какие-то 'мертвые' языки, о которых и не слышал. Какие-то значки, закорючки, иероглифы, картинки, волнистые линии и тому подобное. Если бы я не знал, что это грамматика языков, на которых уже никто не говорит, то никогда бы не подумал, что это всё слова и понятия, которыми пользовались люди дремучих времен. Но я знал, что это языки древних. Просто знал. Я не знал, правда, какой из них какой, но почему-то не сомневался, что при случае быстро разберусь. Выходило, что мой спутник знал куда больше о моих возможностях, чем я сам. Откуда? Стоило подумать. Однако дежурство моё подходило к концу.

Честно отдежурив по часам половину ночи, я растолкал Отшельника и мгновенно заснул.

Утро третьего дня началось для меня раньше намеченного себе самому срока. Я планировал проснуться в восемь, а Волхв разбудил меня в шесть. В лесу ещё было темно, но первый петух, видимо уже где-то прокукарекал. Отшельнику было лучше знать. Костёр уже не горел. На его месте краснели головешки, которые мы с моим проводником быстро затушили мощными струями. И двинулись в путь. На всякий случай я включил третий глаз и шестое чувство, опасаясь наткнуться в темноте с разбега на какой-нибудь сук или споткнуться о корень дерева. Не хотелось, приобретая новое, терять старое. Однако в темноте третий глаз мне не помог, а шестое чувство помалкивало.

Полчаса мы двигались разминочным шагом. За это время немного развиднелось, и Отшельник (следовательно, я тоже) перешёл на бег трусцой.

Опять замелькали кусты, деревья, полянки, просеки, дорожки. Что меня удивляло, мы ни разу не пробегали мимо болот, как будто их не было в этом огромном лесу. Всего один раз пришлось переправляться через реку. Скорее всего, Отшельник очень хорошо знал эти места, и умело оставлял в стороне водные преграды, как, впрочем, и людские селения.

В третий день, за восемь часов бега по лесу, мы отмахали не менее шестидесяти километров. В этот день я останавливался отдыхать на короткое время только два раза. Да и то, второй раз по нужде. Ещё был яркий солнечный день, а мы перешли на шаг, и через сотню метров свернули вправо.

Неожиданно лес закончился, и мы очутились на вершине холма, с которого открывался изумительный вид на девственную природу. Мы стояли на более высокой части небольшой лощины, которая разделила лес на много километров справа-налево, словно по нему прошлись богатырской сохой. На противоположной стороне лощины, насколько хватало взгляда, рос такой же густой смешанный лес. И не было в том лесу ни дымка, ни намёка на присутствие человека. Внизу по лощине бежала речушка, которую я мог свободно перепрыгнуть в любом месте. Течение этой 'малышки' было сильным, поэтому её берега были не заболочены. Только кое-где в стороне, в образовавшихся заводях, росла саблеострая осока.

Мы спустились с холма только после того, как набрали огромную охапку сушняка. Затем перетаскали его к подножью холма. После этого мой спутник ушёл на охоту один. Как я его не просил, он отказался взять меня с собой, сказав, что я своим топотом всё зверьё распугаю.

Отсутствовал он не больше часа. Я за это время успел повторить все известные мне ката и потренироваться во владении шестом. Вначале проделав всё то, что показал мне Волхв, в замедленном темпе, я затем попробовал повторить всё это в среднем темпе, а в третьей попытке уже в самом быстром, на какой только был способен. Всё получилось, но удовлетворения собой, я не чувствовал. Почему, в чём дело? Что сделано не так? Скорость не та? Это поправимо, надо только закрепить полученные знания тренировками. Мощь ударов не такая, как у Волхва? Ерунда, сила со временем тоже придёт. Я прислушался к своему внутреннему голосу. Может быть, эта неудовлетворенность собой исходит от зависти к Волхву? Его жизненному опыту, умению и сноровке? Нет, я никогда и никому не завидовал в жизни. Нет, за мной такого греха. Не завидую и Отшельнику. Тогда, что же меня гложет? И мне открылось.

В том, что я делал — не было творчества, моего творчества. Мне не надо было, как с языками, осмысливать упражнения, увиденные мной хотя бы один раз. Об этом уже позаботились 'Потусторонние', заложив в меня программу, как не сложно было догадаться. Мой мозг запоминал всё автоматически без моего согласия, а мне этого было мало.

Теперь я понял, что мне всегда было этого мало. Поэтому мне скучно было учиться в школе и институте, потому что это знали все мало-мальски образованные люди.

В школе мне только несколько раз пришлось проявить свои способности к творчеству. Случайно я написал сочинение, которое и не было сочинением, а скорее рассказом, даже сказкой, которая никак не вязалась с канонами классных сочинений школьной программы. Получилось это действительно случайно, потому что к сочинению я не готовился, не читал критиков, не читал учебник, где подробно разбирались образы героев произведения. Само произведение читал, но проболел всё то время, когда его детально разбирали в классе.

Случайно, на выпускном экзамене по математике, я доказал теорему 'объём шара' своим способом, а не тем, который знали все остальные. Что самое интересное, я не успел выучить стандартное доказательство. И на экзамене, зная окончательную формулу объёма шара, начал танцевать от обратного. И доказал.

Случайно, ради смеха, начал писать стихи. Потом увлёкся, и хотя поэтом не стал, друзья говорили, что некоторые из моих стихов были просто хорошие. В стихах меня влекло само слово и возможность одним словом или сочетанием нескольких обыденных слов выразить желание, тревогу, надежду, веру, любовь.

Удивительно, но школьные преподаватели радовались моим редким творческим успехам. Хорошие, умные были учителя.

Я вспомнил, как с соседским Сашкой, который был старше меня года на четыре, мы на нашей кухне пытались вывести статистику для кипячения воды в различных кастрюлях. Конечно, никакой статистики для домохозяек мы не обнаружили, но нам это было интересно, в этом была новизна, возможность познать то, что пока никто не знал. Поэтому я зачитывался книгами об учёных: Фарадей, Максвелл, Бор, Эйнштейн, Ландау. Поэтому я 'проглотил' за одну ночь книгу 'Иду на грозу'. Поэтому 'Мастер и Маргарита', так считаю, самое выдающееся произведение Михаила Булгакова.

Занимаясь спортом, я много раз как, проигрывал своим соперникам, так и побеждал их. Проигрывал я только из-за неумения творчески подойти к соревнованию. Выигрывал же чаще всего у сильных противников, которые были даже сильнее меня, хотя нервничал и трусил. Почему? Да потому что просто лечь под них не позволяла гордость, а отступать было некуда. Поэтому приходилось включать свой творческий потенциал, спортивную хитрость, если хотите проще. Я побеждал всегда тем приёмом или ударом, которого от меня меньше всего ожидали, казалось, из невозможных положений, когда противник считал, что уже победил меня.

— Эй, что-то ты закручинился, милок! — опять неожиданно над ухом раздался голос Отшельника. — Ай, занемог или съел что-нибудь? — задиристо спросил он, держа в руках по тетереву... или фазану.

— Да так, задумался о смысле жизни, — правдиво ответил я.

— Эк тебя разобрало на свежем воздухе-то! Так и умом можно тронуться. Побойся Рода, милок, ты же геройствовать собрался, а не в отшельники. Зачем тебе такому молодому задумываться о смысле жизни. Я уж, сколько живу на свете, а и то не знаю в чём он, этот смысл. Ну, да ладно, это, видать, с голодухи на тебя нашло. Так что ты давай, бери камушки, разводи костёр. Поедим, а там, глядишь, на сытый-то желудок, дурь сама собой и пройдёт.

Я не стал спорить с Волхвом. Тот, кто сказал, что в споре рождается истина, врал. В споре каждый остаётся при своём мнении. И только время расставляет всё по своим местам. Правда, чаще всего спорщики не доживают до этого. Уж очень короток человеческий путь. Тем геройски, так кажется людям, выглядят те из них, кто не боится дерзновенно мечтать, вечно любить, отдавать свою жизнь за чью-то идею, конечно, светлую, с их точки зрения. Геройство — сродни дури. А без дураков нельзя. И человечество, не скупясь, производит их целыми пачками, и скачкообразно движется вперед, вопреки Законам здравомыслия и логики цивилизованного Высшего Разума.

Споро разводя костёр, я искоса поглядывал на своего проводника-куратора. Волхв быстро дощипывал птицу, но мои слова, видимо, тоже заставили его вспомнить о чём-то. Я не стал проявлять любопытства. Если захочет, — скажет, ну, а не захочет... не клещами же из него тащить. Дощипав последнюю из семейства куриных, Отшельник выпотрошил птиц и даже промыл их в речке. Затем быстренько подвесил дичь над уже весело потрескивающим костром.

— Ну, что новенького произошло в моё отсутствие? — весело сверкая зелеными глазами, спросил он, глядя на меня. — Никто не появлялся, не пробегал, не прилетал, не проползал, не прошмыгивал?

— Может, кто и прошмыгивал, да я не заметил.

— Очень был занят?

— Да так, кое-что повторял, чтобы не забылось.

— А вот это правильно, повторение — мать учения. А ну-ка, пошли, покажешь, как усвоил.

— Что, прямо сейчас? А еда?

— Птица не улетит, она привязана. А мне интересно знать, что ты из себя уже представляешь. А то набьют рожу, на кого будешь пенять? Правильно, на меня, не на 'Потусторонних' же. Недоучил, недосказал, мало гонял. Бери-ка палку-то.

Пришлось опять вставать. Я взял шест и направился, было, в сторону от костра, на ровное место недалеко от речки, но вдруг получил удар по спине, довольно ощутимый. Я невольно согнулся, и тут меня подсекли по ногам так, что я упал на спину. Когда я опомнился, к моему горлу был уже приставлен конец палки.

— Откуда у него взялась палка-то? — это было первое, что пришло мне в голову.

Не понимая в чём дело, я молча воззрился на Отшельника.

— Так, — произнес он. — Я вижу, ничему ты не научился. Тебя, хлюпика, любой измордует, сколько бы ты там своими руками и ногами не махал.

— Так ты же неожиданно, со спины напал. Я и не подозревал ничего.

— А ты как, милок, думал? В драке, а паче в сражении, тебя ждать никто не будет, пока ты соберешься, да в стойку встанешь? Нет, милок, забудь ты про это. Нападут неожиданно, да со спины, да не в одиночку. И что ты тогда делать будешь? У вас там, что со спины уже и не нападают?..

— Нападают, — пробурчал я. — Но ты же говорил, что к князю в терем идём, а там, вроде, богатыри, витязи, рыцари, не должно так-то...

— Это почему же? Рыцари говоришь... Хэ! Там-то как раз очень даже могут... Потом нам с тобой до Киева ещё добраться надо, а до него родимого ещё целую седмицу шлёпать. А в пути всяко может случиться. Тати нападут, али нежить, какая привяжется... И что ты будешь разговоры с ними разговаривать, дескать, подождите немного, а то я к бою не изготовился?

Отшельник бросил свою палку, точнее сухой толстый сук, сплюнул и вернулся к костру.

Он был прав, но мне всё равно было обидно, 'до соплей'. Я никак не ожидал такого подвоха именно от него, но, как говорится, 'что Бог ни делает, всё к лучшему'. А 'за битого, двух не битых дают'.

Немного полежав, там, куда меня уложил Волхв, и, пораскинув мозгами, я очень серьёзно теперь отнесся к своим двум вновь приобретённым способностям: третьему глазу и шестому чувству. Их надо было развить как можно лучше и быстрее. Не грех было поискать в себе и что-нибудь ещё.

Я нехотя поднялся и подошёл к костру, где мой проводник уже проверял дичь на готовность.

— Отшельник, а как мы пойдем дальше? Перешагнем через эту речушку и опять побежим лесом или нам предстоит идти лощиной?

— Денька два мы будем бежать вдоль речки. А там дремучий лес закончится и станет легче. Ну, а когда начнётся лесостепь... Вот там и жди неприятностей. Хотя я слышал и здесь, в лощине, года два тому назад, завелась какая-то 'неведома зверушка'. Ни пеший, ни конный не мог проехать.

— А чего же мы этой лощиной тогда идти собираемся? На свою голову заранее приключения ищем?

— Ну, это когда было. За это время эту тварь обязательно какой-нибудь богатырь пришлёпнул. Я после этого о ней и не слышал. Ладно, держи нож, да принимайся за свою птицу. Уже изжарилась.

Пришлось приниматься за свою птицу. Правда, я как-то быстро за неё принялся. Не заметил, как и съел. Отдуваясь от обжорства, не чуя ни третьего глаза, ни шестого чувства, я решился воспользоваться послеобеденным отдыхом, и порасспросить у Волхва о государственном устройстве нынешней Руси, предполагая, что 'меня попали' в век девятый или десятый от рождества Христова. Хотя я мог и ошибаться.

Но он подтвердил мои предположения, сказав, что года два назад Святослав Неистовый, сын Игоря и Ольги, ещё ходил ратиться на болгар и греков. Ещё до похода Святослав за старшего, в Киеве, оставил малолетнего Ярополка. Олега, брата его младшего с воспитателями, у древлян посадил. А в Новогород был князем зван Владимир, сводный брат Ярополка и Олега, побочный сын Святослава и ключницы Малуши, где посадником был его дядька Добрыня.

— То, что ты мне сейчас рассказал у нас известно каждому грамотному человеку.

Я сам много читал по истории древних и средних веков, но мало упоминаний находил, например, о вятичах, радимичах. Вообще праславянским и славянским народам не повезло с отечественными историками. О них писали все, кто мог. Они же сами о себе — почти ничего. Или до наших времен эти исторические записи просто не дошли?

— В начале было слово!

— У! — подумал я, уже жалея, что задал свой вопрос. — Начал от динозавров.

Отшельник, тем временем, продолжал говорить:

— Поэтому, через каждое поколение, речь менялась. Кочевая жизнь и охота заставляла племена менять места обитания, а в новых местах было необходимо пользоваться другими словами и понятиями. Потом пришёл ледник, который стронул и перемешал все племена и народы. Земли стало мало, и начались войны. Некоторые, кто поумней, договаривались миром. Рассказывали мне, что среди умных были и наши пращуры. Но большинство племён пытались силой добыть себе земли с хорошей охотой, или пастбищами для скота, или плодородные пашни.

Приходилось боем доказывать своё право на жизнь и нашим предкам.

Когда ледник стал уходить, стали кочевать назад, к северу и северо-западу те, кто не забыл своей прародины.

Первыми из ариев вернулись на свои исконные земли невры. Люди леса и охоты — ведуны и волкодлаки, беры и волхвы. Затем подтянулись и другие.

Ахейские и фракийские племена расселились на Балканском полуострове и Балканах, вплоть до Данубия. С ними через Малую Азию и пролив шли племена илиров, венетов, русков, латинов, италиков, родонитов, абантов, пеласгов.

Род родонитов в самом начале отделился ото всей родни и поселился на островах Внутренних морей. В том числе на известном тебе острове Родос.

Абанты владели островом Эвбия и городом Коринфом. Затем, потеснив фракийцев, они осели на севере Балканского полуострова. А позже различными путями добрались и освоились на землях нынешнего Чернигова. Пеласги закрепились на двух небольших островах в Срединном море. Несколько племен поселилось на Апеннинском полуострове: латины, руски, италики, венеты, илиры...

(Кстати, до сих пор в Италии есть город Перусия и Венетия).

Другая часть ариев: ираны, аланы, тураны, албаны, ваны, тавры, болгары, доны, родоны, шли через Кавказские горы и расселялись в долинах гор, по берегам Персидского моря и Понта, плоть до Данубия.

Очень скоро, от гор Алатау, до Карпатских гор, и от Таврии до истоков великой реки Ра, племена образовали Великую Скитию, то есть великое братство кочевых племен и народов, которое просуществовало тысячу лет.

Не враз были охвачены все земли, сменилось несколько поколений, прежде чем готы и доны утвердились на Донце и Дону, аланы на Кавказе, рошы, даны в Таврии, Тамани и Донапору. Ваны разделились вообще. Часть их осталась по соседству с аланами, другие же ушли на Восток, к восходу солнца, туда, где сейчас находится страна Син.

Об эту пору, главными богами кочевых племен, входящих в братство, были Табити, Папай, Апи. Но ничто не вечно в этом мире!

Союз распался, виной тому стала правящая верхушка Сарматов, которую составляли готы, болгары и доны. Она подняла мятеж против Царских Скифов, головная ставка которых находилась в Таврии, в Новграде. Херсонеситы называли этот город Неаполь-скифский.

В Таврии восстание сармат, имело самый значительный успех. Погибли главные вожди Царских Скифов, но царства, Куявия и Тмутаракань, выстояли. Обе стороны были обескровлены, война затихла.

Без войны союз готов, болгар и донов вскоре распался. Доны, рассорившись с готами, ушли к Полабскому морю. В Таврии и на Дону властвовали только готы. Болгары закрепились в верховьях реки Ра.

Последний царь Куявии был уже стар и бесплоден, а с его смертью, как водится, через некоторое время, начались распри между вождями и старейшинами племен и родов за землю, леса, реки. Начались споры, кто старше, да родовитей. Дело чуть до кровавой драки не дошло.

Однако не дошло, поскольку уже много веков существовал орден всадников Скитии, под названием 'Рус'. Основателем ордена был известный герой Тавро-Скитии, Русия, вождь небольшого, но очень воинственного рода из племени родонов. Он и его род составили костяк ордена, к которому примкнули многие славные роды из других племен. Туда принимались исключительно самые известные воины, приносящие клятву за себя и своих детей, и внуков. Вскоре 'Рус' стал силой, с которой начали считаться первые вожди Скитии. Со временем орден превратился в племя наследных воинов, хотя всякий род помнил свои начала.

Они, и только они остановили сарматов. Они, и только они остановили междоусобную бойню в Куявии. Однако, как это часто бывает, большинство из них стали неугодны самостийным правителям распавшегося царства. Поэтому на совете, главы племени-ордена пришли к решению, уйти западнее, куда, к тому времени, с Апеннинского полуострова переселились родонитские племена: венеты и этруски, не ужившиеся с Римской империей. Первые, так и остались венетами, а вторых переименовали в пруссов.

И, если даны, или доны поселились в основном на полуострове, то 'Рус' обосновался частью рядом с пруссами, а частью с венетами, по соседству с бодричами и лютичами. Но тотемным центром ордена был выбран остров Руян.

Правда, не мало варягов осталось на реке Рось, в обжитых местах. Сильная дружина ордена, отрезанная от основных сил во время войны с сарматами, закрепилась в Тмутаракани, на Тамани.

Давно это было, почитай восемь сотен лет тому назад.

— А степь?

— Что степь?

— Степь, имеет какое-нибудь отношение к славянам, русам, росам?

— А, вот ты о чём! А как же! Скитский союз распространил своё влияние до Старых гор и песчаных пустынь. В него входили берендеи, согдийцы, бактрийцы, даже дакки. Да и некоторые иранские племена...

Персидские цари спорили с ними о старшинстве родов, воевали и искали союза со Скитией.

С распадом братства, связи ослабли, но не прервались. Правда, готы всячески препятствовали Куявии поддерживать тесные отношения с бывшими союзниками. Они решили сами стать над всеми племенами восточнее Таврии.

Уличи и тиверцы с ними иногда сильно бранились. Однажды готы тиверского князя Буса побили. Зато, в другой раз, им уже уличане по шеям наваляли. Главным вождём у них тогда Германарих был. Ох и переживал же он! Сильный боец был, жестокий правитель. От него все города Русского моря стонали и эллинские и тавро-скифские. А погиб из-за бабы. Сколько ж людей через баб гибнет, жуть...

Кстати, ты сказал, — славяне...

Я не знаю такого рода-племени. О Словене наслышан. Так он был каганом союза племен словенов. Те, затем, расселились и на север, и на юг Европы. Некоторые поселились на Ладоге, да Неве. Ими возведены Изборск, Ладога, Белоозеро.

Впрочем, все племена, которые сейчас распространились от Индии до Западного Океана и Северного моря, когда-то назывались ариями, а потому, в каком-то колене, мы все родня.

— Ну, а со степью-то, что же?

— Да, в степи пришли хунны. Прикамские племена Скитии. Они и наказали готов за смуту и раззор Союза. И стало, вроде всё налаживаться. Так нет, появился молодец, Аттила, которому втемяшилось в голову наказать Рим. Ну наказал! А Союз обескровил. Да и самого вскорости отравили.

Снова каждый стал только за себя. Чем не преминули воспользоваться чужаки, пришедшие со Среднего Востока, прозванные козарами. Озлобленная на восточные племена Византия их поддержала и пошло-поехало!

Козары прочно обосновались на Ра реке, обозвав её Итилем, и принудили сначала болгар, а затем и иные племена, платить себе дань. И продолжалось такое безобразие до прихода варягов-русь.

Я в своей пещере сижу уже, почитай, полста лет с гаком, с тех времён, как Игорь стал Великим князем. Но ихний каганат Олег-вещий до Игоря сильно потрепал. Кстати сказать, князь потом сильно себя корил за это. Святослав же, слухи до меня дошли, аж до ихней столицы Итиль добрался.

— Да и до Саркела тоже. А ты знаешь, что об этом времени через тысячу лет будет сложена песнь? 'Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег обрёк он мечам и пожарам'. Я, к сожалению, дальше не помню, но в этой песни кудесник предсказывает Олегу гибель от собственного коня...

— Да, через тысячу лет в песне, конечно и приврать, и напутать можно. Козары, да неразумные! Э-т-а ж надо! Кудесников, кстати, у нас отродясь не водилось, это у чуди, да карелы они были. И предсказано это было не Олегу, а моему знакомому урману, ярлу Орвару-Одду. И предсказание сбылось.

Олег же просто ушёл, потому что стал сомневаться в правильности своего правления. Ну, а какой же это правитель, если сомневаться начал? Да и Игорь к тому времени взматерел...

Но степь не главный наш супротивник.

Нас погубят наши же правители, сменив веру старых богов. И превратятся племена в рабов пришлого бога.

— Брось ты. Наслышан и я, что этой земле не впервой старых богов свергать, а новых ставить. Первые охотники поклонялись упырям, а берегиням почти все племена и до сих пор поклоняются?

Потом появился Род с сыновьями Белобогом и Чернобогом, и две дочери рожаницы Лада и Леля. Затем пришла очередь поклоняться Волосу, Макоши. Потом Дане, а далее боги стали плодиться как тараканы. Небезызвестный тебе Сварог столько 'сварожат' настрогал, что потом самому их же утихомиривать пришлось. Многие, особенно князья, да их дружины, стали поклоняться Перуну. И почти каждая смена богов, сопровождалась кровавыми сварами приверженцев старой и новой веры. И в других землях так же было.

— А ты неплохо знаком с нашими богами. Тем лучше. Да, Боги свергали Богов. И люди помогали свергать одних, чтобы возвести на престолы других. Да, кровь лилась рекой. Но то были Боги. Наши Боги. Здесь же придёт чужой, инакомыслящий. Бог рабов, а не свободных людей. Агрессивный, не терпящий рядом с собой, даже свергнутых богов. Ему мало их свергнуть, ему надо их уничтожить. Понимаешь разницу?

— Он сам не агрессивен, опасны его жрецы. Ты это то же прекрасно понимаешь. Но тебе ли, не только волхву, но и ведуну держаться за старое?

В истории человечества куча примеров стремления к абсолютной власти: фараоны, императоры, цари. Их власть обожествляли.

И всё-таки, их власть была ограничена, потому что не было абсолютной власти на небе. А что-либо изменить не давало равенство сил светской власти и жреческой.

Светская власть, вообще, старалась не трогать жрецов, даже чужой веры. Потому что вера и народ не отделимы друг от друга.

— Но время шло, светская власть, наконец, выровняла коромысло сил, а затем стала сильнее жрецов.

Мы, занимавшиеся ведовством, знали, что это начнётся в самой могучей империи мира, Риме, где утвердилась императорская форма правления, накопился опыт самодержавия и управления многими народами. Мы были уверены, что, отодвинув жрецов на вторые роли и, лишив их возможности влиять на политическую жизнь государства, светская власть займётся обустройством Империи. Займётся укреплением достигнутых рубежей. Начнёт умиротворять и воспитывать завоёванные народы и свой народ. Начнёт передавать людям огромный накопленный нами культурный и практический опыт.

Однако римская светская власть предала наши договорённости. Она надумала обмануть и опередить всех, и нас, ведунов, и жрецов. Она решила идти к абсолютной власти иным путём. Ей удалось найти веру, которая устраивала владык Рима, которую не нужно было выдумывать заново и создавать под неё новую мифологию и легенды. Она была уже готовенькой к использованию. Нужно было переписать наново и дописать кое-что.

Ею оказалась многовековая вера иудеев в единого, абсолютного Бога. Бога Всемогущего и Всезнающего.

Вот, только не задача! Как было возможно Империи принять веру народа, которого Она же и покорила? И началась кропотливая работа по созданию некоторых новых легенд и мифов, с помощью которых можно было бы отмежеваться от иудейской веры, как таковой, используя её идею, в целом.

Был найден выход.

Иудеи по своим поверьям ждали посланника Божьего — Мессию.

Решено было ускорить его приход на Землю.

Задумка была такова. Сын Божий появляется на Земле. Но рождается очень скромно и скрытно. В бедной семье, в хлеву. О его рождении узнают только самые могущественные волхвы.

Но по древним легендам иудеев приход Мессии должен был быть обставлен иначе, поэтому они не признают в нём посланника Бога. Мало того, они его распинают!

Вот в чем гениальность задуманного!

Они придумали Божьему Сыну самое скромное появление на свет и самую распространенную в то время казнь. Они его распяли. Поди, узнай среди сотен распятых на крестах, кто был тот самый Божий посланец? И имя посланцу придумали очень распространённое в тех местах — Иешуа Христос. После казни и чудесного воскрешения Иешуа, должны были найтись люди, называвшие себя его учениками. Ещё больше людей, оказывается, просто видели его, разговаривали с ним. Ещё больше тех, которые видели чудеса, творимые человеко-богом.

Начало масштабному театральному действу было положено. Все участники, — прекрасные актёры и хорошо выучили свои роли. Выбирались они из различных слоёв Римского общества, но более всего из беднейших его слоёв.

— Да, похоже, ты правду глаголешь Волхв. Тысячи лет на единобожие не обращали особого внимания, отвергали эту идею. И вдруг прозрели. Кто-то, уже из почти моих современников сказал, что каждая достаточно гениальная идея должна созреть, каждая парадигма должна набрать критическую массу, то есть привлечь на свою сторону определенное количество сторонников. Поэтому такого рода идея проходит три этапа. Сначала о ней говорят: 'Этого не может быть'. Затем, подумав, говорят: 'В этом что-то есть'. И уже потом, когда она наберет критическую массу и становится реальностью, заявляют: 'Ну, кто же этого не знал'. И что было дальше?

— Всё больше людей, уже не актёров, вовлекалось в эту политическую игру.

Жрецы стали обращать внимание на сторонников новой веры. Стали тревожить светскую власть. Жрецам было сказано: 'Это же кучка сумасшедших, они безопасны, не отвлекайте нас от серьёзных дел. Мы управляем Империей'.

Наконец настал такой момент, когда парадигма, как ты сказал, набрала необходимое количество сторонников. И тут некоторые актёры стали опасно импровизировать и шантажировать светскую власть. Нельзя было терять контроль над действом. Были приняты жестокие меры.

Всех участников, которые хоть что-то знали, взяли и убили, благо уже хватало с избытком тех, кто проникся идеей Христа, но ничего не знал о его истоках. Было это сделано и с целью создания новых легенд, для которых необходимы были мученики идеи, каким был и сам Христос.

Так что убивали сразу нескольких зайцев. Но главное, появились первые апостолы новой веры. Вместе с ними распяли или отдали на растерзание зверям несколько десятков, а потом и сотен фанатиков, которые умирали с именем Христа на устах. Все римские слои общества заволновались. Сначала озлобились, потом начали жалеть и уж, затем заинтересовались. Что же это за вера такая?

Империя уже пережила своих богов, погрязла в интригах и разврате. Уже давно никто не думал умирать за веру дедов и отцов. Умирали и убивали за власть, богатство, любовниц. И вдруг кто-то, да не один, а десятки, сотни умирают в муках за веру!?..

Так через человеческую жалость, присущие человеку любопытство и любознательность, удалось ещё больше расширить круг христиан и сочувствующих им. Ну и пошло-поехало. И когда христиан стало больше, чем язычников, пошёл обратный процесс. Кто смеялся над христианской верой, заставляли плакать, кто отказывался верить, убивали.

— То, что ты сейчас рассказал, мне в диковинку. Я и помыслить о таком не смел! Хотя, почему и нет? В таком случае представь себе, Волхв, что у твоих приятелей, которые, значит, из богов, изменились взгляды на устройство ирия. Замыслил Род и его сыновья, Белбог и Чернобог, раз и навсегда обустроить ирий и взять под своё начало. Но прошлое всегда тянет назад.

Поэтому, чтобы ничто не напоминало о прошлом, ирий назвали раем, Богами повелели называть только себя, остальных богов принизили, и стали те зваться архангелами и ангелами, а мелкие божества и полубоги были причислены к сонму святых. Людей же дальше святых пускать отныне было не велено. Род, как и был, остался надо всеми. Белбогу поручили заведовать раем на небесах, а Чернобог, который по-эллински Аид, в соответствии со своими характерными наклонностями, вызвался править подземным царством Кащея, которое назвал в свою честь адом.

И ты знаешь, Волхв, новая вера приживётся, но сильно преобразуется на местный лад. Обрастёт праздниками нынешних богов. Останутся даже и упыри, и водяные, и домовые. И никогда бесовским отродьем не станет ни один из старых богов, даже скотский бог Велес. Все они останутся просто старыми богами, владыками древней Руси.

— Мне это открылось, но все равно горько расставаться с именами тех, кого знавал с юных лет. Хочешь, позову их к нашему костру?

— Нет, не тревожь ты их. Им, верно, сейчас не до посиделок у огня. Да и я хотел немного подумать перед сном. Мне не долго ведь осталось ждать своей первой драки?

— Даже очень не долго. Может быть, это случится скорее, чем мы того ожидаем. Так что ты, пока я спать буду, держи ухо востро. Чуть что буди, не стесняйся. А то Чигирь-звезда вчерась супротив нашей дороги стояла.

Что такое Чигирь-звезда я не знал, да и то забыл.

'Успокоенный' таким предостережением, я принялся нести дежурство с утроенным вниманием. Правда, до темноты я успел немного помедитировать и обнаружить, что могу наращивать себе мышцы, причем, увеличение какой-либо группы мышц, вело к пропорциональному росту остальной мускулатуры тела. И что самое отрадное, мышцы получались рельефными и наливались силой, может быть, даже медвежьей.

Рубаха, которая была на мне, стала тесноватой. Поэтому я стащил её с себя. Не было зеркала, чтобы посмотреться, но тут же вспомнил, что оно мне и не нужно. Я встал, включил свой третий глаз и увидел себя как бы со стороны. И очень себе понравился. Из-за 'скромности' не буду утверждать, что я стал похож на Геракла или Аполлона, скорее, что-то среднее между ними. Во всяком случае, своим телосложением я не уступал Шварценеггеру, а уж по силе и говорить не приходится... Правда, у меня сразу же возникло сомнение, а не потерял ли я подвижность, реакцию. Оказалось, ничуть. Даже наоборот. И в подвижности, и в скорости движений я прибавил. В этом я убедился, проведя несколько ударов и блоков, стоя на месте. Руки работали, как вентилятор, без устали. Затем я прыгнул с места с выставленной вперед ногой, как это бывает в фильмах о каратистах. Прыжок получился высоким и далёким, метров шесть не меньше. Я ощутил чувство полёта и мягко приземлился.

И тут же почувствовал чьё-то присутствие. Присутствие затаившегося зверя. Я непроизвольно прыгнул в сторону. Это меня и спасло. Потому что в следующее мгновение на то место, где только что я находился, обрушилось что-то огромное и страшное. В тысячные доли секунды у меня включились все приобретённые мною сверхсвойства. Замедлилось время, тело было готово адекватно среагировать на любое движение страхолюдины, шестое чувство подсказывало мне какими будут последующие действия зверюги, третий глаз показывал общую картину происходящего, давая видеть всю панораму сверху.

Именно сверху я увидел, что Отшельник спит мертвецким сном. Я вспомнил, что он предупреждал меня, чтобы я не стеснялся и будил его, если что случится. Тварь и Он находились в данный момент на одной прямой. Их разделял костер, от которого животное находилось метрах в четырёх, оставаясь немного в темноте. На свет оно выходить, как я понял, не собиралось. Даже наоборот, немного попятилось назад в темноту. Однако мой третий глаз давал мне возможность рассмотреть его и в ночи. Правда, лучше бы я его не рассматривал. Зверь был ужасен. Весь в шерсти, как медведь, с огромным свинячьим рылом, на котором выделялись сабельные клыки и маленькие жёлто-красные глазки. Лапы походили на медвежьи, но когти на них были как хирургические скальпели. Ростом тварь была под три метра. По виду она смахивала на киношного оборотня из фильма 'Серебряная пуля', но страшнее. Так мне показалось.

Мгновенно среагировав на её светобоязнь, я прыгнул к Отшельнику, от которого находился метрах в трёх и попытался растолкать его. Но не тут-то было. Мало того, он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и перевернулся на другой бок. Его отмашка, чуть не стоила мне разбитого носа, поэтому я озлился и как следует двинул Волхва ногой пониже спины. От нанесенного мной удара любой другой на его месте вскочил бы как ошпаренный. Он же только заворочался и почесал свою задницу. Тем временем тварь начала соображать, что костер можно обойти и медленно двинулась по кругу. Поскольку круг был маленький, то в моем распоряжении, чтобы разбудить Отшельника, оставалось секунд пять-шесть. И тут меня прорвало. Я набрал полные лёгкие воздуха и заорал что было мочи Волхву в ухо:

— Встать, подъём, смирно!

Это подействовало. Причем, больше на животное, чем на рыжего соню. Оно настороженно остановилось, но через секунду двинулось снова по кругу в нашу сторону. Отшельник приподнялся, морщась и потряхивая головой, словно оглушенный.

— Что ты орёшь как оглашенный? — не раскрывая глаз, простонал он. — Оборотня что ли увидел?

— Ты открой зенки, да посмотри сам, чёрт рыжий! — прокричал я, понимая, что, если он через секунду не встанет с открытыми глазами и не поймет, кто нам угрожает, зверюга разорвет нас своими клыками и когтями на мелкие кусочки. Поняв, по моему крику, что я испуган не на шутку, Волхв открыл глаза и сначала посмотрел на меня, а затем в ту сторону, куда смотрел и я.

— Ядрена вошь... — только и успел сказать он, и в это время животное прыгнуло, намереваясь, видимо, прихлопнуть нас обоих. Как не был стремителен бросок чудовища, я, ожидая этого, сумел отреагировать должным образом. Отступив с линии атаки этой твари, я в прыжке обрушил на неё удар ногой. Удар был проникающий, и я рассчитывал, по меньшей мере, сломать им зверю шейные позвонки, если не снести башку напрочь. Но тварь только помотала головой и, окончательно озверев, встала на задние лапы и двинулась на меня. Отшельник, успев откатиться в сторону, оказался за спиной животного. Что он там делал, я не стал смотреть, потому что зверюга атаковала меня беспрестанно, не давая мне оторваться от себя. Её удары лапами были молниеносны и, если бы не моя новоприобретенная реакция, она давно бы одним ударом срезала мне голову. Я же никак не мог найти у неё уязвимое место. Куда я только не пытался бить. Всё казалось было впустую, как будто удары приходились в каменную стену метровой толщины. Отскакивая, увёртываясь и уклоняясь от ударов животного, и, нанося ответные удары, я попытался заглянуть через третий глаз, что же там делает Отшельник. И чуть не поплатился за это головой. Скальпели сверкнули в воздухе, я успел среагировать, но недостаточно точно. Отскочив, я почувствовал, что плечо моё задето когтями зверя и несильно, но кровоточит. От запаха появившейся крови чудовище радостно взревело. Мне даже показалось, будто оно вскинуло победно вверх лапы. Однако торжествующий рёв вдруг перешёл в рёв яростный, полный ненависти и боли. Затем рёв оборвался, и зверюга рухнула мордой вниз на землю. В спине, в шерсти, там, где должна была быть предположительно лопатка, торчала рукоятка ножа. Всё было кончено.

Отшельник молча подошёл к распростёртому телу, наступил на него ногой, ухватился за рукоятку и вытащил нож. Отёр его о шерсть животного и засунул в чехол.

Я стоял и тяжело дышал, остывая от боя. Волхв в это время схватил тварь за лапы и отволок её в темноту, подальше от нашей стоянки. Вернувшись, он подошёл ко мне, потрогал моё плечо, которое саднило от порезов, и сказал:

— Садись-ка, да залечивай раны, пока они свежие, а то загноятся и воспалятся. Лечить трудней будет.

Я сел, где стоял. Попытался сосредоточиться на ране, но не смог. Передо мной явственно предстала картина боя, но самое главное я вдруг осознал, что был на волосок от смерти. Меня начало трясти как в лихорадке, трясло до зубного стука. И как я не пытался успокоиться, не мог. Видя моё состояние, Волхв спросил:

— Что, впервой так-то?

В ответ я смог только кивнуть. Пытаясь меня успокоить, Отшельник пояснил:

— В первый раз и у меня такое же было. Да и во второй, и в третий я себя не лучше чувствовал. Человеку, вообще, трудно привыкнуть к мысли, что его хочет кто-то убить, как же, царь природы, ядрёна вошь... Но ничего, чем страшнее первый бой, тем легче другие. А ты, милок, этот бой выдержал с честью. В штаны не наложил, бил эту тварь от души и зарезать себя не дал. Надо бы это дело как следует отметить, жаль нечем.

Под его размеренный говорок, я немного стал успокаиваться. Во всяком случае, зубы мои стучать перестали. Я даже осмелился спросить, а не та ли это 'неведома зверушка' была? На что он мне спокойно ответил, что, может быть, она самая и есть, хотя о ней, вот уже два года, как никто ему ничего не сообщал.

— А за два года ты со многими виделся?

— Да ты что, милок, кто ж за два года ко мне в такую глушь мог заглянуть-то? — удивился Отшельник и пошёл подбросить в костёр хворосту.

'Шок — это по-нашему!'. Поэтому такой ответ меня успокоил окончательно. Сосредоточившись на ране, я за секунды остановил кровотечение. Боль отступила, а вскоре, покрывшись нежной корочкой, залеченная рана начала чесаться. Окончательно придя в себя, я подошёл к Волхву.

— Спасибо тебе, Отшельник. Ты мне жизнь спас. За мной должок.

— Ничего, сочтёмся, милок. Как рана-то? Ну вот, теперь мы оба спокойно можем ложиться спать. Один запах убитой нами твари всю остальную нечисть распугает. Зверушка-то древняя. Эта зверушка, почитай, ровесница самого Ящера. Давно я таких образин не встречал. Правда, они к кострам и не приближались ранее, а эта... Странно все это.

Ну да Ящер с ней. Нам утром, снова в путь. Теперь он чист до самой степи, надеюсь...

Действительно, остаток ночи прошёл спокойно, даже очень спокойно. Рядом с нашей стоянкой не слышалось ни звука, ни шороха. Как будто всё вокруг вымерло. Только слышалось тихое и равномерное течение речки.

Только развиднелось, Отшельник был уже на ногах. Я тоже поднялся и быстро собрался в дорогу. Очень тянуло посмотреть на нашего ночного визитёра, туша которого виднелась метрах в пятидесяти от нашего костра. Я вопросительно посмотрел на своего спасителя... Он, поняв, что мне хочется, утвердительно кивнул головой, но добавил:

— Ничего интересного ты там не увидишь. Зверь, он и есть зверь. Иди, смотри, только быстро.

Я рванул к трупу ночного чудовища и вскоре был уже рядом. Он закоченел, от него уже попахивало, но разлагаться ещё не начал. Повторного ужаса или страха, я не испытал. Тварь уже не показалась мне такой жуткой, как это было ночью, может потому, что всё мёртвое становится меньше в размерах, а, может, просто потому, что 'у страха глаза велики'. Однако размеры впечатляли. И клыки, и лапы всё было на месте. Оскаленная в ярости пасть была страшной, поэтому я не решился измерить клыки чудовища и когти. Но на глазок клыки были никак не меньше среднего пальца на моей руке, а когти были, может быть, немного меньше. Единственно чего я так и не разобрал, какого пола было это животное. Действительно, 'неведома зверушка'.

Я повернулся и побежал к Отшельнику, который уже с нетерпением поджидал меня, готовый стартовать. И мы стартовали.

Четвёртый старт нашего сверхмарафона начался, как обычно, с быстрого шага, потом перешёл на трусцу. Бежалось легко. Не мешались ни деревья, ни их сучки, ни даже кусты. Не было и ямок с канавками. Под ногами стелилась мягкая трава и, ко всему прочему, дорога наша шла под уклон. Было не жарко, градусов восемнадцать, двадцать. Всё было великолепно. От ночных кошмаров не осталось и следа. Впереди нас ждали новые места, новые приключения. Какими они будут, один Бог ведал.

— Слушай, Права, а парень-то ничего, глядишь и сдюжит.

— Ой, сестрица, всегда ты спешишь с выводами. Ты и Святославу симпатизировала, а, затем, взяла и погубила.

— Ха, князь не должен поступать, как простой воин, Права. Последнее время он пренебрежительно относился к смерти.

— Лучше б пожалели парня, да подсказали, что его ждёт.

— Явь, ты тоже беспокоишься о человеке?

— Ох, Права, сестрица, можно подумать, что ты спокойна?

— Нет, конечно. Но уже нашлись добрые люди, подскажут.

Когда я вернусь к себе домой, тоже было непонятно. Но, как ни странно, за последние четыре дня я впервые вспомнил, что у меня в той жизни остался дом, семья, работа. Стало немного не по себе. Неужели я такой черствый человек, что из-за какого-то, пусть не совсем обычного приключения, так быстро отмежевался ото всего, что мне было так дорого в той жизни? Нет, успокоил я себя, просто столько всего свалилось на меня, бедного, что мне некогда было думать вообще. Эти четыре дня настолько изменили мои представления о себе самом, об окружающем меня мире, о своих возможностях, о возможностях социума, наверно, галактического, а, может быть и вселенского, что мысли о моём недавнем прошлом и моих близких отошли на второй план. Произошедшее событие подавило мою психику, подавило мою память, эмоции. Действовали только безусловные рефлексы: страх, боль, голод. Всё остальное временно отступило, затаилось до лучших времен.

И вот, как только эти времена наступили, я вспомнил о доме, о семье, работе, друзьях, знакомых. Как они там? Что сейчас делают? Ищут ли меня, или им уже позвонили и сообщили, что меня искать не следует, а то будет хуже и мне, и им.

Десятки вопросов, десятки проблем навалились сразу на меня. А как моя семья будет без меня жить, кто им поможет, кто успокоит, кто поругает? С работой проще, работа без меня обойдётся, сотрудники без меня обойдутся, клиенты тоже ничего не потеряют, не разорятся. Жаль. Жаль, уйдут к другим, но ничего не поделаешь. Вообще ничего сделать нельзя, даже для своих родных и близких.

— Ну, отыграюсь я на вас, 'Потусторонние', дайте только выбраться в своё время — подумалось мне, — хотя, я и отсюда, может быть, смогу вас достать. Дайте только возможность подучиться, познать себя, создать себя. Если что случится с моей семьёй, я вас, блин, по стенкам размажу.

Дав себе такую страшную клятву, я как-то немного успокоился. Продолжая бежать, я включил третий глаз, чтобы немного осмотреться с высоты. Моё 'эго' сначала поднялось на метров десять, потом я попробовал подняться выше, и мне это удалось. Всё выше и выше поднимался мой третий глаз, обозревая окрестности. Ровный путь и спина Отшельника, за которым я бежал, сначала давали мне возможность такого манёвра. Затем, примерно, через час, я научился одновременно видеть и дорогу перед собой, и глядеть с высоты птичьего полёта.

Насколько хватало взгляда, слева и справа, раскинулись дремучие леса. Мне захотелось заглянуть, а что же там за горизонтом? Картина вдруг резко изменилась. Я перестал видеть сверху себя и Отшельника, подо мной был только лес. Лес был всюду, куда я не бросал свой взгляд третьим глазом. Однако мои очи, сидящие в глазницах, прекрасно видели моего проводника, дорогу, речку. Поэтому, подумав, я просто приказал своему 'эго' увидеть нас с высоты. Секунду спустя я снова увидел двух бегущих людей. Всё встало на место: были мы, была речка, были бескрайние леса. Тогда я вновь бросил свой глаз за горизонт, уже вдоль речки, и картина опять изменилась.

Но теперь, зная как возвращать своё 'око' назад к себе, я рискнул забросить его ещё за один горизонт. Речка подо мной превратилась в реку, леса немного отодвинулись от берегов, а сами берега стали пологими и невысокими. Но о присутствии человека и здесь не говорило ничего. Я уже хотел, было вернуть 'око' назад, как вдруг оно зацепилось за одинокий дымок, который находился внутри лесного массива, немного в стороне от того места, где завис сам глаз. Поэтому я направил его на дымок, постоянно немного снижаясь, по мере приближения к цели.

ОТКРОВЕНИЯ

Я иногда буду говорить: я снизился, я воспарил, я перелетел, я переместился, я, я... Но на самом деле летал и видел всё мой третий глаз, мне тогда ещё было не дано поднимать своё тело в полёт или мгновенно перемещаться.

Научится летать не так уж и трудно. Конечно, необходимо знать теорию и практику полёта, знать о восходящих и нисходящих потоках, боковом ветре, штормовом парении и ещё многое, чего не знают конструкторы летательных аппаратов, но знают птицы. Но, когда в тебе это уже кем-то заложено, то умение летать приходит не сразу, но само собой.

Мгновенные перемещения — это целая отдельная наука, которую надо не только изучить, понять, но и принять. Принять не только головой, но и сердцем. Правда, после этого следует долго, осторожно и методично тренироваться. Но я опережаю события, потому что это случится значительно, значительно позже.

А пока я, не долетев до дымка метров пятьдесят, опустился до верхушек деревьев. Затем, чтобы ничего и никого не упустить из виду, пошёл кружить, внимательно посматривая вниз между деревьями. Наконец я вышел на дым и стал внимательно рассматривать трёх человек, сидящих вокруг костра.

Мужского или женского пола эти существа, было не разобрать. Все они оказались уродливы и стары. Одетые в рубища и к тому же, как я понял, через некоторое время слепы. Однако костер горел честь по чести, а на перекладине висел котёл, видимо, с каким-то варевом или просто с водой. На всякий случай мой глаз посмотрел по сторонам, нет ли кого поблизости, ведь кто-то о слепцах должен был заботиться. Но никого не обнаружил. Тогда 'око' подлетело совсем близко к старцам и замерло в ожидании. Через него в свете костра я видел, что их губы шевелятся, значит они о чем-то говорили. Ещё более приблизившись и вперив глаз в одного из них, я сделал попытку читать по губам, мимолетно пожалев, что глаз не оборудован микрофоном. Мне это удалось.

— Пора нам братия начать колдовать по отречённым* книгам Карачупука? — произнёс уродец.

Кто такой Карачупук, я не знал тогда. Тем интереснее мне стало, что последует и как ответят своему спутнику его приятели.

— Пора, — ответил, сидящий по правую руку от первого, второй уродец.

— Приступим, братья — нетерпеливо поторопил третий и достал из суммы, чтобы вы думали? Глаз. От неожиданности я, бежавший по траве, чуть не споткнулся на ровном месте. Глаз был большим, эллипсоидной формы. И он был живым.

— Ну-ка, Ворн, достань 'Альманах'*, а ты, Путята, доставай 'Путник'*. Посмотрим, что в мире делается, кто с кем воюет, кто и куда путь держит, что кому звёзды предсказывают? Держи глаз, Путята, рассказывай, что видишь.

Путята взял глаз и стал листать свой 'Альманах'.

— Вот оно, братья, откровение. Я вижу, вижу, — впадая в транс, произнес Путята. Если бы я мог ещё и слышать, то сказал бы, что он провыл последние слова.

Сквозь леса и поля скакал конь вороной.

На коне вороном, ехал князь молодой.

Но не знал славный князь, что его у реки,

Поджидали враги, числом тьма тьмой.

И подъехал к реке князь в красном корзне,

Так и пал он с коня пронзенный стрелой.

И шелом золотой обронил с головы.

Дальше были слова, которые я плохо разобрал.

Полегла и дружина, ведомая им.

Из его головы чашу сделал враг.

Ей обносят круг со хмельным вином.

Вспоминают его, славя смелость свою.

Упадёт на Русь тёмной ночи мрак.

Брат на брата пойдёт, возликует враг.

Потом губы Путяты перестали шевелиться. Он начал корчиться и извиваться у костра, как будто его начала бить лихоманка*. Книга упала с его колен, а глаз, выпав из его руки, оказался в траве. Сидящий рядом уродец, который был без книги, на ощупь нашёл глаз и передал его Ворну.

— Начинай читать ты, Ворн, а то у нас мало времени. Мы можем сегодня не успеть. И тогда не сбудется то, что предначертано. И может воцариться хаос. И перепутаются Явь с Навью. И настанет всем лихо. Читай же!

Ворн, который уже сидел и раскачивался, явно пребывая в трансе, начал очень медленно произносить каждое слово, как будто челюсти у него сводило судорогой, и он всякий раз с большим усилием раскрывал рот. Тем легче оказалось мне прочитать по артикуляции его губ, о чем он вещал.

— На западе, берега которого омываются морем Варяжским, есть остров Руян. На том острове стоит пурпурный походный шатёр, а в шатре стоит великан Руевит о семью (о семи) личинах при одной голове. На главе его огромный шлем. Опоясан он семью мечами, а восьмой меч держит в деснице. Крепко сжимает Руевит меч, готовый к бою.

Много веков был он беспощаден к врагам и не находилось воинской силы, которую не одолел бы богатырь. Но уже много лет стоит он на острове Руяне, потому что заколдован Кащеем и превращен в дуб. Но Руевит крепко сжимает непобедимый меч русов. Сам Кащей не смог взять волшебный меч у заколдованного им же Руевита.

Но пройдёт три года, три месяца и три дня и народится волот, равный по силе самому Сильнобогу, который сможет завладеть кладенцом богатыря. Если случится это, быть беде великой этой земле.

Только один богатырь сможет помешать этому — прозвище ему Кожемяка.

Тут Ворна, как и Путяту, начало трясти и корёжить. Он опрокинулся на спину, а изо рта его потекла белая пена. Тогда третий, оставшийся в сознании, видимо главный из предсказателей, воздел руки к светлому небу и произнёс:

— О, Карачупук, слуга Яви, Нави и Прави! Гонец и исполнитель их повелений! Ты слышал, ты знаешь, ты проследишь, чтобы всё исполнилось.

Вдруг ниоткуда появился молодой человек очень приятной наружности, который, я видел собственным глазом, не стоял на земле, а завис в воздухе. Он подлетел к оставшемуся в сознании уродцу и что-то сказал ему, почти на ухо, так, что мне не удалось ничего разобрать. Потом он исчез, а уродец, положив глаз в мешок, лёг и заснул. Костёр догорал. Однако рядом и вокруг него уже ничего не происходило.

Моё 'око' ещё повисело немного над стоянкой уродцев-предсказателей, а затем вернулось в исходную точку.

Вновь я увидел сверху себя и Волхва, бегущих не спеша вдоль речки. Поглядев на часы, я удивился. Они показывали восемь тридцать утра. То есть с момента нашего старта прошло всего два часа. Бежалось и дышалось легко. Правда, за два часа нашего, хоть и неторопливого бега, мы наверняка отмахали не менее пятнадцати километров. В теле было столько сил и энергии, что, казалось, я, мог бы бежать в два раза быстрее и все равно бы не чувствовал усталости. Но мой пещерный Отшельник вчера на короткой передышке сказал мне, что надо бежать так, чтобы и после сотни километров у меня не дрожали руки или ноги, а дыхание оставалось чистым и свободным.

— А вдруг в конце дневного перехода на тебя нападут. И что же, ты усталый будешь вступать в бой? Это значит заранее обречь себя на поражение и возможную гибель. Тебе это надо?

Поэтому я терпеливо бежал в темпе, предложенном Волхвом. Мы были не на соревнованиях. Нам, а мне, наверное, в первую очередь, необходимо было добраться до Киева.

Странные события, свидетелем которых я стал сегодня, не встревожили меня настолько, чтобы думать о сказанных уродцами словах постоянно. Хотя неприятный осадок остался, потому что моё шестое чувство подсказывало мне, что всё это не случайно, неспроста.

Однако дурманящее воздействие окружающей нас природной первозданности вызывало у меня какое-то мальчишеское ликование, которое быстро заполнило всё моё существо и вытеснило тревогу.

Боже! Как же было вокруг красиво. Поглядывая по сторонам, я видел и лесной массив, и отдельные деревья, и кустарник. Огромные в несколько обхватов дубы, корабельные стометровой высоты сосны, пушистые ели, высокие стройные березы, — встречали и провожали нас спокойно, с достоинством хозяев.

От первобытной красоты у меня родилось ощущение, что на всей нашей планете остались только мы с Волхвом. И я вспомнил, что сходные чувства переживали многие герои, прочитанных мною книг, когда попадали в неизведанные места нашей планеты.

Я ещё ни разу в своей жизни не оказывался, в полном смысле этого слова, один на один с дикой природой. Конечно, если бы не Отшельник, то у меня, наверное, не возникло бы ощущение такого щенячьего восторга. Но испытанная надёжность проводника, давала мне возможность расслабиться и не думать о хлебе насущном и неизведанности пути.

Ближайшая цель, Киев, была ясна. Необходимо было её достичь. Способ существовал один — бежать. Если в пути возникнут какие-либо препятствия — преодолеть. Если нападут — защищаться и победить.

Распорядок дня у нас установился на третий день нашего путешествия. Подъем в шесть, полчаса на сборы. Восемь часов бега с двумя привальчиками по пятнадцать минут, тридцать минут на отдых после дневного перехода и на расчистку площадки для стоянки. Два часа на охоту и сбор хвороста для костра, ещё два часа приходилось на приготовление пищи, полчаса на еду. И два часа оставались свободными, личным временем каждого. В связи с тем, что мне не приходилось нести кухонную повинность, я дополнительно располагал ещё двумя часами свободного времени.

В 22.00 я заступал на дежурство, а через четыре часа будил Волхва, а сам ложился спать.

Четыре часа на сон, при огромных каждодневных нагрузках... раньше для меня это было бы равносильно самоубийству. Сейчас же такое воспринималось, как норма.

Охотился Отшельник, я же должен был подготовить такой запас хвороста для костра, чтобы хватило на всю ночь. Ночи ещё были холодными.

К приготовлению пищи Волхв меня не допускал, хотя, наблюдая за его действиями, я смог бы сейчас уже сам общипать или освежевать и выпотрошить любую птицу или зайца, а затем изжарить их на костре.

После трёхчасового бега мы сделали небольшую передышку и вновь пустились в путь. Ещё часа через два я заметил, что правый берег стал заметно отдаляться, а наша речка становилась всё шире и шире. Скорость течения воды в ней значительно уменьшилась, и она, превратившись из озорной девчонки в уже оформившуюся девушку, плавно понесла свой стан, всё более наполняясь зрелостью, глубиной и силой.

К концу нашего дневного перехода наша соседка уже разлилась вширь метров на сто.

В беге мы не разговаривали, а на первом коротком привале я только вскользь упомянул об утренних событиях. Однако мой спутник сразу посуровел и призадумался. На втором привале он, видимо для себя, ещё раз уточнил слова 'увиденные' мною у костра уродцев. Мой проводник ещё больше помрачнел, попытался что-то мне сказать, но потом, видимо передумал. Его мрачное настроение передалось и мне. Остаток дневного перехода я пробежал, анализируя пророчества о князе и волоте.

С первым пророчеством мне, после недолгих раздумий, стало всё более или менее ясно. По той истории, которую я хорошо знал и помнил, в предсказании говорилось, наверное, о Святославе. Одно упоминание о чаше, сделанной из его черепа, свидетельствовало об этом. По дошедшим до нас летописям, десятого или одиннадцатого веков, Святослав должен был погибнуть от рук печенегов на Днепровских порогах с малой дружиной из-за предательства одного из своих основных воевод, ненасытного Свенельда, который с большой дружиной пошёл другим путём.

Самый богатый из воевод, да и, пожалуй, киевских бояр, он, поступив на службу к Игорю, может быть, не с самого начала, но затем до конца дней своих был верен только одному богу — 'золотому тельцу'.

Именно он, уже разбогатев и переняв веру и обычаи византийцев, не желая жить походной жизнью Святослава-язычника, в угоду себе и таким же, как он, киевским боярам и конечно Византийским владыкам, подставил сына своего князя под стрелы печенегов. Именно благодаря его предательству, хан печенегов, Куря, смог добыть голову Святослава, а из его черепа пить вино, прославляя свою удачливость и смелость.

Византийские владыки умели манипулировать человеческой жадностью и тщеславием, обеспечивая себе спокойствие и целостность границ Империи.

Предают только свои. А это была не первая попытка погубить молодого князя. Первая оказалась неудачной, тогда Святослав победил. Второй ловушки русскому князю избежать не удалось.

Но пророчество о волоте никак не поддавалось разгадке. Что волот — это сказочный великан, я знал. Об острове Руяне, или Рюгене, в моём времени, я слышал и читал. Это было связано как-то с Германией или Польшей. Но о Руевите, который охранял и охраняет русов от погибели, слыхом не слыхивал. Да и с чего бы это какой-то там деревянный истукан-громила на каком-то там острове мог что-то сделать или как-то охранять русские племена?

По датам, которые мне были известны, вроде ничто и никто не должен был явно угрожать Киевской Руси, ни через три, ни через пять лет. Но то было моё время. Здесь же ветвь времени была иной.

И потом в предсказании говорилось о трёх годах, трёх месяцах и трёх днях. Я же не собирался здесь задерживаться так долго.

Волхв думал иначе. Когда мы выполнили дневную норму по бегу и стали расчищать место под стоянку, он сказал мне, что предстоит серьёзно обсудить предсказание уродцев.

— Мы начнём разговор после еды, — определил Волхв время нашей беседы и ушёл на промысел. Я не стал теряться в догадках о выводах, которые мне предстояло услышать. Поднявшись вверх по лощине, углубился в лес и начал собирать сушняк. За то время, пока Отшельник охотился, я набрал и перенёс к месту нашей стоянки гору сухого леса. Из более мелких сучьев сделал маленький шалашик, а над ним поставил домик побольше из больших сучьев. По кругу расстелил волосатый мох. Поставил связанные крестовины. И положил на них крепкий прямой сук, очищенный от коры. Костёр был готов.

Буквально через минуту появился Отшельник с провизией в руках. Правда, в сравнении с предыдущими днями улов его был бедным, какие-то две задрипанные птички, которые он наскоро общипал, выпотрошил и подвесил над огнём. Не дощипанные перышки быстро сгорели, и огонь принялся поджаривать наш предстоящий ужин. Отшельник, углубившись в свои думы, всё это время молчал.

Общипывал птицу — молчал. Потрошил её — молчал. Жарилась она — молчал, ну и пока ел, конечно, тоже молчал. Я тоже не лез с расспросами.

Ел он наспех, по-моему, не ощущая вкуса. Обглодав птичку, кости её Волхв побросал в костёр. Затем он вопросительно посмотрел на меня. Я ел свою птаху со вкусом, мясо её оказалось сочным и сладким, поэтому, когда Волхв повернулся ко мне, желая начать обещанный серьёзный разговор, я успел съесть только половину своей порции. С набитым ртом и оставшейся половиной птицы в руке я замер, ожидая откровений своего временного напарника.

— Мне ниспослано богами откровение. Положение осложняется, Командор, — проникновенно и тоскливо проговорил пещерный Отшельник. — Чувствуешь ты это? — спросил он меня и, видя, что молчу, а сказать в ответ с полным ртом я ничего не мог, сам себе ответил:

— Не чувствуешь...

После этих слов я его возненавидел, почувствовав смятение и ужас спутника перед божественным откровением. Нарочно, глядя в глаза смятённому Волхву, медленно дожевал всё мясо, что у меня было во рту. Так же нарочито медленно зубами оторвал кусок от оставшейся в руке порции. Однако весь кусок целиком во рту не поместился. Я начал пережёвывать его, а снаружи ещё болтался значительный шматок мяса.

Получилась картинка — удав, заглатывающий жертву.

Волхв всё это время внимательно смотрел на меня, но на его лице и в зелёных глазах ничего не отражалось. Правда, шестое чувство мне подсказывало, что его ужас понемногу идёт на убыль.

— Всё правильно, — через некоторое время произнёс он. — Всё верно. Ты из тех самых, которые спасают мир вопреки желаниям всех, в том числе и самого мира. Ты очень опасен, Командор! Но ещё сам этого не знаешь. Ты заслуживаешь смерти.

От его слов мясо застряло в моём горле. Всё было настолько неожиданно, что я даже не дёрнулся при его последних словах. Мне было понятно, что Волхв не чувствует ко мне ненависти, но, если меня ему 'заказали', убьёт, не мучаясь совестью.

— Ничего личного, — как говорят обычно наемные убийцы.

Однако только за секунду до этого, он сам испытывал ужас и мучался сомнениями оттого, что ему открылось?...

Наверное, боги обязали его убить меня. Правда, он мог и не говорить мне о своём долге, но честно предупредил и не спешил приводить приговор в исполнение.

Кусок мяса всё ещё торчал у меня изо рта, а правая рука держала жареного 'цыплёнка', и стало стыдно умирать в таком виде. Я бросил недоеденную дичь на землю, вытащил наполовину изжеванное мясо и бросил его туда же. Посмотрел в глаза Волхву и сказал:

— А как всё хорошо начиналось! Сначала ты стал моим проводником. Затем ты спас меня от лап чудовища. И вот сейчас тебе открылось, что меня необходимо убить. Всё вполне логично.

Только ты знаешь, существует суд, в котором участвуют две стороны. Одна сторона, которая обвиняет, другая сторона, которую обвиняют. Ещё есть судьи, которые решают, чьи доводы более весомы.

В чём обвиняешь меня ты, Волхв? И кто судьи, которые смогут рассудить нас? Или в суде уже нет необходимости? Меня взяли и просто приговорили? А я даже не вправе знать за что? Может быть, за то, что я много узнал? А?

— Ты вправе знать, за что заслуживаешь смерти, только ты ошибаешься, я не твой палач. Твоим палачом станет другой. Но не сейчас. Не спрашивай кто. Не знаю, да и, если бы знал, тебе не сказал бы.

А сейчас я расскажу то, что мне открылось. Пока за тобой нет никакой вины. Но через три года, три месяца и три дня, именно тебе выпадет стать тем самым волотом, который должен будет вырвать из рук Руевита волшебный меч и обречь роды русо-словен на погибель.

Сначала я остолбенел. Потом до меня дошёл смысл сказанного. Почему-то в моём сознании возник образ безобразного великана, который сделал мне 'козу' и произнёс:

— У, тю-тю, Никитушка!

От увиденного, меня начал сотрясать хохот, который невозможно было сдержать. Он вырвался наружу дикий и необузданный, спасая меня от безумия.

Я долго истерично смеялся, бил себя по коленкам, мотал головой, пытался что-то сказать, показывая пальцем то на Волхва, то на себя. Потом, так и не найдя сил произнести хоть слово, махнул рукой и продолжил хохотать. Затем от смеха я стал вытирать слезившиеся глаза, а потом мой хохот перешёл в рыдания.

От своего безудержного смеха мне было жарко, от рыданий мне стало холодно. В бессилии я упал ничком в траву и на секунду потерял сознание.

Быстро очнувшись, я почувствовал, что не хочу двигаться, не хочу думать, не хочу больше жить. Такое ощущение не посещало меня никогда прежде. Я всегда был трусливым жизнелюбом.

Как подавляющее большинство людей своего времени я был конформистом. Но события последних четырех дней, видимо доконали мою психику. Я готов был сдаться...

— У тебя есть три года, три месяца и три дня! — произнёс Волхв.

Приподнявшись на локте, я встретился с зелёными глазами рыжего Отшельника. В них было сочувствие, но никак не жалость.

— Ну и попал же ты парень, — говорили эти глаза.

— Да, попал. Но ты правильно сказал, что у меня есть время, — также беззвучно ответил мой взгляд.

Волхв, как-то по-особому, даже с уважением, посмотрел на меня. Он ничего ни сказал, ни прибавил. Только удовлетворённо крякнул, поняв мою решимость, которая вернулась ко мне, как-то вдруг, скачком.

— Помнится, в предсказании говорилось о каком-то Кожемяке, который сможет одолеть волота. Есть в моём мире такая былина о Никите-Кожемяке, но, кроме того, что он мял буйволиные кожи и одним рывком раздирал их, не помню более о нем ничего, — вслух напомнил я сам себе.

— Вот оно как!? — с удивлением протянул Отшельник. — Никита-Кожемяка!

— Да. Я найду его. Это просто необходимо. И когда найду, постараюсь, чтобы он был рядом со мной, на всякий случай. Предсказание говорит, что только он может помешать волоту завладеть волшебным кладенцом Руевита. Кстати, ты ничего о нём не слышал?

— Нет, о таком богатыре я ничего не ведаю. Но уверен, что ты легко найдешь его в назначенный срок, а пока и он не ведает о своем предназначении, или тоже не народился.

— Я... то есть Волот, тоже ещё не родился. Нам не родившимся, необходимо найти друг друга до истечения, отведенного пророчеством срока. Пока же об этом знают только высшие силы. И ты, Волхв?

— Да. Пока да. Но и высшие делятся на светлые и тёмные силы. И тёмные обязательно постараются прислать к тебе своих слуг. Поэтому, через некоторое время необходимо ждать гостей.

— Иногда светлые силы страшнее тёмных бывают. Но хуже всего — равнодушие. Поэтому, не дай нам Бог, встретиться с такой силой.

— Ты значительно моложе меня, но твои суждения зрелы. Ты горяч и я чувствую в тебе огромный запас природы волхвов. Научись сдерживать порывы и добейся возможности достигать своих целей с наименьшими затратами.

— А не приведет ли такой рационализм к равнодушию? Я, конечно, не хочу сказать, что ты не прав. Но у каждой вещи есть, как минимум, две стороны. В философии это определяется, как 'единство и борьба противоположностей'.

— То есть, ты хочешь сказать, то, что для одних является добром, для других может оказаться злом?

— Именно. И самый простейший пример — это жизнь и смерть. Ты хочешь жить, заяц тоже хочет жить, но ты должен убить зайца, чтобы выжить самому. Так?

— Так, но я могу не убивать зайца, а нарвать ягод, изжарить грибов, питаться кореньями, в конце-то концов.

— А вот это уже более сложный и разумный процесс. Называется он — выбор. Этим умением особенно успешно пользуется человек. Есть и такие, которые для достижения желаемого, используют любые средства. Есть и такие, которые смогут отказаться от того, чего они хотят, если для этого потребуется сделать то, что они считают проявлением зла.

— Да, я знаю таких. Некоторые из них отказались даже от священного родового закона — кровной мести, потому что по их понятиям нельзя убивать живых существ.

— Да, да... Если бы все были такими, то, может быть, человечество пошло бы совсем по-другому пути развития. Только не знаю, хуже бы это было или лучше?..

— Давай-ка, милок, вернёмся к нашим баранам. Я так понимаю, несмотря на открывшуюся тебе страшную тайну твоего будущего, ты намерен продолжать путь?.. Я одобряю твой выбор. Не знаю, правда, как ты с этим справишься, но, будь я на твоём месте, не приведи Род, конечно, сделал бы точно так же. Бороться необходимо до конца, до последнего, пока существует миг для того, чтобы повернуть судьбу на свой лад. Сожалею, но мне запрещено тебе помогать, да и честно, я не знаю, как тебе помочь. Путь в Киев мне заказан.

Но пока мы находимся на земле вятичей, а старейшины этого племени любят дело не по делу собирать вече, где они спорят и советуются друг с другом, дам тебе несколько советов и я. Потом, боюсь, будет просто некогда.

Открылось мне, что первое пророчество говорило о гибели князя Святослава. Значит, нет в Киеве сейчас сильного князя. Все сыновья Святослава ещё молоды, а поэтому уже правят в Киеве бояре и дружина. Скорее всего, обросший жиром и золотом старый воевода Игоря, Сфенальд, его сын ярый гигант Лют и его зять киевский воевода Блуд, воспитатель Ярополка.

Поэтому ты должен:

Во-первых, по прибытии в Киев, поостерегись сразу переть на двор к князю. Поживешь у моего давнего знакомца. Он сам у тебя спрашивать ничего не будет, но и ты поостерегись с расспросами лезть, особливо в городе. Рожа у тебя ромейско-жидовинная, а киевляне народ подозрительный, особо в такое-то время. А времена наступают смутные. Много голов полетит с плеч и виноватых, и невинных. 'Лес рубят, щепки летят'.

Во-вторых, если всё же удастся тебе пролезть или протолкаться в княжьи палаты, постарайся втереться в доверие к Сфенальду. Именно к нему. Но не лебези. Берегись, муж он хитроумный, не смотри, что богатырской силы. Его учили коварству в самой Византии, и он многих своих учителей превзошёл.

В-третьих, если первые два совета тебе пригодятся и помогут, то постарайся быстрее убраться из Киева. На заставу какую, богатырскую, их Олег-вещий в своё время много понастроил. Там народ простой. Или с заданием каким к грекам отправляйся. Но только не в Византию. Тебя там сразу раскусят и переучат на свой лад. Вот тогда тебе верный конец.

И последнее, я заметил, что ты увлёкся, как говорили древние эллины, физическим самосовершенствованием. Это не плохо, это необходимо, но человек силен, прежде всего, разумом, умением мыслить. Я не говорю о скорости мысли, хотя и это очень важно, я говорю об умении. О верных решениях, о логике поступков, о целостности человека, определяющего бытие земного мироздания. Улавливаешь?

И чем крепче головой человек, чем сильнее его жизненные устои, тем легче ему обмануть врагов, втереться к ним в доверие, не потеряв при этом своего лица, не отступить от Прави. Судьбы нет, есть судьбоносные решения. И только мы сами вольны принимать их. Наше ведовство говорит, что сам человек вершитель своей судьбы.

— Ваше ведовство частично дошло и до наших дней. И слова о вершителях судьбы мне хорошо знакомы. Воспитан на них.

— Надо же, так ты, может, принадлежишь к ученикам нашего сословия?

— Боже упаси, никогда не знахарствовал и не колдовал.

— Причём здесь колдовство? Мы занимаемся магией, а это ведовское действо. Колдовство же сродни словоблудию, посредством которого, иногда, можно достичь желаемого результата. Знахарство — да, но это низшая форма магии. Им пользуются и бабки по городам и весям. Магия же — это сгусток знаний человеческих.

Вначале было слово! Запомни крепко. Слово и воля, разум и знания — вот девиз волхвов и магов. Наше ремесло, как и всякое другое, прочно стоит на разумном слове и творчестве. Каждый из нас — это демиург с ограниченными способностями, но, дополняя друг друга, мы приобретаем неограниченную возможность познаний.

— Я слышал и читал немного о ваших взаимоотношениях и, что-то не очень верю в единение волхвов и магов. Не очень-то вы делитесь друг с другом новыми познаниями.

— Это так. Действительно, знания, добытые годами труда, трудно дарить, жалко. Это ведь твоё дитя, твоё богатство, твоё счастье и любовь. Хочется попользоваться этим самому, потрогать, погладить, продлить радость обладания первотворением. И пользуемся. Мы тоже люди со своими слабостями, а то и просто вредным характером. Но рано или поздно наступает момент, когда даже самый жадный из нас, понимает, что жизнь его не вечна, а родное детище может уйти в небытие вместе с ним. И маг передаёт его тем, кто является хранителем и собирателем вед. Есть в нашем сословии такой клан, который собирает все премудрости и охраняет их от нежити и колдунов.

— Ну и для чего всё это? Разве люди пользуются вашими ведами, если вы их только собираете и храните для себя.

— Ты торопишься с выводами. За всеми ремеслами, за всеми изобретениями человечества, стоим мы — маги. Колесо, стремена, плуг, соха, кузнечный молот — это те самые знания, которыми мы поделились с человечеством Земли.

— А человечество использовало эти знания для истребления самого себя. Поставило на колеса секиры, скованные кузнечным молотом и пошло убивать направо и налево. У нас тоже есть такие ведуны. Мы их называем учёными.

— Поэтому-то, мы и не раскрываем всего того, что знаем и нарочито сдерживаем развитие орудий труда, если видим, что они могут пойти во вред людям или быть использованными не по назначению. В нашем сословии есть совет Земли, который раз в год собирается в определенном месте и решает, что уже можно передать людям, а, что и попридержать до лучших времен. Мы до сих пор можем гордиться тем, что отдали человеку соху, борону и плуг.

— Всё, что ты мне рассказал, очень интересно. Но ведь не просто так ты тратил время и просвещал меня о своем сословии?

— Нет. Не просто. Но об этом я расскажу тебе в следующие дни нашего путешествия. А пока ты остаёшься сторожить, а я сосну немного.

'Вот так каждый раз, — подумал я. — Только уши развесишь, чтобы поговорить, да услышать, что-нибудь интересное, а тут бац! И вторая смена'.

Однако мои мысли были больше капризом, чем действительной досадой о прерванном разговоре. От обилия свалившегося на меня потока, водопада информации, мне необходимо было отдохнуть, отвлечься, переварить.

Во-первых, меня не убили. Это уже кое-что! Конечно, намекнули, дескать:

— Парень, хыч ты и не рождённый волот, но, если будешь дурить, то мы сделаем всё, чтоб ты так не рождённым и остался.

Во-вторых, надавали советов. Значит, поверили мне, что я намерен бороться до победного? И главное, не бросают меня. В силу каких причин это делается, мне не хотелось сейчас думать. Передо мной маячил сейчас только один вечный вопрос: 'Что делать?' Потому что другой: 'Быть или не быть?' — пока откладывался, по меньшей мере, на три года.

— Чушь какая-то! Неужели мне придётся торчать здесь три года? Да ни за что!

Немного пораскинув мозгами, я решил действовать по своему намеченному плану.

Первое — это достичь физического совершенства, как в силе, так и в умении этой силой пользоваться.

Второе, развить свои паранормальные свойства.

Третье, добиться скорости мышления и оценки ситуации, на которую не способен ни один маг на свете.

О большем я не решился помышлять, а поэтому стал реально оценивать свои возможности.

Итак, я уже умел нагнетать в себе силу и энергию, причем возможностей своих до конца не изведал. А ещё вкачать в себя силу стоило, это показал недавний бой с чудовищем. Далее, в чём не приходилось сомневаться, это научиться пользоваться молниеносной реакцией в бою. Вывод напрашивался сам собой, довести все приемы, которые я знал и помнил, до автоматизма, до состояния безусловных рефлексов. На весь первый пункт плана я отводил оставшиеся в моём распоряжении шесть дней пути до Киева.

Развитие паранормальных способностей также необходимо было ускорить. В себе я обнаружил их пока, явно недостаточно. Поэтому пришлось вспоминать, какие такие экстраординарные способности проявлялись когда-либо в человеке. Гипноз, левитация, ясновидение, телепатия, телекинез. Способность морфологически видоизменяться, мгновенно перемещаться в пространстве, проходить, просачиваться, протекать, проникать сквозь любые препятствия, запоры, стены — вот не полный список того, что мне удалось вспомнить.

С левитацией и телекинезом я разобрался быстро. Стоило мне только подумать, что моё тело парит в воздухе, как я оторвался от земли и завис на высоте одного метра над местом, где недавно сидел. Тогда я представил, что опускаюсь и, действительно, пошёл на снижение. Приземлился точно в то место, откуда воспарил.

А для тренировки своих телекинетических способностей пришлось воспользоваться сушняком. Мне это удалось играючи. Ветки любого размера я вытаскивал взглядом из сваленной кучи и кидал в огонь на растопку костра.

Проводить тренировки по телепатии оказалось не просто. На Волхве, голубую ауру которого я уже видел, из этических соображений не хотелось экспериментировать, а других живых разумных существ рядом не было. Поэтому я прошёлся только по ближайшим деревьям и кустам, которые показали мне картинки лесной жизни. Кусты, правда, не отреагировали. Им не дано было видеть. Они только чувствовали боль, холод, тепло, звук. Зато деревья уже могли воспринимать образы.

Как на экране цветного монитора возникали передо мной инфракрасные изображения. И что интересно, каждое дерево начинало свои воспоминания с момента первого увиденного им образа. У деревьев была абсолютная память, они ничего не забывали. Протелепатировав молоденькую берёзку, которая справила свою пятую весну, я увидел пробегавших зайцев, ежей. Перелетали с ветку на ветку птицы. Всходило и заходило солнце. Чередой шли времена года.

И вдруг березку будто кто ударил! Соки по венам её ствола потекли быстрее, и мне предстал образ убитого Волхвом чудовища. Оно прошло мимо берёзки, чуть не задев её своими лапищами. Аура его выделилась бурым цветом, а тело представилось в двух красках: черное и красное. Тварь подошла к могучему, но ещё молодому дубу, который находился сейчас справа от нашей стоянки, и начала чесаться, подвывая и удовлетворённо урча. Затем она развернулась и стала точить когти о кору дуба.

Я почувствовал, как берёзка заволновалась от сопереживания молодому собрату, задрожала от боли, которую испытывал дуб.

Я взглядом перекинулся на него, но мне пришлось долго ждать, пока молодой, но всё же дуб, добрался до того же места повествования, что и берёзка. Действительно, боль присутствовала, но не такая сильная, как представляла себе её берёзка с тонкой берестой. Несколько верхних слоёв коры омертвели и лишь прикрывали молодую, вновь образовавшуюся корочку, скорее кожицу дуба. Поэтому даже своими мощными когтями чудовище редко когда добиралось до неё.

Вдруг, что-то насторожило тварь. Она прекратила драть кору и прислушалась.

Ниоткуда появился всё тот же молодой человек приятной наружности. У него не было ауры. Он был бестелесным. Призрак. И всё-таки тварь его чувствовала и видела. Животное рявкнуло, но парень и бровью не повёл. Он вдруг вырос до гигантских размеров и, не сходя с места, одной левой схватил зверя за загривок, как будто кошку, и они вместе исчезли. Далее были незначительные картинки из лесной жизни, а затем появились мы с Волхвом.

— Карачупук, значит. Это он перенёс ту тварь к нашей предыдущей стоянке. Иначе, может быть, пути наши с чудовищем могли и разойтись. Но зачем? Вернее, почему? И откуда он мог знать о нас и рассчитать наш путь?

Мой мозг заработал с необычайной чёткостью. Стало не до телепатии. Один враг определился. Это был слуга Яви, Нави и Прави, который очевидно действовал на свой страх и риск, иначе за мной он явился бы самолично.

Он постарался не оставить следов. Но, не будучи богом, всё же не учёл мелких случайностей, как, например, то, что мы остаёмся в живых, разбиваем очередную стоянку, именно в том месте, где появился он и чудовище, и я телепатирую деревья — молчаливых свидетелей его действий.

Хотя я и не исключал, что сюжет более закручен. Уж очень, видимо, большое значение имело для кого-то моё появление в этом мире. И не последнюю роль играло то, что я путешествую не с кем-нибудь, а с Волхвом. Очень кому-то это не нравилось.

Итак, игра началась. Противная сторона сделала свой активный ход. Мой ход пассивный и тайный. С кем придётся вступить в борьбу, уже можно было предполагать. Но делать сейчас далеко идущие выводы и какие-нибудь активные шаги в ответ — означало обречь себя на поражение.

Мне следовало раздобыть информацию о противнике, его силах и возможностях, одновременно накапливая свои знания и умение.

Я посмотрел на часы. Моё дежурство подошло к концу. Разбудив Волхва, счёл обязательным поделиться с ним моими открытиями и размышлениями.

— Вот видишь, я же тебе говорил, что надо ждать гостей. Вот они и явились, правда, скорее, чем я ожидал. Значит, знали заранее, что ты прибудешь. У них свои огромные возможности ясновидения и предсказания. А найти нас им было плёвое дело. Дорога на Киев, как не пляши, лежит вдоль лощины.

Может быть, Навь руку приложила, а, может быть, и Правь, но верно не Явь. Хотя, в том, что происходит, мне видятся козни мага-изгоя, очень сильного мага. Другой кто, просто не решился бы вступать в такую опасную игру. А таких магов, которые решились бы, я знаю. Их четверо. Правда, двое из них находятся под неусыпным надзором нашего совета. Но кто знает. Их всё равно придётся проверять.

Хорошо то, что мы сейчас уже знаем, — игра началась. Знаем и одного из посредников в этой игре. Вот, только кто Заказчик? Если это Навь или Правь, то наше положение, почти безвыходное. Если же Заказчик рангом ниже, то мы ещё очень и очень поборемся. Ладно, спи. Утро вечера мудренее.

Словно по его команде, я уснул. Сплю обычно без снов.

Когда мои внутренние часы объявили побудку, проснулся и первым делом взглянул на Волхва. Он сидел с закрытыми глазами, а его губы что-то нашептывали, то ли молился, то ли волховал.

Наступил пятый день моего пребывания в этом мире. Солнце уже стояло высоко, в небе ни тучки, но настроение не соответствовало погоде. Со вчерашнего дня всё изменилось. Если до этого мы с Волхвом были просто двумя путниками, спешащими в Киев, то сейчас, по крайней мере у меня, появилось чувство, что за нами кто-то непрестанно наблюдает. Я спросил своё шестое чувство, и оно мне утвердительно кивнуло. Включил свою телепатическую систему, и она восприняла мысли наблюдателя. Передам только смысл воспринятого мной.

Этот паразит и аморальный тип, просто извращенец, думал, как нас обоих поиметь. Не в прямом смысле, конечно. Он никак не мог решить, что будет лучше, утопить или поджарить нас или затравить дикими зверями. Волхв мой всё ещё что-то шептал, а мысли моего знакомого всё больше и больше путались, а потом он решил немного отдохнуть, потому что кто-то подсказал ему со стороны, что мы все равно никуда от него не денемся. Красавец-призрак откинулся на тучку и по-молодецки захрапел. Мой попутчик в это время очнулся, открыл глаза и начал собираться.

— Что, продолжим путешествие?

— Обязательно, пока он спит. Нам необходимо, во что бы то ни стало добраться до Киева, — откликнулся проводник.

— Кто спит?

— Ладно, не притворяйся. Только ты, когда я волхвую, не засоряй небеса обетованные своим ментальным присутствием. Мешаешь.

— Ты, что же, видел меня?

— Ну что ты, как можно! Только когда ты выходишь в астрал, не топай ногами как слон, всех распугаешь.

— А что, в астрале можно топать?

— Не знаю, но ты же топаешь!

— Что ж теперь, прикажешь на цыпочках ходить?

— Тю, сказывся? Мухой надо пролетать. Ну, а лучше не лезь ты пока в астрал. У тебя и на земле делов хватит.

— Если я не буду пробовать, то так и не научусь мухой-то.

— Всему своё время, милок. В тебе, хоть и заложена страшная мощь, но нужно время, чтобы ей с умом пользоваться. А ты ломишься в открытую дверь.

Да, а на этого козла, на облаке, ты не обращай внимания. Этот гадёныш просто зарвался. А всё от зависти... Подслушал, как о тебе судачили три его хозяйки, и решил кому-то доказать, что нет его хитрее и умнее. Вот и пусть теперь его поспит... Зависть, да при этом ещё и суетливость, наказуемы. Ты это тоже заруби у себя на носу.

— Зарублю.

— Ну, коли ты такой послушный, тогда потопали.

Топали мы, как и в предшествующие дни, восемь часов. За это время сменилось многое. Леса из смешанных превратились в сосново-кленово-дубовые. Речка свернула вправо. Крутые берега лощины к этому времени плавно перешли в пологие, и как завороженные последовали по обеим сторонам за текучим станом красавицы. Наш путь был прямым, как полёт копья. И всё же мысленно я пожелал красавице счастливого пути. И услышал в ответ:

'И тебе чистого пути, добрый молодец!'

На втором коротком привале, проводник предупредил меня:

— Смотри в три глаза. Мы уже на землях радимичей, а это народ беспокойный. Хоть мы по окраине их лесов бежим, но нам ещё на их земле ночевать. У них окраина самое населенное место, не протолкнешься. Не то, что у вас, у вятичей.

— У нас у вятичей, как у нас у ромеев по окраинам не шныряют, а степенно прогуливаются и приветливо со сродственниками раскланиваются. Как никак предки наши родными братьями были.

— Они к тебе вроде и должны бы родственные чувства испытывать, как к двоюродному брату, по матери твоей, но особливо на это не надейся. Рожей не вышел. У них ведь как, сначала бьют, потом думают. Так что ты с ними при встрече того же придерживайся. Лобызаться опосля драки станете.

— Тебе бы всё подтрунивать надо мной. А ведь у радимичей есть, наверное, веские причины так встречать незваных гостей?

— Причины-то есть, только не про твою честь. Хватит отдыхать. Ты что сюда красотами любоваться прибыл, али подвиг вершить? Потопали, побегли.

— Хорошо, ща побегём. Дай только штаны подтянуть.

— Эва, глядишь ко времени, как тебе волотом стать, совсем по-нашему говорить выучишься, — не удержался от подковырки Волхв.

Несмотря на окраинную перенаселенность радимичей, по словам Волхва, за два часа нашего бега, мы так никого и не встретили. Я уже начал надеяться, что этот день закончится спокойно.

Как всегда, выбрав небольшую полянку, мы занялись каждый своими обязанностями. Время пролетело незаметно. Когда мы закончили еду, стемнело. В лесу, вообще, темнеет быстрее. Правда, нашу полянку освещала полная луна и костёр. Но вокруг нас, в лесу, уже властвовал мрак ночи.

Я, уже было, собрался заняться медитацией...

Вдруг послышался топот ног, треск сучьев, и через некоторое время на нашу полянку выбежало шесть человек. Мы с Волхвом изготовились к бою, но здоровенным мужикам, хотя они все и были вооружены луками, да ещё у каждого на поясе висело по длинному ножу, было не до драки. Они безумно чего-то боялись. От них, просто веяло страхом.

Видимо, у костра эти ребята рассчитывали найти своих соплеменников, но, увидев нас, в нерешительности остановились. Чужаки в лесу — всегда опасность. Однако страх, который гнал их по лесу, оказался сильнее, потому что уже через секунду двое из них, а следом за ними и остальные, быстро пересекли полянку и остановились в двух шагах от нашего костра.

Соблюдая достоинство, старший из шестёрки поклонился нам в пояс, выказывая нам уважение и миролюбие, но не стал терять времени на приветствия, а только произнёс:

— Оборотни за нами.

Известие, что говорить, не порадовало. Мой проводник сразу же сделал рукой приглашающий жест, а сам, вытащив короткий меч, начал очерчивать вокруг костра круг, что-то бормоча себе под нос. Не сговариваясь, поняв, что от них требуется, все шестеро кинулись выщипывать траву в тех местах, где меч Волхва наметил линию окружности. Я тоже включился в работу, потому что вспомнил фильм 'Вий', где актёр Куравлёв, спасаясь от ведьмы и другой нежити, очерчивал мелом то место, на котором стоял, читая молитвы.

Всемером, потому что Волхв в это время стоял в центре круга и творил, как я понял, заклинания, мы быстро управились с работой. Волхв сам прошёлся и проверил, насколько чисто мы выщипали траву. Оставшись довольным нашей работой, он посмотрел на каждого из сгрудившихся у костра, достал из своей походной сумы длинную и толстую веревку и сказал:

— Приготовьтесь, оборотни рядом. Крепко обмотайтесь каждый этой одной веревкой. Вставайте вокруг костра, лицом к нему и крепко поясными ремнями или веревками свяжитесь друг с другом за руки. Закройте глаза. Если есть, у кого чего заткните и уши и, не переставая, творите молитвы или заклинания против нежити, какие только знаете. Когда опасность минует, я скажу. Ты, — Волхв посмотрел на меня, — замкни своё сердце и разум и встань напротив меня. И без глупостей. Держи своих соседей крепко, оборотни способны на всякие хитрости. В круг они не проникнут, но из круга могут выманить.

Мне сразу же вспомнились мифические Сирены из 'Одиссеи'.

Скреплённые веревкой в поясе и крепко связанные за руки, мы замерли в ожидании.

Я сосредоточился и приказал себе оглохнуть. Мгновение спустя мир звуков для меня пропал. Тогда я приказал себе ослепнуть. Получилось и это. Каждый раз что-то щелкало у меня в мозгу. Захотелось увидеть свой мозг, и мне открылась его витиеватая картина. Передо мной предстала сложнейшая компьютерная схема, представляющая собой лабиринт извилин, каналов. Мало того, я увидел, что извилины, образуя лабиринт, тем не менее, имеют узелки, которые пульсируют с различной световой интенсивностью. И только два узла этой схемы почти не светились. До меня дошло, что эти узелки отвечают за зрение и слух. Тогда я начал осторожно экспериментировать с другими центрами своей нервной системы. Начал с центра схемы и сразу же определил три основных узла, которые отвечали за двигательные функции, кровообращение и контроль над другими узлами матрицы мозга. Я приказал узлу контроля отключить все центры, кроме упомянутых трёх, а так же центров ответственных за третий глаз, шестое чувство, телекинез и безусловные рефлексы. У меня на схеме осталось шесть светящихся огоньков, причем, три из них горели в центре схемы, один рядом с центром зрения и два недалеко от первых трёх. Однако способности принимать решения, то есть мыслить, я не потерял.

Где был этот узел, я не стал разбираться, потому что на сцене, то бишь, на поляне, появились 'гости'.

Моё шестое чувство било тревогу:

— Опасность, опасность!

А третий глаз фиксировал происходящее. Однако мой мозг уже работал не в человеческом режиме, а в режиме машины, которая отрешенно фиксировала необычное поведение существ, их облик, рост. Безусловные рефлексы были настроены только на защиту и мобилизовали свои телекинетические возможности.

Тем временем, существа, выпрыгнув на поляну, поднялись с четырёх на две конечности. Их было четверо. Два самца и две самки. Они были покрыты шерстью, но не такой длинной, чтобы не видеть развитой мускулатуры. Взгляд зафиксировал их вытянутые вперёд челюсти, раскрытые ротовые полости с двумя рядами мощных зубов. Их конечности оканчивались острыми роговыми наростами.

Нисколько не колеблясь, существа, встав опять на четыре конечности, одним прыжком преодолели расстояние, отделяющее их от костра, но наткнулись на невидимую стену. Один из самцов встал на задние лапы и ударил передней в препятствие. Но пробить его не сумел. Тогда роговыми наростами своих верхних конечностей он начал его царапать. Безрезультатно. В это время другие существа пошли по кругу, пытаясь своими лапами нащупать вход или отверстие, через которое они могли бы проникнуть к костру, у которого, замерев, стояли люди.

— Опасность, опасность! — постоянно напоминало шестое чувство. Мой мозг-компьютер, квалифицируя существ, определил, что они теплокровные, обладают разумом, агрессивны. По всем данным выходило, что их можно отнести к животным, отряду хищников, семейству собачьих.

— Опасность, опасность!

Неожиданно тактика животных изменилась. Они застыли, а их морды начали менять свои очертания, превращаясь в человеческие. Морды самок превратились в женские лица, а самцы приобрели черты мужчин. Их губы начали шевелиться, но глаза оставались жёлтыми, звериными.

— Опасность, опасность!

Один из стоявших в круге людей дёрнулся и сделал попытку освободиться, но руки его были крепко связаны с руками соседей, а веревка, обмотанная вокруг пояса и сильно натянутая, позволила ему сделать только один шаг. Тогда он начал дергаться сильнее, его губы начали шевелиться. Человек попытался упасть на колени, но и это не получилось, он просто завис на верёвке и руках, связанных с ним людей. Барахтаясь и кувыркаясь в воздухе, человек через некоторое время, ухитрился нащупать одной ногой землю и поднялся. От неравной борьбы парень обессилил и затих. Он оказался совсем мальчишкой. Из его глаз по лицу текла влага.

— Опасность, опасность!

Животные с лицами людей перестали шевелить губами, отошли от невидимой стены и сгрудились за моей спиной. Третьим глазом было видно, что они о чём-то разговаривают. Время шло. Люди стояли в напряжении, не шевелясь с закрытыми глазами.

Холодный свет луны и горящий костёр освещали полянку. Дальше стоял непроглядный мрак.

Рядом, буквально в трёх шагах за моей спиной, стояли беспощадные хищники, которые хотели растерзать меня и остальных людей.

О чем-то договорившись, эти полулюди полузвери вперили в меня свои взгляды. Я почувствовал, как по 'черепной коробке' как будто заскреблись. Скреблись долго. Далее начались толчки, затем удары, как будто мой череп пытались пробить пробойником. Били упорно в одно и то же место.

Шестое чувство просто разрывалось от крика:

— Опасность!

И в этот момент мои безусловные рефлексы самостоятельно выдали команду узлу, отвечающему за телекинез:

— Атака!

Всё произошло за доли секунды, но 'глаз' четко зафиксировал произошедшее. Головы всех полузверей неожиданно резко дернулись в разные стороны, а ещё через секунду все четверо оборотней за моей спиной упали. Сигнал тревоги сразу прекратился. Только у моего черепа болело место, то самое, в которое долго долбили.

Во мраке 'глаз' не фиксировал никакого движения. Луна на небе всё так же светила, люди всё так же стояли.

Подождав немного, я дал команду включить всю центральную нервную систему, и через мгновение уже и слышал, и видел, и обонял.

Шевельнулся и открыл глаза Волхв. Он посмотрел на меня, затем осторожно подёргал руками своих соседей. Те приоткрыли свои глаза. Волхв им улыбнулся, и кивком указал на остальных. Я, в свою очередь, заставил открыть глаза тех, которые были связаны со мной. Придя в себя и поверив в спасение, мы дружно шагнули к костру, суживая наш круг. Веревка на поясе сразу ослабла, а, поскольку у меня и у Волхва по одной руке было свободно, мы помогли и остальным освободиться от пут.

Вдруг один из мужиков в испуге отшатнулся и вскрикнул, случайно заглянув мне за спину. За мной валялись четыре трупа. Я повернулся и, не торопясь, подошёл к ним. Все четверо так и погибли в образе полузверей. Но эти существа не вызывали у меня страха.

— Это ты их так успокоил? — раздался сзади тихий голос подошедшего Волхва. Я утвердительно кивнул.

— Я же просил, не вмешивайся. Не надо бы так-то. Они тоже земные твари, к тому же первые помощники лешаков. Оборотни, да волкодлаки, в отличии от упырей, состоят на службе у хозяев лесов и очень редко нападают на людей, особенно на тех, кто живет с ними бок о бок.

— Но эти-то напали!

— Видимо, вятичи забрели охотиться на их угодья. Волкодлаки этого не прощают. Иногда даже помогают людям. Частенько волкодлак роднится с человеком, и от этих браков рождаются дети, которые, обладая способностями оборотней, всё же остаются людьми. Это я тебе как невр говорю.

— Это получилось само собой. Я не хотел, а безусловные рефлексы... Хотя ты, наверное, не знаком с этим термином... то есть названием.

— Не знаком, но понять понял. Мы тоже 'не лыком шиты'. В тебе проснулось первобытное, то, что дремлет до поры до времени в каждом человеке.

Я рад за тебя. Рад тому, что в тебе проснулись самые древние силы, которыми умеют пользоваться только боги. Но смотри, не наделай бед этой силой людям. Научись стреножить её.

— Обязательно научусь. Мне ещё многому надо научиться, да всё времени не хватает. То бежим, то бьёмся.

— Ладно, не скромничай. Скромность девку украшает. И потом, чем ты не доволен, не понимаю. Да, если бы не сегодняшнее приключение, ты, может, познал бы это через год, а то и два. А так-то в пути, да с приключениями, за пять минут.

Ох, опять мы с тобой разговорились, а нас гости заждались. Ты давай, прибери здесь, а я пойду гостей беседой займу, заодно и успокою их маленько.

Волхв повернулся и отошёл к мужикам, а я присел над телами оборотней, чтобы понять, что всё-таки с ними случилось. Рассматривая их, обратил внимание на странно подвернутые головы, а когда дотронулся до головы одной из самок, то понял, что у неё она просто оторвана и держится 'на честном слове'. У остальных было то же самое. Мои рефлексы очень эффективно расправились с этой стаей хищников, они им скрутили головы, как цыплятам.

Оттащив их попарно, подальше от стоянки, я вернулся к костру, взял охапку сушняка и забросал им трупы. Затем, взяв две горящих головни, разжёг второй костёр, погребальный.

В своем прежнем мире я продолжительное время очень интересовался, как эллинской, так и праславянской и славянской мифологией, историей. В переводе читал кое-что от 'отца истории' Геродота.

По его заметкам выходило, что существовало племя невров, которое сплошь состояло из ведунов и оборотней. По тем же записям, одновременно с неврами, существовали племена и псиглавцев, и волкодлаков, и...

Сейчас, рядом с моим спутником сидели спасенные нами люди.

Я подсел в образовавшийся круг и услышал только последнюю фразу говорившего:

— Вот так и закончилась наша охота. А дальше ты уже и сам знаешь. Спасибо Роду, привел он нас к вашему костру.

Рассказывал тот самый мужик, который первым поклонился нам в пояс. Остальные молча, в знак согласия, кивали головами. Среди кивавших, я увидел и того парнишку, который рвался тогда из круга в пасти оборотней. Мне было интересно знать, почему он потерял контроль над собой? Вытянув в его направлении руку, я спросил:

— А ты-то, что так рвался к своей погибели? Чем уж так тебя забрали эти оборотни?

Парень сначала стушевался от моего вопроса, но потом честно ответил:

— Мне на какое-то время показалось, что мою сестру уводят в полон печенеги. Я рвусь спасти её, а моя мать повисла на мне и не пускает. Так и не смог я её от себя оторвать. А потом всё разом исчезло.

— Лады — грустно произнес Волхв. — Коли нас свела опасность, и нам её удалось перебороть, давайте знакомиться. Меня зовите Отшельник. А его...

Тут он повернул ко мне голову, подсказывая тем самым, чтобы я сам назвал своё имя.

— Никита, — поспешил ответить я и прикусил язык.

— Никита, — повторил, как бы пробуя моё имя на язык, Волхв. Он дал мне понять, что я назвал своё настоящее или, как говорилось в то время, своё потаённое имя, чужим. Посмотрел он на меня немного осуждающе, потому что, как я вспомнил, по поверьям многих народов-язычников своего настоящего имени не следовало открывать никому.

— А вы, кто будите? — спросил Волхв, обращаясь к старшему из спасенных охотников.

— Мы вятичи. Меня зовите Радимом, — снова за всех ответил тот, который первым кланялся и рассказывал Отшельнику историю приключений всей шестёрки. — Вот его, зовите Венькой, а дальше по кругу сидят Копыто, Славко, Чигирь, да Онежко. А вы далеко путь держите?

Я, было опять, сунулся ответить, но Отшельник опередил меня.

— Наша путь дорога, аж до самого Киева. А там, что Род пошлёт.

— Что вы в ентом Киеве забыли? Нешто у нас хуже? А приволье какое... — неожиданно заговорил Радим. — Леса, луга заливные, рощицы березовые, боры дубовые, всё что угодно.

Оборотни к нам не суются, вурдалаков повывели. У нас из нечисти, почитай, одни болотники осталися, да и те смирные, не балуют. А здесь, чуть за наши земли вышли, сразу эвон, на каких тварей напоролися...

А охота! Хошь тебе на медведя, хошь на вепря, а то и на изюбря. О птице там всякой и говорить не приходится. А бобры, а лиски, а куницы, да выдры, — возами набиваем. И самим остаётся, и на продажу, да и Киеву ухитряемся сполна платить.

К нам и степняки не очень-то суются, хотя из городков у нас один Дедославль кремлём поставлен. А сунулись, было, печенеги, так ели ноги унесли. У нас, у венов, не забалуешься...

Токмо жаль, вырождаются венские племена. Мы, да радимичи, да ещё дреговичи и осталися. Были ещё, когда-то, невры, да где они сейчас?

Ляхи и чехи, ятвяги и пруссы издавна на Римскую империю поглядывали. Белые хорваты, да волыняне с уграми роднятся. А поляне, северяне, да уличи с тиверцами уж который век со степняками, да Византией дружбу водят. И древлян, говорят, приневолили.

Половина из них уж и веру дедов продала. Ромейским, да иудейским богам поклоняются.

Ладно, когда мы с эллинами торговали и дружилися. Так там и боги были схожи, да и от своего деда я слышал, что и прародина у нас единая была.

А Византийцы? Да это же, чистые жидовины! И Боги ихыи один на другого похожие... Эх, ма! Куды что подевалося?

Видимо, Волхву стал неприятен этот разговор, поэтому он постарался его увести в другую сторону.

— А ты знаешь, Радим, что вы забрели на земли радимичей, да и кривичи рядышком?

— Это нам ничто. Меня и моих ребят тут всякая собака знает. Вот у Копыта и Славки здеся неподалёку, побратимы обретаются. А в Смоленске у кривичей Онежко зазноба заждалася. — Радим озорно подмигнул, — Да зазноба-то не простая, а дочь воеводы Хоря. Так что, за нас не боись.

Мужики у костра заржали.

Люди стали приходить в себя от пережитого. Даже Венька, самый молодой из шестёрки вятичей, который под воздействием оборотня пытался вырваться из заколдованного круга, вздумал рассказать о своих 'подвигах' на бабском фронте. Однако Радим возмущенно цикнул на него, и Венька послушно заткнулся.

Окинув всех взглядом, Волхв чему-то улыбнулся, но сказал, явно не о том, о чем подумал.

— Славно мы сегодня отбились, ребяты. Однако половина ночи уже прошла, а нам... с Никитой, — Отшельник опять странно посмотрел на меня, — завтра с утра и до вечера топать без остановки. Так что не взыщите, но мы соснём немного. А вы можете продолжать радоваться избавлению, нам не помешаете.

Тут Радим, а по его знаку и остальные вятичи поднялись, и он сказал:

— А спасибо тебе, Отшельник и тебе, Никита, что спасли нас и приютили у сваво костра. Только и мы, бегавши по лесу, маненько подустали, не двужильные чай. И нам завтрева ни свет, ни заря подниматься, да в путь дорожку пускаться. Нам в етих лесах боля задерживаться неохота.

А хочу я сказать ещё, что, ежели доведётся вам обоим, али порознь, быть в наших местах, будете вы самыми желанными гостями нашими. Ну, а мы не доживём, детям нашим закажем. Правду я изрёк? — обратился Радим к своим соплеменникам.

В ответ мужики одобрительно загудели и закивали. После такой проникновенной речи все стали укладываться спать. Я даже удивился, как это Волхв не назначил кого-нибудь дежурить, но услышал, как Радим сказал своим:

— Первым у костра останусь я, а опосля меня охранять нас Чигирю. Нам тута недалече топать до деревеньки-то, верст десять не боле. Тама и выспимся, как положено.

Я посмотрел на Волхва, слышит ли он, что говорит своим ребятам Радим? Но, если тот и слышал, то и виду не подал. Повернулся на бок и, вроде бы заснул. Через минуту, две, наверное, заснул и я.

Когда проснулся, даже в лесу уже светало. Волхв, как всегда, поднялся раньше меня. Чигирь тоже бодрствовал. Следом за мной начали просыпаться и остальные.

В дорогу вятичи и мы собрались одновременно. Дружески попрощавшись, мы расстались. Шестеро пошли на север, а мы с Волхвом устремились на юг. Начался шестой день нашего путешествия.

Этот день и вечер были абсолютно спокойными, не отмеченными никакими драками или взглядами из астрала. В связи с таким спокойствием и размеренностью дня, я на 'полную катушку' воспользовался своими свободными четырьмя часами. Мне удалось очень плодотворно поработать над своим мозгом. Как тогда показалось, удалось досконально изучить свои возможности. Осталось время даже для левитации. На сей раз я не ограничился простым подъёмом и спуском, а, поднявшись в воздух, начал выделывать там всевозможные пируэты, чуть не поплатившись за это головой.

Удачно избежав встречи с деревом, немного остепенился и начал подходить к полёту более продуманно и прагматично.

Мой проводник видел все мои выкрутасы, и когда я приземлился, спросил меня:

— Может, дальше полетишь один?

— Нет, придётся тебе ещё четыре дня помучиться со мной. Эти дни важны для меня. То, что ты сейчас видел — это мои первые шаги и необходимо время, чтобы натренировать, выучить и приучить свой организм. Только тогда станет возможным применять свои новые познания, не задумываясь. Это будет так же естественно, как дышать, глотать, слышать, видеть.

— Не задумываясь?

— Ты меня неправильно понял. Думать об их применении я буду, но времени на то, чтобы разобраться, как и что применять, да с какой силой, да в каком направлении, тратить не буду.

— Валяй, только не свихнись. Знавал я таких! Заумь их к Ящеру привела.

— Не, я осторожно, шажками, на цыпочках, да ещё покручусь вокруг да около. Но моя мечта достичь совершенства, которого, уверен, смогу добиться.

— Ты хочешь стать сиддхом?

— Кстати, а кто они такие?

— Ты и этого не знаешь? А прёшься со своим рылом, да в калашный ряд!.. Ну, будет тебе, не обижайся, это присказка такая.

Сиддхи — это полубожества, которые владеют осемью волшебными познаниями: становиться бесконечно малыми или большими, лёгкими или тяжёлыми, мгновенно исчезать и появляться где им захочется, достигать желаемого силой мысли, подчинять своей воле предметы и время и добиваться верховной власти над Миром. Им наш земной мир стал не интересен. Им у нас тесно, им подавай солнце, звезды, млечный путь.

— И много их таких?

— Тьма тьмущая, только звезд ещё больше, а млечный путь бесконечен.

Может, 'Потусторонние' относятся к их числу?

— Нет, они люди, они ведуны, которые познали себя, подчинили пространство и время. Но они не боги.

Сиддхи равнодушны, наши земные боги властолюбивы, а в этих нет безразличия, но и нет стремления к верховной власти. Я ощутил в них желание помогать и учить. И в них нет страха, что люди, со временем могут достичь такого же могущества, наоборот, они стремятся наделить нас этим могуществом.

— А может это пришельцы со звезд?

Волхв с удивлением посмотрел на меня. Потом покачал головой и изрёк:

— Может быть и со звёзд, только, думаю, в ином мире, ином пространстве, ином времени. Мы очень мало знаем и о своем-то космическом Хаосе. Мы ничего толком не знаем даже о соседних планетах!

Меркурий, Венера, Марс, Сатурн, Юпитер, Уран, Плутон, Нептун плавают в прозрачном Мировом Океане вместе с нашей Землей. Время от времени, из Хаоса рождаются Боги, которые создают новые звёзды и планеты, раздвигая Хаос.

'Потусторонние', видимо, тоже раздвигают Хаос, но не в нашей Вселенной, может быть, даже не в нашем времени. Но, как я понял, они никоим образом не пытаются посягнуть на устройство земных дел, порученных богам, божествам, полубогам и тому подобное, то есть не пытаются изменить установленный ещё самим Родом земной порядок.

— Да, да... они-то нет. А я, значит, почти обречен его взбаламутить.

— Почти, на Руси не считается. 'Потусторонние' испытывают на прочность тебя, а не порядок. Для тебя самого главное не стать тем самым равнодушным волотом. Это именно перед тобой стоит выбор, 'быть или не быть', а у племён, населяющих эту землю, много путей-дорог. Нельзя понимать буквально пророчество. Потому что за первым, следует второе, за вторым — третье. Каждое из последующих пророчеств, либо уточняет первое, либо изменяет его с точностью до наоборот.

— По твоим словам я со спокойной совестью могу превращаться в волота и вырывать из рук Руевита его меч? И ничего не изменится?

— Я верю, что, даже, если кто-то и вырвет из руки Руевита его меч, то не все русы, обречены на гибель. Некоторые и без этого уже обрекли себя. У нас же, как? 'Бей своих, чтобы чужие боялись'!

Так в междоусобицах некоторые западные племена, почти истребили друг друга. А оставшиеся в живых были добиты или растворились в германских племенах Великой Римской империи, которые хлынули на освободившиеся земли. Может случиться, что будут уничтожены и лехи, и полабцы. Уже сейчас остров Руян обзывается лехами и балтами на германский манер, — Рюгеном. Потому Рюрик и ушел с него, так как его волхвы предвидели закат мощи острова. Правда, другие вожди русов, более упрямые, остались. Верят в удачу, в силу и Руевита

На грабежах и торговле разбогатели, поэтому ни в чём себя не ущемляют.

У каждого воя крытый доспех — бехтерец. А под бехтерец надевается бадана — кольчуга из мелких колец. На плечи напущены железные брусы. Из под шлема на бехтерец опускается кольчужная сетка — бармица. От меча и секиры, конечно, не спасёт, но от стрелы на излете и печенежской сабельки убережет точно. У каждого шлема железная маска с прорезью для глаз, на руках кольчужные перчатки, кольчужные поножи до коленей закрыты железными дощечками. Для начала рукопашной каждый рус, новгородец и дан, имеет щит с тарчем, рогатину-копьё с крюком над широким лезвием, чтобы ссаживать с седла всадника или сцеплять намертво ладьи. Обязательно у каждого воя за поясом широкий нож и на выбор у кого секира, у кого меч, а у кого и сабельки, если со степняками придётся встретиться.

У многих и то, и другое, и третье. Вои бывалые, могучие, ловкие, умеющие обращаться с любым оружием и биться без передыха часа три кряду.

Но главная сила таких дружин — это луки и стрелы. У большинства — стрелы с граненым булатным наконечником, которые и дощатую броню с кольчугой пробивают. Стрела летит из мощного турьего лука, который бьёт насмерть противника на триста шагов.

— А к чему ты мне всё это рассказываешь?

— А к тому, что и русы, и даны, и новгородцы одного рода-племени. Но их ватаги, даже все вместе взятые, не стоят и мизинца ратоборцев Святослава, а другими словами, Киевской дружины. Но, как ни странно, каждая из этих ватаг в одиночку легко сможет разбить любого короля Европы, кроме Византийской империи, пожалуй.

— Итак, если я правильно понял, ты хотел сказать, что сейчас в Европе две реальные силы — это Киев и Византия. Другие, просто не в счет. Так?

— Ты умнеешь прямо на глазах.

— Ага, значит, я должен продолжить. Хорошо. Согласно той истории, которую знаю я, Русь будет существовать и через тысячу лет. Следовательно, либо никакой волот не смог вырвать волшебный меч у Руевита, либо все эти предсказания 'сказки про белого бычка'. Правильно я рассуждаю?

— Не в бровь, а по лбу.

— А, если всё-таки нет? Что, если я сюда заброшен с целью, изменить будущее? Что ты на это скажешь, ведун?

— Поживём, увидим, — спокойно ответил Волхв, лёг и заснул.

Седьмой день начался и закончился рутинно. Если не считать нашей переправы через Сейм в начале пути. Правда в этом месте река не была широкой, и мы её переплыли очень легко, играючи. Я мог, конечно, перелететь...

Но за неделю нашего сверхмарафонского кросса, я настолько запылился, что посчитал необходимым ополоснуться. К тому же было жарко, а холодная вода здорово освежила.

После двух таких ничем не примечательных дней, в принципе, мне эта беготня уже начинала надоедать.

От безделья я начал копаться в себе, в прямом смысле. Я стал разглядывать себя изнутри, и если с мозгом мне было более или менее всё ясно и понятно, то с остальными органами мне не было времени разбираться. Начав изучать функции внутренних органов, я вдруг подумал, а не плохо было бы избавить себя от затрат времени на вывод шлаков из организма.

Мне почему-то вспомнилось учение йогов и мастеров восточных единоборств о том, что сила и энергия необходимая человеку, должна скапливаться в животе или его желудке, примерно там, где находится 'солнечное сплетение'. Через пять минут (стало даже обидно, что так быстро) я понял, что живот и желудок, действительно, по своим функциям и месту расположения как нельзя лучше отвечают вместилищу человеческой энергии. Я осознал, что можно не тратить время на отхожие места, а просто превращать шлаки в сгустки энергии, сначала расщепляя их на молекулы и атомы, а затем компоновать из этих элементарных частиц поля: гравитационные, защитные, магнитно-электрические, био и многие другие, которым человеческая наука ещё не придумала названия. Причем эту энергию, до поры до времени, я мог сжать у себя в животе до точечных размеров или разбить на многоточия, то есть разновидности энергий, зная наперед, какими запасами и каким видом энергии я владею в каждую миллисекунду. Я осторожно начал экспериментировать и добился потрясающих результатов.

Оказалось, что на каждое определенное действие требовалось определенное количество затрат той или иной энергии. Например, на отрыв от земли и полет требовалось энергии куда больше, чем на метание молний из рук или глаз, но и здесь в моем мозгу опять что-то щёлкнуло и стало очевидным, что на свои полеты можно тратить минимум энергии.

После такого щёлканья в голове, мне расхотелось что-либо узнавать и приобретать.

В который уже раз, я почувствовал себя биороботом с заданной программой, которой неотступно следую и, что бы ни предпринимал я сейчас и в дальнейшем, мне не удастся отступить от неё ни на йоту. Меня это так расстроило, что я с досады решил не пользоваться вновь приобретенными сверхчеловеческими возможностями. Лег и назло всем 'по ту — и по эту — сторонним' заснул.

Лес к концу седмицы стал прореживаться полянами, просеками. Появились признаки приближения лесостепи.

Я столько дней не интересовался, где мы и по каким местам пробегаем. А так хотелось знать и сравнить эти дикие места с густонаселёнными ныне. Поэтому на седьмой стоянке мне стало невтерпёж, и я решился спросить, где же мы сейчас находимся?

— Завтра будем пробегать Путивль, а сейчас мы расположились уже на землях северян, но главный их город, Новгород-Северский, останется далеко в стороне.

— Боже мой! — подумал я — за сорок лет мне так ни разу и не удалось съездить в этот городок, где когда-то раздавался плачь Ярославны, жены князя Северского, Игоря Святославича. Какой он сейчас этот Путивль?

Почему меня взволновала предстоящая встреча с древним городом, я понимал. Это был первый населенный пункт, который встречался на моем пути здесь. Мне казалось, что мы так и добежим до Киева, не встретив даже деревень, а уж тем более, Путивля, такого известного места для русского человека и по истории, и по литературе. Про себя я отметил, как сочетаются слова путь, пути, Путивль, в пути...

— Давай забежим в него?

— Забежим, забежим... — думая о чем-то, о своем, протянул Отшельник. Потом он очнулся, и посмотрел на меня с хитрым прищуром:

— Что ты собираешься там увидеть? Там и смотреть-то не на что. Это тебе, милок, не Киев, не Новогород.

— Понимаю, не дурак. Но с этим местом связано первое известное русское письменное литературное произведение, причем не былина, а эпическая повесть в стихах о походе князя Северского, Игоря Святославича, на половцев.

— Погодь, погодь, это когда же было-то?

— Это только ещё будет... лет через двести.

— Вот как... Игорь Святославич, говоришь? А половцы, это кто такие?

— Это ещё одно из степных племён, которые придут на смену печенегам.

— И долго они вокруг Руси увиваться будут?

— Да, почитай, века два, не меньше.

— А далее?

— А далее, ещё одни придут из далёких степей. На Руси их будут называть татарами. Эти завоюют Русь. Разрушат почти все города. Останутся нетронутыми и непокоренными только Новогород, Полоцк, да городок на Волыни. Они обескровят Русь.

А произойдёт это по вине князей, которых на Руси расплодится, видимо невидимо. Благодаря их распрям и междоусобицам, благодаря их разобщенности победят татары.

— Значит и через три века на Руси ничего не изменится. А я верил, что Русь станет могучим государством.

— Слушай, ну не мне тебе объяснять, что любое государство проходит этапы своего взлета и падения, а затем снова начинается подъем. И так далее. А Русь не развалится ещё тысячу лет.

— А далее?

— А далее... не знаю. Похоже, дала сильную трещину. А её ещё и расковыривают.

— А кто ж у вас там ковыряет? Князей нет, царей нет...

— Как так нет? Были. Есть. Я же говорил, только названия им поменяли.

— Да, да... говорил, припоминаю. Ну, будет на сегодня, о плохом-то. Спать давай. Утро вечера мудренее.

Он повернулся и моментально заснул. Я уже который раз поражался умению Волхва отделять злаки от плевел, сиюминутность от вечности, сон от яви. Я заметил, что он очень тонко чувствует количество битов информации, которые сможет переварить. Поэтому ему ничего не стоит прервать разговор и отключиться, замолчать или уснуть, оставив собеседника в недоумении. А потом проснуться и сделать вывод, которого от него не ждёшь. Вот и сейчас он взял, да и заснул, оставив меня с открытым ртом, готовым обличать пороки своего общества.

Восьмой день начался с того, что, глядя мне в мои сонные глаза, Волхв сказал:

— Ты непременно должен вернуться к себе, в своё время. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе в этом.

— Я не хочу возвращаться волотом.

— Волотом я и не смогу тебя вернуть. Это свыше моих сил.

— И не только твоих, я так мыслю.

— Нечего попусту языком молоть, дело надо делать... А там посмотрим. Авось, да наша возьмёт.

— Ты мне обещал заглянуть в Путивль, — напомнил я Отшельнику.

— Обещал, говоришь... Значиться заглянем, — невозмутимо ответил он.

За семь дней, проведенных вместе с этим удивительным человеком, я уже начал ориентироваться по солнцу и луне. Поскольку мы путешествовали с севера на юг, солнце вставало всегда строго слева от нас. Поэтому, когда мы направились к городу, понял, что делаем небольшой крюк и отклоняемся к западу, так как вставшее солнце начало жарить мне затылок.

Крюк оказался небольшим, километров семь-восемь. Городок возник неожиданно, как только мы выбежали из редколесья на пригорок. Я ожидал увидеть, хоть и деревянные, но все же крепостные стены, но реальность была куда как менее привлекательной. Никаких стен не было и в помине. Не было ни рва, ни сторожевых башен. Была, по моим меркам, деревенька, обнесенная невысоким валом и высоким забором, то бишь, тыном. Правда, забор был из толстенных бревен, остро затесанных сверху, да перед забором, или тыном, торчали острые колья в несколько рядов. Поэтому конный не смог бы подъехать непосредственно к самому тыну, да и пешему пришлось бы прежде пооборвать одежонку, чтобы добраться до него.

— Что не впечатлился, — остро подметил Отшельник моё состояние, видимо, написанное на моем лице. — Это тебе не Новгород-Северский и уж, конечно, не Киев. Я же предупреждал, что ничего интересного здесь ты не увидишь. Путивль — это окраинная застава северцев от степняков.

Однако первое разочарование проходило, а ему на смену пришло видение плачущей Ярославны на крепостных стенах города. Видение было мимолетным. С пригорка мне было хорошо видно, что в деревне уже кипела работа. Туда-сюда сновали жители. Над стоящим на отшибе зданием, видимо кузней, вился дымок. У одного из домиков нагружали мешками телегу. У другого самого большого и длинного здания, перед которым была большая поляна, тренировалось десятка два пеших воинов. С того расстояния, на котором мы находились от заставы, было трудно разобрать, как одеты эти бойцы. Однако у каждого из них был в одной руке щит, а в другой, по всей видимости, меч. Встав друг против друга, защитники заставы отрабатывали атаку и оборону в пешем строю. Мои наблюдения прервал голос Волхва:

— Ну что, будем появляться жителям Путивля, или продолжим путь?

Его вопрос для меня не оказался неожиданным. Я давно понял, что наш крюк к заставе не входил в планы моего провожатого. Тем более я был благодарен Отшельнику за его отступление от намеченного маршрута.

Последние два дня, которые мы потратили, добираясь до Киева, не принесли ни новых встреч, ни новых впечатлений. Правда, за это время я смог усовершенствовать свои возможности, как паранормальные, так и боевые, даже те, которые решил не использовать.

Перед тем, как расстаться со мной, Отшельник устроил мне серьёзный экзамен на прочность. Особенно пришлось попотеть в рукопашном поединке. Не буду рассказывать, как всё это происходило. Скажу только, я не проиграл, но и не выиграл. Для человеческого глаза наши движения были неуловимы. Со стороны могло показаться, что стоят два мужика и о чем-то напряженно думают, глядя, друг другу в глаза. Наш поединок длился минуты две, затем Волхв разорвал дистанцию, что говорило о прекращении боя между нами.

— Молодец, парень. Теперь я за тебя спокоен, — мысленно похвалил меня мой провожатый.

— Ты готов к любым неожиданностям, к поединкам и с ратниками, и с колдунами, ну, а... напоследок дам один совет — не торопись на рать идучи, а торопись с...рати.

И ещё. На всей нашей земле существует Правда. По ней рядят и судят, по ней казнят и милуют. В Киеве и Полоцке, в Муроме и Новогороде, Рязани и Смоленске человек везде найдет Правду, если за ним стоит его род. Лучше, если род большой, богатый и достойный. За тобой же нет никого, ты безродный чужак, почти что изгой. Поэтому на рожон понапрасну не лезь, хоть ты и крутой, но и тебя вмиг скрутят, если что, а вот Правды ты не найдешь. Да и искать эту Правду никто и не будет. Поэтому у тебя только один путь — путь воя, либо прибивайся к охране торговых гостей, либо в княжескую дружину. Для того чтобы ты смог хотя бы осмотреться в городе, поживешь у моего человека. Войдешь в Киев с жидовиных ворот, так менее заметным будет твоё появление в городе. А далее пойдёшь в ремесленный край, найдешь кузнеца Ракиту. Его там каждый знает. Скажешь, что от меня, а чтобы поверил он, передай ему вот эту штуковину. Он поймет.

Да, стой, чуть не забыл. Ну-ка, надень-ка вот это

И Волхв протянул мне веревку, с болтающейся на ней бляхой. Железной, или медной, или иного металла была бляха, я не разобрал, но покорно просунул голову в вервье. Бляха легла мне точно на грудь.

Волхв молча отошёл на два шага назад, окинул меня взглядом, затем, обошёл меня вокруг, крякнул, бормотнул что-то себе под нос, типа:

— Да, этот настоящий!

Хлопнул меня по плечу, и сказал:

— То, что сейчас на твоей груди — это древний оберег. Мне его, перед своей смертью, отдал на хранение твой тезка и твой соплеменник, родом из Херсонеса. Однако оберег это не эллинский, а вятичей, а точнее сколотский. А говорю я это всё к тому, чтобы ты в Киеве воспользовался жизнью и бытием своего соплеменника. Слушай внимательно и запоминай, тебе это очень пригодится.

И Отшельник в подробностях рассказал мне всё о моем тезке из Херсонеса. 'Легенду' я запомнил от слова до слова и легко повторил её по требованию Волхва. Он удовлетворенно покивал головой, пристально посмотрел на меня и сказал:

— Вот, по-моему, и всё, что я хотел тебе сказать на прощание.

— Может, свидимся ещё! — ответил я своему провожатому, спутнику, напарнику и... кому там ещё? Учителю, конечно. Этот человек многому меня научил за короткий промежуток времени. Да, да. Именно он способствовал развитию заложенных во мне способностей.

Конечно, космический Разум или Цивилизация способны в считанные часы заложить в человека триллионы бит информации, но развить их и воспользоваться ими, способен талантливый ученик, при талантливом Учителе.

Мы не стали обниматься, а уж тем более лобызаться. Не пристало это мужам. Только посмотрели друг другу в глаза, молча кивнули головами и разошлись в разные стороны. Я направился к городу, а Отшельник...

Род его знает, куда решил пойти этот необычный человек. Я ему мог только пожелать всяческих благ и здоровья!

___________________________х___________________________

Отреченные книги — колдовские, магические книги;

'Альманах', 'Путник' — магические трактаты, предсказания

лихоманка — лихорадка, 'ломка', эпилептический припадок.

Глава II

Матерь русских городов

Издалека Киев не произвел на меня должного впечатления. Ну, крепость, ну большая, ну деревянная. Не более того.

Зато Днепр был огромен. Гоголь не врал. И до того всё это сочеталось с природой, что дух захватывало. Картину добавляли лодки, лодьи, и иные суда, не признанного мной класса, стоящие у пристаней, на рейде, вытащенные на берег, просто бороздившие воды великой реки.

Однако, переправившись на лодке через Днепр и, подойдя к городу на расстояние, примерно, в сто метров, я понял, что ошибался и не оценил его истинные размеры.

Это была не просто большая, а очень большая и, казалось, неприступная по тем временам крепость. Я увидел насколько маленькими кажутся мельтешившие под стенами людишки, а сторожевые башни были ещё выше.

Приблизившись к городу на расстояние ста метров, я представил себя одним из завоевателей, которые не раз, видимо, подступали под эти стены, и понял, что только от одного вида этих построек у многих врагов Киева, в особенности степняков, пропадала охота сражаться.

Однако у меня не было другого выхода, — я должен был в одиночку завоевать эту великую средневековую столицу.

Ворота в Киев были давно открыты, и стражники пропускали в город повозки селян и купцов, пеших, конных, скрупулёзно проверяя товар и забирая пошлину на пользу города. Впрочем, с тех, кто шёл без товара, пошлина не бралась, на многих входящих и выходящих стражи вовсе не обращали внимания.

Не дойдя до ворот, я уточнил у одного, по виду торговца, а не эти ли ворота зовутся жидовинскими, на что он с затаенной горечью ответил:

— Да, хотя я предпочёл, чтобы они звались по-другому. Издалека будешь?

— Ох, мил человек, где меня только не носило! А сейчас иду из вятских земель. Приходилось тебе там бывать?

— А то, как же! В ихем стольном граде, Дедославле, бывать приходилось раза два, да и окрест много потопал. Нам, торговым людям, много путешествовать приходится. А ты, часом, не из наших, не из торговых будешь?

— Нет, я сам по себе. И к вятичам меня занесло по родовым делам.

— Так ты что, вятич? Ну, совсем непохож.

— Да, это я уже слышал. Однако вятич я наполовину.

— А на вторую половину?

— Ромей.

— Ну, ничего, здесь таких, как ты, через одного. Да и ромеев хватает. Они ведь, как и мы, иудеи, торговлей больше промышляют. Есть, правда, некоторые и на службе у князя. Ну а ты сюда, что пытать пришел?

— Да так, на город посмотреть, да на службу наняться. Я ведь много лет караваны торговые охранял, вот и подумал, где, как не в Киеве, смогу найти караван, который в Херсонес пойдёт'.

— Это ты точно угадал, только в Херсонес сейчас из Киева караваны не пойдут, дороги туда печенегами перекрыты. А их разогнать сейчас некому. Был князь Святослав, да и тот погиб в сече с Курей на порогах. А Ярополк, да Олег, сыновья князевы, ещё молоды.

— Это что ж, акромя князей не найдется на Руси витязя, который разогнал бы этих степняков? Что-то не верится.

— Ну, найдется, конечно, и не один. Я сам двоих знаю, которые смогли бы разогнать печенегов. Один из них Добрыня, но он далеко отсюда, в Новогороде с племянником Владимиром, побочным сыном Святослава. Другой, воевода киевский, Сфенальд, но у этого иное на уме. Ему ратиться надоело, ему Киева и окрест простора хватает. Ну да ладно, разговорился я что-то, а наше дело болтунов ох как не любит.

— Лады, задерживать не смею, только скажи ты мне напоследок, как мне отсюда в кузнечный край города попасть?

— Кузнечных краев у Киева два. Один расположен на стороне детинца, а другой за рекой. Тебе, который нужен?

— Вот незадача! Не спросил я Ракиту, где он обитает. Он мне сказал только, что в Киеве его всякая собака знает.

— Если ты говоришь про мастера Ракиту, то кто ж его не знает. Один из самых искусных оружейников в Киеве. И его дом находится недалеко от Детинца. Это как войдёшь в ворота, так никуда не сворачивай, иди до торговых рядов, а как пройдешь их наскрозь, так вертай ошуюю и через пару улиц упрёшься как раз в дома бронников. Ну, а тама тебе всяк покажет, где дом Ракиты. Только дома ты его в это время навряд ли застанешь, скорее всего, он сейчас в своей кузне, хотя, иди к дому, а там тебе и расскажут, и покажут где сыскать Ракиту.

— А спасибо тебе, мил человек, за разъяснения. Да, а чем тебе не нравятся эти ворота? Ты давеча сказал, что название их тебя не устраивает.

— Да название как название, все уже к нему привыкли, но ведь за него и платить ещё приходится. Ведь всем иудеям и тем, кто исповедует нашу веру, наказано содержать эти ворота в исправности и неприкосновенности.

— Да бремя верно не легкое. Ну что ж, прощевай, может, ещё и свидимся, — сказал я купцу и пошагал в указанном им направлении.

Дом кузнеца Ракиты я нашел легко, пользуясь полученными разъяснениями иудея. Пройдя богатые купеческие ряды, свернув направо и проскочив две улицы, я, действительно, уперся в микрорайон кузнецов, где первый встречный киянин мне сразу указал на подворье Ракиты. Оно было просторным. Вместе с большим добротно скроенным домом на нем находилось несколько хозяйственных пристроек, птичник и сарай для домашнего скота. Первый попавшийся мне дворовый на мой вопрос, где я могу увидеться с Ракитой, посмотрев на меня, как на полоумного, ответил:

— Где ж ещё, знамо дело в мастерских!

— А далеко ли мастерские?

— Знамо дело, за городом! — и наскоро объяснил мне, как туда добраться. Как говориться, 'язык до Киева доведет', а поскольку я уже находился в данном городе, то мне не составило труда выбраться из него и найти мастерские кузнеца. Мастерские совсем не походили на сарайчики. Скорее это были небольшие, хорошо оборудованные механические цеха, где трудилось порядка пятнадцати человек. Было два здания. Как я понял, одно было подсобным, другое головным. Кстати, внутри каждого помещения было всё настолько хорошо продумано, что, на мой взгляд, ни один пожарник не смог бы ни к чему придраться.

В главном здании наконец-то удалось увидеть самого хозяина.

По современным книгам и фильмам у меня сложилось ложное представление о главном кузнеце. Почему-то я готов был увидеть широкоплечего, мускулистого, но уже пожилого, заросшего бородой, мужика, а увидел молодого, как потом оказалось моего ровесника, с коротко подстриженной бородкой. Если бы на него мне не указал один из подмастерьев, я никогда не подумал бы, что это и есть хозяин. Однако, увидев, как он работает, я, не разбирающийся в кузнечном деле, и то невольно залюбовался его умением и сноровкой, его четко выверенными движениями и уверенностью в себе. Так работают только профессионалы, мастера своего дела, независимо от того кузнец это или портной, воин или компьютерщик. Ракита в работе походил на моего проводника — Волхва, когда тот управлялся со своим шестом, несмотря на большую возрастную разницу. Мастер, он и есть мастер, а годы, наверное, берут свое над такими людьми только под конец их жизни. Только несколько дней спустя, узнав о том, что Раките сорок, я задумался, а откуда же Отшельник знает его? Ведь, по его же словам, в пещере он сидел с полсотни лет! Получалось, либо не сидел, либо кузнец сам к нему захаживал. Правда, уточнять у хозяина я этого так и не стал.

Закончив работу над изделием, Ракита отошёл, как я понял, от пресса, которым сделал только что какую-то форму, и заметил меня:

— Будь здоров, добрый человек! — добродушно улыбаясь, сказал он.

— И тебе мастер, доброго здоровья.

— Чей будешь?

— Да ничей, скорее... от кого.

— Это как же?

— А вот мастер, Ракита, погляди на вещицу, что в этом мешочке. Мне сказывали, что ты враз смекнёшь от кого, — и я протянул ему мешочек, который мне дал Волхв при расставании.

Вытряхнув из мешочка на свою широкую ладонь что-то наподобие бляхи, Ракита быстро посмотрел на меня, несколько мгновений всматривался, а затем, широко и по-доброму улыбнувшись, сказал:

— Разве возможно не признать того, что сам когда-то ковал для дорогого мне человека. А где хозяин этой вещицы сам-то?

— А кто ж его сейчас знает. Оставил он меня недалеко от стен Киева, а сам куда-то подался в одну ему известную сторону.

— Да, да, да, узнаю Ведуна по делам его. Не успел одного сделать, спешит иное свершить, не успел с одним познакомиться, глядь, другое что-то изучает.

— Век живи, век учись!?

— Во-во, его слова. Ну да ладно. Как тебя звать-величать-то, мил человек?

— Зови меня Никитой.

— Ну, как меня прозывают, тебе ведомо. А не гоже хозяину гостя вдали от дома держать. С делами я покончил, а с остатным и без меня управятся. Пойдем-ка, Никита, в дом. Там я тебя со своим семейством познакомлю и поговорим.

Расскажешь, как это тебя угораздило с Ведуном познакомиться, да такое расположение его снискать, — сказал Ракита.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — х — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Прошло два дня с того момента, когда я вошел к Мастеру в дом. Всё в его доме меня радовало и подчас удивляло. Но более всего устраивала атмосфера доброго отношения и уважения друг к другу. Этой атмосферой ведала Хозяйка дома, сильная, симпатичная женщина, жена Ракиты, Жива. Очень приветливая и добрая, как всякая счастливая женщина, она успевала повсюду и приготовить, и за младшими детьми присмотреть, и чистоту в вотчине своей блюсти. А детей у кузнеца было не мало, аж пятеро: три парня и две девочки. Старшему, Мудру, исполнилось двенадцать, второму, Нраву, на год меньше. Эти два парубка уже во всю помогали отцу, а две девочки, двойняшки, которые совсем были не похожи друг на дружку, Зоряна и Доряна, девяти лет от роду, хлопотали по дому вместе с матерью. Только один человек в этом доме жил, как барин: гулял, ел, да спал. Его звали Мирон. Мирон был очень серьёзный молодой человек и зря слов на ветер не бросал. Ему уже исполнилось полтора года, а всего с месяц тому назад он произнес первые слова. Поэтому парень больше молчал, а уж если начинал говорить, то произносил слова чётко, веско и основательно.

Самые часто употребляемые им слова были 'Не!' и 'Да'. Плакать Мирон не плакал, но уж если его обижали или делали не так, как он этого хотел, то парень начинал так реветь, что все сразу сдавались. Правда, это касалось только женской половины дома.

Не смел он себя так вести с отцом и старшими братьями. Этим людям он 'в рот смотрел' и старался всячески угодить.

Меня, как мужчину, он тоже зауважал, но, понимая, что я гость, позволял со мной некоторые вольности. Например, мог свободно забраться ко мне на колени или потребовать покачать на ноге, но черты не переступал, свято следуя закону гостеприимства.

На третий день я решил, что настала пора выходить на 'княжью тропу'. Точнее на разведку.

Раките я сказал, что пойду, пройдусь по городу и поищу торговых людей, которые, может быть, пойдут караваном на Корсунь. Тот, в сомнении покачав головой, пожелал мне удачи и удалился в свою кузню.

Я с юных лет 'терпеть ненавижу' когда мне желают удачи. Удача — удел дураков и пьяниц.

Я признаю слово 'успех', потому что его можно достичь только своим творческим подходом к делу, которому ты считаешь необходимым посвятить часть своей жизни.

Несколько раз я пытался воспользоваться своим третьим глазом. Не раз я воспарял над стольным градом, чтобы познакомиться с расположением его улиц и переулков. Особенно внимательно обследовал пути подхода к Детинцу и отступления от него. Но более всего я искал случая, возможности познакомиться с кем-либо из людей близких к княжьему двору. Только благодаря протекции таких людей, мне выпадало бы попасть на княжескую службу, что гарантировало бы мне относительную устойчивость в этом мире. Не мог же я сидеть на шее у Ракиты! Однако за два дня и три ночи мне такого случая не представилось.

Поэтому, памятуя поговорку, 'тише едешь, дальше будешь', я и решил на третий день пойти своими ножками людей посмотреть, себя показать, да и казалось надежнее так-то, глаз глазом, а 'не потопаешь, не полопаешь'.

Улочки переулочки мне были уже знакомы, поэтому, пользуясь мысленно составленной схемой маршрута, я быстро вышел на площадь, на которой не раз примечал 'оком' людей, собиравшихся на ней. Они о чем-то спорили, что-то обсуждали, мирились, рядились, дрались и снова мирились. Все их мировые заканчивались кабаками и попойками. В общем, жизнь в Киеве на этом пятачке била ключом, и мне необходимо было понять и своими ушами услышать, о чем это спорят, да рядятся кияне. Конечно, у меня сложилась своя гипотеза по поводу этих сборищ, но убедиться в этом было необходимо, хотя, по правде, я не представлял до конца, как смогу воспользоваться ситуацией, если моя догадка подтвердится.

Как не спешил я, но, выйдя на площадь, понял, что опоздал. Веселье было уже в самом разгаре.

Смешавшись с толпой, я быстро разобрался в ситуации. Мои предположения оправдались, я оказался свидетелем спорных кулачных боев различных классов, сословий, рядов и краев Киева. Сегодня ставки были высокими, а 'банковали' княжеские кметы. Они выставили на поединок своего товарища против любого кулачного бойца.

Победой считался глубокий, но бескровный нокаут одного из поединщиков, причем, бились под закладную, если побеждал кмет, то побежденный, вся его семья и всё его добро на целый год переходило в руки победителя и его товарищей, если, конечно, побежденный не мог заплатить равноценного выкупа.

Из разговоров в толпе я узнал, что трое бойцов уже пытали счастье в поединке, но проиграли, однако кметам этого было явно мало. Наконец вышел четвертый боец, которого выставил кожевенный ряд, но и этот продержался не долго. Пятым на поединок вызвался свей, у которого за душой не было ни гроша, но он был опоясан мечом, а, значит, у себя на родине слыл викингом. По закладной, в случае проигрыша, свей, обязался в течение года исполнять княжескую службу в качестве гридня за еду и питьё. Заморский гость продержался две минуты. Больше желающих не оказалось.

Я понимал, что боец кметов не промах, коли сумел 'уложить' уже с пяток здоровенных мужиков. По его фигуре было видно, что он очень силён, быстр и гибок. Да я и сам видел его в деле в двух схватках. Каждого из противников он опрокинул различными приёмами, следовательно арсенал его рукопашного боя состоял, как минимум, из пяти-шести приёмов, отработанных до совершенства. Хорошо владел он кулаками, хорошо держал удар. Правда, ногами в бою он почему-то пользовался редко, в основном ставя блоки или делая обманные движения перед ударом рукой.

Прикинув на глаз его вес, я решил, что весит он килограммов девяносто не более, но на теле я не заметил следов жира. Были одни мускулы и витые сухожилия. Рост под метр восемьдесят. Красивый, могучий, классный боец. После пяти боёв он даже не вспотел. В наше время далеко не всякий мастер кикбоксинга устоял бы перед ним.

Многие зрители, собравшиеся посмотреть на бои княжеских дружинников, видимо, тоже знали, чего на самом деле стоит этот кмет. Потому что, когда он, гордо подбоченясь, спросил о желающих с ним сразиться, таковых не нашлось. Правда, кто-то из толпы выкрикнул:

— Экий, ты смелый, когда все самые сильные богатыри на заставах, да при деле. Небось, если был здесь Добрыня, не стоял бы тут, напыжившись, как петух!

Кмет, резко повернувшись в сторону крикнувшего, зло оскалился и ответил:

— С Добрыней, конечно, мне биться не приходилось, а вот тебе, горлопан, я с удовольствием бы сейчас намял бока. Или ты только из толпы языком молоть можешь?

Вот, подумал я, пришло время пробиваться к княжескому двору. Никто не сможет заподозрить, что ситуация создана искусственно мной. Вон здесь, сколько свидетелей, что вызов, обращенный к кричавшему, был брошен и всей толпе зрителей, стоящей вокруг.

Понимая это, люди возмущенно загудели, но никто так и не решался ответить на оскорбительный вызов, уж очень силы были не равны.

Наступил мой черед! Протиснувшись в первые ряды, я вышел в круг боя, содрал с себя рубаху и, улыбаясь, сказал:

— А что, молодец, сразишься ли ты со мной? Чем злословить, да угрозы попусту в воздух бросать, попробуй уложить вятича, киянин! Или притомился, дружинник княжеский?

Парень смерил меня взглядом, оценивая как противника. Посмотрел мне в лицо. Я, в свою очередь, не отводя взгляда, открыто и без вызова, смотрел ему в глаза.

Мы были, примерно, одного роста, весил я меньше, но приобретенная мной мускулатура и что-то в моих движениях и во взгляде убедило его, что перед ним стоит опытный боец. И всё-таки молодец не смог устоять перед соблазном, поддеть меня.

— Что-то не видал я раньше вятичей с такой рожей. Может, твоя мать впотьмах перепутала вятича с жидовином, а потом забыла сказать тебе об этом?

Толпа заржала, как стадо лошадей. Я засмеялся тоже, но не над его 'подколкой', а над убогостью фантазии киянина.

— Ты, кмет, я вижу, акромя жидовинов и киян боле и не видел никого. А по поводу моей матери — это ты зря так. В темноте она и до сей поры хорошо видит, а на память никогда не жаловалась. Поэтому знаю я верно, что отец мой был ромеем и не из последних. Кое— чему меня подучил, особливо тому, как рожи бить таким бахвалам. А вятичем я назвался потому, что у нас род ведется по матери. Вижу, кияне забыли венскую правду.

Толпа мой ответ восприняла по-разному. Кого-то мои последние слова возмутили, а кто-то одобрительно стал говорить, что и вправду в Киеве, особенно у молодежи, уже не в чести законы пращуров, забыли многих древних богов, не чтут древние обычаи и законы.

Но мой противник был скор не только на бой, но и на достойный ответ.

— Коль ты твердо веришь, что ты вятич, будь вятичем, — добродушно согласился он. — Давай вставай в середину, а там посмотрим, чему тебя учил твой отец. Только знаю наперед, что нос твой длинный я тебе сегодня расквашу, чтобы не совал его боле, куда не след, даже если за юшку из твоей носопырки платить придется.

Без лишних слов, бегло ознакомившись и подмахнув закладную, я вышел в середину круга, поскольку уже давно был готов к поединку. Успокоенный и расслабленный, я стал ждать, что предпримет мой противник. Киянин, ещё раз пришлось в этом убедиться, был опытен и умен. Поэтому он не попер на меня сломя голову, а мягко, по-кошачьи, стал подбираться ко мне, внимательно следя за моими движениями. С самого начала я решил, что не воспользуюсь приобретенными сверхъестественными способностями, достанет и того, чему научился сам. Я решил сражаться на равных. Цель же моя была не опозорить киянина или победить его, а свести наш поединок к достойной ничьей.

Несмотря на то, что я не включал супервозможностей, время замедлилось в силу приобретенной привычки, движения противника казались растянутыми и очень хорошо предсказуемыми.

Кмет был в трёх шагах от меня, когда по его чуть сузившимся глазам, я понял, что сейчас он пойдёт в атаку. За мгновение до его прыжка я сделал полшага влево и развернулся на пятке на девяносто градусов. Удержаться от атаки киянин уже не мог, поэтому его мощное тело пролетело мимо меня. Я не стал добавлять ему скорости ни руками, ни ногами, чтобы не усугублять его промах.

Толпа оживленно загудела, начало поединку было положено. Кто-то даже успел съязвить, что так все 'кулачки' и пройдут, один будет сигать, а другой бегать. Но мой противник думал иначе. Промахнувшись и пробежав всего два шага вперед, он резко развернулся, и в развороте попытался достать меня правой ногой и рукой одновременно. Это был, видимо, его 'коронный' приём. Двойной удар, нанесённый точно, направлен на ошеломление и парализацию противника, поэтому очень эффективен. Удар ногой, попадающий по бедру, на какое-то время парализует ногу соперника, а удар костяшками кулака в голову, так называемый 'уракэн', может размозжить челюсть, затылок, подбить или выбить глаз. Особого эффекта достигает такой удар, когда попадает в нос. Человек просто теряет ориентацию и уже не способен сопротивляться. Наименьшего эффекта можно достичь, попав в лоб противнику. Лоб, как и у всех зверей, самый прочный у человека.

Однако мой противник не попал в меня ни рукой, ни ногой. Поэтому его развернуло прямо лицом ко мне, чем я не преминул воспользоваться. Ещё до полной остановки его тела, мне удалось нанести ему удар 'уточкой' под 'ложечку'. Поскольку время для меня было растянуто до тысячных долей секунды, ударил я очень точно, но в пол силы. Конечно, моего удара никто не заметил, в том числе и соперник. Он просто согнулся пополам и грохнулся на землю. Я остался стоять, где стоял. Наступила, как пишут, звенящая тишина.

Кмет перевернулся на бок и не мог вздохнуть. Он, как выброшенная на берег рыба, только раскрывал рот и всё. Никто ничего не понимал. Я ждал, пока он сумеет сделать первый вздох и прийти в себя, потому что знал, что через десять-пятнадцать секунд он сможет встать. Наконец, мой соперник сипло вздохнул, взгляд его стал проясняться. Вскоре он заворочался и встал на 'карачки'. Затем, ещё через несколько секунд, смог подняться. Ещё через две секунды он пришёл в себя и мог продолжать поединок.

Действительно, с момента удара до момента, когда мой противник смог подняться, прошло секунд пятнадцать. По правилам бокса это был чистый нокаут. Но здесь существовали иные законы. Бой длился до полного беспамятства одного из бойцов. О смертельных случаях я ни до, ни после не слышал.

С того момента, как киянин поднялся, я сделал всего одно движение — полшага в его сторону. Но это не означало, что я собираюсь его добивать. Это было провокацией. Моя цель состояла в том, чтобы спровоцировать его на атаку. Я уже не собирался увертываться, но и бить его я тоже не собирался. Мне необходимо было теперь сымитировать жёсткий близкий бой, не пропустив ни одного удара, до полного изнеможения противника. Уставшие, мы должны были упасть вместе. Бой заканчивался ничьей, и мы, с новым знакомым, шли в кабак залечивать 'боевые раны'.

Таков был мой план, но его чуть не испортил один нетерпеливый 'профессиональный' болельщик.

— Ты чего в жалелки играешь? — заорал он. — Добей его, пока он не очухался!

Я терпеть не могу 'профессиональных' болельщиков. Из-за них я перестал ходить на стадион и смотрю футбол и хоккей только по телевизору. Может быть, мне не везло, но, как только я приходил на стадион 'поболеть' за свою любимую команду 'Спартак', как оказывался рядом с 'профессионалами', которые знали всё и вся. Они выдавали такое обилие информации о каждом игроке, что становилось скучно смотреть весь матч в целом. Личная жизнь игрока, его друзья, бабы, пьянки, потасовки в разговорах 'профессионалов' превалировали над знанием самой игры и теми эмоциями, которые должны были проявляться по ходу матча. А уж насчёт критики того или иного игрока и говорить не приходится. У одного не хватало скорости, у другого мастерства, у третьего завершающего удара. Четвёртый не умел работать в штрафной площадки соперника и так далее, и так далее. Иногда так и подмывало обернуться к ним и сказать:

— Ядрена вошь, чем языками чесать, пошли бы, да показали как надо.

Но в футболе и хоккее я был дилетантом, поэтому молчал, но ходить на матчи перестал. Зато, мне однажды 'повезло' на соревнованиях по легкой атлетике, на 'мемориале братьев Знаменских'. Я был участником соревнований на самую престижную дистанцию 'мемориала' — 'полторашку'. Пробежав в забеге и, придя к финишу только шестым, я, переодевшись, сел на трибуну расслабиться и посмотреть, как выступают мои знакомые и друзья по команде. Передо мной сидела группа молодых людей, примерно, моего, двадцатилетнего, возраста. Один из них лениво, с чувством того самого 'профессионализма', комментировал забеги на четыреста метров у женщин. Он со знанием дела называл рекорды и рекордсменов мира и Олимпийских игр, довольно правильно оценивал возможности лидеров мирового сезона года.

'Начитанный, зараза!' — с раздражением подумал я.

О наших же девчонках отзывался пренебрежительно, уверяя, что в этом виде программы нам не светит войти даже в финальную восьмерку на предстоящем чемпионате мира. Но я точно знал, что в моём родном клубе, тренеры Инна Георгиевна и Николай Павлович, подготовили специальную программу тренировок для двух замечательных девчонок, которые могут и должны подойти к чемпионату к пику своей формы. По своим физическим данным каждая из них могла замахнуться на новый рекорд мира. Каждая уже регулярно выбегала из сорока девяти секунд на контрольных прикидках, а на 'мемориале' им была поставлена задача установления нового рекорда России, который был очень близок и к рекорду Европы, и Мира. Поэтому я не мог остаться равнодушным к словам этого 'фраера' и, учтиво перебив его, спросил, а что он думает о забеге, который вот-вот должен был начаться. Кто победит, по его мнению, и каким будет результат?

Я был одет в цивильное, поэтому парень, смерив меня высокомерным взглядом, нехотя пояснил, что в этом забеге нет явных лидеров, и результат будет в районе пятидесяти секунд. Тогда я опять учтиво спросил, а как он смотрит на то, если я скажу, что в этом забеге будет, по меньшей мере, побит рекорд России? И здесь, его самоуверенность сыграло с ним злую шутку. Он сказал, что, если в этом забеге будет установлен новый рекорд России, то он, Павел Сурков, готов поставить бутылку французского коньяка.

— Беги, покупай, — сказал я ему тогда. Он и его компания только рассмеялись. Объявили старт. Таня Сумарокова и Оля Сметанина, не торопясь, подошли к колодкам, встряхнулись, напряглись, подпрыгнули по два-три раза, уперлись в 'колоды' и установили руки строго на линии старта своих дорожек. Как известно, 'четырехсотметровка' — это один круг вокруг футбольного поля стадиона. Старт начинается с виража, и бегут дистанцию кто по внутренним, а кто и по внешним дорожкам. Поэтому стартующий по первой дорожке, самой близкой к бровке, начинает бег позади всех и видит спины своих соперников. Но особенно выгодны дорожки с третьей по пятую.

Оля и Таня стартовали в середине, с третьей и четвертой дорожек. После первых двухсот метров я понял, что первыми придут к финишу именно они. Вот Оля и Таня выбежали с виража на финишную прямую. Почти всю прямую они бежали грудь в грудь, но на финише лучше была Оля. Я знал, что результат очень высокий и диктор по стадиону подтвердил моё предположение, объявив о новом рекорде России, который отныне равен рекорду Европы.

Я молча встал под взглядами 'фраера' и его компании, взял свою сумку, на которой было написано 'Сборная России' и спокойно пошёл под трибуны, поздравить Олечку с великолепным достижением. Надо отдать должное 'фраеру', он не был жмотом и догнал меня, сказав, что сейчас принесёт проигранную бутылку.

— Не пью, Сурок и тебе не советую, — ответил я спокойно.

Вот и сейчас, услышав голос из толпы, я весело пригласил крикуна:

— А ты сам выйди в круг и добей!

Горлопан заткнулся, а на меня стали посматривать с уважением. Но разглядывать окруживших нас людей мне не пришлось. Мой противник, очухавшись, ринулся на меня, нанося удары руками и ногами. Началась 'рубка'. Киянин, наверное, применил всё своё умение, чтобы продраться через мою оборону, но мне не составляло труда блокировать его удары и уходить от захватов. Удавалось даже имитировать попадание его кулака мне в лицо, оставаясь в миллиметрах от удара. Кмет никак не мог понять, как это так, он попадает кулаком мне то по скуле, то в челюсть, а моя 'мордашка' остаётся всё такой же чистой, как будто по ней и не били, да к тому же я не падаю от его мощных ударов. Со стороны впечатление было такое, что идет жесткий и тяжелый бой, соперники которого равны по силам, но не хотят признаться в этом даже себе. Лица у нас оставались не побитыми, у него, потому что я ни разу ему по физиономии не съездил, а у меня, потому что не дал себе ему съездить.

Мой соперник стал уставать. Уже не проводил серии, а его удары ослабели и стали менее точными. Мы молотились уже минут десять. Начинало надоедать, но задуманное необходимо было довести до конца. Тогда я решился сделать ничью досрочно. В очередной неподготовленной им атаке, я 'пропустил' размашистый удар киянина, но сам в ответ, так, чтобы все увидели, нанес ему открытой ладонью прямой удар под сердце. Нанес с таким расчётом, чтобы мой соперник уже не встал бы без чужой помощи. Мы упали одновременно. Секунд пять стояла тишина, затем кто-то из толпы задумчиво произнёс:

— А батька-то вятича многому научил. Ишь, как ударил-то! Так весь дух из Ватажки и выбил. Много умельцев и силачей ходит по земле нашей.

— Да уж, — поддакнул ему другой, — не токмо в Киеве стражаться умеють, ан и за морем есть бойцы не хуже нашего.

После этих слов заговорили сразу все. Кто-то припомнил мастеров 'стражаться' из Новогорода, другой вспомнил какого-то Чеслава из ляхов, третий Збышека из Моравии. Припоминали прославленных бойцов и из Хазарии, и из Булгарии, из Чернигова, и Полоцка.

Бабы, которые тоже были в толпе, жалели нас обоих. Особенно много внимания уделялось моей особе. Оно и понятно, я для них был человек новый, неведомый. Ватажку многие из них знали. Он, по их словам, хоть и был муж, что надо, но уж больно быстрый на руку.

— Ласкового слова не скажет, а уж за пазуху лезет.

— А мужики заморские, говорят, обходительные. Они тебе допрежь и слов всяких наговорят, да ещё и подарочек какой преподнесут.

— Да, бабоньки, что ни говорите, а заморские мужи не чета нашим Ватажкам.

Только один голос раздался в защиту местных мужиков, уровняв их с заморскими.

— Все они кобели одинаковы, когда на войне до нас добираются. И заморские, как звери набрасываются, и наши стаей собак накидываются.

— Да на войне мы для всех лёгкая пожива и добыча, которую можно и снасиловать, и продать, и убить, — согласились остальные.

Разговоры продолжались, а Ватажка не двигался, лежал и я. Мы, как упали, так и подняться должны были одновременно. Ничья, так ничья. Однако, если бы не сердобольные киянки, лежать бы нам ещё долго. Мужики всех сословий в спорах, разговорах, да воспоминаниях совсем, видимо, забыли о нас, 'несчастных', лежащих недвижимыми 'во прахе'.

Первой обратила на нас внимание и пожалела та, я узнал по голосу, которая уравняла всех мужиков под 'кобелей'. Своим грубоватым голосом она громко заявила, что негоже таким бойцам лежать и пылиться, а, если уж сами не в силах подняться, то мог бы кто и помочь:

— Чай, вокруг-то больше народу в штанах стоит, а не в поневах, да кокошниках.

Услыхав это, мужики, видимо, устыдились своей нерасторопности. Я услышал, как рядом с моей головой затопали, а потом кто-то подхватил меня под руки и стал поднимать. Сообразив, что нельзя сразу же очнуться и запрыгать, я, слегка застонав, приоткрыл сначала один глаз, затем другой, но никак не хотел выпрямляться. Затем, как бы превозмогая усталость и боль, слегка покачиваясь, сделал шаг, другой, постепенно выпрямляясь. Ватажку тоже подняли, но стоять на ногах тот ещё не мог, глаза его были открыты, но он, видимо, плохо соображал, где находится. Когда же его взгляд сделался осмысленным первое, что он сделал, отыскал глазами и задумчиво, но без вражды посмотрел на меня. Не давая ему опомниться и нарушить мой план, я, открыто улыбнувшись, пошёл к нему навстречу.

— Ну, ты и силён, киянин! — восторженно произнёс я, подходя к Ватажке. — Ещё никто не мог меня сшибить до помрачения в голове, а приходилось биться и с хазарами, и с викингами, и с византийцами, и с новогородцами.

Ватажка, горделиво улыбнувшись, ответил:

— Да и ты, вятич, первый, кто смог так приголубить меня. До тебя мне тоже не было равных. Теперь я убедился, верно говорят, что нет самых сильных, найдутся сильнее. Нет самых ловких, найдутся ловчее. Нет самых достойных, есть просто достойные.

— Ого, ты, я вижу, не только кулаками, но и познаниями силен, — польстил я киянину.

Моя лесть попала в точку, потому что Ватажка, расправив плечи и, уже открыто улыбаясь, произнес:

— А не померяться ли нам с тобой силами за столом, вятич?

— Отчего ж не померяться, пошли в корчму, какую скажешь, там за столом и продолжим наш поединок.

— На равных пить собираешься?

— Не, в этом 'бою' я, верно, слабже тебя окажусь, но сражаться буду до последнего.

Весело рассмеявшись, Ватажка, я и его друзья, дружно зашагали к корчме, которая, как оказалось, была неподалеку от места нашего поединка. По пути я познакомился с остальными тремя дружинниками и приятелями Ватажки.

Ввалившись в корчму всей компанией, мы быстро заняли стол, который находился немного в стороне от всех остальных. Несмотря на то, что народу там было много, этот стол не был никем занят. Сначала я удивился этому вслух, но мне объяснили, что хозяин специально оставляет его свободным для них. Да и те, кто здесь частые гости, уже знают это, и не пытаются оспорить данную привилегию их компании.

Только мы расселись, как к нам подлетел сам хозяин заведения и, радостно улыбаясь, спросил подавать как всегда, или как по случаю?

— Ты что, старый хрыч, аль не видишь, что мы не одни? — попенял ему Ватажка.

— Вижу, — ответил, ничуть не обидевшись, ещё совсем не старый хозяин корчмы. — Но спросить, не помешает. Язык-то, он без костей.

— Ты нас разговорами не корми, подавай на стол, что положено, — поторопили его дружинники.

'Старый хрыч' 'испарился', а Ватажка обратился ко мне:

— Ну, давай знакомиться. Как меня называют, ты знаешь, а вот как тебя звать-величать из нас не знает никто.

— Зовите меня Никитой.

— Что и всё?

— А что ещё?

— Ну, кто ты, откуда, как попал в Киев? Давай рассказывай, мы любим новых людей расспрашивать, всегда что-нибудь новое услышишь. Наша жизнь скучная, одни драки, да потасовки, бабы, да пьянки. Редко когда куда-нибудь пошлют с наказом, да и то неподалёку. Я в вятской земле, почитай, лет двадцать не был. Как ушёл в Киев десятилетним парнишкой, так и ни разу боле на родину и не заявлялся. Какая она теперь, родимая сторона?

— Вот оно откудова ветер дует! То-то я смотрю, у тебя прозвище на вятское смахивает. Ты сам, с каких мест будешь? Вятская земля-то большая.

Ватажка заулыбался, любил этот кмет сюрпризы.

— Сам я с Ростова. Пращуры мои были на службе ещё у вождей наших Вятко и Радима, а отец мой был Ростовским болярином, одним из вождей болярского конца на Ростовском вече. Да, видимо, что-то не заладилось у него с остальными его соратниками. Был он за твёрдую княжескую руку, подспорьем которому были бы боляре, ан по его тогда и не вышло. Потому и отъехали мы с Ростова в Киев.

— Да, не сладко, поди, отъезжать с вотчины, да идти на поклон к чужому князю.

— Да уж. Радости по началу было мало. Но отец смог верной службой завоевать доверие княгини Ольги, а потом и молодого князя Святослава. Да и я к тому времени вырос, и в Святославовой дружине был не из последних.

— Я не могу похвалиться родовитостью своих пращуров по материнской линии, а по отцовской знаю только, что его родня проживала где-то в Армении, а кто они и чем занимались, не ведаю. Отец об этом не говорил, а мать, видимо, тоже не знала. Отец её выкупил на торгу у хазар. Дал вольную, а затем и в жены взял. Зато могу сказать, что лучше моего отца кожи никто не выделывал. Получались они у него мягкие и прочные, сносу им не было. Жили мы тогда под Корсунью, хорошо жили. Но приходит беда, — отворяй ворота. Как-то раз поехал отец в Корсунь товар продавать, так и не вернулся. Сгинул. Я и в Корсунь ездил, и по дороге у людей выспрашивал об отце. Никто его не видел, никто о нём не слышал. В Корсуне он тоже не появлялся. Пропал человек, как в воду канул. Может, лихие люди его встретили, а, может, отряд хазар налетел, да стрелами побил, потому как его в рукопашную, ой как не легко было одолеть.

Я сделал вид, что пригорюнился, вспоминая, не собираясь выкладывать свою 'легенду' всю сразу. Сочувственно молчали и мои сотрапезники. Появился служка с закусками, да брагой, что вызвало некоторое оживление за нашим столом. Разлили по чарке, выпили за знакомство, закусили. Я ждал, пока не попросят продолжать. Дружинники не спешили с расспросами. Они смачно пережёвывали угощения. Разлили по второй, выпили. Тут один, из более сердобольных дружинников, который, видимо, был годами постарше других, спросил:

— Так и не нашёл следов бати?

— Так и не нашёл... Остались мы с матерью, да старшим братом. Он и взял в свои руки дело отца. Тоже кожи мять мастер. Потом женился. А мне не давала покою мысль об отце. Ну не мог такой человек бесследно исчезнуть, решил я доискаться его следов.

Дела у брата шли хорошо, мать с невесткой ладили, та послушной оказалась, да домовитой. Поэтому я отпросился у своих, попрощался со всеми и пошёл на поиски. Так и брожу уже лет пятнадцать. Много чего повидал. Многому научился, много чего пережил. К хазарам раз в полон попал, да быстро сбежал от них. Раза два с большими караванами ходил в Булгарию. Но года два тому назад всё нарушилось в тех землях. Победили окончательно печенеги. Хазарского каганата не стало. Купеческие пути дороги пресеклись. Мои услуги оказались никому не нужными. Потому потянуло меня на вятскую землю, на родину матери. Благо оказался я в то время недалеко от Чернигова. Она рассказывала мне, что где-то род её там остался, на реке Оке. Ну, как я туда добирался и её род искал, — это отдельный сказ. Только рода её я там не нашёл, как мне сказали, в Дедославле, он отошел севернее к Белоозеру. Туда я не стал добираться, а наткнулся в лесах на пещеру отшельника, который жил в трёх-четырёх днях пути от рода Мосха. Может, слышал кто из вас о таком?

Первым ответил Ватажка:

— Я и о Мосхе слышал, да и отшельник твой мне известен. Года два назад о нём нам рассказывал наш княжеский посыльный. Тоже случаем наткнулся он на его пещеру. Сбился, как-то с дороги, да и заплутал в вятских лесах. И, если бы не отшельник, так до сих пор и бродил бы наш киянин по лесу. Правда, о тебе он не упоминал.

— Не мудрено, я с отшельником прожил несколько последних месяцев. И в Киев он меня довёл. Значит, о вашем посыльном он всё время поминал. И его рассказами пичкал. А ведь ваш посыльный с дороги не просто так сбился. Его с дороги 'неведома зверушка' согнала. Вот он и заблудился с перепугу.

— Верно, говоришь, — не выдержал один из сотоварищей Ватажки. Тот на него зло зыркнул. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Ох и не прост был этот Ватажка, ох, не прост.

Какие-то виды он на меня имел. Ведь не просто так выспрашивал о моём житье-бытье. Простых сотрапезников, даже 'сокулачников', так внимательно не слушают, так доброжелательно не подливают в чарку.

За 'легенду' о Корсуне я не боялся, проверять меня там никто не будет, долго слишком. Потом, как-нибудь при случае, проверят, купец какой с весточкой от Никиты заявится. Расскажет о моём житье, да и сам вызнает всё, что необходимо у обрадованной матери и брата. Однако Волхв мне сказывал, что рассказ мой о Корсуне правдив, а на младшего из братьев я очень даже похож. К тому же столько лет минуло. К сожалению, тот Никита уже не сможет вернуться в родной дом, умер от печенежской стрелы на руках у Волхва. Но перед смертью успел поведать о своей жизни подробно, как на исповеди и, даже просил, при случае, передать матери оберег, который она сама дала ему перед странствием. Этот оберег теперь находился у меня, и я 'случайно' собирался дать рассмотреть его Ватажке 'со товарищи'. А уж рассказывать об отшельнике я и вовсе не боялся.

Теперь предстояло выяснить серьёзность намерений Ватажки на мой счёт.

— Но теперь, — как ни в чем, ни бывало, продолжал я, — можно не бояться ездить из Киева, хычь в Ростов, хычь в другие земли. Нет боле 'неведомой зверушки' на том пути, даю в том своё слово.

— Это как же тебя понимать? Аль мёртвой её видел?

— Не токмо видел, но самолично с Волхвом мы эту 'зверушку' завалили.

— Будя врать-то! Нам посыльный расписал енту 'зверушку'. Победить это чудовище немыслимое дело, — воскликнули сразу все дружинники. Ватажка молчал.

'Хотите, верьте, хотите, нет, только моё слово булат. Говорю, что можно теперь без боязни ездить, значит можно. Хотите, проверьте. Тело ентой зверюги находиться в пяти-шести днях пути от Киева, по лощине с рекой. Если её мясо уже и съели звери лесные, то уж остов остался, да и когти с клыками сохранились. Головой своей ручаюсь, потому как с того времени дён семь прошло'.

— Ну, ну, — протянул Ватажка, — путь не долог, проверим. Но смотри, если обманул, быть тебе битому нещадно на дворе у князя.

Такое обращение с собой я терпеть не собирался.

— Не много ли на себя берешь, кмет? Я ведь человек вольный, на службе у тебя и князя твоего не состою. Так что ты прикусил бы язычок свой, а то, неровен час, снова дух из тебя выбью. А веришь ты мне или не веришь, наплевать и растереть, понял? Проверять он меня будет!

Ватажка понял, что перегнул палку и то, что он для меня или со мной задумал сделать, вот-вот сорвется, и пошёл напопятную.

— Ты, Никита, не серчай. Я, конечно, погорячился, но и ты сказки сказывать силен. Ты же не Святогор, чтобы эдак, походя, чудовищ разить, да и оружия при тебе нет никакого. Поэтому я и озлился на тебя. Парень ты хороший, а выдумываешь тут...

Во мне 'взыграла гордость', и неожиданно для своих сотрапезников я встал, приложил руку к груди и произнес:

— Клянусь Богом своего отца и всеми древними богами моей матери, что говорю правду. Видел я то чудовище и бился с ним голыми руками. Умертвил его не я. Отшельник своим кинжалом ударил ему под лопатку. В том клянусь и, если хоть слово соврал, пусть меня покарает гнев небесный, земной и подземный.

Это была довольно сильная клятва, не поверить в которую, значило кровно обидеть того, кто давал её. Недоверие к этой клятве, смывалось только кровью. Поэтому Ватажка и его товарищи призадумались. Поверить им мне было трудно, а драться со мной не на жизнь, а на смерть, не входило в их планы. Поэтому Ватажка, как бы доверяясь мне, но, не желая явно показать, что он верит, проворчал:

— Ну, коли ты такой боевой, я хочу тебе предложить настоящее дело для мужа.

— Судьбу не пытал, а от дела не лытал. Предлагай, а я подумаю.

— Если я предложу, отказываться поздно будет.

— Э, погодь предлагать. Если что тайное хочешь сказать, так мне это ни к чему. Не соглашусь. От таких дел попахивает ядом и кинжалом. Это не по мне. Не смогу я из-за угла даже врага своего прикончить, а тем паче, человека мне незнакомого. Поэтому мне такого лучше не предлагай. Вот, если по нашему знакомству, ты меня пристроишь охранять какой ни какой караван с купцами, на это я со всей душой. Весьма хорошо было бы, если этот караван пойдёт в Корсунь. А то я давно уже своих родных не видал. Небось, мать уже все глаза проглядела. Она, да брат, верно, думают, что и я, как отец, где-нибудь сгинул без вести.

— А что, может, со временем и пристрою. Только сейчас у меня иная задумка на твой счёт имеется. Муж ты крепкий, на кулачках биться, горазд, а вот как с мечом, луком, ножом или, там, с палицей, обращаться знаешь? А с боевым конём знаком?

— Я с конём не справлюсь, я всё пешим привык биться на кулачках, либо палицей, либо кольём. Купцы, с кем приходилось мне ходить, дорогого оружия не давали. А супротивников, у которых можно было забрать с боя меч, я не встречал. С ножом и кинжалом я обращаться умею. Учитель хороший был. А против меча или сабли, я и голыми руками справлюсь, али колом отобьюсь.

— Ну, опять тебя, Никита, заносит. А что, если я тебя сейчас приглашу показать своё умение сражаться против меча голыми руками?

— А пойдём, Ватажка, сам увидишь. Да и как ножом действую, посмотришь. Только давай сначала доедим и допьём всё, что нам подали на стол. Тут немного осталось.

— Нет, сегодня мы не будем ничего показывать и проверять. Только хочу сказать, что ты не прав, пренебрегая мечом. Он не только рубит и колет, но и удлиняет удар руки или ноги. К тому же он железный, а руки и ноги из кожи и плоти.

— Ты прав, меч помогает, как и любое другое оружие, но всё-таки я предпочитаю надеяться на свою плоть. Меч может сломаться и, если очень надеяться на него, то его неожиданная потеря приведет к заминке, пока ты будешь соображать, что тебе делать без оружия.

— Булатный не ломается, не тупится, его не берет ржа. Если он пришелся тебе по руке — это твой друг, а друг не подводит.

— Ватажка, давай не будем продолжать этот спор. Прав и ты, и я. Давай сойдемся на том, что владеть мечом нужно уметь, но и без меча тоже надо знать, как сражаться. Согласен?

— На том и порешим. А сейчас хрюкнем по последней, да и пойдём. Мы сегодня поработали, надо и отдохнуть.

— Опять ты прав! А ты когда-нибудь бываешь не правым?

— Наверно, бываю. Да вот, спроси у ратоборцев, они врать не станут. Козак, бываю я не правым? — обратился Ватажка к самому старшему по возрасту из дружинников.

— Скрывать не стану, бываешь, особливо к бабам. Уж как они подле тебя увиваются, ластятся, а ты на них сверху поплевываешь. А бабы самый опасный народ, если на них так-то сверху. Я тебе уже не раз это говорил.

— Да говорил, говорил. Ну не встретил я ещё такой, чтобы за душу взяла, да всю наизнанку вывернула. Вон спроси Никиту, он тоже, чай, не нашёл себе по сердцу?

— Нашел. Только видно не судьба ещё раз свидиться.

— Ну, опять загрустил. Да что ты за человек такой? О чем с тобой не заговоришь, всё у тебя через одно место!

— Да я не жалуюсь, просто правдиво смотрю на жизнь свою.

— Довольно, я, думаю, что мы ещё не раз в своей жизни и порадуемся, и покручинимся. Всё, пошли. Пить тут больше нечего, жрать тоже.

Дружно поднявшись, мы всей компанией вышли на воздух. Меня удивило, что мы ничего не заплатили, а хозяин с нас ничего и потребовал. Однако это была не моя забота. Видно у княжеских дружинников были свои счёты с хозяином этой корчмы.

Я уже было, собрался распрощаться со своими новыми знакомыми, но Ватажка спросил:

— А ты где остановился-то? У знакомых каких, аль на гостевом дворе, а то, может, вдовушку какую приласкал?

— Остановился я не надолго у кузнеца Ракиты. В Киеве, что в Новограде, купцов много, думаю, вскорости к кому-нибудь устроюсь. Свою сноровку всегда смогу показать.

— Ты, вот что, погоди-ка сноровку показывать. Может, тебе на роду, что более сурьёзное написано. Приходи завтра по утру на княжий двор, там и посмотрим, что тебе выпадет. Ну, будь здоров!

Козак и двое других кметов пожелали мне того же. Я не остался в долгу, и мы разошлись. Правда, для пущей важности, мне пришлось немного постоять, как бы раздумывая, в какую сторону идти. В это время включился мой 'глаз' и 'ухо', которые последовали за четвёркой киевлян. Сам же я, не спеша, двинулся в другую сторону, сначала к торговым рядам, чтобы затем выйти к ремесленному концу, где жил кузнец. Уже смеркалось. Дружинники шли молча, как вдруг Ватажка остановился, как упёрся во что-то. Товарищи посмотрели на него, а Козак спросил:

— Что тебя беспокоит-то?

— Почудилось, наверное.

— Что почудилось?

— Будто кто следует за нами.

— Да кому нужно за нами следовать? Тати от нас, как крысы разбегаются, а улица и позади, и впереди нас чиста. Уж не думаешь ли ты, что твой вятич за нами приглядывает?

— Вятич?.. Не похож он на доглядчика, уж очень на рожон лезет, да бахвалится. Мы с тобой многих доглядчиков видали, разве кто из них вёл себя так, как этот вятич? Я за ним весь разговор очень внимательно наблюдал, да и ты тоже. Или, что приметил?

— Нет, ничего. Муж, как муж. На двор к князю не рвётся, ничего не выспрашивал. Что отшельник его до Киева довёл, тоже на правду похоже, хотя его сказ о чудовище... Не верится что-то. Но опять же, доглядчик на такую выдумку не пошёл бы, а уж клятвы творить, верно, не стал бы. А вот надежность его проверить всенепременно нужно, хотя на болтуна не похож.

— Вот почему я и выспрашивал его так и присматривался к нему. Ты заметил у него на груди оберег? Так вот, вятский он. Я, как увидел, сразу признал. И оберег это не простой, такие древние обереги, говорят, только у трёх братьев были Липоксая, Арпоксая и Колоксая. Потом, старики рассказывали, их у Радима с Вятко видели. А когда Вятко умер, его оберег, вроде пропал, или он подарил его кому из своих побратимов. А теперь он на груди у Никиты покоится. У Вятичей и Радимичей есть поверье про этот оберег.

Говорят, что при жизни Вятко, один очень древний и могущественный Волхв поведал ему, что ни Липоксай, ни Арпоксай, ни Колоксай не хозяева этим священным реликвиям, а принадлежали они когда-то неведомому теперь народу. Даже трое братьев не знали, как звалось это племя. Вот как давно это было. Куда это племя делось, никто не знает. Говорят только, что владельцы этих оберегов становятся великими вождями и героями, но горе тому, кто добудет их бесчестным путем. А Никита носит его, как ни в чем ни бывало. Знать, признал его оберег своим хозяином. Только этот дурень об этом не догадывается.

— А ты что ж, хочешь отнять его у вятича? — спросил Козак.

— Вот, дурья голова! Я ж тебе сказал, что эта святыня уже нашла себе хозяина или друга. А бесчестием я себя никогда не покрывал.

— Да нет, конечно, но уж больно велика причина.

— Не может быть никакой причины, которая бы перевесила честь ратоборца, честь человека.

— Это у тебя так, а у других иная правда. И за меньшее убивают и подличают, продают и покупают свои своих же.

— Вот что, довольно о грустном. Мы так хорошо сегодня провели время. И для меня всё закончилось хорошо в этом бою.

— Да ты что! Если бы ты до него ещё пятерых не уложил, то ничто его не спасло бы.

— Нет, Козак, если бы он захотел, то смог бы меня уложить ещё до того, как кто-нибудь вообще что-либо сообразил. Да знаешь ли ты, что за всё время нашего боя он ударил меня один или два раза. Один раз, это все видели, даже я, когда он из меня окончательно дух выбил. А первый раз, думаю, в самом начале, когда я в атаку на него попёр.

— Да, ведь ты, вроде сам упал?

— Да его удара никто не видел, я тоже, но зато ещё до падения почувствовал, как внутри меня всё провалилось куда-то и я, ещё не упав, обеспамятовал. В горячке-то я не подумал об этом, а сейчас понял, что этот вятич весь бой жалел меня. Почему не знаю. Вот я и подумал, что он соглядатай, и чего-то от меня ему нужно. А поговорил с ним, да увидел оберег...

— И?

— Вот те и... Вроде я и не должен ему ничего, а знаю, что завтрева по утру, если, конечно он придёт, буду просить за него у Сфенальда, чтобы, значит, взял бы его старый в дружину, да не в молодшую, а к нам.

— Да ты что, Ватажка, никак умом тронулся. Да за такую просьбу тебя самого из кметов попрут. Говорят, был Сфенальд при князе Игоре другим, а сейчас к нему ни на какой телеге не подъедешь — разжирел, чванливым стал воевода, — вмешался в разговор один из молчавших до сих пор дружинников.

— А ты не боись, Ухват, я тайное слово знаю. Мне Сфенальд не откажет.

Сотоварищи Ватажки в ответ только с сомнением покачали головами.

— Ладно, мы уже дошли до княжеского двора, пора и помолчать до поры. Пошли на боковую, утро вечера мудренее.

На этом разговор их оборвался. Сторожа их узнала и беспрепятственно пропустила за ворота. Я не стал пока соваться дальше со своим 'глазом' и 'ухом'. Только сверху попытался осмотреть внимательно двор. Но осмотр неожиданно пришлось прервать.

Из-за поворота, навстречу мне, вышли и перегородили улицу четыре крепких на вид мужика. Росточком каждый был чуть пониже меня. Было не похоже, что они здесь стоят случайно. Чтобы убедиться в правоте своих визуальных наблюдений, на всякий случай, 'включил телепатию', но ничего, кроме желания обобрать и убить меня, в их головах не обнаружил. Они показались мне хуже 'неведомой зверушки'. Поэтому с ними я не стал церемониться. Мне необходимо было пройти вперёд.

До них было метров десять, когда я с ходу сделал первый прыжок метров на шесть, а затем сразу же второй, уже в полете, нанося одновременные удары сжатыми пальцами двум мужикам, крайним слева. Ни первого, ни второго прыжка никто из четверых не увидел. Я просто выпал из их поля зрения. Двое убитых мною ещё падали, когда я уже достал ближнего ударом 'уракен', а дальнего от меня четвертого бандита ударом 'йокогери'. Из них так никто ничего и не понял.

Все четверо умерли быстро, а главное, 'без шума и пыли'. Я, не оглядываясь, пошёл дальше. Но невольно подумал:

— А ведь раньше я с перепугу бы в штаны наложил. И если бы в живых остался, то до конца своих дней помнил бы, что поздно вечером по темным улочкам ходить не следует, да и вообще бы по вечерам из дому не выходил.

До дома кузнеца Ракиты я шел ещё минут пятнадцать и не переставал удивляться и радоваться тому, что даже без сверхъестественных своих способностей, сумел правильно построить канву разговора и своего поведения с таким умным и наблюдательным человеком, как Ватажка.

Если честно, я не ожидал от кметов такой прозорливости и догадливости. Мне казалось, что они по своему развитию находятся на уровне многих мужиков моего времени, которым акромя бутылки, всё до 'лампочки', а хитрости хватает только на 'заначку' от жены или на долг без отдачи.

Ошибся, исправлюсь.

Об убитых мною бандитах я не думал, забыл в ту же секунду, как убил. Я и за людей-то их не посчитал. Правда, я и сейчас за людей таких не считаю. Ублюдки и подонки — это нежить. Но... даже таких, убивать не обязательно.

Ещё долго я не хотел этого понимать.

Понимание исключительности любой жизни пришло ко мне значительно позже, может быть, от полной своей защищённости и защищенности моих родных, и друзей, знакомых. Может быть, может быть...

Сейчас же я просто отомстил всем тем, кто раньше представляли постоянную угрозу для моего здоровья, моей жизни. И не только моей... Но, честнее сказать, прежде всего, моей мужской гордости, мужскому самолюбию.

Вот та мысль, что ещё долго была самооправданием моих убийств, вот, что долго не давало признаться самому себе, что я, уподобляясь им же, ожесточаюсь и теряю своё лицо. Однако до сих пор, я не жалею ни об одном, кого мне пришлось в своё время лишить жизни. Возмездие должно быть неотвратимо. Нарушение Закона Возмездия приводит к Хаосу, а я один из тех, кто ведет с ним постоянную борьбу.

Отвлёкся. Так вот, далее до дома Ракиты, я добрёл безо всяких приключений. Есть не стал, потому что насытился в корчме. Так и объяснил Раките и его хозяйке. Сами хозяева уже к тому времени отужинали и готовились ко сну, поэтому я, сославшись на хмель в голове и усталость, завалился на отведенную мне лавку. И мгновенно заснул.

Спал я крепко и без сновидений. Лёг в десять вечера, проснулся в шесть утра (часики свои я хоть и не показывал никому, но держал их в рабочем состоянии). Восемь часов сна освежили и 'зарядили' меня на весь день. Хозяйка с дочерьми уже наносили воды из общественного колодца и я, выйдя на двор, попросил одну из них полить мне из ковшика, чтобы умыться. В первое утро моего пребывания у кузнеца, аналогичная просьба вызвала удивление у всей семьи, но я объяснил тогда, что такая утренняя процедура необходима мне для бодрости. Мои объяснения вызвали понимание.

Умывшись, я сел за один стол со всей семьей хозяина дома. У Ракиты не было принято, чтобы мужчины и женщины ели раздельно. В его не бедном доме все были на равных. У всех были свои обязанности. К каждой хорошо исполняемой работе он сам, его жена, две его дочери и два сына и даже третий, младший, Мирон, относились с уважением. Поэтому с их стороны не было ироничных взглядов, когда я занимался отработкой приёмов рукопашной борьбы и работал с шестом. По моему уговору с Волхвом, я рассказал им свою 'легенду', что я воин и готовлюсь к работе по охране купеческих караванов. Только раз, поглядев на мою тренировку, они более не обращали на меня внимания, понимая, что без ежедневного тренинга нельзя достичь высокого мастерства в том промысле, который каждый себе выбирает в жизни.

После завтрака, поблагодарив хозяйку и её дочек, я, для поднятия своего духа, пошёл вместе с хозяином и его сыновьями в кузню посмотреть, как эти люди деловито и спокойно начинают разогревать горн и налаживать инструмент. Ракита слыл мастером своего дела, поэтому у него не было проблем с заказами. К нему шли люди из различных концов Киева и всяких сословий. За привычные заказы брал он не дорого, а исполнял на совесть. К тому же слыл мастером на всякие придумки.

За день до моего появления в доме кузнеца, а, на мой взгляд, оружейного мастера, к Раките на двор заявился сам Киевский воевода Блуд с заказом, который поверг в изумление мастера. Блуд заказал ему сделать самострел, да не простой, а такой, который мог бы пускать каленые стрелы. О таком оружии Ракита даже и не слышал. Поэтому, не взяв предоплаты, кузнец сказал, что подумает. Вот и сегодня, зайдя в кузню, Ракита сел в сторонке, положил перед собой привычный самострел и 'отключился'.

В моей голове уже был подробный чертёж такого оружия с математическим расчетом стальной тетивы, состава стали, 'воротничка', которым пришлось бы натягивать такую тетиву. У меня уже был даже готов размер стрелы, я знал её вес и дальность полета. Глядя на мастера, сгорал от нетерпенья выложить ему свои расчеты...

Но имел ли я на это право? Нет, не имел. А моё желание подсказать или намекнуть оружейнику, было ни чем иным, как рвущимся наружу бахвальством и гордыней. Вовремя стреножив себя, я вышел из кузни и, не спеша, направился в сторону детинца.

Шёл четвёртый день моего пребывания в Киеве, поэтому пути-дорожки к княжескому двору мне были ведомы. Мои часы показывали половину восьмого, когда я подошёл к открытым воротам оплота Рюриковичей. Внутри кремля сновал народ, видимо челядь, потому что опоясанных мечами кметов или отроков не увидел. У ворот стояла охрана, которая на меня не произвела впечатления, ни по вооружению, ни по стати. Мужички были какие-то квелые, даже хлипкие, а кольчуги на них сидели кособоко и смотрелись замызганными, толи ржавыми, толи грязными. Шлемов на головах не было, бороды были не чесаны. Ваньки Ваньками, стыд и срам. Мне стало обидно за Державу, но я решил не связываться. Это не мой двор, не моё хозяйство, не мои люди. Кто хозяин, тот пусть и следит, чтобы всё было честь по чести.

Подходя к охранникам, я ожидал, что они остановят меня, потребовав ответа, кто, к кому и зачем, но эта 'дерёвня' даже не посмотрела на меня. Войдя на двор, я попал, словно, на киевскую пристань, где туда-сюда сновал, бегал, суетился, кричал, ругался, плакал, плевался и сморкался народ. Правда, тяжелых тюков или коробов не таскали, бегали всё так, с мелочью, кто с ложкой, кто с плошкой. Челядинцы, или рабы, дворовые и смерды, которые должны были быть здесь, ничем не отличались друг от друга, разве что одни распоряжались, а другие бегали исполнять. Однако могло быть и всё иначе. Я не стал ломать над этим голову, а поймал за рукав первого встречного паренька и спросил его о Ватажке. Молодой, не глядя, махнул куда-то рукой и рванулся от меня в сторону, но не тут-то было.

Прихватил я его крепенько, так что вырваться он у меня мог, только оставив в моей руке свой рукав. Поняв это, парень нехотя, но подробно объяснил мне, что кметы размещаются в гридницах, которые находятся по правую руку от терема. Для верности я указал на здание, которое находилось слева от меня. Он подтвердил, что так и есть, именно это, как раз то самое и есть. Я ещё раз переспросил, правильно ли понял, что вон та хибара, первая от терема, которая справа от меня и есть жильё кметов князя? Парень, чуть не плача, ещё раз утвердительно кивнул головой. После этого я его отпустил. Он побежал в одну сторону, а я пошёл к указанному бараку.

Хочу подчеркнуть, что ни двор, ни терем, ни, тем более, дружинный дом, не произвели на меня какого-либо благоприятного впечатления. Сделаны они были, может, и добротно, но как-то грубо.

— Да, — подумал я тогда, — Правильно говорят, что 'каково крыльцо, таково и лицо'.

Но, поскольку мне лицо требовалось определенное и знакомое, то, не обращая больше внимания на суету во дворе и дворцовую архитектуру, я подошёл к двери барака и протянул руку, чтобы её открыть, но тут она сама отворилась и из неё, вперед головой, попытался выскочить черно-гривастый мужик. Однако так получилось, что моя вытянутая рука и его голова оказались на одном уровне. Мужик, как бодучий козёл, уперся мне в ладонь и попытался продвинуться вперед, но шалишь! Тогда, ещё не поняв в чем дело, он немного вдвинулся внутрь барака, и предпринял ещё одну попытку выбраться из дверей. С тем же успехом. Наконец мужик сообразил поднять голову.

Увидел он меня, и я ему явно не понравился.

— Хто такой, ядрёна вошь! Над кем надсмешки устраиваешь? Да знаешь ли ты, что я щас с тобою изделаю? — привычно яростно зашипел княжий человек, несмотря на свой плюгавый размер.

Видя, что мужик явно не в настроении, я, не собираясь начинать свой приход со ссоры, сконфуженно улыбнулся и примирительно произнес:

— Да ты не серчай, паря, случайно всё получилось. Я руку протянул, чтобы дверь открыть, а тут ты, нежданно-негаданно выскакиваешь. Да так быстро, что я руки не успел убрать.

— А почему потом не убрал?

— Да я так опешил, что про руку-то и забыл. Ты ж, как вепрь дикий выскочил из потемок.

— Нешто заробел? Что-то не верится, — уже доброжелательней проговорил мужик. — А ты я вижу смышленый, сразу моё прозвище угадал. Неужто я так на вепря похож?

Рожа у него, действительно, была не подарок. Грива чёрных волос, жестких как щетина, густые брови, бровищи, набегающие на маленькие глаза, узкий лоб, крупный нос и выдвинутая вперед верхняя челюсть, — всё это делало его похожим на кабана.

— Да, если бы тебе ещё клыки приставить — вылитый бы вепрь вышел, — 'польстил' я ему.

Мужик приосанился, но вспомнил, что разговаривает с незнакомцем, и строго спросил:

— А ты хто будешь? Дело здесь, какое пытаешь или от дела лытаешь?

— Ватажку ищу. Он мне вчерась, опосля нашей драки, сказывал к нему сюда прийти.

— Э, дык ты тот самый вятич-ромей, что супротив Ватажки устоял? Ну-ка, ну-ка, дай на тебя посмотреть...

Вепрь заулыбался и стал ещё больше походить на кабана. Чему он так возрадовался, я не стал расспрашивать, верно, у него были причины не любить Ватажку. Однако его радость прервал знакомый мне голос:

— А, явился, не запылился! Что так поздно? Аль через силу пришёл?

Я обернулся на голос Ватажки. Тот уже подходил ко мне, весело поблескивая глазами. Я в ответ тоже заулыбался, но ответить не успел, потому что Ватажка хлопнул меня по плечу и добавил:

— Вижу, через силу, а всё же пришёл, — и весело рассмеялся.

— Пришёл я к тебе не через силу, но, сильно обдумав идти или нет. Я не помню, говорил вчерась тебе, аль нет, что не по нутру мне от мало знакомых помочь принимать. Но обмыслив нашу с тобой встречу, да разговоры, решил, что не в моем нынешнем положении нос драть.

— Мудро ты рассудил, Никита. Что мне в тебе нравится, так это вятская прямота и дальновидность ромея. Славное сочетание. А позвал я тебя не посмеяться над тобой, а искренно помочь тебе устроиться в жизни. Много ты по свету помыкался, пора и осесть, как думаешь?

— Погодь, что-то я не пойму. Где осесть? Я пришёл к тебе, потому как думал, что к купцам пристроишь, для охраны ихней.

— Экий, ты, упрямый. Я тебе обещал помочь устроиться, но про купцов ничего такого напрямую не сказал. У меня иная задумка. А не пойти ли тебе к нашему князю на службу?

Я сделал вид, что оторопел от такого предложения и никак не могу найти подходящих слов. Затем, как бы призадумался. Задумался надолго. Ватажка не выдержал, поторопил.

— Ну что тут думать. Тебе, дураку, такое дело предлагаю, а ты думаешь!

— А как же не думать. Чай, не чарку с брагой предлагаешь. Тут не только за себя, а и за тебя, и за князя ответ держать. Да и годками я уже не тот, чтобы в отроки идти.

— Так я тебе в отроки и не предлагаю. В кметы сразу пойдешь.

— А не опозорюсь? Ведь я мечом и копьем, секирой, да конем не владею. Какой из меня кмет?!

— Конем управлять я тебя за месяц обучу, а с оружием ты и сам за седмицу управишься. Я ж тебя насквозь вижу. Вон как глаза разгорелись!

— Дались тебе мои глаза!

— Ладно, ладно. Я уже о тебе с воеводой Сфенальдом обмолвился. Рассказал, как бились мы вчера. Он велел показать тебя ему. Поэтому будь готов показать всё, что ты умеешь. Этот свей, обучен и варяжскому, и ромейскому бою. Всё подметит, всё узрит. Его слово последнее. Понял?

Я кивнул головой, а сам подумал, что так я всё ему и показал! Нет, Ватажка, мне нельзя показывать всего, что умею, но и того, что намереваюсь показать, хватит с лихвой для долгих раздумий воеводе и другим боярам. Захотят ли только они после увиденного, иметь при себе такого кмета или испугаются? Вот в чём вопрос? А, если испугаются, что предпримут? Мне-то, конечно, не смогут причинить вреда, но и мой план внедрения провалится, а тогда и с размеренной жизнью, которая мне так сейчас необходима, можно будет проститься. Поэтому я должен буду показать не столько мастерство, сколько ловкость, не столько умение мыслить в бою, сколько силу. Играть в 'поддавки' не намерен, а, действительно, продемонстрирую знания пяти, шести приёмов, которые знают и русичи, и ромеи. Только так и только тогда ни у кого из самых опытных и разумных бойцов и политиков не возникнет подозрения, что к ним явился чудо-боец.

Тогда и Сфенальд скажет, да, сильный боец, очень сильный, да ловкий, очень ловкий, да знает хорошо несколько приемчиков. Но их знают многие. Со временем станет одним из сильнейших бойцов, может быть, самым сильным из княжеских кметов, но и только. Всё же он человек и не более того. Вот как должен будет думать Сфенальд. И я сделаю всё, чтобы он так думал при всей его хитрости и уме, о котором так много мне говорил Волхв.

— Что поскучнел? Али испугался Сфенальда? Не боись, он нам настоящий батя. И, если впечатлится тобой, то горя знать не будешь. Да, кстати, лучше тебе прозвище дать, может, Кожемяка?

— Да какой же я кожемяка? Отец с братом — вот кто кожемяки! А из меня кожемяка, как из тебя скоморох.

— Прозвище — это не профессия, оно чаще в шутку даётся. Да и имя своё родовое, хоть ты и христианин, называть у нас не пристало.

Я с сомнением пожал плечами.

— Ну и лады. Тихо, вон воевода идёт, — предупредил меня Ватажко.

Я глянул в сторону и увидел, что к нам движется гора, а не человек. Сфенальд, что по-гречески означало 'сила', оправдывал своё имя или прозвище. Несмотря на свои преклонные годы, на вид ему было лет шестьдесят-семьдесят, выглядел он более чем внушительно. Никак не меньше двух метров ростом, в плечах косая сажень, огромные толстые ручищи, в которых проглядывалась силища. Конечно, он был уже тяжеловат и верно не так резок, но в зрелости, видимо, это был богатырь, которому равного бойца трудно сыскать.

Во мне шевельнулась зависть. Бывают же такие от рождения! Они сами себе система, и природа заложила в них уже всё, что необходимо мужчине в такое время. Он чем-то напомнил мне моего Волхва. Но, когда Сфенальд подошел совсем близко, я успел заметить в его глазах то, чего у Волхва никогда не было. Это была жестокость и запрятанное в глубине души коварство. Перед тем, как он заговорил, я успел подивиться тому, откуда у такого богатыря эти черты характера, так не свойственные сильным людям. Слова Волхва оказались верными. Этот человек, видимо, действительно, слишком долго служил при Византийском дворе и, к сожалению, оказался способным учеником в плане коварства и интриг.

— Ну, где твой боец? — не обращая ни на кого внимания, спросил воевода Ватажку. Тот молча показал на меня. Сфенальд, не глядя в мою сторону, сказал, обращаясь, будто, ко всему двору:

— Что-то слабо верится, чтобы такой, да лучшего кмета княжеского укатал. Что он тебе наобещал, Ватажка, признавайся! Золото, баб, али, может, чего похуже удумали?

Ватажка опешил от такого с собой обхождения. Никак не ожидал парень, что его 'батя', так вот, при всех, будет возводить на него напраслину.

— Да ты, что, батя, ты, что говоришь-то? — воскликнул неподдельно изумленный и обиженный кмет. — Да со мной ещё трое наших было. Они не дадут солгать, ничего мне он не предлагал и не обещал. Да ты ж меня знаешь, батя! Да я за тебя и за князя, кому хошь голову сверну!

— Ну, ну... Шуткую я. А ты, что молчишь, вятич?

— А у меня закон такой, не спрашивают, — молчи, спрашивают, — отвечай.

— Хороший закон. Кто ж тебя ему научил?

— А жизнь научила. Помыкался я по белу свету, да разных людей повидал, вот кое-чему и научился.

Отвечая, я смотрел Сфенальду прямо в глаза. Старик не выдержал моего открытого взгляда. У него, видимо, были думки мрачноваты, а их он даже глазами не хотел выдавать.

— Вот, вятич, просит за тебя Ватажка, чтобы я за тебя князя просил для принятия тебя в наше боевое товарищество. Лучший кмет просит, а вот я смотрю на твою рожу и сомневаюсь.

— Что ж, ты меня впервой видишь, волен и сомневаться. Однако от тебя первого слышу, чтобы отрока или кмета по роже выбирали. Воеводы, довелось мне слышать, особливо в северных странах, всё больше за доблесть и умение в бою своих сотоварищей отличают. Правда, в Константинополе есть такой обычай у императоров, а особливо у ихних жен, да наложниц, подбирать в свою личную гвардию не только умелых, но и красивых воев, чтобы, значит, те своим видом их не пугали. Если ты держишь такой выбор, то мне с тобой тогда и говорить тошно.

— Ишь, ты, какой прыткий. Чем же тебе, наполовину ромею, императорский выбор не по нраву?

— Ты меня на одну доску с этими Константинопольскими евнухами не ставь. Я веду свой род по отцу от тех эллинов, которые полмира покорили и до Индии дошли, которые не убоялись и со скифами, как говорят, потомками Геракла, сразиться.

— Откуда ж ты это всё знаешь? Ты, как я слышал, вроде кожи всю жизнь мял.

— Кожи мять мне не довелось. Отцу моему, да брату старшему такая работа очень даже знакома. А мне, младшему сыну, иное на роду было написано. У нас в Корсуне, все мальчики с шести лет, независимо от сословия, за небольшую плату обучаются в специальных домах, гимнасиях. Там умудренные знаниями и жизнью мужи обучают мальчиков не только искусству отстаивать честь и правду кулаками и оружием, но и философии, истории, риторике. Учат писать на холсте и папирусе. Мы с братом ходили в гимнасию до пятнадцати лет. Кое-что нам рассказывал и отец.

А с пятнадцати лет у меня проявились большие способности к борьбе и кулачному бою, вот отец и велел мне продолжать посещать занятия и совершенствоваться в рукопашных схватках. Он сам хорошо владел этим искусством.

— Значит, кулаками ты махать умеешь, хорошо, проверим. А с оружием?

— Только ножом или кинжалом. Конечно с мечом, копьем и луком я знаком, но больших успехов в этом не достиг, поэтому говорю, что этими видами оружия не владею.

— Хорошо, я хочу посмотреть, чего ты стоишь в рукопашной. Выбирай, с кем ты будешь биться.

К тому времени вокруг нас собралось человек тридцать воев, наверное, и из младшей, и из старшей дружины. Из кого выбирать проблемы у меня не было. Я указал, на мой взгляд, на сильных и опытных воинов. Выбрал троих.

— Вот с ними я мог бы сразиться, — обратился я к Сфенальду.

— А, что только троих отобрал, на большее духа не хватит? — насмешливо спросил воевода.

— Могу одновременно и с шестерыми, но не более.

Сфенальд не понял и переспросил:

— Ты хочешь биться одновременно со всеми?

— Ну да, не по одному же.

— Ну, ну, валяй...

Вои быстро образовали просторный круг, а в центре остались я и шестеро княжеских дружинников. Они быстро и умело окружили меня и стали сжимать кольцо. Я был готов к такой тактике противников, однако знал, что более трёх человек одновременно на одного напасть не могут. Станут только мешать друг другу. Знали об этом и мои противники. Чтобы не дать им организованно напасть на меня, я постоянно двигался, тем самым, мешая каждому из них сосредоточиться на атаке. Затем резко остановился. Сделал шаг назад, провоцируя, стоящего сзади, напасть на меня.

Мой расчет оправдался. Стоящий сзади боец подскочил ко мне, и я дозволил ему обхватить себя за пояс. Почти одновременно с ним начал атаку на меня и тот, к которому я стоял лицом. Создалась классическая ситуация, которая описана в учебниках по рукопашному бою и показана в десятках фильмах. Я не преминул этим воспользоваться. Поскольку руки у меня оказались свободными, я обхватил ими за голову того, кто держал меня за пояс и, изогнувшись, нанёс удар обеими ногами, набегавшему на меня спереди. Тот отлетел далеко назад и более не поднялся, а я, приземляясь на ноги, стал падать дальше на колени, переведя свой вес тела рывком вперед. Однако одновременно с собой, я потянул вперед и того, кого я ухватил за голову. Получился прекрасный бросок с колен через спину. И второй противник, пролетев метра три, бухнулся всем своим весом на спину и подниматься не захотел. Я же, не теряя времени, с колен крутанулся вправо, на третьего дружинника и, конечно же, 'заработал' встречный удар ногой. Но я был готов к этому удару, я ждал его, я видел его. Поэтому нога бьющего, оказалась под встречным ударом моих 'кентусов'* с обеих рук. Кость ноги дала трещину, а боец от боли заорал так сильно, что остальные нападавшие от неожиданности отскочили назад. Прошло секунды три, а трое из шести были уже повергнуты.

Оставшиеся, видя, как я расправился с их друзьями, не спешили нападать, но и не испугались. Просто стали осторожнее. Я ждал и, воспользовавшись заминкой, огляделся. Двух поверженных уже оттащили и приводили в чувства, а третьему осматривали ногу. Он ещё скрипел от боли зубами, но не кричал и не стонал, а смотрел на меня, злобно поблескивая глазами.

По движениям ещё недобитых соперников, я понял, что они готовятся напасть на меня. Парни, как я понял по их расположению, собирались пойти в атаку с трёх сторон. Один должен был напасть сзади, а двое других в это время атаковали бы меня с обеих сторон одновременно.

— Господи, — подумалось мне, — за сотни лет люди не смогли придумать ничего нового.

Но я недооценил своих противников. Они не просто накинулись на меня, чтобы схватить и задавить, а воспользовались некоторыми приемами. И, если бы не моя реакция, быть бы мне битым. Тот, кто стоял за моей спиной, нырнул мне в ноги, пытаясь захватить их, чтобы затем рывком свалить меня. Но я не позволил этого сделать, высоко подпрыгнув на месте, так что мой противник ухватил только воздух. Приземлился я уже на его спину. Причем, не просто приземлился, а ещё и оттолкнулся от него, чтобы, сделав сальто назад, оказаться на земле, но уже позади него. Нападавший, от мощного толчка, ткнулся лицом в землю. Двое других не успели ничего сделать за это время, но, опомнившись, ринулись в бой. Я сместился немного к одному из противников, предоставив другому перепрыгивать через упавшего сотоварища. Однако в этот момент лежащий дружинник стал подниматься, поэтому, нападавшему на меня не повезло, он зацепился за своего союзника и упал. Причем, не повезло и встававшему. Потому что прыгавший через него, зацепил, а вернее ударил его коленкой точно в ухо. Такой суматохой я воспользовался мгновенно и расчетливо. Одного и другого я успокоил двумя точными ударами с двух рук. Но пока я добивал обоих, начал атаку третий. В это время я стоял на одном колене, поэтому нападавшей решил ударить меня ногой в челюсть, решив, что на его удар я не успею среагировать. Но я успел.

С колена мне пришлось перекатиться в сторону и на спину, а со спины, прогнувшись на 'мостик', я встал на ноги. Мой противник в это время уже находился в двух шагах от меня и его рука уже начала движение для удара. Почему он не ударил ногой мне в пах, да потому, что когда я выпрыгивал в вертикальное положение, руки мои оказались внизу и защищали его. Поэтому он вовремя сообразил, что может нарваться на блок. Об этом Филон, таково было его прозвище, рассказал мне потом сам.

В общем, он ударил рукой. Удар у него был быстрый, хлёсткий, без размаха. Я рефлекторно встречной рукой поставил блок, который начался снизу, а закончился на уровне головы — 'Агэ укэ'. Блок увёл бьющую руку противника вверх и в сторону, и его лицо оказалось открытым для удара. Я ударил резко в челюсть. Парень обмяк и кулем свалился мне под ноги. Бой был закончен.

Первыми опомнились Сфенальд и Ватажка. Они молча вышли в круг, только в отличие от хмурого воеводы, кмет улыбался во все тридцать два зуба. Не глядя на распростертые тела, Сфенальд вплотную подошёл ко мне и пристально посмотрел в глаза.

— Хм, не дурно, — спокойно вымолвил воевода, — а теперь ты мне покажешь, как умеешь управляться с ножами.

Я, молча, согласно кивнул.

— Что выберешь?

— Мне всё равно. Любые ножи, пять, шесть штук.

— Опять пять, шесть?

— Не опять, а снова... Просто одной рукой я больше шести ножей не ухвачу.

— Дайте вятичу шесть ножей, — потребовал Сфенальд.

Ватажка подошёл к кметам и отрокам и собрал необходимое количество ножей. Люди своё оружие отдавали неохотно, но отдавали. Когда Ватажка передал мне собранные ножи, я повернулся к воеводе:

— Куда швырять?

— А вон, видишь стена, в неё и кидай.

До стены было метров пятнадцать. Я прикинул на руке каждый из ножей. Только один из шести был метательный, остальные же были больше похожи на здоровые кухонные.

— Ничего, — подумал я, — мы и с этим не пропадем. Ни при войне, так при кухне.

Метательный нож я оставил напоследок и зажал его в зубах, а затем один за другим всадил три 'кухонных', лезвие к лезвию, в ряд. Оставшиеся два я бросил с обеих рук одновременно. Один воткнулся над, другой под рядом первых трёх ножей. Оставался последний нож, — боевой, метательный.

Узкий, граненый красавец, который, как стрела из лука, мог пробить кольчугу, раскалывал деревянные щиты и стальные шлемы. Этот стилет был достоин большего, чем дырявить стены. Я ещё раньше, когда шёл по двору, заприметил, что на высоком дощатом заборе, который что-то от чего-то отгораживал, висело несколько кольчуг, начищенных до блеска. Со стилетом в зубах я направился в их сторону и, не доходя пятнадцати метров, сильно метнул его в одну из кольчуг. Его полёта никто не заметил. Он, как будто мгновенно переместился в то место, куда его направили. В двойную кольчугу он вошёл, как в масло, по самую рукоятку.

Я вновь стал ждать, как поведет себя Сфенальд. Он и Ватажка о чем-то говорили. Ватажка что-то горячо доказывал, а воевода качал головой и хмурился. Кметы и отроки уважительно посматривали на меня, но поздравлять не спешили. Я был чужой, а что решит суровый старик, никто не мог предположить. Наконец, Сфенальд поднял руку, и разговоры разом умолкли.

— У меня к тебе последнее испытание. Выдержишь, — будешь среди кметов, а нет, так нет. Бой на любом виде оружия, до первой крови. А поединщиком тебе станет Ватажка.

Мне стало не по себе. В чём-то я прокололся, если этот дьявол решил проверить меня и на поединке. Этот хитрец поставил передо мной дилемму. Он, как бы говорил мне:

— Если ты не врал, что недостаточно хорош, проигрывай, а я решу потом, взашей тебя гнать или куда пристроить. Ну, а, если тебе очень нужно попасть на княжескую службу, то придётся, паря, показать мне всё своё умение, потому что против тебя выставляю лучшего, который не позволит себя победить, даже брату не поддастся, потому как для Ватажки честь дороже всего. А если во владении оружием ты окажешься лучше моего лучшего, то, значит, ты не так прост, как хочешь показаться. Следовательно, и отношение к тебе будет особое.

— Хорошо, старый хрыч, ты ставишь передо мной задачки, но и я не лыком шит. Ты спрашивал меня про то, как я умею владеть мечом, да конем. И я тебе не соврал. Но ты зря надеешься, что я воспользуюсь мечом. У меня есть лазейка, которой придется воспользоваться. Ты не спросил меня о мужицком оружии. Поэтому ты увидишь, как я умею работать, чем под руку подвернётся. Сам, дурень, сказал на любом виде оружия...

Я не подал вида, что нашел лазейку из хитро расставленной ловушки. Огляделся. Шеста Волхва со мной не было, его я оставил в доме у кузнеца. Поэтому мне необходимо было найти ему достойную замену. Копий, которые могли послужить хорошей заменой шесту, на дворе я не увидел.

Наконец мои глаза нашли то, что по моим представлениям, могло послужить мне достойной заменой. Я увидел небольшой загончик, верно, для свиней или каких других домашних животных, который был сделан из довольно ровных, средней толщины жердей. Высота загона не превышала двух метров. Если учесть, что сантиметров на тридцать-сорок жерди были вкопаны в землю, то длина их достигала почти двух с половиной метров, то есть, как раз то, что было нужно. Пройдя вдоль изгороди, мне удалось найти, почти идеальный вариант, — жердь сантиметра три в диаметре, без сучков, ещё в меру влажная. Видимо, изгородь недавно подновляли. Я двумя рывками вырвал жердину из земли, и испытал её на гибкость. Затем опробовал хваты. Практически всё отвечало моим требованиям. Конечно, жердь не была моим шестом, тем более, шестом, который был у Отшельника, но оказалась достаточно ровной и длинной.

Жердь и меч, что может быть нелепее такого противостояния? Однако жердь была в моих руках, а я превосходил своего противника в скорости движений раза в три. Единственно, что было сложно — не показать этого другим.

Спокойно возвратившись в круг, где стоял Ватажка с мечом, я с вызовом посмотрел на Сфенальда. Тот не скрывал своего удивления и разочарования. Как опытнейший боец он прекрасно понимал, что поединок не равноценен, а потому был раздосадован, но что-либо изменить уже не мог. 'Слово не воробей, вылетит — не поймаешь'.

Он, конечно, не догадывался, какой сюрприз я ему готовлю, но справедливости ради Сфенальд попытался остановить меня от опрометчивого поступка.

— Парень, ты бы лучше взял всё-таки меч или секиру, более подходящую для поединщика.

— А почему я должен брать в руки то, чем плохо владею? А в умелых руках, как говаривал один мой знакомый индус, даже женский веер или княжеское опахало может стать грозным оружием.

— Твой знакомый индус соврал.

— Да? А я так ему доверял... Ну, ничего, сейчас и проверю, обманул он меня, али нет.

— Ну, ну! Валяй, проверяй, на судьбу не пеняй.

— Ага, мы ребята хер-сонские, не сорок первый прорвёмся.

— Чего, чего?

— А это присказка такая.

— Ладно, хватит огород городить. Пора настоящим делом заняться.

— А кто против? — изумился я, и пошёл к центру круга, образованного людьми.

Как я заметил ранее, у Ватажки был меч очень похожий на самурайский. Скорее всего, клинок его не был из дамасской или толедской стали, может быть, он не был даже русским булатом, но по виду оружие было добротным и грозным, хорошей закалки, а уж, чтобы срубить мою жердину, и говорить не приходилось. Да и какой, уважающий себя ратоборец, возьмет в свои руки плохое оружие?

Ватажка смотрел на меня с уважением, но снисходительно, понимая своё превосходство в оружии.

— Ты что же, взаправду решил биться вот этим? — с усмешкой произнес кмет.

— А чем не оружие? Я ведь привык обходиться малым. Меч штука дорогая, а дубьё и кольё всегда под рукой. Так что лёгкой и быстрой победы не жди, сразу предупреждаю. Ты не первый с мечом на моём пути, может, те были и не такие мастера, как ты... Но и я не промах, потому как до сих пор жив, как видишь.

— Спасибо, что предупредил. Может, начнем, а то вокруг уже зубоскалить начали.

Действительно, народ вокруг ждал кровавых развлечений. Поэтому от нетерпения в наш адрес из толпы летели сальные колкости. Особенно усердствовали те, кто ожидал увидеть не бой, а игру в кошки-мышки. Роль мышки отводилась, конечно, мне.

Мы одновременно отступили по шагу назад и, началось...

То есть, конечно, ничего особенного не произошло. Мы оба мягко стали передвигаться по площадке, делая обманные движения, выбирая удобный момент для атаки. И я, и Ватажка понимали, что поединок будет состоять из одной-двух атак. Я знал, что атаки на меня не последует, пока Ватажка будет от меня на расстоянии моей вытянутой руки и жерди. Так же понимал, что ни в коем случае не следует предоставлять кмету возможность, срубить мою жердь. Однако одно дело понимать, что необходимо делать, другое дело добиться того, чего ты хочешь. Ватажка понимал, что первая атака за ним, кто ж атакует первым с палкой в руках?

Поэтому моя атака была для него полной неожиданностью. Именно поэтому, я достал его жердью в солнечное сплетение, а когда он согнулся, немного отведя руку с оружием в сторону, мне удалось двойным ударом по руке и оружию выбить у него меч. Следующий и завершающий удар был проведен по ногам. Удар жерди пришелся Ватажке под колени. Парень рухнул, а я приставил к его горлу конец жердины, так, чтобы Ватажка не мог пошевелиться. Победа была быстрой и чистой. Никто из болельщиков не успел даже реплику подать, как поединок был окончен. И воцарилась тишина.

Среди разлившейся тишины раздавалось только надсадное сиплое дыхание Ватажки. Он ещё ничего не успел понять и отдышаться от удара в солнечное сплетение.

Поза, в которой он лежал, была классической — раскинутые руки, ноги. Одно слово, — поверженный.

Я не стал торжествовать по поводу своей победы. Зафиксировав на три секунды положение Ватажки, я убрал с его горла своё оружие и протянул ему руку, чтобы помочь подняться.

Когда протягивал руку, ожидал, что Ватажка может отвергнуть мою помощь. Парень он был самолюбивый, а здесь такое поражение от малоизвестного чужака! Однако кмет охотно принял протянутую руку, и в его глазах не было ни досады, ни злости, ни смущения. Он принял своё поражение как должное. Много позже я понял, почему так среагировал Ватажка, но сейчас мне показалось, что этот человек имеет огромное самообладание, и я опять недооценил его душевные и умственные способности. Впрочем, так оно и было. Впоследствии мне не раз приходилось убеждаться в его уме и умении собраться в нужную минуту.

Правда, удивляться долго не пришлось. За своей спиной я услышал приближавшиеся шаги. Я и раньше-то не любил, когда ко мне приближаются сзади, а здесь, ещё находясь под властью схватки, в кругу вроде бы не врагов, но ещё и не друзей, особо резко прочувствовал неприязнь к тому, кто глядел мне в незащищенный затылок. Поэтому я молниеносно повернулся на девяносто градусов.

Приближался Сфенальд. Он, действительно, глядел мне прямо в затылок, как будто намеревался просверлить его своим взглядом. На его физиономии я ничего не смог прочесть, но моё шестое чувство просто завяло от волны неприязни, которая исходила от этого человека ко мне. Шестым чувством не разберешь в силу, каких причин человек или животное испытывает к тебе то или иное чувство. Но в то время телепатией я ещё не владел в достаточной степени, поэтому не смог и понять Сфенальда. Да и не до того было. Хотя, если бы я успел пораскинуть мозгами, то осознал бы, что в его неприязни скрывается целый комплекс противоречивых чувств и мыслей.

Ну, например, ему могло нравиться, что я по матери вятич, но не нравилось, что я наполовину ромей. Или наоборот. Не нравилось, что он обо мне практически ничего не знает, но нравилось, что для дружины есть возможность приобрести умелого бойца. Нравилось и не нравилось одновременно, что очень ловок. Наверняка не нравилось, что не сумел перехитрить и навязать мне свою игру, но ему нравилось, что, как ему казалось, он убедился, что мечу я, предпочитаю дубину.

И все-таки, что-то у него не сходилось, не вытанцовывалось до конца. И это, судя по его выражению лица, ему очень не нравилось!

Но Сфенальд, по рассказам Отшельника, был опытным бойцом и политиком. Он умел проигрывать сражения, ставя конечной целью — выиграть войну в целом. Этот могучий боец в молодости и славный воевода в зрелом возрасте, к преклонным своим годам стал и государственным мужем, с которым, пожалуй, не мог тягаться ни один боярин или князь на Руси.

Так рассказывал о нем Отшельник.

Ни Игорь, ни, тем более его сын, 'неистовый' Святослав, как государственные мужи, рядом не стояли со Сфенальдом, по умению управлять княжеством, договариваться с врагами на выгодных для Киева условиях. Именно Сфенальд, а не как принято считать, Ольга, управлял киевской Русью. Княгиня, хоть и отличалась острым умом и статью, но в старости обратилась к Богу и фактически отошла от государственных дел, переложив все хлопоты на болярство. К тому времени заматеревший в государственных делах и интригах Сфенальд и подобрал власть на киевщине. Кстати сказать, хозяйствовал он славно. Поэтому уже на протяжении трёх лет в киевских владениях всё было спокойно и мирно. Удалось ему сохранить и границы княжества. Процветала пограничная торговля, которая захирела при Святославе из-за его постоянных свар с соседями. Наладились 'сухие пути' в Византию, правда, в Херсонес, в Багдад и далее, пути перекрывали печенеги. Но, несмотря на это, русские лодьи сновали по всему Русскому, или Понтийскому морю: Пантикапей, Феодосия, Питунда, Трапезунд, Синоп, Ольвия, Одесс.

Не забывал Сфенальд и о киевской дружине, которая осталась лучшей на Руси. В неё отбирались не просто опытные войны, а лучшие со всех городов и весей, и не только Руси, а и с чужеземных стран. Охотно набирал он на воинскую службу из викингов: свеи, норманны, даны. Не боялся брать и варягов, то есть профессиональных воев-русичей. Приходили служить Киеву и витязи из ляхов, чехов, угров, аланов и других народов.

Вся эта разношерстная и разноплеменная толпа через некоторое время становилась, на удивление киян, очередным боеспособным отрядом киевского воинства. Сфенальд не терпел расхлябанности и авторитетов. Он сам был авторитет. И, если имена всех иноземных бойцов киевляне переиначивали на свой лад, то Сфенальд для всех был Сфенальдом и не кем более.

Однако, несмотря на, казалось бы, многие достоинства, его мало кто любил.

Уважали? Да. Боялись? Безусловно. Завидовали? Конечно.

Всё это я узнал и понял значительно позже, спустя месяцы службы. Сейчас же, когда он смотрел на меня, не мигая, я видел, что передо мной стоит недюжинного ума мужик, который обязательно вытянул бы из меня всю подноготную, если бы я заранее не был предупрежден Волхвом об его уме и византийском коварстве.

— Неплохо ты, парень, наловчился драться, охраняя купцов-то... — наконец произнес Сфенальд, продолжая сверлить меня своим взглядом. — Может, и ещё что умеешь?

— Всё что умею, покажу, воевода. Ты только прикажи. Мне скрывать нечего. Только купцов я охранял время от времени, а в остальное время учился и ещё раз учился. И наставники мне попадались хорошие. Видимо, чему-то, да научили.

— Вижу, вижу, не дурак! Ну и чего же ты от меня хочешь услышать?

— Ты знаешь, воевода, ничего особенного. Ты мне доставил удовольствие встретиться с достойными бойцами. Я в грязь лицом не ударил, надеюсь. Правда, может, и не доставил тебе удовольствия зреть себя побежденным, но уж, ты меня извини, — не привык поддаваться. Да и потом, мы же друг друга понимаем...

Это Ватажка подумал, что я смогу попасть в княжеские кметы. Он по доброте душевной, радея за дружину княжескую, восхотел пополнить её ещё одним, на его взгляд, умелым бойцом. Я же просил его пристроить меня к какому-нибудь каравану купцов, который бы следовал в Херсонес. Наверно, Ватажка успел тебе сказать, что у меня там мать и брат?

— Успел.... Да... — снова, растягивая слова, произнес воевода.

— Но Ватажка ни в какую не хотел слушать моих просьб. Так вот, я и подумал, я же не дурак, что я не понимаю, что меня в княжью дружину не возьмут, а так посмеяться надо мной позвали. Вот я и решил, что мне обязательно нужно победить. Во-первых, смеяться никто не будет, а, во-вторых, желание победителя, как последнее желание приговоренного к казни — обычно выполняется.

— А ты считаешь, что стал победителем? — неожиданно спросил меня Сфенальд.

— А как же? — вопросом на вопрос ответил я.

— А так же. Ты что взаправду возомнил, что можешь пообедать шестерыми кметами, а на закуску получить лучшего ратоборца?

Сфенальд явно блефовал, но такого я никак не ожидал. Поверить или сделать вид, что я поверил? Чего он этим добивается? Он же понимает, что перед ним не простак...

Ну, конечно же, ведь как раз задачка не для простака!

Стоп! Сделать ошарашенный вид. Рот открыть не широко, но заметно, и думать, думать.

Соображай быстрее, чёрт меня побери! Дипломатия — это сила. Значит по касательной необходимо уйти от прямого ответа, не уронив ничьего достоинства. А сейчас рот можно постепенно закрывать, закрывать, закрыть. Отвечай!

— Воевода, я готов поверить в каждое твое слово и сам повторять везде, как вы тут меня разыграли, если ты пристроишь меня в охрану каравана, идущего в Херсонес, или, по-вашему, Корсунь.

Сфенальд только крякнул с досады. Но лицом подобрел, хотя глаза оставались холодными.

— В киевской дружине остаться не хочешь, значит?! — толи, спрашивая, толи, утверждая, громко произнес старый лис. — Не хочешь, а придется.

Я с недоумением развел руки и посмотрел на Ватажку. Тот, за весь наш разговор с воеводой, ни разу даже не сделал попытки вставить слово или позволить себе удивиться. Сфенальд, на моё ответное движение руками, пояснил.

— Не может главный киевский воевода посылать в охрану купеческого каравана незнакомого ему средней руки бойца. Если хочешь моего поручительства, тебе придется на некоторое время остаться здесь. Подучиться, проявить себя, ближе сойтись с другими ратоборцами. А там, глядишь и подоспеет время отправляться в твой Корсунь, или, по-вашему, Херсонес.

Сейчас всё едино нет караванов, которые бы направлялись в ту сторону. Если ты считаешь, что это будет справедливо, то собирай свои пожитки и переселяйся в воинскую избу. Ну, а, если тебе это не подходит, то 'скатертью дорога', управляйся сам как-нибудь. Да, ещё одно хочу молвить, что предлагаю тебе такой выбор не за твои способности, а только потому, что за тебя просил Ватажка. Пока то, что он мне рассказал, подтверждается. Поэтому не дай ему и, конечно мне, усомниться в тебе. Что молвишь в ответ?

— А что ж тут говорить!.. Коли ни один караван в ближайшее время не собирается в сторону моего дома, то, почему бы ни подучиться и не послужить князю киевскому. Учиться, учиться и ещё раз учиться, так завещал нам Великий, так учит Хартия.

— Ну, ну!.. — промолвил в ответ Сфенальд. — Ватажка! Забери-ка ты этого умника и отведи вначале к писарю, а затем в оружейную. Пущай там себе подыщет оружие и доспехи, которые бы были достойны княжеского кмета. Потом из его платы вычтешь. Подберёте, придёте ко мне, а там я вам расскажу, что дале делать. Понятно?

Ватажка покорно кивнул и потянул меня за рукав в сторону. Не противясь его молчаливой команде, я зашагал за своим поручителем, а теперь и старшим по дружине, всей спиной, физически ощущая взгляд, уже своего шефа-администратора и генерального менеджера, а проще 'отца родного', батюшки воеводы.

Первый раунд был за мной, но, как водится, он оказался разведочным, где 'друзья-соперники' только прощупали друг дружку. Впереди меня ждала нелёгкая служба, поэтому расслабляться было рано. Да и, сказать честно, не хотелось 'подводить под монастырь' понравившегося мне старшего кмета. Не знаю, понимал ли это Ватажка, но держался он спокойно и дружелюбно.

Сходив к писарю и подписав 'контракт' на годовой срок службы в княжеской дружине, мы с Ватажкой двинули в оружейную.

— Поздравляю, друже, тебя со званием кмета дружины князя киевского. Ты достойно выдержал испытание, и я рад, что не ошибся в тебе. Я ведь с нашего поединка понял, что ты умеешь больше, чем показываешь. Думаю, что и сегодня ты ещё не всё показал, что могёшь. Так ведь?.. Да ты не отвечай, не отвечай. Я углядел, что ты муж острожный, сурьёзный и понапрасну языком не треплешь. И ладно поступаешь. Учти, у нас трепачей не любят, особливо новеньких, правда и молчунов обходят стороной.

Ну да ладно, смотри, выбирай. Ежели, что, спрашивай. Может, что и присоветую пользительного. Справа оружие всяческое, прямо щиты, ну, а слева, кольчуги и доспехи. Найдёшь на любой вкус. Тут тебе и наше, и заморское. Есть и с разных Восточных стран. Выбирай, что по руке и по сердцу придётся.

Действительно, я уже давно присматривался к тому, что находилось в оружейной комнате.

Чего здесь только не было!

Висели на стенах, стояли и лежали короткие и длинные копья, мечи, сабли, боевые топоры, ножи и кинжалы, луки, булавы.

Я стал выглядывать своё оружие, которое, действительно, пришлось бы мне по руке и по сердцу, на которое бы я смог полностью положиться.

С детства, почему-то, я питал к холодному оружию любовь и всегда считал его истинным, чистым, единственно достойным применения. Именно в нем, мне казалось, заключено рыцарское достоинство и богатырская доброта, потому что только холодное оружие является продолжением руки и разума человека, его характера и силы воли, его физической силы и мастерства. Именно по тому, какое холодное оружие держит в руках человек, можно судить о нём самом. Оно одно из критериев человеческого добра и зла. Правда, в своем мире, кроме рапиры, да и то единожды, да кухонных ножей, в руках ничего такого не держал

Поэтому я с сочувствием относился к рыцарскому сословию, которое презирало арбалет, как оружие не достойное героя и война, которое не требовало многих лет тренировки и закаливания организма.

Научиться пользоваться арбалетом, можно было за один день, а достаточно точно стрелять из него за неделю. Это было первое оружие, против которого у человека не было защиты в открытом поле. Стрелу из лука опытный ратоборец мог поймать рукой с пятидесяти шагов. Поймать, отбить и увернуться можно от трёх стрел. На дальнем расстоянии, примерно в сто шагов, профессиональному бойцу были не страшны и десяток стрел, но ему хватило бы и одного болта из арбалета на такой дистанции. Человеческие рефлексы не были рассчитаны на скорости нового стрелкового оружия.

Сила вылета и скорость полета болта из арбалета была таковой, что она практически пробивала любые доспехи и кольчугу. Большой стрелой из большого арбалета, или самострела можно было расколоть железный щит. Если стрелу из лука, пущенную метким стрелком, опытный боец мог поймать руками, или защититься от таковой своим щитом или доспехами, то стрелу из арбалета мог пустить даже ребенок и, почти наверняка, убить любого самого сильного и умелого витязя. Это было не правильно, не честно, жестоко, несправедливо.

Я, конечно, понимал, что изобретение новых видов оружия не остановить. Самострелы и им подобное оружие необходимо было многим сословиям уже сложившегося общества: купцам, ремесленникам, крестьянам. Эти люди не располагали большим запасом свободного времени, чтобы серьёзно заниматься боевой подготовкой, а, зачастую, запросы обнаглевших охранников или прихвостней бояр и князей, да и самих бояр и князей становились неприемлемыми для каких бы то ни было соглашений с последними. Поэтому-то и стали рождаться на свет изобретения, перевернувшие не только военную доктрину в целом, но и соотношение сил в обществе.

К счастью к тому времени ни один кузнец ещё не создал дешевого самострела. Работа была сложной, и хороший бронебойный самострел стоил целого состояния. И стрелы к нему делались не из простого дерева, а из особо прочных пород, а иногда из нескольких склеенных слоев с металлическим стержнем.

Продолжая оглядывать оружие, я зацепился взглядом за два меча, находившиеся рядом друг с другом. Они были совсем разными, принадлежали далеким друг от друга народам, но находились вместе. Один был точно самурайский меч, из великолепной стали. Не харалужный и не булатный меч, но той же 'закваски', который не затупится в бою, а будет рассекать доспехи и кольчуги врагов, как холщовые рубашки. Какими путями это чудо попало в оружейную киевского князя?..

А второй?.. Поскольку в холодном оружии я тогда разбирался не очень, то о названии второго, короткого меча, спросил у Ватажки.

— Это акинак, оружие скифов. Сейчас ими мало кто пользуется. У нас в почете сейчас иной меч. Он обоюдоострый, да и ещё им можно колоть супротивника. И по длине он выигрывает и по весу. Таким мечом можно отбить удар рыцарского двуручного и легко парировать удар сабли степняка. Акинак походит на персидский меч. Видишь, он идёт волной. Им можно рубить, но только одной стороной. Можно и колоть. К тому же он короче современного меча, хотя наши предки именно с таким оружием доходили до самого Египта. Однако он очень хорош для степи против сабли, в конном бою, а в бою против варягов или данов он легковат и короток. Хотя есть, говорят, мастера из старых ратоборцев, которые предпочитают акинак любому другому оружию.

Я с уважением взял в руку грозное оружие скифов и почувствовал, что оно по мне. Переложил из правой в левую руку и не почувствовал разницы.

Сталь акинака была не японского образца, но ничуть не хуже дамасской или толедской, а то и лучше. В сталях и сплавах, я, как бывший физик-металловед, разбирался. Самурайский меч оказался у меня в другой руке, и я почувствовал, что этими 'ножечкам' нет цены, и я смогу действовать ими одновременно.

Правда, необходимо было найти учителя, который взялся бы обучить меня пользоваться ими.

В общем, из оружейной я вышел, увешанный металлом. Помимо обоих мечей, один из которых я вместе с круглым железным (кованым) щитом с тарчем, поместил на перевязи за спину, а другой прицепил к бедру, у меня на поясе висело, шесть великолепнейших метательных ножей. Кроме этого в одной руке у меня была секира, а в другой булава с поворозою. На мое тело была одета кольчуга двойного плетения с нагрудными бляхами, которая одинаково хорошо защитила бы меня от удара сабли или дальней стрелы, пущенной из лука.

Ватажка с одобрением посматривал на меня, но помалкивал, мурлыкая какую-то мелодию себе под нос. За то время пока я подыскивал себе оружие, он не произнес ни слова. Либо хотел оценить меня ещё раз по выбираемому оружию, либо таково было указание Сфенальда. Правда, его рука держала варяжский меч и конусообразный шлем с мисюркой и приклепанной к нему шейной кольчужной — бармицей, которым я пренебрег, а Ватажка молча взял.

Я шестым чувством ощущал правильность своего выбора. И мне было радостно.

Хотя радоваться особенно было нечему. Чего я добился-то? Ну вступил в дружину, победил в драке, не дал раскрыть своих сверхвозможностей. Ну и что?

Разве это моя заслуга? Разве то, что мне удалось победить — это не заслуга 'Потусторонних', которые всунули в меня всевозможные программы и тесты? Конечно, бегало, прыгало, уклонялось, пригибалось, ушибалось, ранилось моё тело. Но последние два дня мне начало казаться, что управляю им не я, а они. Мне казалось, что они контролируют каждый мой шаг, каждое моё движение, каждую мою мысль — это становилось невыносимо. Надо было что-то делать, а что...?

Я не знал, и меня это угнетало.

___________________________ x _____________________________

Прошло, ни много, ни мало, дней восемь с того самого 'драчливого' дня. Один из них я потратил на переезд от кузнеца Ракиты в дружинный дом. Я был обязан сделать это, поскольку все холостые дружинники жили в нем. Только построив свой дом и обзаведясь женой, дружинник мог покинуть эту казарму.

Остальные, или остатние дни, как выражались кияне, кроме одного дня, воскресения, со мной упражнялся Ватажка.

В воскресение, большинство дружинников с утра вместе с князем направилось в церковь, где, как и подобает христианину, присутствовал и я. Именно здесь, в церкви, мне впервые представился случай, внимательнее присмотреться к князю и княгине.

Княгиня была бела ликом, черноволоса, молода и, скажем так, симпатична. Красавицей я её не назвал бы.

Ярополк был явно моложе своей княгини. Это был влюблённый семнадцатилетний мальчишка, которого опытная в любовных делах византийка сумела крепко привязать к себе. У этого парня было простоватое лицо, в котором отсутствовал даже намек на величие и принадлежность к княжескому роду. От отца или от деда он, правда, унаследовал крепкий костяк и силу, которая чувствовалась даже в его мягких, нежных движениях. Однако, в сравнении с его телохранителями, да и многими дружинниками, князь смотрелся мелковато.

Как мне рассказывал Ватажка, Ярополк телосложением походил на отца, а ликом на деда.

Больше всего в отца, так говорили все в Киеве, удался младший, Олег. Такой же яростно-неукротимый в бою, знавший всё о походах своего батюшки и деда, в свои пятнадцать лет умеющий владеть любым видом оружия.

— Олег, — это настоящий князь, воин и ревнитель веры дедов, — сказал как-то Ватажка. — Но в семье он младший. Ярополк — мягковат и нерешителен, к тому же христианин, но он старший в роду Святослава.

— Однако большая часть князевой дружины тоже христиане, — возразил я ему.

— Князева дружина — это далеко ещё не вся рать русов, — ответил Ватажка.

Тогда я его спросил о Владимире. При упоминании этого имени Ватажку передернуло. Но всё же он нашёл в себе силы унять неприязнь и дать третьему сыну Святослава, на мой взгляд, довольно объективную характеристику.

— Это сильный человек. И как воин, и как правитель. Ему сейчас шестнадцать. Но дай ему власть в руки, вывернет всех наизнанку, а сделает по-своему. Не пожалеет ни брата, ни свата, ни друга, ни ребёнка. Если надобно будет для укрепления его власти и его государства, угробит половину народа, а другую половину превратит в рабов.

Он не князь русов, — это помесь льва и змеи. Такой бы мог стать великим императором Византии, но не дай Род стать ему Великим князем Руси. И слава Роду, что у него менее всего прав на Киевский стол.

— Как ты смог рассмотреть в шестнадцатилетнем парне такое чудовище? Твои слова свидетельствуют об умудренном властью муже!

— А он мне как-то открылся. Мы с ним до этого разговора считались друзьями. Но, услышав от него такие откровения, мне стало страшно и противно. И я стал избегать его.

От этого разговора настроение у Ватажки испортилось, и он выместил его на мне. В тот день, по его мнению, всё у меня получалось не так, как надо. Меч в руках я держал как сопливый юнец, щитом прикрывался, как старый пень. Колол и наносил удары, как красна девица.

Я знал, что это не так, потому что копировал его движения, но Ватажка заставлял меня раз по десять повторять одно и то же. Я не ведал усталости и не обижался, потому что самому хотелось до автоматизма овладеть приемами рубки на мечах. Вдоволь наоравшись, Ватажка поостыл и успокоился. К концу занятия он даже похвалил резаный удар, нанесенный мною снизу вверх и немного наискось. Таким ударом можно было разрубить противника от паха до печени, пока тот замахивался сверху. На восьмой день, к моему удивлению, Ватажка заявил, что более ему учить меня нечему.

— Завтрева готовься к десяти проверочным боям. Семь боев-поединков с мечом со щитом и без щита, восьмой и девятый бой с двумя противниками, а последний с тремя.

Ты готов к большему, поэтому я за тебя спокоен, выдюжишь, — убежденно проговорил мне мой учитель.

Ватажка оказался прав. Я легко прошёл все десять боев. Сфенальда на этом экзамене не было, но во всем чувствовалась его рука, его воля.

Ещё месяц я потратил на тренировки, чтобы владеть секирой, уметь управлять конем и биться верхом, стрелять из лука пешим и с коня.

Учителя были разными, но все очень опытными и дотошными. И каждый раз в конце обучения мне устраивался экзамен. Причем в стрельбе из лука мне пришлось показать, что я обучен владеть одинаково хорошо и пешим, и на коне, как боевым тяжёлым луком русов, так и легким луком степняка.

Метать ножи, управляться с копьем и булавой меня никто не учил, потому что все знали, что этими видами оружия я владею на самом высоком уровне.

Однажды я поинтересовался у Ватажки, неужели таким испытаниям подвергается каждый из дружинников?

— Ну не совсем таким. У каждого из них значительно больше времени на подготовку. Каждый начинает изучать боевое искусство с отроческих лет. Однако и ты не лыком шит. Ты все эти годы не сидел, сложа руки. Потому то, что обычно дружинник изучает за годы, ты одолел за месяц с небольшим. Это я испросил у Сфенальда такой срок учения и проверки, предполагая, что ты, как никто другой, быстро постигнешь премудрости воя. И я оказался прав. Да и потом, я скажу, Сфенальд имеет на тебя виды. Не спрашивай какие, не знаю, да и знал бы — не сказал.

— Хорошо, премудрость убивать я превзошёл, что дальше?

— А дальше... постигни премудрость не убивать понапрасну, а об остальном могу только говорить вокруг да около.

Шло время, проходили дни, недели. Я всё больше набирался опыта, перенимал мастерство многих классных бойцов. Так, например, я близко сошёлся с Никосом, воем из Византии, одним из первых бойцов киевской дружины. Языковый барьер для меня не существовал, а в Херсонесе Никос никогда не бывал. Так что, больше я расспрашивал его о Константинополе, чем он меня о моем житье-бытье. К тому же, ему доставляло большое наслаждение просто разговаривать со мной на родном языке.

Однако до самого главного я так и не добрался, потому что так и не смог найти учителей, которые бы знали самурайский меч и скифский акинак.

Я, правда, пытался самостоятельно заниматься, используя накопленный опыт варяжской школы, прокручивая в голове обрывки кадров из фильмов о Шао-лине и из американо-японских боевиков, но чувствовал, что ни черта путного у меня не выходит.

Ещё меньше успехов было в упражнениях с акинаком.

По средневековому Киеву японские самураи, или буси, почему-то не бродили ни толпами, ни, даже по одиночке, да и скифы не показывались. Ватажка когда-то, где-то слышал, что вроде бы в Муроме есть один старец, которому ведомо умение боя на акинаках. Но Муром был далековато, а в командировку туда меня посылать никто не собирался. Ещё дальше от Киева находилась Япония. Поэтому пришлось отложить два этих меча до лучших времен, надеясь только на везение и случай.

И, как только я положил их на 'полочку', случай сразу же представился.

Поскольку в обязанности княжеской дружины входили пограничные и некоторые таможенные обязанности, мне приходилось иногда встречать купеческие караваны из дальних стран.

И вот однажды, пришел очередной купеческий караван из восточных стран, а с ним, как водится, кто только не прибыл: и ученые, и факиры, и шпионы, и, просто путешественники, ну и конечно, торговые людишки. Как по заказу, среди этой многочисленной оравы, оказался один китаец и один японец, о которых торговцы отзывались в высшей мере уважительно, и относились к ним с великим почитанием.

Китаец, на удивление, был довольно высоким человеком, большеглазым, светловолосым, даже рыжеволосым, и совсем не скуластым азиатом. Он вполне мог сойти за европейца, если бы не особый разрез его голубых глаз, который не походил ни на один знакомый мне европейский или азиатский. Истинно китайским в нём было одно — тонкие длинные усы китайского бонзы. Держался он с большим достоинством, но без вельможного чванства.

По словам толмача, выходило, что китаец — это чуть ли не тамошнее божество в человеческом облике, а японец один из приближенных самого могучего островного князя, и самый славный и благородный самурай всех островов.

Упускать такой случай было грешно, и я уговорил толмача представить меня этим знаменитым особам.

На удивление наше знакомство прошло легко и непринужденно, как будто мы все трое давным-давно жаждали друг друга увидеть. Чтобы поговорить, китаец пригласил меня и самурая, которого он называл, Мори, в отведенные ему хоромы. На мой вопрос, как им показалось жить в Киеве в деревянных домах, китаец ответил, что его всегда мало волновали такие мелочи, как жилища. Мори сан был более категоричен, ответив, что привык жить под открытым небом и в деревянных домах ему душно. Кстати, Мори сан, был типичным представителем островов японского моря: черноглазый и черноволосый, с плоским скуластым лицом и миндалевидным разрезом глаз. Черные волосы были собраны в хвост, который свисал почти до лопаток. Присутствовали так же усы и борода. На боку слева, в простых ножнах, на перевязи у него висел самурайский меч.

Признаться, китаец, которого звали Чжао Гун мин, то есть, Гун из рода Чжао, сразу же ошеломил меня, когда толмач перевел мне его слова.

— Я давно мечтал о встрече с Избранным, искал таковых у себя на родине, в Индии, в Самарканде, Тебризе и Багдаде, в Великой степи, Византии и Галлии, у кельтов и саксов. Встречался с философами, учеными, магами, жрецами и колдунами, но отчаялся найти человека, которому предназначено встряхнуть этот застоявшийся мир. И вот у ляхов, один волхв подсказал поискать Избранного в Киеве. Он якобы слышал от лесных духов, что в Киеве уже появился такой человек.

Только вас он не считал уже Избранным, а только Идущим. Сейчас я сам вижу, что вы Идущий среди Избранных.

— Мне странно это слышать от вас, мастер Чжао (так он пожелал, чтобы его называли), вы сами, по словам толмача, чуть ли не божество в человеческом облике, — сказал я в ответ. — Но почему вы так уверены, что я причислен к касте Избранных?

— О, это трудно объяснить. Человеческий запас слов так беден. Проще сказать, что я вижу, чувствую в вас задатки Избранного. О моем божественном происхождении сложено много легенд и сплетен, но это всё досужие домыслы. Я обычный человек. Но у вас к нам с Мори есть вопросы?

— Да, вы угадали, хотя, может быть, вам это и покажется странным услышать от Избранного, — я произнес это с достаточным скепсисом, чтобы показать насколько сомневаюсь в своем предназначении. Оба иностранца понимающе улыбнулись, но Мори, ответил:

— Вы Идущий, вы выбираете свой путь, а поэтому нет ничего зазорного, что вас гложет сомнение, что вы ещё далеко не все умеете и знаете. Вам необходима поддержка и, если мы в состоянии вам её оказать, то вы можете быть уверены, что получите её в полной мере, конечно, в силу наших знаний и умения.

И тогда я рассказал им о том, что в оружейной нашёл самурайский меч и скифский акинак, к которым странным образом испытываю неудержимое влечение, как будто эти две вещи или принадлежали мне ранее, или специально созданы кем-то для меня.

— Я вбил себе в голову, что должен научиться ими владеть, но где найти учителя, 'сенсея'?' Услышав родное слово, Мори, удивленно вскинул брови.

— Вы хотите, чтобы я обучил вас обращаться с самурайским мечом?

— Да.

— Но на 'путь воина' потребуются годы!

— А я думаю, что ему потребуется максимум неделя. Вы же уважаемый, Мори сан, не станете его обучать по полной школе буси-до, — вклинился в разговор Чжао Гун мин. — Принесите ваши мечи, я хотел бы посмотреть на них.

— Если вы можете подождать...?

— Несите, несите, мы не спешим, — смиренно произнес китаец.

Я извинился и чуть ли не бегом направился в ратную избу. На подходе к ней, меня перехватил Ватажка.

— Чтой-то ты так спешишь, да ещё такой довольный. Аль, клад нашёл?

— Больше чем клад. Я, кажется, нашёл учителя по самурайскому мечу, а заодно покажу ему и акинак. Вдруг, что присоветует.

— Неужто, это с сегодняшним караваном учителей понаехало? А ты никак всерьёз решил заняться изучением боя на мечах!?

— Скорее всего, я решил овладеть тем оружием, которое отобрал себе в оружейной. Не больше..., но и не меньше. Ты, Ватажка, не обессудь, но меня ждут.

Я быстро прошёл в казарму и снял со стены свои реликвии, завернул их в тряпки, чтобы не привлекать на улицах внимания посторонних и поспешил выйти. На дворе я опять увидел Ватажку, но не стал задерживаться на объяснения и разговоры. Краем глаза успел заметить, что мой поручитель неодобрительно покачал головой.

Через минут пятнадцать я вновь был на гостевом дворе. Меня ждали. На всякий случай третьим глазом я быстро глянул окрест. Ничего не предвещало засады или подвоха, люди занимались своим привычным делом. Но своим шестым чувством я ощутил, что меня с нетерпением ждут. Нет, в ожидании не таилась угроза, был только интерес, сильный интерес и нетерпение. У меня самого от нетерпения вспотели руки.

Двери в покои Чжао были открыты, оба моих новых знакомых сидели, но, увидев меня, встали. В комнате, рядом с входной дверью, сидел и толмач.

— Рад, что вы так быстро вернулись, — перевел толмач слова Чжао. — Но не будем отвлекаться, потому что я чувствую мощь, исходящую от обоих предметов в ваших руках. Покажите, каким сокровищем вы обладаете.

Я быстро развернул тряпицы, акинак положил перед собой на пол, а в руках оставил самурайский меч в черных ножнах, и сразу понял, что с ним творится что-то неладное. Ножны и рукоять меча показались мне ожившими, они пытались отсоединиться друг от друга, причем не только меч хотел выскочить из ножен, но и ножны выталкивали сам меч. Мне ничего не оставалось делать, как пойти навстречу их желаниям. Когда меч полностью покинул своё пристанище, в комнате раздался восторженный вскрик Мори, да и китаец не скрывал своего восхищения.

Мори упал на колени и склонился в поклоне, затем поднялся, ступил один короткий шажок и снова встав на колени, склонил голову долу. Я с удивлением взирал на эту сцену, понимая, что такие почести обращены не ко мне, а отдаются мечу. Но в силу чего это происходит?

Наконец Мори, не поднимая головы, произнес:

— Я не достоин, смотреть на тебя, о Великий! Я готов быть твоим вассалом и следовать за тобой куда прикажешь!

Теперь его слова были обращены ко мне, я с надеждой посмотрел на Чжао. Но в его глазах я увидел восторг вперемешку со страхом. И все-таки китаец окончательно не потерял голову. Молчание затягивалось, и я решился его нарушить:

— Всё-таки, мне кто-нибудь объяснит, что это всё значит?

Мори молчал, но Чжао опомнился и начал рассказывать:

— Мы оба буддисты, последователи учений Будды, первого человекобога на Земле, а не полубога и не бога в образе человека. Буддизм пришёл из Индии, сначала в Китай, а затем и на японские острова. С распространением буддизма связано много легенд и мифов. Причем, в зависимости от страны, старые мифы забывались, но возрождались новые. Так в островном государстве буддизм слился с религиозной доктриной аборигенов — синтоизмом. Поэтому и сами божества, за исключением Будды, и их имена, сильно отличаются от китайских и, тем более, индийских.

Очень давно считалось, что этим мечом бог Идзанаги убил бога огня, Кагуцути. Ицу — 'священный', охабари — 'остро отточенное лезвие'. В последние два столетия очень много легенд и мифов связано с бодхисатвой Дзидзо. Его отождествляют с прежним божеством, царем страны мёртвых ЁМИ-НО-КУНИ, или Эммой. У древних греков таковым являлся Аид. Так вот бытует легенда, что у Дзидзо был волшебный меч, первый из мечей буси, их прародитель. Он подчинялся только воле самого Дзидзо. Этим мечом бодхисатва разрубал скалы и горы, морских чудовищ, земных и подземных драконов. Именно Дзидзо создал Закон самурая, закон чести воина и его оружия. Именно поэтому познавший буси-до никогда, будучи живым, не отдаст своего меча ни врагу, ни, даже другу. Вы, наверное, уже поняли, что меч Дзидзо сейчас находится в ваших руках, а называют его 'ИЦУ-НО-ОХАБАРИ' или Священный Клинок-Меч.

— Но как он оказался здесь?

— Я думаю, что об этом знает только сам меч и его ножны. Дзидзо, спустя некоторое время, всё реже и реже стал пользоваться им, и однажды, проснувшись, не нашел своего верного оружия. Мне кажется, что меч не переносит долгого безделья и, если его хозяин перестает им пользоваться, то волшебное оружие начинает поиск нового хозяина. Меч Дзидзо не относится к разряду 'кровожадного' холодного оружия, скорее он верный и бескорыстный помощник Бодхисатве. Но когда у очередного Бодхисатвы отпадает надобность в нем, меч предпринимает собственный поиск Идущего, которому он более необходим.

— Уважаемый, мастер Чжао, вы хотите сказать, что появление в моих руках этого оружия ещё раз доказывает, что я Бодхисатва, то есть человек, обладающий возможностями стать Буддой?

— Именно так.

— Но по местным пророчествам я через три года должен буду стать волотом — это нечто между мифологическим богатырем, полубогом и чудовищем.

— Не все пророчества сбываются, но и не каждый бодхисатва становится Буддой. Как в любом человеке, в Идущем, борются добро и зло, порядок и хаос, стремление к власти и смирение. Пророчество предупреждает об опасности, но только глупый 'фаталист' может смириться с этим. Я уверен, что вы будете пытаться изменить своё предназначение.

— А что вы скажете об акинаке?

— Это оружие мне хорошо известно. То, что лежит перед вами, менее древнее, чем самурайский меч. Но и в нем тоже сокрыта огромная сила, но кому он принадлежал и каково его предназначение, мне не ведомо. Однако уверен, что и это оружие нашло своего хозяина.

— А сможете вы научить меня им пользоваться?

— Да, с акинаком я хорошо знаком. Знаю технику древних скифов и с удовольствием поделюсь с бодхисатвой своими скромными познаниями в военном мастерстве. Ну, а с самурайским мечом, я уверен, вам поможет Мори сан. Полное имя этого самурая Морицуимубэ-хикотакэфуцу-но-о, что означает 'Мори из рода имубэ доблестно разящий мечом муж'. Это один из лучших, если не самый лучший, фехтовальщик в стране восходящего солнца, происходящий из рода императорских жрецов, которые возводили на престол самого Дзимму-Тэнно, первого полноправного правителя этого государства'.

___________________________-х_____________________________

Слова мастера Чжао о том, что мне удастся превзойти науку владения самурайским мечом за неделю, оказались пророческими. Мой мозг с фотографической точностью запоминал все пассы и приемы, которые показывал Мори сан. Всё оказалось намного проще, чем я ожидал. Меч, в принципе, любой, являлся продолжением руки, и все удары, колющие, режущие, рубящие, а так же всевозможные вертушки, которые я совершал голой рукой, совершались ею же, но только с поправкой на то, что сама рука становилась длинней ровно на длину меча и, конечно, необходимо было учитывать форму меча. В принципе, от Мори и Чжао я узнал на какой дистанции необходимо вести бой с тем и другим мечом, три новых стойки, пять-шесть новых приемов, да три связки, которые не были известны Ватажке и Никосу.

К Мори и китайцу, с того момента, когда он и Чжао дали согласие обучать меня, я обращался только с приставкой 'сан' или 'сенсей'. Чжао заметил, что я применяю и по отношению к нему японские эпитеты, но я возразил ему, сказав, что могу запутаться, называя одного 'мастер', а другого 'сенсей' и потом не всё ли равно таким уважаемым людям, на каком языке их с почтением будет величать Идущий. Чжао в ответ рассмеялся и погрозил мне пальцем, сказав, что я хитрый дипломат. Кстати, Мори сан рассказал мне, что уважаемый мастер Чжао, происходит из древнейшей императорской династии Чжао и является прямым потомком императора Поднебесной Цинь Шинь Хуа Чжао.

Занимался я искусством фехтования в свободное от службы время. Правда, службы, как таковой, не было. По всей видимости, мне ещё и везло, так как князь Ярополк, Сфенальд, Ватажка и несколько десятков приближенных старших кметов уехали из Киева чуть ли не на две недели по каким-то важным государственным делам. Меня к счастью не взяли, хотя Ватажка намекал мне, что собирается забрать с собой самых достойных. Свободой следовало воспользоваться в полной мере, поскольку такого случая могло больше и не представиться. И не потому, что Чжао-сан и Мори-сан собирались уезжать, нет, они собирались пробыть в Киеве ещё месяца два-три. Дело было в том, что Ватажка перед отъездом сказал мне, что скоро я должен буду взять в обучение десяток пацанов, из болярских. 'Сам Сфенальд будет следить за их обучением. Это дети самых уважаемых семей в Киеве, но сам понимаешь, они не подарок.

Учитывая это, я вбирал в себя, как губка, всё то, что показывали мне мои 'сенсеи'. Даже по ночам мне снились поединки на самурайских мечах или битвы, где в тесноте трудно было разобрать, где враги, а где свои. Тогда вступал в работу акинак, которым было очень удобно пользоваться в рукопашной свалке.

Прошла неделя, и мне объявили, что завтра я буду сдавать экзамен по самурайскому мечу, а послезавтра — бой на акинаке.

Первый экзамен начался на рассвете следующего дня. На травах ещё не спала роса, а я стоял в стойке, с которой начинается первая ученическая 'ката' самурая.

Основных было двенадцать. Мори-сан показал мне четырнадцать, но чтобы пройти экзамен по 'ката' я должен был показать собственную — пятнадцатую. Все четырнадцать были выполнены 'без сучка и задоринки' или 'задиренки'. Настала очередь показать свою собственную. Она приснилась мне за четыре часа сна этой ночью, совсем не по правилам самурайских стоек, движений и ударов. Эта 'ката' была очень древним 'боем с тенью', но именно с самурайским мечом. Я теперь точно знал, что ни Дзидзо, ни Эммо не были первыми бодхисатвами, овладевшими искусством фехтования, именно этим видом оружия. То, что я держал в руках, было изобретено не современным человечеством, а иной земной цивилизацией, существовавшей задолго до Индии, Китая или Египта.

Начиная этот древний боевой 'танец', я сильно сомневался, что Мори-сан согласится с его канонами, но надеялся, что как истинный профессионал он поймет и примет это искусство.

Когда я закончил 'ката' немыслимым ударом из-за головы в падении, секунд десять стояла тишина, и никто из нас не произносил ни слова. Было слышно, как пролетел жук, как вокруг в траве бегают насекомые, как падает роса с потревоженных травинок.

Наконец, Мори-сан обрел дар речи:

— Что это было? Я тебя этому не учил!

— Мне это приснилось, 'сенсей', сегодня ночью. Это одна из древних 'ката', которая была неизвестна даже Будде. И этот меч, это я тоже узнал во сне, не принадлежит ни одной из цивилизаций, известных современным людям. Однако это была человеческая цивилизация. Просто она существовала настолько давно, что все следы её пребывания стерлись.

— Это что Атлантида? — спросил Чжао.

— Думаю, что гораздо древней.

— Когда же это было?

— Для истории Земли, которая насчитывает несколько миллиардов лет, не так уж и давно, тысяч двадцать-тридцать назад. Это была могучая цивилизация, стоявшая намного выше всех цивилизаций известных нам с вами. Этот меч, если верить моему сну, всего лишь личное оружие исследователя чужих планет, которое, действительно, было предназначено для борьбы с различными чудовищами, но иных миров.

— Вы хотите сказать, что люди могли летать к другим солнцам?

— Да, Чжао-сан, либо на специальных кораблях, которые летали с непостижимой скоростью, либо...

— Либо, что?

— Либо те люди могли преодолевать огромные расстояния между звездами самостоятельно, то есть, перемещая свое тело, почти мгновенно, от одной звезды к другой.

— Но это невозможно. Даже самые могущественные маги этого мира не в состоянии одолеть путь от звезды к звезде.

— А Будды, а сиддхи, а языческие боги? А откуда берутся Будды, сиддхи? Из людей. Так почему же нельзя поверить в то, что когда-то все люди на Земле были сиддхами или Буддами, проще говоря, человекобогами! Может быть, именно этим и объясняется полное отсутствие их следов пребывания здесь?

— А что с мечом? — наконец вклинился с вопросом Мори-сан. — Это, действительно, меч или нечто, что нам только кажется им?

— С мечом всё в порядке. Это настоящее оружие, только универсальное. В его рукоятке есть кнопки, нажав которые, можно заставить меч изменить своё физическое состояние, вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, — сразу же ответил Чжао.

-Нет, — также, мгновенно, ответил Мори.

— Мори-сан, физическое состояние — это лёд, вода, пар. Лёд — твердый, вода — жидкая, пар — газообразный. Это самое простое объяснение, но поверьте мне, Мори-сан, существует твердый огонь, который разрежет любой сплав.

— И что, этот меч из привычного на вид, может превращаться в твёрдый огонь?

— Да, я видел это во сне, и не только это. Но я не знаю, на какую кнопку нужно нажимать, чтобы происходили эти превращения.

— А то, что он служит только одному хозяину — это сказка?

— Нет не сказка, но и здесь нет ничего мистического. Просто бывший владелец этого меча смог так настроить его на себя, что другой человек, взявший этот меч, подверг бы себя большой опасности. Только избранные, то есть очень схожие с владельцем люди, могли использовать его в своих целях. Я только могу предполагать, в чем должно быть это сходство, но, скорее всего, в строении руки и импульсах, исходящих от нервных окончаний владельца оружия.

— Но это такая редкость, это почти не мыслимо, чтобы всё так совпадало. Это вам говорю я, Чжао Гун мин, китайский врач в пятом поколении, изучавший индийскую и тибетскую медицины, египетскую и европейскую.

— Согласен. И всё-таки, такая вероятность существует. Ведь владел же этим оружием Дзидзо, а сейчас я! Если хотите, мы можем проверить и эффект отторжения этим мечом нового претендента.

— Ох, Идущий! Ну, ты и хитер! Кто же станет рисковать своими руками и ногами, а то и головой? Придется поверить тебе на слово.

— Дайте мне немного времени, чтобы разобраться с мечом. Один я скорее разберусь, что к чему. Да и другим будет безопаснее.

— Разумно, — поощрил меня Чжао. — Только не забудь, что мы с нетерпением будем ждать результатов. Да, и не спеши, и будь осторожен. В этом мече могут быть и сюрпризы.

Весь следующий день я посвятил себя гениальному оружию древних. Для этого мне пришлось ускакать далеко от города, подальше от людных мест и деревень, и найти большую поляну. Прежде чем начинать нажимать на кнопки, которых и было-то всего три штуки, я 'оком' окинул окрест и, только убедившись в полном отсутствии людей, приступил к обследованию своего оружия.

Прежде всего, я попытался мысленно представить себя на месте тех, кому это оружие было необходимо. Они были исследователи чужих миров, планет, но они не были самоубийцами. Не были они и убийцами. Мне хотелось верить в это.

Основываясь на этих предположениях, я сделал своё заключение, что меч не только поражал врага, но скорее защищал своего хозяина от нападения извне. Если древние умели путешествовать по чужим мирам, наверняка им была известна природа силового поля. Следовательно, чтобы не убивать инопланетные существа, но и не быть убитым, исследователь должен был иметь с собой инструмент, создающий такую защиту. Тогда, почему бы мечу не быть одновременно и средством поражения, и средством защиты. Пока всё было логично, но, какая из этих кнопок является средством защиты или нападения?

Я очень осторожно покрутил мечом в воздухе. Ничего не произошло. Тогда я стал обследовать саму ручку меча. Оказалось, что она была наборной, но не разборной. Зато я неожиданно для себя понял, что ручка может вращаться, а кнопки являются всего на всего фиксаторами. Нажав одну из кнопок, я мог повернуть одну из секций ручки. И я нажал на нижнюю кнопку, и повернул соответствующую ей секцию на одно деление. В следующее мгновение тонкое лезвие меча превратилось в лазерный луч.

Вот знал я, что луч, именно лазерный, а не плазменный, и всё тут. Мой мозг мне неожиданно выдал, что это спектр холодной плазмы, а не плазмы солнца. Луч был точно такой же длины, как и обычное лезвие меча. Тогда, снова нажав на кнопку, я повернул секцию ручки ещё на одно деление. Длина луча, или лезвия, увеличилась вдвое. В руках у меня уже был, как бы двуручный меч. Недалеко от меня стояли довольно высокие и толстые пеньки. Не долго думая, я сделал в их сторону два боковых шага, и с разворота рубанул лучом по одному из пеньков. И ничего не почувствовал. Не было никакого ощущения удара, не было привычной отдачи от удара, но часть пенька срезало, да так ровно, будто бы саблей срубили лозу.

Я повернул ручку ещё на одно деление. Длина луча увеличилась в геометрической прогрессии. Всего в этом направлении, а ручку мне приходилось вращать по часовой стрелке, было шесть делений. Я быстро подсчитал, что лазерный луч увеличивается, почти до восьмидесяти метров. Причем, его длина никоим образом не увеличивала вес самого меча. Это лезвие не возможно было схватить, отбить или перерубить, каким-либо оружием из ныне существующих.

Тогда, я вернул секцию в прежнее положение, и, вновь заблистало привычное лезвие холодной стали. Возвращая ручку в начальное положение, я заметил, что она может вращаться и против часовой стрелки. А, когда ещё раз внимательно осмотрел ручку, то увидел, что у каждой кнопки расположены деления справа и слева. Их число разнилось. Если у нижней секции количество делений было по шесть в каждую сторону, то у средней — по одному, а у верхней — по два.

Я повернул нижнюю секцию, но уже против часовой стрелки. И чуть не поплатился своей жизнью, потому что лазерные лучи вспыхнули сразу же с двух сторон. Только, благодаря моей осторожности, второе появившееся лезвие луча, не проткнуло меня насквозь. Теперь получалось, что в своих руках я держу меч о двух концах, причем, лазерный меч. Повернув ещё на одно деление, я убедился, что меч удлинился вдвое сразу же в двух направлениях.

Познав секреты первой кнопки, я начал экспериментировать со второй. И уже не очень удивился, когда при повороте по часовой стрелке, стальное лезвие превратилось в огонь плазмы.

И лазерный луч, а сейчас, и плазменный, удерживало силовое поле. Каким образом это было возможно и откуда бралось столько энергии, я понял не сразу. А, когда понял, мне стало страшно, потому что энергия, за счет химических и физических реакций бралась от меня самого. Я был тем самым подзарядным и замораживающим луч устройством, и за счет взаимодействий на малом уровне, происходили все эти преобразования. Но, обследовав свой организм, я понял, что никакой опасности не существует. Во мне был избыток энергии, и меч отбирал только её малую часть, порядка 3-4 процентов. Перед моими глазами 'проплыли' какие-то формулы, которые объясняли причину столь малого потребления энергии для столь мощных всплесков её выброса через лезвие меча. Однако до меня не сразу дошло, что, оказывается я, знаю причину и следствие.

Проще говоря, этих процентов моей человеческой энергии, которая находилась в моем организме в сверхсжатом виде, хватило бы на создание звездной системы средних размеров. Получалось, что каждый человек — это некий белый или черный карлик в миллиарды раз более совершенный, чем его космический аналог. К тому же мыслящий. Этого я никак не мог понять, принять тогда, да и сейчас не понимаю, хотя постоянно приходится убеждаться в этом. Может быть, это и не дано понять, может быть, это и не надо понимать, а просто принять и привыкнуть, как советовали студентам некоторые профессора физики, преподававшие волновую теорию кванта.

Всё в мире относительно, всё зависит от позиции, или, если хотите, от точки отсчета и системы координат. По всей видимости, меч воспринимал моё энергетическое поле, как сверхсжатую, сверхзакрученную материю, из которой он мог черпать сколь угодно много энергии. К тому же моя энергия восстанавливалась, а это делало меня 'вечным двигателем' для подпитки данного оружия.

Единственное неудобство, которое несло в себе плазменное лезвие — это его, так я подумал вначале, бесполезность.

И опять помогла случайность. Кончик лезвия оружия, запеленатого в силовое поле, был направлен вверх, в небольшое облако на небе. Что уж я тогда подумал, сейчас не помню, но вдруг поле на конце лезвия раскрылось, и ... облако перестало существовать. Оно испарилось. Сам я не испарился только благодаря силовой защите, которая, как зеркало, отразила и сфокусировала плазменный луч только на предмете поражения. Ещё более удивительное случилось тогда, когда я повернул среднюю секцию против часовой стрелки. Плазменное лезвие не исчезло, но у другого конца ручки появилось голографическое изображение компьютерной 'менюшки'. Там было всего три пункта, вернее три строчки текста на непонятном мне языке. Правда, через секунду в моем мозгу опять что-то 'щелкнуло' и я без напряга прочитал, что первый пункт — это регулировка температурного режима плазменного луча, второй, говорил о контроле радарного прицеливания, третий — ставил оба этих режима в 'автопилот'.

С самой верхней секцией ручки я разобрался очень быстро. Она несла в себе чисто защитные функции и создавала непробиваемые силовые щиты. Поворот по часовой стрелке, и прямо передо мной вырастал прозрачный щит в полный мой рост. Ещё один поворот, и ещё один щит вырастал сразу за моей спиной. Два поворота против часовой стрелки, и вырастала круговая оборона.

Причем, я вновь 'лопухнулся', потому что решил, что эта оборона стационарная. Понимание, что первоначальное заключение ошибочно, пришло после того, как я, отключив круговую оборону, оставил только передний заслон и решил повернуться вправо. Уже поворачиваясь, я понял, что вместе со мной перемещается и защитное поле. Тогда я вновь включил 'круговую' и сделал шаг вперед. Шаг удалось сделать, правда, с некоторым усилием, как будто передвигался в воде, но передвигался же...

Ещё около часа я провозился с оружием древних, осваивая его на всех режимах.

Но самое важное понимание чудо-оружия пришло ко мне тогда, когда уже собрался возвращаться в Киев. Восторженно вкладывая его в ножны, я вдруг почувствовал, что и от него исходит щенячий восторг и ликование, что его оценили, познали и, что он нашел-таки, наконец, истинного своего хозяина. Я понял, что, конечно, меч могут украсть, но воспользоваться им никому не удастся. И это будет до тех пор, пока я жив, и он мне будет нужен. Этим и объяснялось теперь, почему такой меч так долго висел без дела в княжеской оружейной.

Вернувшись в Киев, я поделился своими открытиями с Чжао-саном и Мори-саном, и даже предложил им попробовать подержать меч в своих руках. Но тут-то и началась мистика. Ни Чжао, ни Мори, не удалось вытащить оружие из ножен. Меч, как будто прирос к ним. И уж совсем не понятно было, почему ни тот, ни другой не видят на рукоятке никаких кнопок и делений. Я видел, — они нет. И всё это происходило одновременно, поэтому мне расхотелось вытаскивать оружие из ножен и передавать его им из рук в руки. В мече наверняка была заложена программа 'чужой, фас!'. И не на своих учителях и друзьях надо было это испытывать.

Однако наступило время мне возвращаться в расположение своей части, то есть княжеского двора. Мы тепло распрощались, и я оставил своих ещё ошеломленных друзей-учителей, чтобы на следующий день встретиться с ними для сдачи экзамена по акинаку.

С этим мечом у меня прошло всё довольно обыденно. Сны мне не снились, оружие не рвалось из ножен, не выпрыгивало из руки, не было и потаенных кнопок.

Сдал я экзамен на отлично, но сенсаций и сюрпризов своим учителям не преподнес. Единственно в чем я был уверен, что это оружие, хоть и очень древнее, но нашей цивилизации. Вот только откуда пра-пра-предки узнали такой рецепт сплава?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -х — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

После сдачи всех 'боевых' экзаменов, я со своими учителями целую неделю изучал искусство врачевания, сохранения и накопления энергии 'цзи'. Чжао показал мне свиток лечебной акупунктуры человека, а Мори свиток точек и нервных узлов для убийства себе подобного. От Чжао мне довелось услышать, что Шао-линские монастыри уже существуют несколько веков, и там, действительно, изучают ушу. И нет более искусных мастеров в Империи Син по боевым видам, чем монахи-учителя и их воспитанники, конечно, те, кто прошёл все стадии обучения в стенах этих монастырей.

К моему величайшему сожалению Чжао не владел техникой Шао-линя. Он был мастером акинака, широкого китайского меча и хорошо владел техникой школы 'тигра'. Мори, считал, что его знание буси-до и владение самурайским мечом, вполне достаточно, чтобы на равных сражаться с любым из людей.

Конечно же, я упросил Чжао, показать мне всё, что он знает из школы 'тигра'. Его 'ката' произвели на меня достаточно сильное впечатление и, как полагается, навсегда засели в моей башке.

Но всё радостное и хорошее проходит, чтобы, по всей видимости, не стать обыденным и испортиться.

Через две недели Чжао и Мори, собрались в дорогу. Они решили идти на север в страну лопарей, и дальше, в страны бога Одина и Локи, туда, где скальды складывали саги о героях, фьордах и путешествиях, о коварстве и верности, о яростных сражениях и любви. Туда, где сами скальды были героями, участвовали в яростных сражениях на полях брани и на чужих брачных ложах.

Я расставался с ними с тяжелым сердцем и потому, что оставался опять, как бы в одиночестве, и потому, что тревожился за их жизни. Я сразу предупредил их, что пусть они не поддаются романтизму такого путешествия. Там, куда они собираются, их могут встретить не по дружески, потому что удел народов тех стран — это суровая, грубая жизнь и война.

Чжао ответил, что хорошо осознает, что рассказы о героях и подвигах могут быть сильно преувеличены. Он отдает себе отчет и в том, что их могут захватить в плен и сделать рабами.

— Но все в этом мире временно, даже моря и горы, а предназначение человека познавать мироздание и передавать свои познания другим людям, которые будут жить после него. И не беспокойся о нас, мы слишком сильны, чтобы погибнуть, и умны, чтобы долгое время быть рабами. И ещё, самое главное, нам необходимо вернуться домой, чтобы рассказать своим ученикам и последователям о тебе, Идущий, и обо всем, что мы увидели, узнали и испытали в этом долгом путешествии. Нам просто необходимо вернуться, поэтому мы обязательно вернемся, — и помолчал, но говорили его глаза. В них читалось, что даже, если и суждено им погибнуть, то это будет достойная смерть, а их врагам придется горько жалеть об огромном числе своих погибших друзей или родственников.

— И последнее, что я хочу тебе сказать, Идущий, — произнес Чжао, — будь постоянно с 'ИЦУ-НО-ОХАБАРИ' и акинаком. В них твоя сила и твоё спасение. Кто знает, с кем тебе придётся сразиться на своём пути? Мы так и не открыли секрета могущества скифского меча, но и он — твой меч. Может быть, — это меч твоих прямых далеких предков? И, если один, защищая тебя, истратит все твои силы, то, может быть, родовой меч, наполнит тебя новой мощью.

Глава III

ПОСОЛЬСТВО

Прошло три месяца с того самого дня, когда я вступил на княжеский двор. Наступил август, а по-здешнему — зарев.

У меня пока, вроде бы, всё шло гладко. 'Без сучка, без задоринки. Тьфу, тьфу!' Кличка Кожемяка так накрепко ко мне прилипла, что Никитой меня называл разве что Ватажка, да и то не всегда. Напряжение первых дней, которое постоянно преследовало меня и не давало сосредоточиться на приобретении новых Знаний, прошло, особенно после знакомства с Чжао и Мори, но бдительности я не терял.

За эти месяцы успел я многому научиться.

Стал лучшим бойцом на мечах. Обоюдоострый русов, франкский или германский, длинный тяжелый меч, короткий римский или легкий изогнутый сарацинский, — мне было все едино. К тому же только я один познал секреты боя на скифском акинаке и самурайском мече. Легко управлялся и двумя, рубился с мечом и кинжалом. Сумел придумать и новое, например, переход от 'веерной' обороны к атаке и кое-что ещё. Особенно хорошо удавался прием 'скручивание' меча противника. Наловчился перерубать чужие мечи, чувствуя их слабые места. Свободно ловил двумя ладонями клинок и резким движением выворачивал его из рук противника.

Точнее и дальше всех бросал сулицу или дротик — короткое копьё.

Из лука стрелой бил в глаз белку, причем лук мне сделали особый, — помог кузнец Ракита. Когда я пришел к нему с жалобой на то, что тетива из бычьей жилы не выдерживает и рвётся при стрельбе, мастер пообещал через три дня решить эту задачку. И решил, именно через три дня. И смастерил не только тетиву, но и сам лук. Из каких сплавов он всё это создал, я не стал допытываться, но лук был легким, гибким и прочным, а тетива настолько тугая, что кроме меня этим луком не смог пользоваться никто. Зато мне это оружие доставляло истинное удовольствие. В полминуты я спускал до двадцати стрел, против пятнадцати, у самых лучших стрелков, да и бил мой лук на сто шагов дальше любого другого 'разрывчатого' лука.

Все завидовали, но воспользоваться таким оружием не могли, сил не хватало. Обучался я и другим наукам, правда, в отдалении ото всех, уединяясь в свободные дни и часы, даже минуты, чтобы совершенствоваться для исполнения Квеста. Но, что самое главное, я излечился от довлеющего чувства своей неполноценности, примирившись с даром 'Потусторонних'. Я наконец-то успокоил свою гордыню, сказав себе, что таким даром необходимо дорожить и развивать его в себе, потому что я стал таким первым из людей, которые постигнут это, лишь через сотни или тысячи лет.

В своё время я 'проглотил' много книг с фантастикой и фэнтази, как иностранных писателей, так и отечественных. Очень мне тогда пришлись по душе книги Стругацких, Головачева, Никитина. Их герои обладали сверхвозможностями, были добры, благородны, справедливы, сильны духом. Сейчас настал момент добиться всего того, чего я не мог осуществить в той жизни. Сначала я решил использовать на полную катушку всё, что мне было отпущено самой природой. Именно мне, а не дяде Васе или Илье Муромцу. Однако, серьёзно исследовав свои потенциальные возможности, я не нашел ограничений и не рассмотрел предела. Поэтому во время моих уединений мне пришлось вспомнить все, чем обладали книжные супермены.

Во-первых, мне пришлось заново для себя создать систему йогов, а также систему боевых приемов, как на физическом, так и на психофизическом уровне. Во-вторых, воспользоваться прочитанным из книги о мировых системах единоборств англичанина Смитта: о китайских мастерах 'бокса', индийских бойцах, японских мастерах 'звукового боя', кратковременном и мгновенном мороке, точнее наведенном гипнозе.

Вспомнил, даже, об убийственном запахе, который мог извергать из себя человек, о тайваньском 'касании смерти' — мгновенном и отдаленном. Освоил и 'защитную рубашку', которой пользовались японские самураи и ниндзя, а также мастера монастырей Шао-линя юга и севера Китая.

Только мне захотелось пойти дальше этих мастеров. Удалось за сотые доли секунды превращать свою кожу в стальной непробиваемый и бесчувственный к боли панцирь или наоборот, оборачиваться в нечто аморфное, даже газообразное, которое невозможно было проткнуть, разрубить или прострелить современным оружием. Правда, пришлось 'кумекать', как при таком положении не потерять подштанники, но, в конце концов, я решил и эту загадку.

Конечно, я не стал обладателем совершенной техники и приемов мастеров единоборств, но компенсировал такое упущение своей реакцией и скоростью ведения боя.

Сложнее оказалось с рукопашным боем. Техники исполнения приемов бокса и каратэ, которые я когда-то изучал, да и школы 'тигра', полученной от Чжао, мне пока хватало с избытком, но в душе я понимал, что ограничиваться этим не стоит и необходимо совершенствоваться. Поэтому мне необходим был учитель, я искал его, но не находил. Пришлось создавать технику ведения рукопашного боя самому, под себя, на основе того, что вспомнил, знал и умел. На создание собственной системы ушёл ещё один месяц.

И третий месяц ушел на полиморфные изменения не только внешности, но и тела с организмом вообще, то есть на превращения из человека в зверя, птицу, рыбу, насекомое.

Начал я изучать и возможности телепортации. Однако воздвигнуть систему одновременного переноса атомов всего тела, даже на минимальное расстояние, не получалось. Было страшно потерять даже один атом.

Не было у меня научно обоснованной концепции. Превращая себя в скопление атомов, я, как задумавшаяся сороконожка, не мог заставить себя сделать первое движение. Поэтому к исходу третьего месяца мне и близко не удалось подойти к решению данной задачи.

За 'пробежавшее' время я прочно вошел в число первых кметов 'молодшей' дружины и не только за свои стремительные успехи в военной подготовке. Благодаря постоянной настороженности, я все эти месяцы старался быть ровным и спокойным со всеми сотоварищами. А это было ой как трудно!

Споры и раздоры возникали между ними почти каждый день. По пьянке, по недоразумению, в силу скверного характера или просто плохого настроения. Пришлось и мне однажды отбрехиваться от одного из любителей почесать языком.

Его звали Ляшко, воин старшей дружины, сын болярина Хвоща, который с незапамятных времен прибыл с берегов Холодного моря. Как поговаривали из потомственных варягов, а прозвище у Ляшко было — Рус. 'Кликуха' была ему дадена, как мне объяснили, за его хохол, который красовался на его лысой, как полба черепушке и длинные усы. Правда, клички давали больше в шутку.

Парень, в общем-то, не плохой: не злой, не трус. Бойцом он был, правда, не из лучшей десятки, но брехуном и хвастуном, — из первых. Заливал складно, с фантазией. Красавец и, как водится, бабник. За словом в карман не лез, бабы от его россказней дурели, и вешались ему на шею. По моему мнению, варяги-русы должны были быть несколько другими. Но 'в чужой монастырь со своим уставом...', как известно, не суются. Поэтому я помалкивал и держал своё мнение при себе.

Многих дружинников он раздражал, но меня это как-то не касалось, поэтому до поры до времени мы с ним не сталкивались.

Как всякий красавец, Ляшко был задирист и самолюбив, но и наблюдателен, особенно, когда это касалось его персоны. Поскольку я не очень-то слушал его пустобрехство и вообще старался, как можно меньше сталкиваться с ним, где бы то ни было, — это было замечено и задело Ляшко. Моё стремительное продвижение по служебной лестнице, видимо, тоже сыграло не последнюю роль и не могло оставить его равнодушным, а тем более радушным ко мне.

Поэтому однажды, совершенно в безобидной обстановке, когда на вечерней зорьке большинство кметов и гридей сидело на завалинке, Ляшко-рус вдруг пристал ко мне с расспросами. Вопросы, конечно, были с подковырками, но меня они почему-то нисколько не смущали и не раздражали. Скорее наоборот, смешили.

Присутствующие, однако, навострили уши. Все понимали, что крутых разборок не будет, Ляшко не посмел бы тягаться со мной, но кто кого перебрешит — было всем интересно.

Начал Ляшко издалека, обращаясь как бы ко всем, призывая в свидетели.

— Вот мы, русы, принимаем всех к себе и радимичей, и вятичей, и полян, и северян, и свеев, и данов, и ромеев, и жидовинов.

А возьмём, например, ромеев. Они не жалуют нашего брата, хотя, как говорят наши старики, приходятся нам родней. Почему?

Вопрос был обращен, вроде бы, ко всем, но многие поняли, что Ляшко спрашивает меня, желая вовлечь в свой дурацкий разговор. Я промолчал, а парень продолжал раскручивать тему.

— Да что там ромеи, те далече, а вот вятичи — эти-то потомки Вятко, молодшие наши братья, тоже нос воротят, не хотят идти под руку Киева. Ну и кто они без Киева? Да просто Мосховы людины, а короче — Мосхали. А чуть козары их поприжали, так они, как девки, заголосили:

— Ах, нас снасилуют, помогите!

Кто-то из кметов заржал, но далеко не все, потому что в словах Ляшко не было правды, полной правды. Была полуправда, которая сродни вранью. Те, кто не знал всей подноготной, или не хотел знать, верили этому, но многие знали, что не так это всё было, и не смеялись.

— А, Кожемяка, ты ведь у нас не пойми каких кровей, толи вятич, толи ромей. Вот ты нам и ответить, хошь за вятича, а могешь и за ромея, али враз за обоих, почему вы все стремитесь в Киев, а к себе не приглашаете, да и под руку русов не идёте?

Теперь отмалчиваться было невозможно, вопрос был задан в лоб, приходилось отвечать.

— Если ты меня вопрошаешь, то ты, Ляшко, ошибся, я в Киев не стремился и оказался тут по воле случая. Остался же я на службе у князя временно, по договору с воеводой Сфенальдом, Ватажка может подтвердить.

Что же, касаемо, Киева и варягов-русов, полян-росов, вятичей и ромеев, то я так скажу. Из ромеев в Киев попасть никто не стремится, акромя купцов. У ромеев такие города, что Киев перед ними весью кажется. Я уже не говорю о Византе, даже Корсунь раза в два больше столицы полян и не в пример деревянному Киеву, стены крепостные имеет каменные, дома то ж из камня сложены, даже улицы мощены булыжником. Есть там и акведуки, по которым вода прямо в дома попадает, а по другим акведукам, далеко за стенами, в море сливается, вместе с использованной водой, вся грязь городская, вместе с людскими испражнениями. Кстати, уж не помню, кто из русов или росов, но с большой охотой нанимался на службу к ромеям.

Теперь о вятичах. Я вижу, ты не очень-то разбираешься в родстве племен и народов. Так вот, что бы ты знал и не позорился более перед дружиной, скажу тебе, что Родимко и Вятко были родными братьями, но пришли они с ляшских земель, потому что им опротивело там находиться. И это произошло из-за вечной междоусобной резни лютичей и бодричей, которая, поверь мне, ни тех, ни других до добра не доведет. Кстати и варяги-русы живут пока на землях ободритов, пока...

Ты же зовешься русом, должен знать.

Ляшко неуверенно кивнул. А я продолжил.

— Да, и русы, и росы, и чехи, и словены, и бодричи, и лютичи, и радимичи, и вятичи, уличи и поляне, и древляне, и дреговичи, и северяне, волыняне и бужане, и даже мурома, — это братские племена. В Риме и Византии их всех называли и называют славянами, венами, вандалами, антами, склавинами или, просто, варварами. Даже вестготы и остготы в родственных связях с этими племенами. Но никто, ты слышишь, никто из них не может считать себя старшим или младшим братом.

Нигде в сказаниях и летописях особенно не подчеркивается, кто был старшим. Кий или Хорив, Лях, Чех или Рус, Словен или Скиф. Да, они были братьями, да, они помогали друг другу в трудное время, да, они ссорились друг с другом и, бывало, дело доходило до драки и крови, да, кто-то из них был старшим и младшим. Но волхвы и сказители, — мудрые люди, поэтому никто из них, никогда не ставил сверху одного над другим, не упоминал о старшинстве, как о чем-то, что непременно возвышало одного над другим, чтобы неповадно было таким, как ты, Ляшко, вносить сумятицу в человеческие головы.

Постой, не прыгай, я не закончил ещё рассказывать. Ты тут много чего наплёл, а затем перевел на меня разговор, так вот слушай обстоятельный ответ.

Теперь о том времени, когда вятичи у Киева подмоги попросили от иноплеменных козар, по-братски, а Олег-вещий их, тоже 'по-братски', такой данью обложил, что вятичи до сих пор охают и клянут себя за тот зов о помощи. А ведь Олег воспользовался тем, что в ту пору у вятичей мор был, и большинство воев умерло, и племя не смогло себя защищать от степняков. Вот тебе, и другим несведущим, вся правда.

Теперь про Киев и его обитателей.

Кий, Щек и Хорив и сестра их Лыбедь, никогда русами не были, — они были росами-полянами, они были русколанами. Так, по крайней мере, говорится в летописях. И варяги — это не племя, а орден воев русколанов, костяк которых составляли, русы, или росы. Поэтому многие из русов, которые стали возвращаться из Полабии, были с радостью встречены всеми племенами русколанов. Их принимали, как защитников, как подмогу, а не как чужих наемников. Поэтому Рюрик так легко обосновался в Ладоге и Изборске.

Первым накрепко в Киеве уселся Олег, который был ближним воеводой и родственником Рюрика. Затем княжил в Киеве Игорь, который уже был женат на Ольге, женщине из Пскова. Святослав был уже наполовину русом, как я — наполовину ромей. Поэтому, хочешь ты того или не хочешь, но ты не очень-то уважительно отозвался не только обо мне, но и о князе Святославе, да и о многих своих сотоварищах, потому что мало в ком сейчас течет чья-то истинная кровь родовых предков.

И, последнее, о тебе. Ты, Ляшко, хоть и имеешь прозвище 'рус', но нисколько на руса не походишь. Не в пример тебе варяги-русь суровые и могучие вои, немногословные, да и оселедец на бритой башке носят по иному и по праву. А у тех, у кого такого права нет, выбривают только подбородок, оставляя усы. У знатных же бояр и вождей в ухе ещё болтается серьга. А у тебя не оселедец, а так — хохол, как у петуха гребешок, для красивости. И потому никакой ты не Ляшко-рус, а Ляшко-хохол.

Кметы и гриди, внимательно и молча слушавшие меня, заржали как жеребцы.

Ляшко вскочил в ярости, но это была больше 'игра на публику'. Однако я его добил окончательно:

— Если есть что возразить — возражай. Я за свои слова отвечаю, если ты захочешь доказать мне и другим, что это не так, то мы можем сойтись прямо здесь и сейчас, или в любое удобное тебе время. С оружием или без, выбирать тебе.

Заскрежетав зубами, Ляшко произнес:

— А ты хитер, ромей, всем заранее известно, кто выйдет победителем из нашей схватки.

— Когда мужчина бьётся за правое дело, он не задумывается, кто будет победителем, он готов умереть или победить. Если ты заранее уверен, что проиграешь, значит, чувствуешь мою правоту?

— Я сомневаюсь в своей, потому что в одном ты прав, не довелось мне читать древние летописи. Всё о чем я знаю, я знаю со слов других.

— Стыдно старшему, приближенному к воеводе и князю кмету, пользоваться людскими слухами. Надо читать первоисточники.

— Да, если бы я умел читать эти летописи! — чуть ли не закричал Ляшко.

— То есть, ты не умеешь читать?

— Нет, — тихо произнес он.

— Так в чем же дело, хочешь, научу?

— Научи, научи его, Кожемяка! — встрял Ватажка, который грамоте обучался у меня.

— Не шутишь?

— А ты слышал, чтобы я часто шутил?

С той поры я и его стал подучивать грамоте, и мы даже относиться стали друг к другу по-приятельски. Правда, бабником и болтуном он так и остался, ну, да что теперь было делать, не убивать же его за это.

Однако после нашего разговора к нему пристала кличка Ляшко-хохол, хотя относится к нему стали более благодушно.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — х — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Может быть, именно в силу моей уравновешенности и обстоятельности не только в словах, но и в делах, ко мне стали относиться поначалу доброжелательно, а затем и с уважением. Может быть, именно поэтому сам Сфенальд уже на третий месяц моего пребывания на княжеском дворе, приказал отдать мне на обучение кулачному бою детей боярских, из 'отроков' дружины.

Ребята попались разношерстные. В моей группе, точнее отделении, насчитывающим десять человек, были юноши, примерно, одного возраста. Самому старшему, но самому доброму, миновало шестнадцать весен, а самому маленькому, но самому задиристому — 15 лет.

Встретили они меня настороженно. Это было понятно. Им я казался чужаком, хотя обо мне они, очевидно, были уже наслышаны. Видя их сомнения и недоверие, я не стал заискивать перед ними или 'давить' своим умением и положением, поэтому уже через неделю занятий наши отношения наладились. Я тоже кое-что слышал о некоторых ребятах, немного больше об их отцах, например, о самом старшем, боярском сынке Кувалде.

Я знал, что этот парень уже в четырнадцать лет смог сломать подкову, а в пятнадцать помериться силой с любым взрослым кметом, даже старшей дружины. Но кличку, Кувалда, он получил не за силу или тупость, а потому, что очень любил кузницу. Несмотря на свою боярскую родословную, парень не чурался низкого сословия, был добр и справедлив. Его уважали ровесники, и старшие относились к нему, как к равному. Его отец, думский боярин Мирослав по прозвищу Копыто, не мог нарадоваться на своего старшего сына.

Правда, у Кувалды начисто отсутствовала реакция на быстрое принятие решения. Он, как большинство сильных и добрых людей, позволял принимать его кому-нибудь другому, ну, а за последствия приходилось отвечать сполна ему, одному. И он отвечал.

В течение первой недели я заметил, что из десятка он особенно благоволит самому младшему, Мстише, которого я про себя окрестил 'кусачим щенком'. Этот был третьим сыном боярина Рогдая, из Полоцка, который лет двадцать назад ушёл от своего князя Рогволода к Игорю. За свою верную службу Рогдай получил щедрые дары и земли. К тому времени, когда в Киеве появился я, этот боярин был одним из самых влиятельных и богатых людей Киевской Руси. Я знал, что даже Сфенальд с большим уважением относится к нему, поэтому мне было интересно наблюдать за одним из отпрысков такого человека. Я неплохо знал и первых двух его сыновей, ходивших в молодшей дружине гридями. Это были довольно спокойные юноши, которые, правда, ничем не выделялись среди своих собратьев.

А вот Мстиша был совсем иным. Его глаза полыхали озорством. Но это озорство, как я понял, шло не от желания кому-то навредить или кого-то унизить. Оно шло от избытка энергии и острого ума, от довольно хорошего образования и желания показать старшим, что и он чего-то, да стоит. Если я это понял разумом, в силу своего возраста и опыта, то Кувалда это понял сердцем, в силу своей доброты.

Остальные ребята моей группы были тоже дружелюбны и смышлены.

Через две недели я не представлял себя без этого десятка парней. Мне они тоже отвечали уважением и привязанностью. Все они уже числились отроками молодшей дружины, и кое-что умели и знали, но, поскольку это были дети влиятельных Киевских боляр, их со временем прочили в старшую дружину князя.

А старший дружинник — это лицо, приближенное к князю, так сказать, номенклатура, которая должна знать значительно больше и уметь всё делать значительно лучше простых гридей. Старший дружинник, кмет или витязь — это закаленный, искусный, профессиональный воин — варяг или викинг, одним словом.

Сначала я решил учить отроков просто боксу и некоторым приемам самбо. Однако к концу второй недели общения с ними, я понял, что из этих ребят можно будет сделать великую команду бойцов, магов и государственных деятелей. Стоит только применить к ним иной метод обучения. Поэтому я изменил своё решение и начал учить их по полной программе, которая к тому времени уже сложилась в моей голове.

Третий месяц пребывания на княжеской службе, сложился для меня на редкость спокойным, поэтому за июль (это я уже знал теперь точно) удалось сильно продвинуться вперед в самосовершенствовании и создать довольно серьёзную основу для разработки системы психофизического развития человека. Поэтому, когда мне в руки попал такой благодатный 'материал', как эти юноши (удалось протестировать возможности каждого), я возликовал и с благодарностью вспомнил 'Потусторонних'.

Именно к этим ребятам, начиная с третьей недели наших занятий, я впервые применил метод энергопсихоморфофизического воздействия на определенные области мозга (который к тому времени уже успел изучить до мельчайших подробностей на себе, конечно) с целью добиться максимально быстрого и эффективного воздействия на развитие внутренних сил организма человека.

Строго нацеленными энергетическими пучками я разбудил области силы в их организме с возможностью управлять данной силой, моментально концентрировать всю энергию на какой-то группе мышц и почти мгновенно реагировать на то или иное боевое событие.

Энергетические пучки строго дозировал, индивидуально для каждого юноши, контролируя процессы внутренних органов учеников во избежание побочных эффектов. Такая методика, дала ошеломляющие результаты.

Уже через неделю каждый из моей группы смог отжаться от земли пятьсот раз без отдыха и сломать подкову. Ещё через неделю каждый в группе мог прыгнуть с места на пять метров в длину, на полтора метра в высоту, сделать флят, сальто, кульбит. Конечно, по силе никто не смог превзойти Кувалду, потому что тот ещё больше налился мышцами. Зато, по умению выпрыгнуть в высоту или сделать акробатический трюк, не было равных Мстише. Ещё один парнишка, Болек, выделялся своими прыжками в длину.

Через месяц, увидев, как прыгают и вертятся ученики моей группы, Сфенальд отозвал меня в сторону и спросил:

— Ты кого из них мне готовишь? Скоморохов или бойцов?

— Не гневайся воевода, то, что ты видел, говорит об их возросшей силе и ловкости. А без этого они не смогут правильно и умело применять приёмы рукопашного боя. Через седмицу можешь испытать каждого в кулачном бою. Мои ребята уложат любого из молодшей дружины.

— Ну, ну... — только и промолвил Сфенальд, а ровно через неделю привёл с собой десятерых отборных бойцов из молодшей дружины.

Мои ребята к этому времени работали уже по 'нервным узлам'. Когда Сфенальд с дружинниками подошёл, я остановил тренировку своих ребят.

— Будь здрав, воевода! Пришёл убедиться в моих словах?

— Пришёл, да с собой привёл. Это лучшие рукопашные бойцы молодшей братии гридей.

— Ну что же, я от слов своих не отказываюсь. Как обещал, так и будет. Выбирай любого для первого поединка, да и остальные пары назначай. Только позволь слово молвить своим ученикам.

— Молви, да и начнём. А то у меня много других дел сегодня.

Я повернулся к своим ребятам и сказал:

— Вот что молодцы, воевода хочет испытать, на что вы способны, но только, чур, не калечить супротивника. Это вам не враги, а ваши друзья. Вы достаточно знаете и умеете, чтобы избежать увечий, и для себя, и для других. Всё понятно? Тогда вперёд!

Сфенальд назначил первую пару. От моей группы вступил в поединок Болек, от молодшей дружины очень опытный и сильный двадцатилетний Кряж.

Тем временем, уже со всех концов княжеского двора потянулись любопытные поглазеть, как будут проходить поединки. Вообще у Киян было мало развлечений. И любая драка, а уж тем более, поединок, считалось настоящим зрелищем.

Подошли со своими подопечными и те, кто проводил занятия на княжьем дворе. Среди них был и Ватажка. Он, подбадривая, подмигнул мне: 'Не робей, мол!'

Однако ни Болек, ни семь остальных моих ребят, не предоставили возможности собравшимся, насладиться потасовкой. Все восемь поединков закончились очень быстро. Во всех победили мои парни. Всё решал, либо один удар, либо бросок.

Настала очередь выходить на рукопашную Мстише. Парень ему попался стройный красавец, ловкий и очень быстрый. На его лице не было ни одного шрама, ни одной ссадины, даже намека на синяк. Ему, а звали его Тарог, уже не раз приходилось защищать себя довольно в серьёзных стычках. Перед ним Мстиша казался щуплым подростком, несмотря на то, что и он, как и другие мои подопечные, уже гнул и ломал подковы.

— Будь внимателен. Не увлекайся и не лезь на рожон, — посоветовал я своему ученику.

Тот кивнул, что понял, но, как оказалось, у него уже была другая задумка.

Тарог очень аккуратно стал кружить, выбирая удобную позицию для атаки. Мне было понятно, что через секунду, другую последует стремительный шаг вперед с одновременным ударом или серией ударов в голову и по корпусу. Но было ли понятно это и Мстише? Как оказалось, он понимал намерения противника не хуже меня.

Прыжок Мстиши вперед с одновременным выбросом ноги был, как удар копья, от которого можно только увернуться. Но Тарог уже сам сделал шаг, чтобы атаковать. Поэтому он успел только вскинуть руки, согнутые в локтях, которыми попытался защитить верхнюю часть корпуса и голову. Но удар ногой был очень силён, поэтому, попав, в правый кулак Тарога, Мстиша припечатал его же кулак к его же лбу. Тарог упал и сам уже подняться не смог. Поединок закончился за секунд десять. Я был горд до соплей своими учениками. Оставался поединок Кувалды с ещё одним дружинником. Но в ком в ком, а в этом силаче я не сомневался. Но и здесь не обошлось без сюрпризов!

Кувалда был добродушным малым и, чтобы он завелся, а уж, тем более, разозлился, нужно было ударить его обухом по голове. А в поединке ему противостоял, как я потом узнал, хорошо знакомый парень, всего-то года на два старше Кувалды. Никаких личных обид у этих ребят между собой не было. Поэтому, при своих природных способностях и благоприобретенных, Кувалда был значительно сильней своего противника.

И начались 'жалелки'. Нет, со стороны, для несведущих в единоборствах людей, всё казалось правдоподобно. Но я-то видел, что мой парень может уложить своего соперника в любую секунду, но...

Как оказалось, это понял не только я, не только мои ребятки, не только Сфенальд, но и сам дружинник. Во время очередной своей ответной атаки, когда Кувалда мог поймать на встречном темпе и уложить соперника, по меньшей мере, тремя различными приёмами, но не сделал этого, дружинник остановился, обиженно махнул рукой, повернулся к Кувалде спиной и пошёл к своим ребятам. Кувалда сначала опешил, затем окликнул своего соперника:

— Эй, Курень, ты куда?

— А пошёл ты... — услышал он в ответ.

— Куда?

— А куда хочешь.

Наконец до Кувалды дошла причина такого поведения противника. И он примирительно промолвил:

— Но ведь, если я начну биться по сурьёзному, я и убить могу, невзначай. Ты ведь даже представить не можешь, какая во мне сила гуляет. Вот посмотри!

С этими словами Кувалда направился к коновязи. Подойдя к ней, он без подготовки врезал своим кулачищем по одной из её стоек, а ногой в прыжке по другой. Эти стойки держали довольно крепкий навес из толстых досок...

Как там оказался мальчонка, на вид лет пяти, я не знаю. Но когда стойки переломились, я его увидел. Как я оказался рядом с ним, точнее, как этот парнишка оказался уже у меня на руках и в безопасности, я не осознал. Только услышал за спиной шум падающей кровли. И в то же самое мгновение встретился с глазами Сфенальда, потому что сразу же подумал:

— Что же я натворил?

Взгляд воеводы не предвещал ничего хорошего. Слишком много подозрения было в этих глазах. А мысли Сфенальда ворочались в его голове и создавали столько шума, что не услышать их мог только 'глухой телепат'.

— Этот ромейский вятич был же у меня за спиной, — думал он.

— Как же он промелькнул мимо меня и успел схватить паренька? И сделал это так, что я и не заметил. А ведь от него до мальчишки было метров десять. Ни один из живущих людей на земле не успел бы проскочить такое расстояние и спасти парня. А он смог. Кто он? Человек или демон?

Кувалда виновато сопел у меня за спиной. Я поставил испуганного паренька на землю, обернулся к своему ученику и спокойно сказал:

— Что же это ты парнишку-то не заметил под навесом? Чему я тебя учил? Всё примечать и предвидеть заранее. А ты?

Кувалда засопел ещё более виновато. Эти слова я, действительно, говорил им не раз. Но сейчас это звучало несправедливо, потому что сам-то я заметил этого малыша в последний момент. Однако мне необходимо было выпутаться из сложившейся крайне для меня неприятной ситуации. Поэтому пришлось добивать парня:

— Хорошо, что я сбоку к навесу подскочил и увидел малыша рядом, а то бы по своему недосмотру ты убил бы паренька, выказывая свою силу и умение. Я сегодня недоволен тобой Кувалда, очень недоволен.

Я чувствовал, что своими словами вгоняю парня в землю, но в то же самое время слышал, что мысли у воеводы начинают меняться и течь в ином направлении.

— Что он там говорит? Как это он был рядом с коновязью? Я что, первый день на свете живу?.. Хотя, я смотрел на Кувалду и мог не заметить, как этот ромей переместился в сторону и приблизился к коновязи сбоку.

Ведь он был у меня за спиной. А и я не видел мальчишку под навесом. Значит, ромей и подавно не увидел бы. А он увидел. И если он, действительно, сместился в сторону и приблизился к коновязи, то смог бы увидеть и спасти паренька.

Но все равно невероятно. Таких людей, как он, я знаю только... одного. Но этот человек был волхвом, а затем сгинул...

Значит, не сгинул. Тогда отшельник, который привел Кожемяку в Киев, по словам Ватажки, и есть тот самый волхв. Значит, ромей его человек, его ученик. Но зачем он здесь? И почему ромей? Никогда Волхв не связывался с ромеями. У него были с ними какие-то свои старые счеты. Мне надо понять, зачем этот Никита здесь. Однако теперь можно не спешить и не опасаться. Этот мне не враг. Мы никогда не враждовали с Волхвом. Но понять, зачем этот вятский ромей припёрся сюда, я должен. Не зря после стольких лет Волхв прислал сюда своего ученика, не зря.

Итак, я, по первым размышлениям Сфенальда, был агентом Волхва. Но не врагом. И на том спасибо! Теперь надо было утвердить его в этом мнении. Но спешить я не стал. Когда человек не спешит оправдываться, оправдания ему додумывают другие. Главное дать толчок в нужном направлении и всё образуется само собой.

Поэтому я спокойно повернулся к воеводе и расстроено произнес:

— Прости, господин, не доучил я своих молодцев. Махать кулаками они навострились, а, вот соображать, чтобы зазря не калечить и не убивать, ещё не умеют.

Это была неправда. Мои ребята, как никто, я в этом убедился, были великодушными в поединках. Не принял всерьёз мои слова и хитрый Сфенальд.

— Говори, говори, милай! Я тебя уже раскусил по твоим повадкам. Но об этом знаю только я, а тебе знать не положено, — мысленно произнес он.

— Ну, ну... — вслух сказал воевода. — Продолжай делать из них воев. Да накажи им, чтобы коновязей княжеских боле не рушили. Уши пообрываю!

Сказал, повернулся и ушел в терем. Стали расходиться и зрители. Я остался со своим десятком, который с понурыми головами ожидал от меня разноса. Особенно виноватым выглядел Кувалда. И только Мстиша как-то, по особенному, рассматривал меня, как будто впервые увидел. Правда, он сразу же отвел от меня взгляд.

Я сразу смекнул, что это неспроста. Однако не было времени анализировать. Необходимо было исправить ситуацию и поблагодарить ребят за умелые действия, а перед Кувалдой извиниться.

— А спасибо вам, орёлики вы мои, за великую радость, что доставили мне сегодня! — искренно, но с пафосом сказал я. — Сегодня вы герои, которые с честью выдержали первое серьёзное ратное испытание в своей жизни. Слава вам, всем!

Я видел, что ребята с трудом осознают, что их не ругают, а хвалят. Потому что выражение вины на их лицах, очень медленно переходило в радостное изумление. Юноши весело загомонили, но я поднял руку, и они затихли.

— А ты, Кувалда, не держи на меня обиды. Мои слова не принимай всерьёз. Сказано это было в сердцах. Уж очень я перепугался за малыша и за тебя. Ведь, если бы мальчишка убился, ты не простил бы себя во век. Так, аль не так?

— Так, учитель, так, — радостно и с легкой душой согласился добрый Кувалда.

— Ну, а коновязь тебе придётся восстанавливать, а друзья, я уверен, помогут.

— Поможем, конечно, поможем! — довольно заорали ребята, радостно хлопая по плечам и спине Кувалду. Я мельком взглянул на Мстишу. Тот зачарованно и с восторгом смотрел на меня, не отводя глаз.

— На сегодня всё, всем отдыхать от ратных дел, а завтра с утра продолжим. А с тобой, Мстиша, мне надобно поговорить.

Парень настороженно глянул на меня, но согласно кивнул. Мы отошли с ним в сторонку, чтобы никто не мешал нам и не смог бы подслушать.

Первым разговор начал я, как и положено старшему, да ещё и учителю:

— Ну, давай рассказывай, что ты узнал и увидел нового и интересного за сегодняшний день? Только не таись, а, как положено, выкладывай всё начистоту. Может я смогу тебе ответить и объяснить то, чего ты пока понять не в силах.

Мстиша и не думал таиться.

— Учитель, я стоял у тебя за спиной, и вдруг ты исчез и оказался уже под тем злополучным навесом с парнишкой на руках. Как это у тебя получилось? И научишь ли ты нас этому?

— Знаешь что, давай, договоримся, что всё то, что ты видел, пусть пока будет нашей с тобой тайной. Я не знаю наверняка, что со мной произошло и как это так получилось. Толи это был такой далекий и очень быстрый прыжок, толи ещё, что... Я пока об этом могу только догадываться. Но я обязательно разберусь в своих новых возможностях, и тогда расскажу тебе всё, что понял и узнал. Сейчас же я хочу тебе напомнить о достижениях, которые ты и твои друзья приобрели всего за месяц. Разве могли вы себе представить, что каждый из вас сможет уже через седмицу гнуть подковы?

— Нет.

— А ты задумывался когда-нибудь, почему так произошло?

— Нет.

— Во-первых, потому, что у человека есть голова. А в этой голове — разум. Конечно, голова есть не только у человека. Есть она у птицы и у собаки, и у многих других тварей земных, небесных и водяных. Но на земле только человек имеет такую силу разума, которая позволяет ему строить дома и крепости, создавать оружие и пользоваться им, выращивать на полях зерновые злаки и выпекать из них хлеб или делать пиво. Только человек может задуматься над тем, а почему он шагает сначала с одной ноги, а не с другой. Только человек додумался до лука и стрел, хотя он намного выносливее лошади или оленя. В старые времена человек чуял и слышал не хуже собаки, лазал по деревьям не хуже медведя, мог догнать оленя...

Но затем он создал и стал использовать топор и рогатину, меч и копьё, лук и стрелы. Со временем, через много поколений, он утратил былую выносливость, умение, силу, чутьё. Потому что ему уже не так это было и нужно. И только у охотников и воинов сохранились некоторые способности предков. А у некоторых сохранились не только древние способности, но развились и новые, да такие, что другим, не посвященным в эти тайны, людям, их способности казались колдовством или таких причисляли к полубогам'.

— Как Геракла?

— А ты откуда знаешь про Геракла?

— А в купеческом ряду один ромей рассказывал о его подвигах, только я не всех чудовищ запомнил, с кем ему пришлось сразиться.

— А этот ромей, случаем, не рассказывал, как Геракл очистил Авгиевы конюшни?

— Нет, а разве чистить конюшни — это подвиг?

— Как тебе сказать, иногда, чтобы очистить от скверны что-либо или кого-либо, приходится идти на подвиг. Древние считали, что очистить Мир от страшной Гидры не более важно, чем очистить от навоза царские конюшни, потому что нельзя соизмерять добро. Нет такой меры, которой можно было проверить, что важнее, помочь убогому или сразить злого дракона, прожить жизнь честным, достойным и добрым человеком или каждый день побеждать чудовищ.

— Учитель, ты хочешь сказать, что каждый день побеждать в себе соблазны и гордыню, бороться с непотребными желаниями и завистью, это подвиг?

— Да, в общем-то, ты правильно понял мою мысль. Гордыня и зависть, самые страшные человеческие пороки. Чаще всего именно из-за невозможности преодолеть в себе зависть, человек идет на подлость и преступает заповеданную черту. Именно гордыня толкает людей на безрассудные, глупые и злые дела, о последствиях которых они жалеют потом всю оставшуюся жизнь.

— Учитель, но тогда я плохой человек!

— Почему?

— Я завидую тебе!

— Что же вызывает твою зависть?

— Твоё умение воя. Ты лучше всех владеешь любым видом оружия, ты настолько скор в своих действиях, что за тобой бывает невозможно углядеть. Кто бы из кметов смог бы так быстро преодолеть расстояние, как ты сегодня, когда спас дворового паренька? А кто смог бы за такое короткое время обучить нас премудростям рукопашного боя?

— Хорошо. Нет, конечно, то, что ты завидуешь мне — это плохо. Но, давай разберемся, от чего пришла к тебе эта зависть? Ты что, завидуешь мне, но не хочешь трудиться, чтобы достичь такого же умения, или ты не веришь, что сможешь достичь этого?

— Я сомневаюсь, что смогу стать таким же.

— А почему? Разве раньше, всего несколько лун назад, ты мог себе представить, что сможешь сгибать и разгибать подковы? Нет. А что сможешь победить сегодняшнего противника? Нет!

Сколько тебе весен и сколько мне? Это я тебе должен завидовать, у тебя всё впереди.

К тому времени, когда ты станешь таким же старым, как я сейчас, возможно ты сможешь стать лучше меня. Только перебори свою зависть и обрати это непотребное чувство себе на пользу. Ведь зависть подавляет в человеке разум, он перестаёт нормально мыслить, действовать. По природе своей каждый человек — богатырь, волхв, и, если он может ежедневно перебарывать в себе злые, нехорошие мысли, то тем самым помогает себе же освобождать свои силы, свой разум для самосовершенствования. Не просто думай о том, что вот этот парень лучше меня, а скажи себе, да он лучше меня сейчас, но, если я стану внимательней и упорнее, то научусь и наловчусь не хуже его. Приложи старание, смекалку, каждодневные упражнения, и через некоторое время ты станешь лучше него. Главное правильно понять, откуда проистекает его умение.

— Неужели это правда? Неужели человек сможет достичь всего чего пожелает?

— Вообще-то, это легче сказать, чем сделать, но ведь, именно поэтому существуют учителя и ученики. Нет такого человека, который умеет и знает всё. Умение и совершенствование передается от отца к сыну, из рода в род, из племени в племя. Поэтому тебя не удивляет то, что человек умеет обращаться с луком или пахать землю, скакать на коне и строить дворцы. А так ли было всегда? Ты пока молод и нетерпелив, но это пройдёт с летами. Мне суждено помочь тебе выжить и опериться, а далее твой полёт будет зависеть от твоего собственного решения. Ну что, ты понял?

— Не совсем, но я буду стараться на занятиях и больше думать, Учитель.

— Хорошо, иди к друзьям.

Мстиша медленно пошел по направлению к своей группе, а я, глядя ему вслед, почему-то ощутил неловкость за свои слова о трудолюбии и упорстве.

— Хрен бы ты достиг всего того, что умеешь сейчас, если бы не 'Потусторонние'! Ты даже здешнего языка бы не осилил, а уж о другом и говорить не приходится. Тебе, Никита, или очень повезло или очень не повезло. Прав был Эйнштейн — всё в мире относительно! Нельзя забывать о провидении Волхва. Мой Квест — победить в себе Волота, но беда в том, что я не представляю себе, что или кто это такой. Я его не вижу, не ощущаю, даже своим развитым подсознанием, но тогда с кем и как мне бороться, кого побеждать?'

'В то же лето на охоте в древлянских лесах встретились княжич Олег с Лютом, сыном воеводы киевского Сфенальда. И Олег убил Люта, чтобы тот не охотился в его владениях'.

(Русская летопись)

Прошла неделя после описанных мной событий. Под конец ещё одного тренировочного дня я стоял и думал, а не слишком ли форсирую события с пацанами? Их не окрепшая психика, небось, волком воет после того, как они сами научились видоизменять себя, превращаясь, то в сокола, то в ворона, то в лиса, то в медведя. Роль оборотней не совсем сочеталась с ролью доблестных богатырей, с ролью бойцов княжеской дружины, хотя, по верованиям языческих народов, в этом не было ничего зазорного.

Мои размышления прервал крик Ватажки, который орал, надрываясь с княжеского крыльца:

— Никита, глухомань, так тебя разэтак, иди быстрей сюда, Воевода кличет.

Я, наконец, понял, чего он от меня хочет, и поспешил на его зов.

Впервые я входил в княжьи палаты, поэтому на миг остановился, оглядываясь на искусно пригнанные бревна и витиеватую резьбу на перилах и оконных ставнях, но тотчас же получил тычок в спину от Ватажки, который прошипел мне в ухо:

— Неча хлебало раззявить, когда старший кличет. Да и смотреть тута особо нечего, внутри-то покрасивше, будет.

Внутри, действительно, было 'красивше', но и на эту лепоту Ватажка не дал мне налюбоваться.

Я молча подчинялся, потому что почувствовал, что меня ждут перемены и дальняя дорога за казенный счет, в смысле командировка.

Когда мы с Ватажкой поднялись на второй этаж и вошли в один из покоев, то увидели там Сфенальда и ещё одного кмета, который телосложением и ликом походил на нашего воеводу.

Сфенальд подергал себя за ус и начал без обиняков, не представив этого громилу:

— Идёте к Олегу в город Вручий. Лют главный, он ведает, зачем едет. Ты, Ватажка, у него в помощниках, а ты, Никита, и твои волчата при послах охранный отряд. Посольство тайное, спешное, пышной охраны не требует, да и послы сами за себя постоять смогут.

Ватажка с Лютом усмехнулись, но промолчали. Воевода не любил, когда его перебивают, показали, что поняли, и довольно.

— Поедете о двуконь. Заводные будут с поклажей и оружием, а своих лошадей не нагружайте, им и вашего веса хватит. Оружие подберете сами, советовать вам не стану, а заодно и посмотрю, как вы башкой своей умеете кумекать. Твоим волчатам, Никита, полезно размяться и свет повидать, да и тебе самому не плохо познать пути дороги. У древлян-то, поди, ещё не бывал?

— Не бывал, Воевода, слышал, только, что уж очень они задиристы.

— Вот и проверишь, правду ли люди молвят. Всё ясно. А коли ясно, завтрева по утру в путь. На всё про всё у вас пять дён.

Лют остался с отцом, а мы с Ватажкой вышли во двор.

— Ну что, Никита, спрыснем дорожку, чтобы глаже была для наших коней?

— Нет, Ватажка, ты уж отгладь её за нас обоих, а мне ещё мальцов своих надо собрать в дорогу, да постращать немного, чтобы служба мамкой не казалась. Не приведи Род, что в дороге, аль у древлян случится, за всё воевода с меня же потом спросит.

Ватажка не настаивал, этот парень всё прекрасно понимал, поэтому, уговорившись на рассвете встретиться у княжьего крыльца, мы расстались. Ватажка твёрдо направился в ближайший трактир, а я поспешил к своим 'щенкам'.

Нюх у ребят, действительно был, волчий. Я их всех нашел у входа в 'длинный дом' для отроков. Слух о том, что меня вызывал Сфенальд, в первую очередь относился и к ним.

Попал я в пещеру к Волхву в конце апреля или березеня. Сейчас уже прошла первая неделя августа, прошли первые холодные дожди с грозами. С июля меня определили командиром-наставником десятка юнцов, и вот, не прошло и месяца, а под моим началом был десяток бойцов, которых не знало ещё это государство, эта земля, это время.

Моя десятка ребят требует более подробного описания, потому что каждый в этой группе был индивидуальностью, в полной мере этого слова. О Мстише и Кувалде мне уже пришлось немного рассказывать, но и остальные парни заслуживают того, чтобы о них кто-нибудь рассказал, и это буду я, на правах их воспитателя и боевого товарища.

Мстиша-Мстислав и Кувалда, в целом, конечно, были самыми способными из всех, но и другие стали блестящими бойцами и преданными товарищами.

Начну с Рогдая, который мало чем уступал по силе Кувалде, только выглядел куда менее внушительно, чем пользовался с большой пользой для себя и своих друзей, особенно, когда было необходимо поставить какого-нибудь зарвавшегося парня или мужика на место. Кувалду знали почти все, а кто и не знал, при одном взгляде на него замолкал. Рогдая же не воспринимали как силача — он и ростом не вышел, да и плечищами ворота не задевал. Поэтому его не воспринимали всерьез до тех пор, пока Рогдай не начинал действовать. Происходило такое очень редко, на моей памяти — раза два, но очень эффективно и эффектно. Не буду вдаваться в подробности, но отмечу, что крикуны, хвастуны и задиры получали строго по заслугам, но не более того. У Рогдая было отменное чувство меры, и он никогда не превышал её, ни в еде, ни в драке. Среднего роста, черноволосый и черноглазый, в мать-хунгарку, немного длиннорукий, тонкий в кости, он выглядел на свои пятнадцать лет. Силой, ловкостью и реакцией он не уступал никому, даже Кувалде, а упорством в бою и умением владеть всеми видами холодного оружия, Рогдай превосходил почти всех в дружине.

Родомысл был самым старшим и добрым в отряде, не из-за своей силы, а в силу своего природного дара воспринимать людей таковыми, какие они есть. Пожалуй, он был и самым умным из ребят. Во всяком случае, в отличие от остальных, Родомысл, был хорошо образован для своего времени: бегло умел читать и довольно много знал из мифологии и истории, хорошо владел словом, то есть риторикой, знал географию и владел тремя языками: эллинским, хазарским и латинским.

Но, несмотря на свои склонности к словесности, не хуже других владел всеми видами холодного и стрелкового оружия, а в борьбе выработал такую технику приемов, что уступал только Рогдаю и Кувалде. Шестнадцатилетний русоволосый юноша с серыми глазами. Роста он был выше среднего, но поджар и пропорционально сложен.

Владимир был великолепным кулачным бойцом, очень техничным и хорошо держащим удар. По реакции и скорости мышления в бою, он уступал лишь Рогдаю, но по умению четко и качественно защищаться, а также по технике подготовки и исполнения атак, он был лучшим. Владимир был одного роста с Родомыслом, но пошире в кости и, следовательно, в плечах. Русоволос и сероглаз. Нос прямой, среднего размера. Он был на полгода моложе Родомысла и на три месяца — Кувалды, но тянулся к более старшему товарищу в силу ещё и своих склонностей к знаниям, не относящимся к боевым.

Вольга. Об этом юноше стоит сказать особо. Первое — красавец. Тонкие черты лица, почти женские, среднего роста, с аристократичной манерой держаться, даже среди друзей. Вольга никогда не позволял себе панибратские отношения. К слову сказать, и был он княжеского рода, правда, из северных князей. Поговаривали, что предки его были неврами. Сам Вольга никогда не говорил о своих предках и не поддерживал слухов о родне. Однако одним из первых, наравне с Мстиславом-Мстишей, научился обращаться в волка и сокола. Безусловно, этот юноша был способен на большее и, при желании, смог бы расширить свой круг превращений, но, именно в силу своих внутренних принципов, предпочитал только образы этих двух животных. Если Мстиша не чурался превратиться в мыша или голубя, а то и в ползучего гада, то Вольга считал ниже своего достоинства перекидываться в иных животных, кроме выбранных двух.

К слову сказать, у всех в отряде были свои любимые животные. Кувалда, например, любил крупных зверей: медведь, лось, тур, орел. Рогдай обращался в стрижа или гепарда (пардуса), которого как-то мельком увидел у хазарского посла в Киеве. Родомысл любил перевертываться в лебедя и благородного оленя, Владимир — в селезня и лиса. Остальные четверо, — Ратибор, Болек-Огнеслав или просто Огонек, Птах и Добронрав, — следовали примеру своих более умелых друзей. У Ратибора любимым образом был кабан-секач, у Огонька — жаворонок и лис. Птах предпочитал только птиц, оправдывая своё имя, а Добронрав любил превращаться в селезня, сома и полоза.

Кстати, эти четверо точно соответствовали выбранным образам животных.

Пятнадцатилетний Ратибор в бою, даже учебном, был яростным и бесстрашным. Однако в своей яростности он не терял головы и нити боя. Иногда перед его напором пасовали такие бойцы, как Кувалда и Рогдай, не говоря уже о других, и только Мстиша ни разу не проиграл Ратибору своего поединка. Черноволосый, фиолетовоглазый, Ратибор, никак не мог победить этого, с виду, безопасного для себя противника. Только после очередного поражения он не переставал удивляться, каким же образом Мстиславу, казалось, из немыслимого положения, удалось нанести смертельный удар, однако не обижался и не завидовал.

Мстислав вообще редко проигрывал свои поединки, разве что иногда Рогдаю и Огоньку. С Вольгой и Кувалдой у него тоже были особые отношения. Если более медлительного Кувалду, я видел, Мстиша иногда жалел, то Вольга для него был камнем преткновения, особенно в бою на мечах и борьбе. Никто и никогда не мог победить Вольгу в этих видах единоборств. Он редко побеждал, но и не проигрывал.

Болек-Огнеслав или Огонек был ровесником Мстише и чем-то средним между ним и Рогдаем. Стремительным и взрывным в бою, веселым и задиристым в мирной жизни. Рыжий и кареглазый паренек, открытый для друзей и опасный для врагов. Ляшского рода, он резко отличался от своих заносчивых родственничков.

Добронрав по своим габаритам был ближе всех к Кувалде, немного уступая, в весе и силе. Но характером был полной ему противоположностью. Если Кувалда, несмотря на свою доброту, был строг и жестковат, то Добронрав всегда стремился сгладить острые углы в разговоре, помирить ссорящихся, вел спокойную и безобидную беседу. Этот пятнадцатилетний юноша был прирожденным дипломатом, по моему глубокому убеждению. Даже в поединках просматривалась его дипломатичность. С Вольгой он фехтовался всегда с большим достоинством и благородством, соблюдая кодекс чести витязей. С Кувалдой, Рогдаем и Родомыслом сражался жестко, но не агрессивно. С Огоньком и Мстишей — спокойно, но не снисходительно. С Ратибором — искусно защищаясь и контратакуя, но, не доводя того до яростного состояния, всегда умея перевести бой с ним в спокойное русло. С Птахом их поединок переходил в красивый танец, но никому из ребят не приходило в голову насмехаться над ними. Иногда ворчал только Ратибор. Однако с Птахом все сражались очень аккуратно и технично.

Птах был любимцем всего отряда. Он был певец, гусляр и сказитель. Этот талант сказителя и музыканта был у него от богов. Романтическая натура этого пятнадцатилетнего, русоволосого, немного курносого юноши, не позволяла ему сражаться просто ради победы. Птах всегда стремился победить, или даже проиграть, но красиво и достойно. Поэтому он с особым чувством фехтовался или схватывался в рукопашной с техничными поединщиками: Мстишей, Огоньком, Добронравом, Владимиром и Вольгой. Не любил поединков с яростным Ратибором. Не потому, что пасовал перед его напором, а просто не понимал, как это с друзьями можно биться, как с врагом. Ратибор, в свою очередь, тоже не любил сражаться с Птахом, потому что не понимал, как это можно превращать боевое искусство во всякие там красивые финты! Уж коли начал драться, то дерись и побеждай, а уж красиво это выглядит или нет, дело десятое.

Вот таких ребят мне удалось выучить за полтора неполных месяца ратному мастерству и ещё кое-чему, чему я сам учился вместе с ними, опережая их. Характерами и талантами их наградили родители и природа, мне осталось лишь немного подшлифовать эти не ограненные алмазы, добавить яркости и силы, знаний и умения.

Каждого я полюбил как своего не рожденного сына и трясся за их жизни больше, чем за свою. Надо сказать, ребята платили мне восторженной доверчивостью и были преданы до смерти. Однако, несмотря на то, что каждый был готов идти за меня и за каждого из нашего отряда на смерть, вольностей не было. Дисциплина была строжайшая, и слово старшего являлось законом для всех. Старшим — был я, после меня — Кувалда, после него — Родомысл.

Я и эти юноши, теперь мы были одной командой, где от умения и смекалки одного, подчас могла зависеть жизнь всего отряда.

Я отвел свой десяток подальше от любопытных глаз, коротко рассказал о цели и задачах, которые нам предстоит решать в ходе посольства к древлянам, а затем повел их в оружейную.

Я уже точно знал, чем вооружу своих подопечных, поэтому, когда охрана открыла нам двери склада, я сразу направился сначала к дротикам и лукам, а затем к акинакам и метательным ножам. Каждому я приказал выбрать по руке три дротика со специальным ремнем для метания, небольшой, но с очень тугой тетивой, лук и по два тула (колчана) полных стрел, по акинаку и по четыре метательных ножа с широким ременным поясом. Тяжёлых доспехов я велел не брать, а подобрать каждому по легкой кольчуге с тонким плетением, которая одевалась под кожаные доспехи. Такая кольчуга от тяжёлого меча и секиры не спасёт, но от стрел и ножа предохранит — синяки и ссадины, конечно, останутся, но от смерти спасёт. Зато движений не сковывает. Стрелы к лукам подбирал сам, особые с тонким и длинным наконечником, которые применяли охотники в лесу. Такая стрела не запутается в кустах или ветвях дерева, пронзит насквозь и найдет цель.

Мы ехали править посольство не в степь, а к древлянам, в леса. Мы ехали не на поединок и не на большой бой, где во чистом поле бьются дружина с дружиной. Нас было всего одиннадцать человек, поэтому нам следовало обзавестись иным оружием, которое наносило бы максимальный урон врагу ещё до сшибки. И только израсходовав запас стрел, дротиков и метательных ножей, наш отряд пустил бы в ход короткие мечи — акинаки, которые сослужили в своё время хорошую службу скифам. Кстати, акинаки, не такие уж и короткие.

Лезвие этого меча от своего начала до рукояти, было длиной с человеческий локоть, что хватало и для защиты и для нападения, особенно в сшибке, где в первые секунды боя необходимо стремительно уклоняться и рубить-колоть, рубить-колоть на право и налево. Можно было взять и сабли, но для такого посольства акинаки подходили больше, поскольку владение таким оружием вызывало уважение, а к саблям многие местные племена относились пока с откровенным пренебрежением, в отличие от мечей ...

Ещё я заставил захватить со склада небольшие круглые, но цельнокованые щиты, а так же шипованные булавы с поворозою, которыми можно бить, а при случае и швырнуть в противника.

В кольчуги ребята облачились сразу и прицепили на пояса метательные ножи. Щит, дротики, булаву, акинак и лук с колчанами полных стрел каждый из них забрал с собой, чтобы затем всё это оружие приторочить к седлам своих четвероногих друзей. Всё это вооружение было отнесено на конюшню под охрану стражи и конюхов, которые уже готовили лошадей к дальней дороге. Правда, до древлянской земли было не так уж и далеко, всего-то четыре конных перехода, или немногим более 160 километров. Но лошади не люди, этим существам необходим корм и отдых, они должны быть подкованы и вычищены, потники должны быть без складочек, а седла и остальная 'лошадиная' амуниция удобна и привычна для их спин, животов и ртов. Тогда у каждого из них будет хорошее походное настроение, и их седоки не испытают норова недовольного скакуна.

Я заставил каждого из ребят познакомиться со своим 'сивкой-буркой'. Каждый покормил свою лошадку из рук, поласкал, погладил, почистил, поговорил со своим будущим походным товарищем. Проблем не возникло, знакомство состоялось.

После конюшни я отослал ребят отдыхать с наказом 'держать язык за зубами', а сам вернулся и ещё раз лично проверил каждого мерина (драчливых жеребцов и пугливых кобыл, к счастью, не было даже среди заводных). В результате мне удалось завалиться спать поздно вечером, в двенадцатом часу, но встал я в пять утра свежий, как огурчик. Наскоро проделав зарядку и плеснув водой в лицо, я облачился и прошёл к конюшням, где меня уже ждали мои 'волчата'. Конюхи постарались на славу, каждый скакун горел и стучал копытом, готовый лететь навстречу приключениям. Каждый был снаряжен в соответствии со всеми правилами военной науки и моим особым распоряжениям.

В половине шестого ровно (по моим часам), мой отряд выстроился у княжьего крыльца и замер в ожидании. Через минуту к нам присоединился Ватажка, ведя своих коней в поводу. Ни в его лице, ни в движениях никак не отражалась бурно проведенная ночь в трактире, а, может, он там и не был вовсе. Одет он был, примерно, так же, как и каждый из нас, но побогаче. Из оружия, я заметил, он захватил варяжский меч, короткую секиру, большой боевой лук и два колчана стрел. К его заводному коню был приторочен сердцевидной формы кованый щит средних размеров. На широком ременном поясе висело четыре метательных ножа.

Буквально одновременно с приходом Ватажки на княжье крыльцо вышли Сфенальд и его сын. Гороподобный Лют был одет в кожаные доспехи с нагрудными бляхами, на его поясе висело два метательных ножа. Ему подвели коней, на одном из которых были приторочены длинный обоюдоострый меч и большой квадратный щит с тарчем, а так же боевой скандинавский лук и два колчана стрел. Жеребец, на котором должен был ехать посол Киева, был покрыт красной попоной с вышитыми золотом головами драконов. Он был похож на своего хозяина.

Его отец выглядел заспанным, но от меня не укрылось, что, несмотря на такой свой вид, он внимательно и быстро охватил весь посольский поезд и наше снаряжение. Ни одобрения, но и неудовольствия нашей экипировкой Сфенальд не выказал.

Показалось странным, что не вышел провожать посла князь Ярополк.

Не прощаясь с отцом, Лют, одним прыжком вскочил на своего огромного жеребца. Почти одновременно с ним, мы тоже оказались в седлах. Его конь сразу же перешёл на крупную рысь, отряд последовал примеру ведущего, и уже через несколько секунд, миновав ворота детинца, посольский поезд скакал к городским воротам, от которых начинался путь в древлянскую землю.

Улицы Киева оставались пока безлюдными, хотя во многих дворах домов, уже слышались голоса хозяев и прислуги или рабов, скрипели ворота конюшен и сараев, овинов и погребов, — начинался ещё один из многих дней города, просыпалась Мать Руси.

Однако этими мыслями был озабочен только я один из всего нашего отряда. Остальные отнеслись к пробуждающемуся городу с глубоким безразличием, толи по привычке, толи им всем было наплевать на будни и жизнь большинства киян, потому как впереди их ждала дорога, а, значит, приключения.

Что им всем было до тех, кто, зачастую, за стены Киева ни разу не выходил!?

Посольство быстро миновало ряд улиц и улочек и подскакало к воротам, от которых начинался путь в землю древлян. Ворота были ещё закрыты, однако за ними уже слышался многоголосый людской гомон тех, кто, видимо, собирался сегодня попасть в стольный град, кто зачем, но обязательно по делу.

Стражи ворот сразу узнали и Люта, и Ватажку, кто-то даже признал и меня, поэтому нашему отряду быстро приоткрыли одну из огромных створок, куда свободно мог заехать слон с седоком на спине. За воротами заволновался народ, но, увидев наш отряд, быстро успокоился, — государевы слуги едут, этим ребятам всегда и везде на Руси была зеленая улица. Сами князья не столько пользовались своими льготами и полномочиями, сколько по их молчаливому согласию, их льготы использовали слуги и отпрыски, а при случае и иная родня, которая уж точно не имела никакого права на что-либо претендовать. Так, правда, было везде, но до поры до времени. Затем в западной Европе произошли серьёзные изменения, и отпрыски с родней уже не отождествлялись с главами рода, но на велико-бесправной Руси всё осталось 'по-брежнему' — это уж я точно знал.

Что ж, каждый народ достоин своих правителей.

Русь нельзя завоевать, но, что самое интересное, всего этого не стоит и делать, не надо, главное, подобрать нужного правителя, а затем можно, если захочется, его же руками уничтожить хоть все население, потому как чиновничья власть на Руси всегда ненавидела свой народ.

Говорят, чем покорнее народ, тем больше ненависти он вызывает у своих правителей. Не потому, что таким народом сложно управлять, наоборот, — прикажешь ему (народу этому) концлагеря для себя строить — будут строить, да ещё говорить:

— Ах, как правильно наш отец родной делает, так им, гадам, и надо!

А ненавидят власть имущие эту толпу потому, что, находясь сверху, всё-таки, начинают видеть и понимать, что и они сами такие же вяло-ленивые, завистливые мерзавцы и, что, несмотря на высоту, на которую им удалось взобраться, они остались такими же рабскими душонками, какими были их прадеды и деды, и отцы.

Особенно они ненавидят и мстят всем тем, кому не пришлось за свою жизнь пресмыкаться и лизать задницы у начальников, не заводить нужных связей, от которых хочется блевать, жить с теми, кто мог обеспечить им карьеру и продвижение по лестнице вверх. Дорвавшись до власти, эти существа пытаются заставить и других испытать чувства унижения и страха, пытаются заставить и других перестать уважать себя.

Их жизненный девиз: 'Цель — оправдывает средства'. Им плевать на идеи, на человеческие жизни, на Родину, если эту Родину можно продать за большие деньги. Алчность, ханжество и страх, — вот три составляющих их жизненного кредо.

За нахлынувшими на меня размышлениями, я и не заметил, как мы миновали толпу у ворот, а, оглянувшись назад, очень удивился тому, что мой 'праведный гнев на чиновничью рать' длился столько времени, потому что увидел, что наш отряд отдалился от киевских городских стен на довольно приличное расстояние. Мы уже приближались к лесному массиву, не к сплошной стене густого леса, как это было при путешествии с Волхвом, а, именно к массиву, то есть довольно большому участку леса, прореженному активной деятельностью человека, а проще, вырубленному во многих местах. Дорога была одна, и она терялась из виду, достигнув леса.

Переговорив ещё вчера в конюшне с конюхами, я знал, что в течение всего дня нам нечего опасаться нечисти и татей. Во-первых, потому, что днем таковые просто не появлялись. Во-вторых, в радиусе одного конного дневного перехода (приблизительно сорок километров) вокруг Киева, таких попросту не было, извели родимых, а кто выжил, сам убрался по добру, по здорову.

Поэтому я не стал напрягаться и всматриваться за каждый поворот дороги или заглядывать под каждый куст, но, следуя неписаному правилу походной жизни, отрядил в дозор двух своих ребят, наказав им не удаляться от нас более, чем на расстояние окрика. Ватажка оглянулся на меня, и молча кивнул головой, дескать, правильно делаешь паря! Я, благодаря за молчаливую поддержку, скромно улыбнулся ему в ответ:

— Мол, не беспокойся, я начеку и помню, для чего меня послали с посольством.

Так, на рысях, мы проехали километров пятьдесят с одним часовым привалом на лесной полянке. Лошади наши подустали, но Лют, не останавливался. Мы протрусили ещё километров пять или семь, и только тогда, когда в лесу началось смеркаться, сын воеводы, приказал разбивать лагерь и кормиться. Нам как раз попалась ещё одна поляна, видимо, Лют, уже не раз проезжал по этой дороге, и заранее знал, где здесь можно остановиться, а где и проехать мимо. Я, не слезая с коня, крикнул дозору остановиться и вернуться к отряду. Мстишу с Кувалдой я послал за сушняком, а трёх ребят, Рогдая, Болека и Добронрава, посадил в 'секрет' наблюдателями.

Снеди мы с собой набрали много и отужинали, как полагается, с аппетитом, затем позвали ребят, которые были в охране и дали насытиться им. Всё это заняло, вроде бы и не так уж много времени, но на полянке стемнело. Лют и Ватажка завалились спать, а я распределил кому, как и где, охранять нашу стоянку. Отъехали мы уже довольно далеко от города, поэтому можно было ждать неприятностей. Правда, моё 'шестое' ничего такого не ощущало, но чем чёрт не шутит, может быть, есть такие твари, которым на моё чувство наплевать и растереть, ну и, конечно, ему тоже... на них. Ну и зачем из-за таких между ними отношений страдать другим?

Поэтому я больше надеялся на себя самого и свою команду. Ребята, я был уверен, не подведут. С самого начала пути они 'землю рыли', лишь бы не 'ударить лицом в грязь'. Я улыбнулся игре слов и подумал, что если чувство юмора меня не покидает, то всё обойдется. В этом мире, где мне всё чуждо, но одновременно и уютно, всякий раз замечал, что перед решением трудных задач, меня посещает хорошее настроение.

С Волхвом это было легко, но вот уже несколько месяцев его нет со мной рядом, а жить-то надо! И живу, ничего, даже сам стал воспитывать подростков, да и о своем развитии не забываю. Правда, очень сложно заниматься самосовершенствованием. Некогда и много посторонних глаз, но каждый день мне всё же удаётся урывать час, а то и два, на занятия. Я уже не тот Никита, который еле успевал за Волхвом и даже не тот, который дрался с чудовищем у костра. Сейчас, даже чудо-юдо более сильное и быстрое не смогло бы со мной сладить, а мне понадобились бы доли секунды, чтобы разорвать его на куски. Об этом никто не знал и не догадывался, но я теперь умел перекачивать всю свою силу даже в волосок, а силой себя не обидел. Позаботился и о своей защите, закалив свой кожный покров и костный каркас. Даже мои ребра могли выдержать сейчас прямой удар тарана с бараньей головой, что уж говорить о каких-то там стрелах из лука или дротике. Поэтому в бою я мог обходиться тонкой кольчужкой, которая являлась для меня дополнительным подспорьем.

Правда, с той реакцией и скоростью, с которой я мог заставить себя двигаться, одновременно убивая и калеча, сама защита моих органов, находящихся в теле, была практически не нужна, так на всякий случай.

Как-то я начал экспериментировать и со своим жеребцом, Вороном, которого мне по дружбе присоветовал Вольга, но вскоре убедился, что его возможности ограничены из-за строения мозга. Как оказалось, у лошади в тысячи раз меньше количество нейронов, чем у человека, а это сразу резко снижало и потенциальные возможности развития данной особи, впрочем, как и других животных. Только человек оказался способным развиваться до невероятных пределов, которых я ещё не знал, которые мне удалось зацепить только краешком, по касательной. Перед походом удалось нащупать путь предвидения без необходимости прорываться в космические ипостаси, типа астрала и более высокие материи сверхчувственности.

Но заняться этим не удалось, Сфенальд протрубил поход.

И сейчас я сидел у костра и вслушивался в звуки леса, которыми была наполнена эта ночь. Я слышал малейший шорох на расстоянии нескольких сот метров, я чуял и видел в темноте не хуже волка и совы, даже под землю проникал мой взгляд, правда, пока на небольшую глубину, на метра два-три.

Кстати, такое умение однажды спасло мне моего Ворона. Мы с ним как-то, в очередной раз, выбрались за городские ворота, и жеребец, почуяв волю, рванул с места 'в карьер'. Он мчался, как пуля, а я не стал сдерживать и направлять его, положившись на чуткость животного. Сначала Ворон мчался по дороге, но, разогревшись, решил посвоевольничать и, резко свернув на опушку, поскакал к лесу. Поначалу я тоже ничего не имел против его озорства, но когда конь вломился в высокие кусты и понесся дальше в лес, я понял, что, либо какая-нибудь ветка выбьет мне глаз, либо, споткнувшись о корни или сук, мой жеребец сломает себе ногу, а, может, даже шею. Не резко, но я начал сдерживать Ворона, когда, вдруг посмотрев вперед и вниз, увидел большую и глубокую яму, 'волчью яму'. Ворон летел прямо на неё, ещё три его прыжка и...

Я резко натянул поводья, моего жеребца аж подняло на дыбы, но умник сразу успокоился. Потом, чтобы он на меня не обижался, я показал ему яму, умело замаскированную зелеными ветками, и в ответ Ворон только покачал головой, дескать, — ну не видел я её.

Так вот, сидел я у костра и вслушивался в ночную жизнь леса. Ворон подремывал невдалеке и иногда всхрапывал во сне. Ведь снилось же что-то этому 'коблу', я точно знал, что снилось. Мы с ним не раз переговаривались о том, о сем, конечно, говорил только я, а он больше кивал: то соглашался, то нет. Жаль, что у него начисто отсутствовали способности к телепатии, но зато удалось развить у него колоссальные силы, выносливость и скорость. Да и умом от своих сородичей он здорово отличался, однако, несмотря на всё это, не зазнался, был дисциплинирован и не капризен. Но самое главное, Ворон был очень добрым и преданным существом, именно поэтому я и холил его, и лелеял, постепенно создавая из него сказочного богатырского коня, которому не страшны ни Соловьи-разбойники, ни колдовские травы, ни орды степняков со стрелами.

Было радостно видеть, как из хорошего, красивого жеребца вырастает зверь неописуемой красоты и необузданной мощи. Скрыть его перерождение было невозможно, поэтому пришлось сочинять сказку о том, что одна ведунья мне посоветовала испробовать старые способы кормления и тренировки лошадей, а также заговоры, которые она наложила на талисман и одела на коня. Многие приставали ко мне с просьбой указать на ведунью, но я сначала долго отказывался под различными предлогами назвать её имя, а затем услышал, что недалеко от кузнеца Ракиты, действительно, умерла одна очень старая знахарка. Воспользовавшись этим, я, наконец, раскрыл её имя одному из конюхов, но когда многие кинулись к ней за заговорами и амулетами для своих коньков, было уже поздно. Практически все люди, с которыми мне приходилось встречаться и разговаривать, верили в колдовство и волшбу. Кому-то это помогало, кому-то портило жизнь, поэтому моему рассказу поверили безоговорочно, тем более, видя, как я ухаживаю за своим Вороном, кормлю его и разговариваю с ним.

Даже Сфенальд, который на лошадей не очень-то и внимания обращал, прощал мне мои отлучки из города, зная, что я в очередной раз поехал закалять своего зверя. Прощал он меня ещё и потому, что его сын Лют, так же питал слабость к своему жеребцу, Торану. Этот тоже был зверь, но жестокий и своенравный, в своего хозяина. Его боялись все жеребцы на конюшне, да и конюхи не жаловали Торана. Только от моего коня этот зверь держался на расстоянии. Один единственный раз он попытался обидеть его, но Ворон так оскалил зубы и так страшно захрапел, что лютый жеребец, так и не решился напасть на него. Но и мой 'кобёл' не задирался — 'ошень умная была'.

Я встал, и решил пройтись проверить посты, когда словно тень летучей мыши промелькнула над кустами, на другом конце полянки.

Во-первых, сразу не понравилась тень и то, что 'шестое' во мне тихонечко, но шевельнулось. Тень была большой, а киевская земля — не Африка, не Австралия и не амазонская сельва. Я сразу же собрался и бесшумно заскользил на перехват, и вовремя. Через двадцать метров, совсем рядом за кустами, шла борьба моего парня с могучим мужиком. В этом месте в 'секрете' находился Рогдай. Одним прыжком я оказался рядом со схваткой, и рывком левой руки оторвал мужика от своего ученика. Держа его на вытянутой руке, так, что его ноги не касались земли, я убедился в правильности своих предчувствий — это был упырь, или вампир. Его я крепко держал за шею, поэтому этот живой мертвец не мог даже пошевелить головой. Этой же рукой я собирался раздавить его горло, но решил не спешить. Мужик шипел, как рассерженный кот, пытаясь обеими своими руками как-то разжать пальцы моей руки, но тщетно. Рожа у него была очень неприятная, почти, как в фильмах, клыки присутствовали тоже.

Я повернулся к Рогдаю и спросил:

— Он тебя успел укусить?

Парень внимательно осмотрел себя, показал мне руки и шею. При свете луны было очень хорошо видно, что укусов нет, есть легкие царапины от когтей вампира, но это было не страшно. Облегченно вздохнув, я посмотрел на нечисть и спросил:

— Ну что с тобой, гад, делать?

За это время мужик понял, что попал... и уже не сопротивлялся, но на мой вопрос только опять зашипел.

— Ты что, гад, говорить разучился? Или у тебя язык к нёбу прирос?

Я его встряхнул так, что показалось, его голова сейчас оторвётся, но мужик оказался крепким. Мне не приходилось встречаться с вампирами до сих пор, поэтому я не знал, что с ним делать. Помог Рогдай:

— Учитель, ты его привяжи к дереву на поляне, утром солнце взойдет, он сам испарится.

— А не убежит?

— Если ты его привяжешь, не убежит! — уверенно ответил Рогдай.

Я так и сделал.

Обойдя другие посты, всех предупредил о привязанном вампире. Вернулся к костру, а через час разбудил вторую смену и рассказал, что на поляне привязан мужик, который напал на Рогдая и хотел высосать у него кровь. Пошёл вместе с ними и показал упыря, заодно проверил и надежность веревки. Вампир даже уже и не шипел, от недостатка крови силы покинули его, и он смирился со своей участью.

Утром, когда проявились первые лучи солнца, раздался звериный крик, полный безнадежности и боли. Со своего места я хорошо видел, как вспыхнул большой факел, и существа не стало. От крика проснулись Лют и Ватажка. У того и другого в руках уже были мечи, но я поспешил успокоить обоих. Услышав ночную историю, оба накинулись на меня с упреками, почему это их не разбудили.

— Да я как-то подумал, что вы оба уже не раз видели такую живность, чего старших будить понапрасну?

— Он подумал, — вызверился Лют. — Ты, слышишь, Ватажка, он подумал! Тебя сюда приставили не думать, а охранять. Думать буду я, а тебе исполнять. Может, его специально подослали древляне, чтобы погубить наше посольство, его надо было допросить. А ты?!

— Я его допрашивал, но он по-человечески не разговаривал, только шипел, как кот.

— Да, я слышал, что упыри не говорят, это же живые мертвецы, которые только и умеют, что сосать кровь. Но дара человеческой речи они уже лишены, — вступился за меня Ватажка.

— Все равно, надо было сразу же доложить мне о случившемся! — убежденно сказал Лют.

— Виноват, исправлюсь! — с ноткой раскаяния громко произнес я.

— То-то же! — остывая, проворчал сын воеводы. — А то, он думает. Надо же сказанул!

Меня совершенно не задели его слова, которыми он намеревался унизить чужака, а именно так и воевода, и его сын относились ко мне до сих пор, тем более, по существу, он был прав. Начальству надо докладывать в первую очередь. А командиром нашего небольшого отряда был он.

Но Ватажка, я видел, переживал за меня и был неприятно удивлен такими словами командира, считая меня лучшим в дружине. По лицам моих ребят такое ко мне отношение возмутило их, но они тоже не решились выступить против командира, перенося вину на себя за то, что вовремя не подсказали мне о необходимости доложить, о случившемся Люту.

Напряжение разрядил я сам:

— Еда готова, старший, солнце уже встало, а дорога ещё долгая.

— Да, поедим и в дорогу, — поддакнул Ватажка. Лют молча подсел к угасающему костру и первым протянул руку к пище. За ним стали завтракать и остальные. Насытившись, Лют поднялся и строго спросил:

— Ну что, кони оседланы?

— Всё готово, старший, можно ехать, — за всех ответил я.

Лют сердито зыркнул на меня, но я заметил, больше для острастки, и молча направился к своему жеребцу. Проверив всё ли на месте, и видя, что придраться больше не к чему, он одним прыжком взлетел на своего зверя. Ватажка, я и мои ребята тоже были уже в седлах.

— За мной, — громко произнес наш командир, и никого не дожидаясь, пустил своего жеребца с места в галоп. Мы все ринули своих коней за ним. Через километр, разогрев своего Торана, Лют перевел его на крупную рысь. Я сразу же выдвинул в дозор Мстишу и Кувалду.

Второй день ничем не отличался от первого. Мы скакали, скакали и скакали. Правда, лес вокруг изменился, появились завалы, а широкая и наезженная дорога всё сужалась, пока не превратилась в еле заметную тропинку. К концу нашего дневного перехода, небо нахмурилось, солнце пропало, лес стал ещё дремучее. Всё чаще и чаще попадались поваленные деревья, которые перегораживали нам дорогу. Приходилось, либо оттаскивать их в сторону, либо самим обходить гигантские стволы. Они лежали, похожие на мифических чудовищ, которые поражены таким же мифическим богатырем. Какой же силой обладал этот богатырь, который смог с корнем оторвать этих гигантов от их матери сырой-Земли.

Удивительно, но не попадались болота, отсутствовал запах плесени, которым веет от болот даже на большом расстоянии. Иногда приходилось проезжать маленькие ручейки, но они были девственно чисты и прозрачны. Был виден каждый камешек, каждая песчинка.

На ночной привал остановились как раз у такого ручейка, напоили коней, напились сами. Вода была ледяной, словно ключевая, родниковая. На вкус она была даже немного сладковатой и мягкой. Мне показалось, что в ней содержаться примеси йода, но откуда в лесном ручье йод, понять и определить не смог.

— Будьте особо внимательны этой ночью, — предупредил меня и ребят Лют. — И докладывайте мне тот же час обо всем, что вам покажется подозрительным. Мы вступили на земли древлян, а их земля менее ухожена. Тут не только упыри могут проявиться, но и кое что пострашней из под земли может вылезти или с неба упасть. Да и хозяева — не подарок. Хотя никто из древлян не извещен о нашем посольстве, но их доглядчики шастают повсюду, поэтому не могу поручиться, что кто-нибудь из них уже не доложил об отряде киян, появившихся в их землях. А незваных гостей они не жалуют.

За всё время, сколько мне приходилось встречаться с сыном воеводы, это была самая длинная его речь. Произнося столько слов, он мог показаться в сравнении со своим отцом, настоящим болтуном. Я не ожидал от него такой многословности, хотя молодые всегда болтливее старших. С годами это проходит, правда, не у всех.

Надо отдать должное, Лют, не вмешивался в мою работу по охране стоянок и привалов. Может быть, конечно, это мало его волновало, но мне облегчало мою задачу, давало свободу действий и не давило на психику.

Неприятности начались, как только мы сели перекусить чем бог послал, Вот тут-то и явилась всякая нежить.

Первыми из темноты выскочили маленькие, но очень злые, похожие на медвежат-пестунов, существа. Напало их на нас штук двадцать, каждый в лапе держал дубинку, а точнее, толстенный сук, который был отломан от дерева и слегка очищен от листвы. С ними удалось справиться довольно легко. Как только они приблизились к нашей стоянке, мои ребята с факелами и мечами ринулись им навстречу. Видимо, они не ждали такого отпора, надеясь подавить нас своим численным превосходством, но, как говорится, 'не на тех напали'. Потеряв в первые секунды боя, шестерых, оставшиеся просто разбежались и скрылись в дебрях леса. Но не успели мы вернуться к ужину, как 'секреты' нам дали знать, что к нашему костру пожаловали новые 'гости'.

Из леса показались лешаки. Их было шестеро, и были они огромных размеров, ростом метра три каждый. С ними уже было не справиться с помощью акинаков или стрел. Для леших нужен двуручный меч или секира, или, хотя бы, топор. Но на всех нас секир было две — у Люта и Ватажки.

Я не подумал, что у нас могут быть неприятности ещё и с лешими. По всем сказкам и сказаниям, с которыми довелось познакомиться, лешие не нападали на людей. Они могли заставить долго плутать человека по лесу, завести его в дебри и чащобы лесные, но нападать на него? Не читал и не слышал. Поэтому в первые секунды стоял, как вкопанный и не знал что делать. Однако атака лешаков была не шуточной. Они были в ярости. Четверо из них кинулись на Люта с Ватажкой и ребят, которые были рядом с ними. Со мной были Кувалда и Мстиша. На нас напали двое лешаков, один старый и трухлявый, другой молодой. Пришлось драться. 'Секреты', как им и было приказано, оставались на своих местах и могли начать действовать только в случае крайней опасности.

Пока старшие посольства отмахивались от четырех лешаков секирами, а четверо ребят нападали на четверку непрошеных гостей с мечами и факелами, я с Мстишей и Кувалдой, отбивался от 'сладкой' парочки.

С одного взгляда я оценил обоих: первый был похож на трухлявый пень, второй же представлял собой молодую поросль. Первый был опытен и опасен, второй был силен, но не злобен.

Пронизав расстояние, отделяющее меня от трухлявого, я пробил его насквозь обеими ногами, руки разорвали то, что осталось, а затем изготовился напасть на молодого. Жестом, отослав Мстишу с Кувалдой на помощь остальным, сам основательно принялся за своего противника.

Этот был из тех дубков, которых не прошибешь ни с одного, ни с двух ударов. Переломить его тоже не удалось, к тому же этот леший оказался довольно быстрым и сноровистым, в отличие от своего старого напарника. Удивительно, но этот лесной парень обладал довольно симпатичным лицом, даже по человеческим понятиям, а в своем роду, наверняка писаным красавцем. Не было в нем и тупой злобы, как в его старом напарнике, — это я сразу почувствовал. Поэтому убивать его у меня не было особого желания. Иного мнения придерживался лешак. Однако лешего переполнял гнев, который мешал ему нападать и защищаться, а я видел, что его умение и возможности рукопашного боя намного превосходят человеческие, но не мои. Несмотря на то, что леший кроме двух основных рук имел ещё и шесть вспомогательных, он не успевал за мной, а иногда просто терял меня из виду. Не помогали ему и ноги, которых у него было с десяток, похожих на коренья деревьев. Но и мне не удалось сразу же нащупать его уязвимые места.

Шеи, которую я скрутил бы в мгновение ока, у него не было, а голова плавно переходила в туловище. Его тело так же было хорошо защищено, двумя, а то и тремя слоями дубовой коры. Конечно, если бы леший стоял приросшим корнями к земле, то мне не представило бы труда сломать его, но в том-то и дело, что этот парень тоже двигался, а мои удары только отбрасывали его от меня. Молодой дубок, опираясь на свои десять или дюжину ног, не падал, а, получив очередной удар, отступал и вновь бросался в бой. Тогда я решил ослепить его, а затем уже добить окончательно. Продравшись сквозь заросли его ветвей-рук, я нанес пальцами колющие удары в глаза, но промахнулся. Это было настолько неожиданно, что мне пришлось отскочить, чтобы осознать случившееся. Ничего, не поняв, я вновь, как мне показалось, уловил момент и попытался лишить его зрения, но с тем же успехом. И тут до меня дошло, что до очей лешего не добраться, потому что умение отводить глаза любому, было у леших врожденной способностью, и никто на свете не делал этого лучше их. Мне ничего не оставалось, как заняться его руками и ногами. И в этом я сразу же преуспел, оборвав и сломав ему за секунду четыре руки и три ноги.

Молодой лешак сразу же потерял в движении и стал намного уязвимее в защите. Он стал отступать к лесу, но я ему не позволил смыться с поля боя. Негоже сначала нападать на людей, не причинивших зла, а потом убираться подобру-поздорову. Поняв, что ему не скрыться в лесу, что скоро, очень скоро, враг убьёт его, леший громко закричал что-то на своем языке. Сразу же ему отозвался другой, как мне почудилось, женский голос. Из сражения, которое кипело на середине поляны, выбрался один из четырех сражавшихся там леших и бежал в нашем направлении. Бежал довольно быстро, потому что я успел обломать ещё только две ноги своему лесному парню, как услышал молящий женский голос:

— Остановись, богатырь, не убивай моего сыночка. Сжалься над нашей семьей, не довершай зла, которое вы нам причинили.

Услышав человеческую речь, да к тому же произнесенную женским голосом, я прекратил ломать лешего, но резко отреагировал на последние слова лешачихи.

— Это, какое же мы зло вам причинили? Зверья не били, деревьев не рубили, пожара лесного не устраивали. Ты что говоришь такое, напраслину возводишь?

— Вы кровно оскорбили нас, разведя, на этой поляне костер. Эта поляна для нашей семьи святое место, а вы испоганили его, надругались над ним. Все путешественники знают об этом, и никогда, ни один из них не посмел так поступить с нами.

— Ты считаешь, что все на земле обязаны знать, что это ваша поляна, ваша святыня? И где здесь написано или как-то указано, что она принадлежит вашей семье? Я не знал об этом, даже не догадывался, поверь. Я не боюсь тебя и твою родню, если мне было бы нужно извести вашу семью, я просто пошёл бы в лес, нашел бы вас всех и перебил, но у меня нет причин для этого. И если я и мои сотоварищи нарушили ваши святые места, то только по неведению.

— Может, ты и не знал, но, по крайней мере, одному из ваших было ведомо о нашем месте, вот тому рыжему с секирой.

И она своей деревянной рукой указала на Люта. Меня, как кипятком ошпарило. Я ринулся в самую гущу сражения и так крикнул, что всех, кто там был, раскидало в стороны. Оказавшись рядом с Лютом, я громко, чтобы слышали все, спросил у него:

— Так ты знал, что эта поляна их святыня?

Не опомнившись от звукового удара, сын воеводы снизошел мне ответить:

— Ну, знал! Что с того? Это не наши лешаки, а древлянские.

— Но зачем, зачем ты, киевский посол, оскорбляешь тех, кто не причинил нам никакого зла. Что тебе, Люту, сделали плохого эти мирные лешаки? Ты, посол, какое право имеешь глумиться над их святынями и подставлять нас под их гнев, выставлять нас на позор? Я никогда и нигде не позволял поганить заповедные места. Даже в тех краях, где я бывал раньше, где забыли уже о чести и совести, я не терял своего достоинства, и не смеялся над святынями своих врагов. А ты с умыслом надругался над дорогим их разуму или сердцу местом, да ещё и нас втянул в это непотребство! Ты поступил и с ними, и с нами, как со своими самыми заклятыми врагами! Почему?

Мой вид, наверное, был столь страшен, что Лют, ползком отодвигался и отодвигался от меня, затем встал, но смотреть на меня не смотрел. Все на поляне замерли в ожидании.

Лют молчал, тогда я повернулся к нему спиной и подошёл к лешакам, которые стояли неподалеку, склонил перед ними голову и произнес:

— А простите вы меня жители лесные, что не по злому умыслу, а по неведению нанес вам оскорбление. Простите и не держите зла за смерть вашего сородича и увечья молодой вашей поросли. Я защищал свою жизнь, не зная, что сам виновен в вашем гневе. Как я могу исправить случившееся несчастье? Как могу загладить свою вину?

Я, действительно, раскаивался и винил себя. Мне было гадко оттого, что я втянут в грязные делишки Люта.

— Случившегося не исправить, — промолвил один из леших, похожий на еловую шишку. — Но мы способны понять и простить тебя, потому что в произошедшем, есть и наша вина. Когда с вами появился этот рыжий человек, нам и в голову не могло прийти, что он не предупредил вас о нашей поляне. Этот поганец много раз проезжал мимо с древлянским князем Олегом, и вся наша семья слышала, что молодой князь рассказывал ему об этом святом для нас месте. Рассказывал он ему и о нас, о том, что наша семья одна из самых древних и уважаемых семей лесов древлянских и, вообще, лесов. Наверное, тогда и задумал он, обидеть и извести нас всех поголовно. Один-то он никогда бы с нами не справился, а с большой дружиной было бы слишком заметно, вот этот Лют и дожидался, покуда не появится у киян такой богатырь, как ты.

Зная тебя, он всё рассчитал. А мы, видя, как вы расположились на поляне, не думали поначалу, что заночуете здесь же. Ведь, совсем рядом, в полуверсте отсюда, ещё одна поляна, она и больше, и ручеёк там становится небольшой речушкой. Даже, когда мы поняли, что вы остаетесь на ночлег, то и тогда нас это не очень обеспокоило. Редко, но случались такие моменты, когда людей заставала ночь, и они вынуждены были спать на нашем месте. Правда, уважая нас и наши заповеди, никто не разжигал костра. Все знали, что, разложив в этом месте костер, нанесет нам оскорбление и навлечет на нас несчастья.

Были здесь и такие, которые не знали, что ступают по нашим святыням, но и мы понимали, что не все знают о нашем заповедном месте. Выходили к ним, объясняли, просили, предупреждали, люди понимали и перебирались на соседнюю поляну. Но те были чужие, из южных земель, а этот?..

Будь ты проклят, Лют! Ты уже проклят, ты скоро погибнешь, за то, что нарушил наши заповеди, но будь ты проклят дважды и пусть твоя душа не найдет покоя и после твоей смерти, за то, что ты обрек нашу семью на вымирание, а лес на откуп нечисти.

Лют пытался презрительно улыбнуться, однако у него это плохо получалось, он стоял бледный, как простыня, понимая, что слова лешака обязательно сбудутся. На миг, только на миг, мне стало жалко этого подлеца. Ватажка и мои ребята стояли, пораскрывав рты. Если в первую ночь заблудший вампир их не удивил совсем, видимо в их время это было делом обычным, то пророчествующий лешак поразил их воображение.

— Мы уходим отсюда навсегда, прощай богатырь и не печалуйся свершенному. У нашего молодого парня отрастут новые руки и ноги, а старик, которого ты разорвал на щепки, пал в бою от рук достойного противника. Он не хотел умереть от старости, превратившись в труху. Будь осторожнее в выборе друзей и знакомых, среди вас часто стали попадаться мерзкие душонки. Эти люди заразили даже некоторых из нашего племени, чего отродясь не бывало.

Он повернулся и стал удаляться по направлению к лесу, за ним потянулась и остальная лешачья семья, вдруг кто-то из них повернулся к нам, и я услышал голос лешачихи:

— Спасибо тебе, за сынка, богатырь! Пусть хранит тебя провидение и вовремя останавливает твою тяжёлую руку над невинными.

Сказав это, лешачиха поспешила за своими, и вскоре они все скрылись в родном лесу.

Я повернулся к Люту и посмотрел прямо ему в глаза. Сын воеводы нагло окинул меня взглядом:

— Ну, что смотришь, ромей? Впервые увидел? Что-то ты стал на моем пути, не пожалей потом, когда вернемся в Киев.

— Слушай меня, свей, если ты думаешь, что Киев — это твоя вотчина, то ты ошибаешься. Киев это вотчина русколанов и их князей. Да и твой отец намного умней тебя. Уверен, что все твои выходки — это именно твои игры. Мне почему-то кажется, что воевода Сфенальд будет очень недоволен, узнав о них. Да и отцы вот этих ребят, которых ты подставил своей злобной безрассудностью, не скажут тебе спасибо.

Мои слова, я почувствовал, попали в точку. Лют дрогнул, услышав об отце, потому что Сфенальд никогда не рисковал напрасно, а подлая выходка Люта, направленная против леших, показалась бы ему сверхглупостью, хотя в другое время воевода с удовольствием поглумился бы и сам над кем-нибудь.

Окончательно добил Люта Ватажка. Проходя мимо, он многозначительно покачал головой и произнес:

— Да, старший, ты и влип! Воевода будет очень недоволен твоими действиями. Не ожидал я от тебя такой глупости, не ожидал!

Лют попытался что-то возразить, открыл рот, даже протянул руку к Ватажке, но, так и не собравшись с мыслями, безнадежно махнул рукой и вернулся к затухающему костру.

Я почувствовал, что у меня за спиной стоит вся моя команда, поэтому медленно развернулся и, создав маску спокойного лица, посмотрел на ребят. Если бы не маска, я в тот же миг бросился бы к ним и попытался обнять их всех, потому что, взглянув каждому в глаза, я прочитал в них такую любовь и преданность, что хотелось разрыдаться от счастья. Их глаза говорили, что каждый из них готов идти со мной в огонь и в воду, готов вместе сражаться и побеждать, а, если уж суждено погибнуть, то только на глазах своего учителя, только вместе с ним.

'Боже мой, — подумалось мне, — чем я заслужил такое отношение к себе? Откуда вдруг в этом мире у меня появилось столько друзей? Не моя же сила и профессиональное умение воина движет чувствами этих парней. Нет, дело не во мне, дело в них самих, а я, я просто подхожу им по образу мышления и поступкам. Именно таким их чистые души видят образ своего героя.

Но Ватажка тоже.... Хотя нет, не обольщайся, это взрослый человек, и ко мне у него более сложное отношение'.

Внимательно оглядев ребят, я произнес:

— Спасибо! А сейчас мы все попытаемся хоть как-то исправить положение. Нам необходимо сейчас выкопать яму и похоронить в ней наш невольный позор. Это будет дань уважения лесному народу, но это будет и посольской хитростью. Потому что, если о происшедшем узнают древляне, нам не будет хода в их земли, посольство будет окончательно сорвано, а за невольную ошибку нам всем придётся очень дорого заплатить. Может быть, со временем, когда страсти вокруг этого события поутихнут, жители этой земли смогут разобраться, кто виноват и поймут, кто из нас злонамеренно надругался над их законами, а кто оказался втянутым в эту неприглядную историю против своей воли.

— Я тоже поддерживаю предложение вашего учителя, — раздался за спиной голос Ватажки. — Наказание должны понести по-настоящему виновные в проступке, об этом позаботится судьба, остальных не должны коснуться наказание и позор. Конечно, утаить случившееся не удастся, со временем наши имена всплывут на поверхность, но люди к тому времени уже смогут рассуждать более трезво, а не сгоряча мести всех под одну метелку.

— Вы согласны? — спросил я ребят. — Если вас что-то смущает или кажется неправильным, мы сообща сможем найти единое решение, которое примут все.

Ребята молчали.

— Подумайте хорошенько, у вас есть время переговорить со своей совестью и повиниться сразу или повременить с откровениями до исполнения порученного нам дела. Но, так или иначе, мы должны немедленно загасить костер, а как только развиднеется навести порядок на этой поляне, в противном случае наше раскаяние будет выглядеть фальшиво.

С хмурыми лицами разошлись мои парни, у меня тоже не было спокойно на душе. Раздвоение долга и чести тревожило меня, но больше всего я переживал за ребят. Им предстояло принять трудное решение, которое не всякому взрослому было под силу.

Долг и честь — эту дилемму в истории каждый человек решал самостоятельно. У меня не было на руках статистики, но почему-то мне казалось, что долг чаще перебарывал честь. Сколько тысяч лет человечество вело завоевательные, а, значит, неправедные войны? Но, если это так, то, стало быть, все военные, от солдата до офицера, покрыли себя несмываемым позором. Однако история сохранила только единичные случаи чистосердечного раскаяния некоторых офицеров среднего звена и солдат, остальные с полной уверенностью утверждали, что исполняли приказы, которым не могли не подчиниться, потому что давали присягу.

Долг, долг, долг и ещё раз долг, а честь... Во время войны стрелялись из-за карточного долга, убивали друг друга на дуэли из-за насмешливо брошенного слова, но не из-за убитого ребенка или изнасилованной женщины — это считалось и считается издержками любой войны, будь она завоевательной или даже освободительной.

Но почему-то иные законы существуют для мирной жизни! А в чем разница? Для жертвы никакой! А для воина? Я не принимал такого разделения. Я считал, что для нормального человека убивать — противоестественно.

Не зря же, независимо от повода, после первого убийства, когда человек видит свою жертву, его непременно выворачивает наизнанку.

Разве тем самым природа не восстает против войн и насилия? И, разве не подтверждает это, что человек изначально не создан убивать? Разве не говорит это о том, что после убийства человек испытывает муки совести, разрываясь между долгом и честью? В мирной жизни человек, однажды убив, может быть, больше не убьет никого и никогда и будет каяться всю свою жизнь, но на войне, после первого убийства, совершается второе, третье, пятое, десятое. Долг — убивать, пересиливает честь — не убивать.

В нашем случае мы правили посольство.

Всякое посольство, явное или тайное, предполагает переговоры одного государства с другим. Переговоры, а не боевые действия. В нашем случае, судя по делам, которые вершил Лют, мы были не посольством, а отрядом диверсантов, которому было поручено спровоцировать древлян на агрессивные ответные действия. Но князь киевский, Ярополк, и князь древлянский, Олег, были родными братьями и то, что я слышал об их взаимоотношениях, никак, не вязалось с действиями Люта. Ярополк был старшим братом Олега. Он отличался спокойным нравом, был очень набожным христианином и любил свою жену-гречанку. Олег, по словам тех, кто знал его с детства, был в отца, Святослава: прямолинеен, упрям, храбр и гневлив. Но, несмотря на то, что Олег неодобрительно относился к вероисповеданию Ярополка и обвинял его в том, что тот не следует по отцовскому пути, всё же безоговорочно признавал старшинство брата и не стремился оспаривать киевскую вотчину. В противном случае, об этом только и говорили бы в Киеве.

Но, если Сфенальд и поручил своему сыну сеять вражду между братьями и провоцировать древлян, то выходка Люта была наверняка его собственным изобретением. От его провокации веяло тупой злобой ко всем живущим и глупостью, которую никак не одобрил бы его отец. Сфенальд был значительно умнее своего отпрыска, но, следовательно, опаснее.

Я не верил, что древляне жестоки и бесчеловечны, эти россказни были удобны боярам, чтобы кияне не помышляли о дружбе с соседями.

Гордые и независимые древляне были, как кость в горле, у настоящих правителей Киева. Олег, видимо, тоже их не устраивал, поскольку о его помыслах — продолжать дело Святослава — знали практически все. Многие кметы в Киеве были на его стороне, мечтая прославиться в сражениях, следовательно, он представлял опасность для нынешней верхушки града престольного, которая решила, что пора укреплять и закреплять вертикаль власти на местах, власть тех, кто уже имел её. Тем более, что молодой князь Ярополк, ушедший с головой в христианство и любовь к жене, не лез учить своё боярство, как надо жить.

Постоянные войны и сражения не способствовали бы этому, приходилось бы раскошеливаться, да ещё и отдавать своих сынов, которые могли и не вернуться назад или покрыть себя позором на поле сражения. В результате походов, мог образоваться новый круг претендентов на власть в городе из числа прославленных дружинников князя. А слава, добытая в бою, в Киеве пока ещё, ценилась выше богатства. Учитывая все потенциальные неприятности новых походов, о которых мечтал Олег, видимо, было решено устранить младшего князя. Очень всё это напоминало мне мой мир, его настоящее.

Так думал я, следуя логике, но в эту стройную систему не укладывался Лют. Если им собирались пожертвовать, тогда, более подходящей фигуры и искать не надо, но Лют был сыном главаря боярской верхушки, наследником его богатств и продолжателем рода!?

На рассвете, как только от первых лучей солнца, засветились верхушки деревьев, мы закопали остатки костра и прикрыли всё это дёрном из леса.

Лют молча оседлал своего жеребца и вскочил в седло. Мы последовали его примеру, продолжая исполнять свои охранные функции. Двое из моих ребят, следуя моему приказу, поскакали в дозор, а через минуту за ними последовал весь наш небольшой отряд. По моим расчетам выходило, что третью ночь, мы уже проведем в древлянской столице. Но я мог и ошибаться.

Cнова на быстрых рысях мы скакали к столице древлян, не ведая своей миссии. Ничего хорошего от нашего посольства я уже не ожидал. Меня уже не радовало ни яркое теплое солнце, ни мои успехи в самосовершенствовании, ни приближение неведомого города, ни встреча с новыми людьми. Я уже жалел, что не выдержал и сорвался на Люта, но понимал, что не мог поступить иначе. К тому же, рядом со мной были мои наивные мальчишки, не искушенные в интригах и тайной борьбе. Они, по своей наивности могли принять истребление семьи мирных лешаков, как должное, как обыденное. И, чтобы тогда случилось с их мозгами и душами? Как можно было бы потом объяснить это, — военной хитростью?

Но каков Сфенальд, неужели он предполагал, что что-то подобное может произойти по дороге? Или сделал это преднамеренно, не объясняя это даже своему отпрыску? Этому злобному выродку необходимо было, всего-навсего, незаметно намекнуть, что у древлян ты сможешь разгуляться, дать волю своим низменным инстинктам, но делай это так, чтобы никто не смог указать на тебя пальцем и сказать:

— Вот этот виновен во всех наших бедах!

Пусть лучше скажут:

— Они виновны!

Неужели воевода так тонко рассчитал моё неадекватное поведение, когда я буду поставлен перед выбором, проявить свою сущность и оберечь от вредного воздействия своих учеников или скрыть свои намерения и пренебречь чистотой душ ребят? Если, действительно, он смог рассчитать всё это, то он не человек, а демон в человеческом обличии. Или за его спиной кто-то стоит ещё, более умный и опасный, более изощренный и прозорливый. Но тогда, кто он?

Я вспомнил слова Волхва, что воевода превзошел своих византийских учителей в части интриг и обмана, но так тонко почувствовать меня, Сфенальд не смог бы. Я вспоминал все свои промахи, но не находил такого, чтобы из моих ошибок, воевода смог сделать такие далеко идущие выводы. Я же читал его мысли. Да, он подозревал во мне чужака, но был далек от понимания моей сущности. Никогда в его мозгу не возникали мысли о том — добрый я человек или злой, хитрый или коварный, умный или глупый. Он же не мог знать о том, что я слышу, о чем он думает. Об этом вообще никто не знал.

Иных, кто внимательно следил бы за мной, я не видел, даже не чувствовал. Это означало только одно, что против меня выступили силы, с которыми мне тягаться ещё рано, но, понимая своё превосходство, они форсировали события, сделав правильный вывод, что у меня будут связаны руки присутствием мальчишек. Они меня ставили в невыгодные условия, вынуждая играть по их правилам.

Я понимал, что пока счет в их пользу, но не понимал, чего эти силы хотели добиться, проявив меня человеком чести? Кому это было нужно и, главное для чего? На все эти вопросы мне необходимо было найти ответ, но...

Пока мы ехали на рысях, мне удалось перебрать в голове огромное количество вариантов контрдействий, однако даже после короткого дневного привала, так и не удалось подобрать варианта, который хоть как-то мог помочь выявить моего противника. Были одни догадки, которые приходили на ум, основываясь на событиях, произошедших до моего появления в Киеве.

Я чувствовал, что у меня не хватает времени осмыслить эти догадки и переломить ход событий — осмыслить из-за отсутствия жизненного опыта и информации, переломить — из-за отсутствия сил и мастерства.

— Значит, буду действовать по наитию в соответствии со своими безусловными рефлексами, — решил я.

За пересчетом вариантов не заметил, как начало смеркаться, а когда прямо из леса, мы выскочили на простор и увидели город, у меня сложился кое-какой план действий, правда, в нем было много вопросов, на которые у меня пока не было ответов. Внезапно возникший Вручий (старая столица древлян Искоростень была сожжена, по летописи Нестора, княгиней Ольгой в 946 году), отвлек меня от моих нерадостных мыслей. Я понял, что именно с этого города и начинаются мои новые приключения.

Наше посольство подъехало к стенам города, ворота которого, несмотря на ещё ранний вечер, уже были на запоре, мост поднят. Лют и Ватажка подъехали ко рву, и начали переговоры с охраной города. Их разговор был хорошо слышен всему нашему отряду. Несмотря на то, что Люта признали, стражники отказались впустить нас в город, сказав, что эту ночь нам придется спать под стенами города, а завтра с утра видно будет. Доложить о нашем посольстве князю Олегу, они тоже отказались, ответив, что у 'ихего' князя есть дела поважнее.

Лют уже начал звереть и ругаться со стражниками, но Ватажка что-то негромко ему сказал, и тот сразу остыл и успокоился. Делать нечего, пришлось становиться на ночлег в поле, точнее на опушке дремучего леса, который со всех сторон окружал стольный град древлян. Ночь прошла спокойно, но караулы выставлялись в обычном порядке.

Только забрезжил рассвет, начал опускаться мост, и распахнулись ворота города. Из них выехал всадник, который быстро поскакал к нашему стану. Этим всадником оказался молодой человек, который, судя по одеждам, был или старшим кметом, или младшим боярином города. Очевидно, он хорошо знал не только Люта, но и Ватажку, потому что, не обратив внимания на остальных, парень поздоровался с ними. После этого все трое сели на коней и поскакали к городу. Ватажка успел сделать мне знак, чтобы я и остальные оставались на месте.

В ожидании прошло часа два. Ворота не закрывались, мост не поднимался. За это время мы свернули свою стоянку, и в полной готовности находились неподалеку от моста. Наконец, из ворот показался всадник, который сделал нам знак следовать за ним. Я увидел, что это был всё тот же молодой парень, с которым ранее уехали Лют и Ватажка. Меня это немного насторожило, но делать нечего, приглашение нам было сделано, и посольскому отряду следовало начать движение, согласно протоколу.

Я предполагал, что в городе нас ждет ловушка, поэтому предупредил своих ребят быть готовым к любым неожиданностям. Но всё обошлось как нельзя лучше. Мы спокойно проехали до детинца, и за весь путь следования нам никто не встретился, кроме нескольких кошек, да собак. Город, словно вымер, даже в жилых дворах не было никакого движения. Причину всего происходящего нам объяснил Ватажка, который встретил нас на княжеском дворе. Оказывается, сам Олег и его приближенные бояре и дружинники ещё вчера уехали на охоту. Охота должна была продлиться дня два, чем сразу же воспользовались старейшины и волхвы города, которые ещё затемно собрали городской люд и увели его через другие ворота города в лес на древнее городище, где до сих пор приносились человеческие жертвы во славу Древа жизни, которое считалось прародителем древлян.

Олег запретил человеческие жертвы и попытался насадить здесь культ Перуна, но волхвы и старейшины тайно поклонялись старым своим богам, которые сильно отличались ото всех ныне здравствующих богов. Молодые, как и везде, тянулись к новому, но их деды и отцы твердо держались за старую веру и обряды. Ватажка рассказывал это мне на ходу, показывая одновременно, где нам расположиться на отдых, где поесть, где поставить и напоить коней.

Люта не было, растворился и наш провожатый. Какое-то смутное беспокойство вдруг овладело мной. Некоторое время я не мог никак сосредоточиться и понять, чем это вызвано. Затем пришло понимание, а с ним и тревога. Чтобы утвердиться в подозрениях, я включил свой 'третий глаз'. Обшарив им княжеский дом и все постройки, которые находились внутри двора и, не найдя тех, кого искал, я бросил 'око' на высоту птичьего полета. Одного взгляда мне хватило на то, чтобы различить двух конных, которые, буквально, через секунды исчезли в лесу. Через мгновение мой взгляд нырнул за ними в лесные заросли, и я увидел Люта и древлянина, скачущих по тропе. Они спешили, но кое-что между ними, видимо, не было оговорено, поэтому они, быстро достигнув леса, перевели своих коней на рысь и начали уточнять детали и делиться информацией. К счастью я успел к началу обсуждения. Было слышно каждое слово, потому что путники не таились, уверенные в том, что их никто не слышит. Но уже месяца два тому назад, я успел к 'третьему глазу' 'прилепить' 'направленный микрофон' и сейчас мог не только видеть, но слышать с его помощью.

— У тебя там свои люди? — спросил Лют.

— Да и ещё пара наемников, — ответил ему его спутник.

— И сколько всего?

— Вместе с парой душегубов будет ровно десяток.

— Маловато. У него там все его бояре и старшие кметы, а это около полусотни бойцов!

— За нами внезапность и ловушки, да и никто не подозревает. За ним неотступно следуют только два телохранителя из Святославовых варягов, да дядько Косолап.

— Эти два телохранителя стоят десятка твоих парней, а Косолап один, стоит дюжины душегубов. Ему, таких, как мы, на одну ладонь положить, а другой прихлопнуть.

— Не беспокойся, Лют, я всё предусмотрел. От Косолапа мы его отрежем, а с двумя телохранителями будут сражаться наемные душегубы — эти ребята великие мастера своего дела, ну и мои ребята помогут. Главное его с телохранителями заманить подальше от людских глаз, а там мы дело спроворим как надо. Много времени это не займет.

— Добро, но на всякий случай, я с тобой пойду и, если понадобится, подмогнем твоим ребяткам.

— Это уж, само собой разумеется, за мной дело не станет.

— Когда начинаем?

— А сегодня к концу охотничьего дня начнем и закончим. Только дичь наша будет самых благородных кровей.

— Строптивых, да несговорчивых придется резать. Будь моя воля, я и старшенького отправил бы к праотцам, да отец не велит.

— Не спеши, Лют, придет время и до старшенького доберемся. Не всех сразу-то! Воевода Сфенальд мудр и хитер, он знает что делает.

— Да, отец не мне чета. Он прошел отличную выучку у ромеев. Но знаешь, мне очень хотелось бы достичь величия Рюрика и Олега. Эти ребята ни с кем не церемонились, если дело требовало, могли младенцев в крови родителей утопить, но своего добивались.

— Как знать, как знать, может тебе на роду написано, славней их быть?

— Ладно, славить друг дружку будем опосля дела, а сейчас скажи, где ховаться нам до начала работы?

— Приготовлена у меня одна заимка тайная, как раз, рядом со станом охотников. Если припустим коней, то будем там к полудню, даже отдохнуть успеем перед трудами.

Лют не ответил, только рукой махнул, вперед. Они пустили коней в галоп.

Я понял, что надо срочно седлать Ворона и скакать на выручку княжичу. Однако, для себя решил, что, если моя помощь не понадобиться, то я и не выдам своего присутствия, а уж, если плохие ребята будут брать вверх, то вмешаюсь и пощады не будет никому.

Мне, как человеку двадцать первого века, было понятно, что ради власти и богатства, многие мои современники и не на такое идут. Подумаешь, убить мальчишку! Даже, если это сын босса. Этим уже никого не удивишь. В наше время такие ребята сами на иглу садятся в прямом смысле слова. Не задницей, конечно, зато насмерть.

Но Лют, со своим батькой замахивались на историю, конкретно на ту историю, которую знал я, поскольку Олег должен был погибнуть в бою, защищая свой стольный город, а не от рук наемных убийц. Это было известно точно.

'Правда, здесь вам не тут и оно, конечно, если бы так, то и понятно, но...'

Неожиданно пришло на ум:

'А не дурак ли я? Какого хрена мне надо, ну чего мне лезть в эту заварушку. Я, что, самый умный? А, нет, я самый сильный! Вот оно, — гордыня обуяла, повыпендриваться захотелось, ну как же, 'Потусторонние' мне доверили судьбу истории данного континуума!

А кто сказал, что история данного пространства и времени должна походить на земную?

И всё-таки необходимо решать, вмешиваться или нет. С одной стороны — жизнь парня, вина которого в том, что он родился в княжеской семье и по существующим здесь законам имел право наследования власти и земель. С другой стороны — заговорщики, предатели, чужаки, которые уже предавали и предали его отца, а сейчас подготовили убийство сына. Действовали неправедно, тайно, подло, чужими руками, даже сейчас, когда фактически власть находится у них в руках. Следовательно, понимают, что поступают мерзко, и боятся гнева современников и суда потомков. Если бы не боялись, действовали открыто.

Конечно, те и другие — не святые. Путь к власти Рюрика, его родственников и потомков усеян трупами и омыт большой кровью, но в данном случае, Правда, на стороне Олега, на котором нет пока греха убийцы.

Вывод: я должен защитить невинного и покарать плохих ребят. Удастся миром — хорошо, не удастся — все равно хорошо'.

Повод отлучиться нашелся сам собой. Ватажка был чем-то встревожен, а когда я спросил его, 'чтой-то он, в лице переменивши', тот ответил, что прошло уже три часа, как Лют ушел в корчму промочить горло с дороги. Я сразу же вызвался пойти найти его. Ватажка возразил, что в этом граде он не в первой и лучше, если пойдет на поиски он. Но я ответил, что поскольку отряд по охране посольства возглавляю я, то и искать пропавшего посла мне.

— Я думаю, что здесь не так уж много этих заведений, разберусь как-нибудь.

Ватажка не стал препираться.

Мои сборы были недолги, о том, что уезжаю посмотреть город и его окрестности, я поставил в известность Мстишу с Кувалдой. Правда, от Мстиши с Кувалдой пришлось 'отбиваться', поскольку они не хотели отпускать меня одного.

Быстро оседлав Ворона, я поскакал к тем воротам, в которые въехал часа полтора назад. Пролетев мост, мы с Вороном направились к лесу, где по его опушке я собирался выскочить на дорогу, по которой уехали Лют со своим спутником. На таком маневре терялось время, но его у меня было с запасом, а инкогнито до поры до времени необходимо было сохранить. Если даже кто-то и следил персонально за мной с городских стен, то истинных намерений моих всё равно бы не угадал.

Попав на необходимую мне дорогу, я пустил Ворона с места в карьер. Свой 'третий глаз' я ни на минуту не отключал, поэтому точно знал, что заговорщики обгоняют меня, приблизительно, на два часа, а такую временную разницу следовало сократить, как можно скорее. Маршрут их следования мне был точно известен, у меня были очень удобные ориентиры, с помощью которых я не мог сбиться с пути.

К полудню, когда Лют и его сообщник, были уже на месте, нас разделяло не более получаса. Я видел, как они оба слезли с коней. Их встречали.

Встречающих было шестеро, среди них я сразу выделил двух очень опасных бойцов, не поединщиков, а настоящих профи, которые привыкли действовать и в одиночку, и в паре, и в строю. Это было заметно и по их подбору оружия, и по тому, как они оба держались, даже в безопасной обстановке. Четверо остальных, наверное, тоже были не промах, но, по моему мнению, явно уступали каждому из этой пары.

Почему-то, невольно, перед глазами возникла картина боя этих душегубов с Ватажкой. Киянин не устоял бы против них и минуты, несмотря на свою силу и умение.

Встреча была сухой и непродолжительной. Лют со спутником вскоре спустились в хорошо замаскированную землянку, а встречающие разошлись в нескольких направлениях, наверное, заранее определенных. Мой 'глаз' последовал за парой наемников, потому что именно им были отведены главные роли в намечаемой трагедии.

Одновременно со слежкой, мне самому следовало выбрать удобное место для своевременных действий. Зафиксировав, где затаились наемники, мы с Вороном объехали их стороной, и расположились, приблизительно, в километре от этих лихих парней. Время действий ещё не наступило, поэтому я позволил себе осмотреть охотничий стан Древлянского княжича, где находились только несколько человек из прислуги и три-четыре охранника. Остальные уже, видимо, гнали зверя или зверей и находились далеко от места стоянки, потому что не было слышно ни криков загонщиков, ни призывов охотничьих рогов. Я бросил 'око' в поиск охоты, и вскоре он наткнулся на нескольких всадников, которые преследовали крупного вепря с несколькими самками и свинятами. Самец ещё пытался оторваться от преследователей и увести за собой своё стадо, но было видно, что скоро он поймет тщетность своих усилий и развернется навстречу охотникам, чтобы победить или умереть.

Среди группы всадников не было ни одного молодого человека, из чего я заключил, что среди них Олега нет, поэтому без сожаления мой 'глаз' рванулся в сторону в поисках молодого князя. Наткнувшись ещё на несколько групп, я, наконец-то был вознагражден за своё упорство. Олег, я сразу же понял, что это он, хотя и ни разу его не видел, скакал с группой своих людей, преследующих благородного оленя, который, либо уводил их от своих самок и оленят, либо был одиночкой. По его спокойному и размеренному бегу никак нельзя было сказать, что он устал, и его беспокоят преследователи. Самец олицетворял само спокойствие и уверенность в собственных силах. Ему, видимо, не раз уже удавалось уходить от таких же погонь. Охотники тоже не форсировали события, понимая бесполезность таких попыток, но, как оказалось, не только поэтому. Уверенность оленя была поколеблена, когда неожиданно ему наперерез, выскочила группа людей, которые, как он думал, остались далеко позади. От неожиданности самец встал на дыбы, развернулся, чуть ли не на сто восемьдесят градусов, и бросился бежать в другую сторону. Но и с этой стороны он слышал голоса и крики людей, которые начали быстро сокращать дистанцию, срезая её по дуге косым строем. Все эти события заставили оленя забыть о своей уверенности и достоинстве, и как можно быстрее выбираться из 'клещей' охотников. Однако благородное животное не учло людской хитрости. Когда красавец-изюбрь считал себя уже вне досягаемости, ему навстречу вновь выскочили с криками двуногие существа. В недоумении самец застыл на месте на мгновение, но шум погони заставил его двигаться. Он не сразу понял, куда ему бежать и сделал несколько прыжков в разные стороны, выбирая направление, потеряв драгоценные секунды.

Погоня, тем временем, приближалась. Запаниковав, олень бросился бежать, избрав неверное направление для себя, но удобное для преследователей. Я видел, что животное ещё могло, собрав все силы, прорваться к спасительному чистому от охотников пространству, но сбитое с толку, поддавшись страху, оно уже не понимало, что делать и как спастись. Самец выскочил на погоню, но в последний момент по косой попытался уйти от неё, однако было поздно. Просвистело несколько стрел, одна из них впилась оленю в бедро. Громко закричав, изюбрь, сделав огромный прыжок, оказался среди всадников, которые, растерявшись, не сумели воспользоваться ситуацией, а отчаявшееся животное, оказавшееся за спинами охотников, бросилось к спасительному лесу. Развернув коней, княжич с другими продолжил погоню.

По лесу, где нет дороги, коня не пустишь в галоп и нельзя преследовать большой группой. Поэтому людям пришлось разбиться на группки по три-четыре человека, и преследовать жертву на достаточном расстоянии друг от друга. Кстати, олень, как будто заказывали, ломился через лес по направлению стоянки охотников. Олег скакал в группе из четырех человек. Его спутники были варягами, это я определил сразу по чубам на головах. Особо выделялся один из них — огромный вислоусый, уже не молодой богатырь. Под ним был конь, который не уступал моему Ворону. Двое других были помоложе, но тоже могучие ребята, на прекрасных лошадях. Среди них Олег казался действительно пацаном, впрочем, каковым и был на самом деле. В этой группе охотился только Олег, остальные зорко следили по сторонам, оберегая своего подопечного князя. По тому, как они это делали, я понял, что его охраняют очень надежные люди. Не зря! Ох, не зря беспокоился Лют, что мало у него убийц!

'Но человек предполагает, а Бог располагает', — как говорится. Поэтому, вспомнив о заговорщиках, я моментально перенесся взором к месту схрона наемников. Однако уже никого там не нашёл. Ещё через мгновение моё 'око' оказалось у землянки, и я, было, с облегчением вздохнул, но тут же понял, что самых опасных ребят здесь нет. У землянки, уже в седлах, были Лют, знакомый мне горожанин и двое парней, которых я ранее не видел. А где же были остальные? Я вернулся взглядом к схрону наемников и взял след. Сам же, сидя на Вороне, двинулся в сторону приближающихся охотников. След уводил немного в сторону влево от того места, которое для укрытия облюбовали душегубы. Он шёл к лагерю древлян, но, не доходя метров двухсот до него, сворачивал в лес и вытягивался в прямую линию, которая отрезала лагерь от охотников, преследующих добычу. Своего Ворона я пустил параллельно следу метрах в трехстах, а взглядом устремился дальше в лес и скоро настиг милую парочку, которая остановилась, определяя направление, ориентируясь по голосам, которыми перекликались между собой охотники. Голоса раздавались всё ближе, наконец, своим 'оком' я увидел, как на одну из малочисленных полянок выскочил измученный олень. Бедное животное выбилось из сил, оно потеряло много крови, которая, не переставая, вытекала из раны в бедре, но самец не сдавался. Он собрался и в несколько прыжков пересек поляну и скрылся за кустами и деревьями. Мгновением позже на эту же поляну вымахали на конях четверо, среди которых я сразу же узнал княжича Олега. Было заметно, что кони преследователей тоже устали, за исключением, может быть, звероподобного жеребца Косолапа.

Олег, двое его телохранителей и Косолап уже пересекли поляну по-прямой, когда дядька княжича вдруг осадил своего зверя. Со своим 'глазом' я был рядом с ними, поэтому, не напрягаясь, услышал:

— Меня кто-то зовет, княже, вы скачите за изюбрем, а я узнаю, зачем кому-то понадобился и догоню вас.

— Не опоздай, Косолап, — успел крикнуть Олег и исчез в лесу. За ним неотступно следовали два варяга. Дядько развернул своего конька и поскакал по направлению к лагерю. Я, признаюсь, не слышал, как кто-то звал этого богатыря, но понял, что его отвлекают специально. События развивались необычайно точно по плану Люта и его сообщников. Мне следовало выходить на сцену. Ситуация складывалась, как нельзя лучше для моих действий. Я оказался как раз между наемниками и их жертвой, и моё появление должно было быть полной неожиданностью для парочки убийц. С ними я решил расправиться самостоятельно.

Как только двое конных показались на просеке, мы с Вороном перегородили им дорогу. Плохие ребята осадили коней, не понимая, каким образом у них на пути появился посторонний. Надо отдать должное, эти профи долго не колебались. Если на пути к их жертве попадаются нежелательные свидетели, — эти свидетели должны исчезнуть. Ребята были сообразительные и с отменной реакцией на неожиданные события. Они поняли и то, что моё появление, — это не случайность. Кто-то раскрыл их карты и решил их перемешать, поэтому этот кто-то, а им был я, должен был умереть дважды.

Душегубы ринули своих коней на меня. Однако я умирать не собирался, а, схватив свой боевой лук, выпустил из него мгновенно навстречу нападавшим, две стрелы, которые нашли свою цель. Первая стрела попала в выставленный щит одного из наемников, и удар её был настолько сильным, что мужика выбило из седла. Вторая стрела пронзила шею коня второго убийцы. Лошадь вздыбилась и завалилась на бок, а седок кубарем откатился в сторону и быстро встал, но не успел предпринять каких-либо действий, потому что мгновением раньше его голова слетела в сторону.

Я не церемонился с ними. Мне было не до сантиментов, типа:

— Эй вы, негодяи, защищайтесь, пришел ваш смертный час!

Или:

— Сейчас вы испробуете моего меча, гнусные убийцы!

Всё было довольно прозаично — им надо было убить меня, мне — убить их. А как, каким образом это будет сделано, не волновало никого из нас троих, точнее уже двоих. Точнее уже меня одного, потому что пока у меня промелькнула эта мысль, моя рука, бросившая метательный нож во второго наемника, уже доделала то, что и следовало сделать.

Покончив с обоими, я сел на Ворона, и мы направились вслед княжичу, которому только что удалось настичь добычу.

Но изюбрю в этот день просто везло, потому что на троих его преследователей вдруг, откуда не возьмись, напали их же сородичи. Тут уж стало не до благородного оленя, который моментально понял, что и на этот раз он смог уйти от своих заклятых врагов, — четвероногих, да с двумя головами.

В действительности, самцу повезло из-за нетерпения Люта и его сообщников. Видя, что наемники всё не появляются, Лют, по всей видимости, решил, что сам со своими людьми справится с двумя телохранителями и мальчишкой или, во всяком случае, сможет задержать княжича до подхода основных сил.

Лют со своими бандитами всё-таки рассчитывал на наемников. Это была ошибка.

Но знать, где упасть... голым задом, да на ежа!

Похоже, Лют со товарищи уже был с голой задницей, осталось подсунуть ежа.

Место, где вот-вот должны были развернуться кровавые события, было свободным от деревьев и кустов в силу того, что шесть огромных лесных великанов, расположившихся по кругу, подавили всю остальную растительность за исключением, может быть, только лишайника, который нашел-таки место на одном из камней, выступавших из земли. Открытое пространство было довольно большим, но полянкой его можно было назвать с большим натягом.

Лют и ещё шесть человек выскочили Олегу и его варягам наперерез и остановились. Ещё трое за их спинами начали глубокий фланговый обход, прячась за дальними деревьями и кустами. Княжич с охранниками тоже осадили коней, но, быстро поняв, что попали в ловушку, стали разворачивать своих четвероногих. В это время, все семеро нападавших пустили стрелы. Не причинив вреда седокам, две стрелы вонзились в жеребца Олега, а по одной из стрел досталось коням варягов. Бежать оказалось невозможным, поэтому, бросив раненых лошадей, княжич и двое его людей устремились к ближайшему дереву-великану. Лют и его сообщники атаковали с торжествующими воплями, но, как, оказалось, торжествовать было преждевременно. Жертвы кусались и очень результативно. Первые три стрелы, пущенные из-за дерева, сразу подкосили трёх коней заговорщиков. Затем последовал ещё залп, и ещё один конь упал замертво, а с двух других лошадей выпали всадники с пронзенными мозгами. На своем звероподобном жеребце остался только Лют, но следующий залп из трёх стрел в упор, доконал даже такую зверюгу.

Жеребец стал заваливаться на бок, и Люту, чтобы не быть раздавленным своим любимцем, пришлось быстро соскакивать на землю. Однако, оставшиеся в живых бандиты уже были так близко к своим жертвам, что тем ничего не оставалось, как отбросить луки и вытащить мечи. Правда, мечи были только у телохранителей, а Олег обнажил длинный охотничий нож, которым было хорошо дорезать издыхающее животное и освежевать его, но он был мало полезен в рукопашном бою на мечах. Поэтому нападавших в мечи встретили двое варягов, а княжич оказался за их спинами, но, готовый в любую секунду подстраховать любого из своих защитников.

Я к этому времени оказался немного в стороне от сражения, но в том месте, где на меня, неожиданно для них, наткнулись трое, начавших фланговый обход. Потратив три стрелы и быстро успокоив всю троицу, я продолжил наблюдение за боем.

Итак, нападавших осталось пятеро, защищавшихся — двое. На одного из них навалились Лют, взбешенный гибелью своего Торана и молодой горожанин, а на второго охранника, — трое их подручных. Правда, через минуту осталось двое, а третий с распоротым животом, упал молча в сторону. Этим моментально воспользовался княжич, подхватив меч погибшего.

Первому из охранников было труднее, потому что Лют пёр, как бык, не обращая внимания на мелкие раны и царапины. Да и с мечом он умел управляться не хуже любого профессионала. Несмотря на свой малый опыт в боевых стычках, Олег сумел понять и правильно оценить ситуацию. Поэтому, заполучив в руки чужой меч, княжич молча атаковал напарника Люта, атаковал яростно и довольно искусно. Своим вмешательством мальчишка резко изменил обстановку на поле боя. Атакуя без перерыва своего противника, Олег заставил его зайти Люту чуть ли не за спину, что начало нервировать первого.

— Родонеж, атакуй этого подлого предателя, атакуй его и убей, зарежь его, как кабана! — в ярости кричал княжич, нанося и отражая удары своего противника.

Родонеж, ратник, который не раз бился бок о бок с отцом Олега, Святославом, как будто, услышал старый боевой клич своего неистового князя. Если до этого он просто защищался, то после призыва княжича Родонеж стал так яростно встречать атакующие удары Люта, что вскоре заставил того перейти в защиту. И вот тут-то, я увидел, что обороняться этот кабан не умеет. В своё время, видимо, он пренебрег изучением приемов обороны, да и потом не утруждал себя этими занятиями, потому что надеялся только на свою силу и технику атаки. 'Но никогда не говори, что ты самый сильный, найдется сильнее тебя!' — говорят мудрые люди, и, обычно, они оказываются правы. Я воочию убедился, как огромный силы человек, начал сдавать свои позиции более умелому и опытному бойцу. Мастерство уже в который раз перебарывало грубую силу. Я понял, что ещё несколько минут и Лют, возможно, станет кровавой горой мяса, а этого не следовало делать, его необходимо было пленить. На месте Олега и его охранников, я пленил бы и молодого горожанина, и уж постарался выжать из него признание о заговоре против княжича.

Тогда, может быть, потянулась бы ниточка расследования и в Киев, где всё сошлось бы на воеводе Сфенальде и некоторых знатных боярах, но всё это было хорошо при здравом размышлении, а что можно было требовать от пацана, да ещё в минуты яростного сражения? Я не решился выйти из своего укрытия, чтобы как-то повлиять на ход тутошней истории.

Несмотря на то, что меня послали на Квест, я не мог отделаться от ощущения, что Квест — это моё личное дело, а не возможность творить в этом времени и пространстве всё, что угодно. Не зря же меня предупреждала прекрасная незнакомка:

— Там они все живые, Никита!

Я, правда, не собирался считаться с татями и душегубами, но менять исторические события, дело иного рода. Я считал себя вправе уравнивать шансы сторон, но не создавать явного преимущества одной из них. Всё должно было идти своим чередом. И даже, если Олегу, через два с половиной — три года суждено было пасть на поле сражения, защищая свой город от мести Сфенальда за сына, значит, так тому и быть.

А события продолжали развиваться так, как им и полагалось. Второй охранник разделался-таки со своими двумя врагами и собирался на помощь княжичу. Ситуация резко изменилась в пользу Олега. Лют и его сообщник понимали это не хуже других, но, если Лют, в силу своего упрямства и ненависти, продолжал сражаться, то его сообщник совсем опустил руки и уже готов был сдаться. Однако, как всегда бывает, когда провидение не хочет менять приоритеты, княжич не замечал состояния своего противника, а, думая, что он устал от сражения, усилил натиск. Не понадобилась помощь и варяга, потому что через две атаки на третью последний из сообщников Люта упал замертво с раскроенным черепом.

Лют остался в одиночестве, бежать было поздно, потому что он был окружен с трёх сторон, да и не собирался он бежать, хотя понимал, что его смертный час близок. Однако, может быть, из сражающихся, только он один и понимал, что не должен сдаться врагу живым. Он был уверен, что отец рано или поздно отомстит за него, и это сейчас было основным. И, когда меч Родонежа, пронзил сердце Люта, тот на последнем выдохе крикнул:

— Один, я иду!

И, как полагается викингу, умер с улыбкой на устах.

Не подумайте, что я пытаюсь что-то приукрасить или писать рыцарский роман в стиле Вальтера Скотта. Просто пытаюсь объективно подходить к тому, чему был свидетелем, не взирая на то, что Лют, мне очень не нравился. Но и зазря поносить даже подонка не считаю возможным. На мой взгляд, жил он, как гадина, но умер достойно. Это меня как-то примирило с ним, но не с его батюшкой.

В лесу раздался конский топот, и на поле боя выскочило два огромных животных — конь и его седок. Это был Косолап, а с ним трое кметов, тоже варяги. Неожиданно для его комплекции, да и довольно-таки солидного возраста, Косолап, буквально, слетел с коня и бросился к княжичу, оглядывая и ощупывая свое чадо. Уверовав, что его воспитанник жив и здоров, Косолап строго посмотрел на охранников.

— Просчитались мы с вами, ратоборцы, обвели нас вокруг пальца, как малых дитяток. Ещё немного и могла случиться беда.

— Но не случилась же, дядько! — беззаботно, весело и с гордостью воскликнул Олег.

— Не случилась, потому что кто-то помог. Или это кто-то из вас невдалеке убил ещё двух наемников, о которых вот уже два года не смолкает молва среди новогородских и киевских людей?.. Нет? Значит, это они друг дружку поубивали, не поделили что-то между собой?

— Косолап, здесь за деревьями ещё три трупа стрелами побиты! — крикнул один из кметов, прибывших вместе с Дядько.

— А этих вы тоже побили?

— Нет, Косолап, — ответил за всех Родонеж. — Всех, кого убили мы, лежат перед тобой. Их тут семеро, а о тех, о ком говоришь ты, мы и не знали.

— Вот то-то и оно, только кто этот помощник или помощники? Почему он или они нам помогли?

— Кто бы они ни были, и сколько бы их не было, Косолап, а спасибо им! — вдруг, очень по взрослому громко сказал княжич. — Если будет на то их воля, покажутся нам, а если у них нет желания раскрываться, тогда, да помогут им боги!

Я не стал дожидаться, пока охотники, обыскивая всё в округе, наткнутся на мой схрон. Тихонько сел на Ворона, и мы, не шелохнув листика, не хрустнув веткой, отошли подальше от места боя, а там Ворон перешёл на рысь, а затем в галоп.

К вечеру я уже был в древлянской столице.

Меня встретил встревоженный Ватажка и ребята.

— Ты куда запропастился? — вскричал Ватажка. — Тебя нет, Люта нет, княжич на охоте, весь двор с ним. Мы тут зачем? Посольство правим или по кабакам шляемся?

— Извини, друже. Город незнакомый, пока то, да сё. А когда понял, что нашего посла нет в местных кабаках, начал его искать по всему городу. Вот и вышло, что вернулся только к вечеру. А, что, Лют, так и не появился?

— В том-то и дело! Пропал посол! А без посла мы не посольство, а военный отряд киян, который прибыл неизвестно по какой-такой причине. Во! Разборка будет. И уехать не могём, а вдруг Лют заявится.

— Да уж, задачка, рекбус, кроксворд, понимаешь ты какое дело!

— Чего, чего? Ты что-то заговариваться стал, не заболел?

— Тут и заболеть можно, когда послы пропадают! — ответил я, а сам подумал, толи ещё будет, когда княжич со двором пожалует! Вот незадача!

— Что делать предлагаешь, Никита?

— А, что тут поделаешь? Может, у Люта здесь краля, какая есть. Вот он на ней и задержался. Будем ждать. Кто-то рано или поздно приедет, вот тогда и разберемся: кто, куда и зачем.

— Так то оно так, оно, конечно, не без того, а, ежели, приведись? То вот тебе и, пожалуйста!

— Да, у нас здесь не тут, а у вас там не вам! — такой же бессмыслицей ответил я.

— Вот ыменно! — на полном серьёзе проговорил Ватажка.

Ждать пришлось долго. Только к вечеру следующего дня у ворот города прозвучал княжеский рог. Мне, правда, о приближении княжеского поезда стало известно значительно раньше, поскольку я из чистого любопытства неустанно следил за княжичем и его советниками. Кроме этого, меня тревожил вопрос о том, как отреагируют княжич и его приближенные на наше появление в его столице. Даст ли он понять, что считает нас сообщниками Люта или проявит сдержанность и мудрость, сделав вид, что понятия не имеет о заговоре. Я, конечно, не очень надеялся на самого Олега, как на его советников варягов, особенно на Косолапа. Поэтому мне было необходимо знать, о чем думают и переговариваются между собой правители древлян.

Однако, послушав о чем они говорят, я диву дался их бестолковости и наивности. Это были не правители народа, а, в лучшем случае, тупоголовые вояки, которые не желают думать о будущем не только своем, но и всего племени. Такой глупой уверенности, что все должны думать, как они, и верить каждому их слову, я не встречал. В сравнении со Сфенальдом — это были дикари, которые, как будто, не знали, что в мире существует политика и дипломатия, существуют подлость и хитрость, подтасовка фактов и клевета! Эти идиоты были уверены, что, если они скажут Ярополку об измене Люта, тот сразу же поверит своему брату, и карьера воеводы Сфенальда будет закончена. Они даже представить себе не могли, что в истории имя Люта может быть записано лицом убиенным Олегом в сваре за охотничье место. Что Сфенальд может обвинить Олега в убийстве своего сына и очернить его перед Ярополком, который скорее поверит в горячность брата и свару на охоте, чем в подготовленный заговор.

И никто, во всяком случае, историки, как бы не заметят, а каким же образом молодой княжич смог одолеть в бою взрослого викинга? И с чего бы это вдруг Лют, оказался в древлянских лесах, именно в тот самый момент, когда там охотился Олег, и как он посмел спорить и обнажить меч за право охоты против правителя этих мест? И много, много вопросов ещё...

Но, как известно, молчание — золото. Гадайте, дорогие потомки, как всё было на самом-то деле, стройте гипотезы, сопоставляйте факты, — мы написали, что нам было велено, а 'своя рубашка, ближе к телу'.

Сейчас, в данный момент, старшими в посольстве оставались Ватажка и я, но воевода ничего мне не сказал о роли Ватажки. Старшим, по его словам, был Лют, которого с нами не было. Его уже вообще не было на этом свете. Правда, об этом из всего посольства знал пока что только я один. Но ещё немного и эти древлянские дикари расскажут все и всем, по своей наивности, считая, что остальные им должны поверить. Ладно, этот мальчишка, Олег, но его дядька, его советники. Боги, да есть ли среди них кто-нибудь, кто хоть немного умеет мыслить дальше своего гордо задранного носа!?

Не заметить наш отряд было трудно, поэтому, как только княжич со свитою въехал во двор, разговоры в рядах древлян прекратились.

Старший по двору, или по-нашему — дворецкий, подбежал к княжичу и Косолапу и, видимо, доложил, что мы из себя представляем. Потому что, как только дворецкий перестал нашептывать, княжич и его приближенные направили своих коней к нам. Напряжение возрастало, и вдруг из наших рядов выехал на своем скакуне Мстиша и с радостным криком:

— Олег! Друже! — распростер свои объятья навстречу княжичу. Тот на миг вскинулся, вглядываясь в киянина, а потом сам, раскинув руки, пришпорил своего коня навстречу другу:

— Мстислав!

Их радостная встреча сразу разрядила обстановку, а у меня отлегло от сердца. Мне предоставлялась отсрочка и возможность переговорить с древлянами о дипломатии и политики, как таковой, так и о задумках Сфенальда. Единственно, что было необходимо — это на какое-то время отделаться от Ватажки. В Мстиславе я был уверен, как в самом себе, тем более он был мне нужен, как друг княжича много о нем знающий, который смог бы подсказать, как вести себя с ним, и с его людьми.

Несмотря на радость встречи, Мстиша, следуя субординации, как только друзья крепко обнялись и посмотрели друг другу в глаза, сразу же представил меня и Ватажку. По его словам, княжич Олег, видимо, принял меня за старшего в отряде. Я не стал разуверять его. Тем более, что Ватажка дал мне понять, что не возражает против этого.

— Так что привело вас в мой город? — с ноткой гордости спросил Олег.

— Всего-навсего — визит вежливости, княже, — ответил я ему, одновременно замечая, как у Ватажки глаза полезли на лоб. Он попытался что-то вставить, но я опередил его.

— Я, когда определился в киевскую дружину, имел учителем старшего кмета Ватажку, тебе, наверное, хорошо известного. Затем я, в свою очередь, стал учить десяток юношей, которых ты, княже, видишь перед собой. Эти юноши прилежно изучали воинское искусство и кое-чего постигли в нем. Наш славный воевода Сфенальд, — при этих словах у Олега лицо перекосило от гнева, но парень сдержался, а я, как ни в чем не бывало, продолжал, — заметил их старание и умение и в награду, а також для пущей важности, велел мне сопровождать моих учеников по городам и весям. Ну, а поскольку я мало кому знаком, с нами для важности нашего похода и, чтобы избежать излишних вопросов, был направлен, не побоюсь этого слова, лучший кмет киевской дружины, Ватажка. Вот и весь сказ. А первыми мы приехали к тебе, княже, чтобы передать тебе привет от брата твоего старшего, князя киевского, Ярополка, который помнит тебя и любит, как брата младшего, единородного.

— Спасибо тебе, витязь, за теплые слова от брата моего старшего. Но, думается, что не токмо затем вы приехали ко мне, чтобы передать послание от князя Ярополка?

— Ты угадал, княже Олег, не токмо. Велено нам в походе набираться уму разуму, людей посмотреть, да себя показать. А ещё велено было переговорить с тобой и твоими близкими людьми, отдельно ото всех, о будущем Киева и древлянской вотчине.

— Это вроде как посольство тайное вам поручено?' — воскликнул Олег, — Вечером переговорим, а Косолап? — обратился княжич к дядьке. Тот, усмехаясь в бороду, одобрительно проревел, типа:

— Добро, говорить, не драться! Хыч драться, завсегда сподручнее.

— Решено, расседлаем лошадей, да откушаем того, чем нас боги наградили на охоте, а там и к разговорам перейдем.

Всё шло, казалось бы, к счастливому завершению встречи, но тут снова выскочил старший по двору наушник и громко спросил, обращаясь ко мне:

— А как же ты, витязь, упустил упомянуть о Люте, сыне Сфенальда, который прибыл вместе с вами?

Олег резко вскинул голову и жестко с подозрением вгляделся в моё лицо, глаза, стараясь угадать, врал я ему или нет.

— Что же ты молчишь, витязь? Али язык проглотил? Али не знаешь что ответить?

Ни один мускул не дернулся на моем лице, не отвел я и глаз.

— Почему не знаю, княже, знаю. Да, вместе с нами в твой город приехал и воеводский сын Лют, токмо не ведомо нам, зачем он сюда ехал, а воевода меня не соизволил оповестить. Однако, приехав с нами, он тут же уехал куда-то с твоим человеком и ещё не возвращался. А не упомянул я его потому, что ты спросил о том, что нас привело к тебе, а с чем приехал Лют, думаю, он сам тебе расскажет, когда вернётся.

— Ежели вернётся... — многозначительно произнес Олег, но мой ответ, видимо, его устроил и, несмотря на то, что воспоминания о недавних событиях явно испортили ему настроение, он нашел в себе силы перебороть тревогу и недоверие к нам. Князь в младые лета, все равно остается доверчивым мальчишкой, тем более, когда среди прибывших видит своего друга.

До сих пор я не поворачивался к своим, а стоял спиной к ним, но когда оглянулся, то в глазах многих увидел удивление. Только глаза Ватажки светились беспокойством. Он слышал последние слова Олега и понял, что что-то случилось с Лютом. Я мог рассказать ему очень подробно, что случилось с сыном воеводы, но не захотел, потому что до сих пор не очень доверял этому княжескому дружиннику. И не потому, что считал его одним из 'цепных псов' Сфенальда, вовсе нет, парень был честен и не был лизоблюдом, но Ватажка, на мой взгляд, совсем не разбирался в большой политике. Он был умен, но не хитер, и в нем начисто отсутствовало даже желание сподличать или кого-либо обмануть. Он всего добивался сам, не прося никого помочь или даже посодействовать. Было у него и ещё одно качество, которого я никак не мог принять, — если ему нравился человек, то он начинал доверять ему, практически, без оглядки, а Сфенальд ему нравился — это я знал точно. Доверял Ватажка и мне, и это было ещё одной причиной, почему я молчал о судьбе Люта.

Когда мы остались одни, без глаз и ушей хозяев, я, не давая раскрыть рта Ватажке и кому бы то ни было, сказал:

— С Лютом что-то случилось, — думаю, что самое худшее. — Скорее всего, его уже нет на этом свете.

— Почему ты так решил? Ты что-то знаешь? — спросил взволнованно Ватажка.

— Я знаю ровно столько же, сколько и ты, но по поведению Олега чую, что тот знает о нем куда больше нашего. Когда я с ним разговаривал, то очень внимательно следил за его лицом, смотрел в его глаза, слушал, что он говорит и как он произносит то или иное слово, имя. Так вот, Сфенальда, а, значит и его сына, Олег считает своими врагами. Беду я почуял ещё с того самого момента, когда Лют уехал с древлянином в лес. Я поехал за ними в надежде проследить их путь, но не сумел догнать, а только заблудился — здешние места мне совсем незнакомые. Когда я вернулся, и ты мне сказал, что Люта до сих пор нет, моё беспокойство усилилось, а когда явился княжич с охоты, я уверился, что Лют вряд ли появится.

— А после разговора с Олегом, ты решил, что нашего посла уже нет в живых?

— Да, почти уверен в этом. С какой бы целью Воевода ни послал, Люта, Олег и его окружение не в восторге от предложений Киева. Он ненавидит Сфенальда, считая его главным виновником смерти отца и малой дружины на днепровских порогах. И очень может быть княжич прав.

— Этого не может быть. Святослав сам виноват. Он не послушал мудрого воеводу и пошёл в капкан печенегов. Князь слишком возгордился, и его гордыня и пренебрежение к врагу сгубили его и дружину.

— Прости, Ватажка, но ты не был там. Откуда же ты знаешь то, о чем говоришь? Кто тебе рассказал о думах князя Святослава, его гордыни? Уж не сам ли Сфенальд поведал тебе об этом? Но как же ты можешь верить ему. Ведь он заинтересован очернить князя и обелить свои поступки. Почему же он, верный князев слуга не пошел вместе с ним?

— Сфенальд воевода, а не самоубийца. Именно он отвечает за большую Киевскую дружину. До последней возможности воевода пытался отговорить Святослава идти выбранным им путем. Однако тщетно, 'Неистовый' не хотел, и слушать его. Именно Святослав приказал Сфенальду разделиться и с большой дружиной следовать кружным путем, тогда как сам рвался на пороги, рвался на сечу.

— Ватажка, каждый воевода ведет войска за князем. У воеводы нет права решать, куда и каким путем следовать дружине, тем более иным, не вослед князю. И Святослав не давал такого приказа Сфенальду. На порогах он четыре дня ждал подхода основных сил, но так и не дождался. Его вои голодали, потому что продовольственные запасы находились у Сфенальда. И только после того, как Святослав понял, что ему не дождаться своего 'мудрого' воеводы, он решил пробиться или погибнуть в сече, потому что только в Киеве он мог рассчитывать на поддержку большей части боярства и горожан, но для этого Святослав должен был опередить Сфенальда. И он выбрал прямой путь, как стрела. Либо погибнуть, либо победить! 'Мъртви бо срама не имам!' Это его слова, и им он следовал до конца жизни.

— А откуда ты это всё знаешь?

— Мне об этом поведал тот самый Волхв, который привел меня в Киев. Он очень хорошо знал и князя Игоря с княгиней Ольгой и Святослава. Оказывается, Волхвы Руси уже давно знали судьбу 'неистового'.

— Тогда почему же они не предупредили князя, почему дали свершиться такому?

— Они говорят, что не вправе вмешиваться в деяния богов. Провидение им не подвластно. А предупреждать Святослава предупреждали. Но человек, а тем более правитель, сам распоряжается своей жизнью. Святослава тоже предупреждали, что умрет он на поле боя, ещё совсем молодым. А он и сам знал, что не заговорен от случайной стрелы или острого копья, и ответил на предсказания волхвов, что предупреждать о том, что воин-князь может погибнуть в сече, это всё равно, что замужнюю бабу предупреждать о том, что она может забеременеть.

— Да, дела! Откуда эти волхвы так много знают? Вроде бы сидят они там на своих капищах, а то и вовсе в лесах отшельничают, а ведают и разбираются не только в травах и богах, но и в судьбах людских. Ужели взаправду можно по звездам, или там по дыму, предсказать человеку смерть или жизнь?

— Ну, по дыму или по звездам, навряд ли. Но, думаю, по другим каким-то признакам, — возможно. Например, некоторые люди обладают способностью к ясновидению, могут предсказывать будущее. Они могут быть самыми обыкновенными людьми, не обязательно волхвами. Они сами могут даже и не подозревать о своих способностях, или скрывать их, потому что люди не хотят знать своего будущего, им так проще и удобнее жить. Вот ты, хотел бы знать, как закончишь свою жизнь?

Ватажка задумался. Думал он долго.

— Нет, не хотел бы, — наконец произнес кмет.

— А я бы хотел, — мечтательно произнес Птах. Только после его слов, я вдруг увидел, что весь мой отряд очень внимательно слушает наш с Ватажкой диалог.

— Интересно, а зачем? — спросил вдруг Мстиша.

— Как зачем? Ведь, если ты знаешь, что умрешь, или там, к примеру, погибнешь через сколько-то лет, сможешь лучше привести свои дела в порядок.

— Ну, какие такие у тебя дела, Птах?

— Да я не про себя говорю, а, к примеру, про князей, бояр, купцов, кузнецов. Да мало ли людей, которые живут сегодня, думают о завтрем, а не знают, что в ночь их смертушка приберет? И не о детях своих не успевают позаботиться, не о родных и близких.

— И что ж ты думаешь, что все вот так смирятся, и станут ждать своего смертного часа? Да я бы не в жисть не смирился, а старался бы переделать свою судьбу. Подумаешь, кто-то, где-то решил, пусть даже боги, что мне необходимо умереть вот в такой-то день и час. Почему это так? Не они мне жизнь дали, не им её у меня и отнимать. И верится мне, что не я один стал бы бороться с таким предначертанием. Поэтому мне, кажется, боги и скрывают от людей их судьбы, и только немногие могут узнать, что их ждет завтрева, через седмицу, через год или годы. Представь себе, что, если бы все знали свою судьбу, и большинство не захотело бы смириться с этим? Начался бы хаос. Боги стали бы не нужны людям, потому что большинству людей стало бы не до них.

— Ну, ты, Мстишь, и хватил! Мне кажется, наоборот, люди бросили бы заниматься своими делами, а только бы и молили богов о снисхождении и милости — продлить их жизнь, — вдруг высказался Вольга.

Подумав, Мстиша согласился.

— Да, может статься и так. Но это не по мне. Поэтому, на мой взгляд, пусть остается всё, как есть. Богам — богово, а люду — людово.

— Так, значит, ты тоже не хочешь знать свой день и час? — спросил Птах.

— А мне все едино, — неожиданно признался Мстиша, — И знал бы — жил как живу, а и не знаю, — не велика потеря.

Я с интересом слушал своих мальчиков, которые, как и многие в их возрасте спорили о смысле жизни, и были в своих суждениях максималистами. Краем глаза, увидел, что и Ватажка с удивлением всматривается в ребят. Он раньше, наверное, никогда и не думал о высоких материях, связанных со смыслом жизни. Для него было в диковинку, что нынешние мальчишки, оказывается, имеют свои взгляды на смерть и жизнь, на общество в целом, на богов. А у меня на языке вертелось спросить, а что вы молодцы думаете о любви к женщине?

Но, вспомнив о том, где мы сейчас находимся, я отказался от подобной темы и постарался прервать разговоры.

Строго глянув на парней, я придал своему голосу властные нотки:

— Ну ладно, поговорили и хватит. Разойтись, почистить оружие, откушать и на боковую. Завтра рано вставать, нельзя перед хозяевами в грязь лицом ударить.

Ребята молча повиновались, хотя по глазам многих я видел, что они не прочь бы поговорить ещё. Однако приказ старшего у нас не обсуждался. Мне подчинялись беспрекословно. Через минуту мы остались с Ватажкой вдвоем.

— Ну и что делать-то? — спросил он меня.

— Правду сказать, не знаю. Тревожно мне что-то. Олег, вроде, поверил мне, а вот за остальных не ручаюсь. А ты сам-то что думаешь. Куда Лют мог сгинуть?

— Если бы я знал! Лют мне на последнем привале, где мы с лешаками схватились, что-то намекал, что, дескать, не долго княжичу Олегу здесь власть править, но что затеять хочет и когда, не сказывал.

— Значит, против Олега что-то затевается?

— Не знаю, но на всякий случай, надо быть настороже.

— Если так, то ты прав. Неужели Сфенальд с сынком решили извести Олега?

— Да ты что!

— А что! Если уж я знаю о том, что Олег считает Сфенальда предателем своего отца, то уж, наверное, воеводе донесли об этих разговорах. А он не тот человек, который будет терпеть, чтобы его порочили. Если это так, Ватажка, то мы с тобой вляпались в такое дерьмо!..

— Да уж, врагу не пожелаешь. Если так, то мы окажемся между молотом и наковальней.

— Только вот кто будет молотом, а кто наковальней?

— А нам, не всё ли равно. Главное ведь, что мы окажемся посередке.

— Вот что, 'утро вечера мудренее'. Завтра видно будет, может и обойдется.

— Твоими устами, да мёд бы пить!

Но я знал, что не обойдется, если только не предпринять упреждающих шагов. Конечно, об этом с Ватажкой не стоило говорить, но действовать надо было немедленно. Поэтому, сославшись на плохое настроение и необходимость подумать, я, как можно скорее, ушёл в отведенную мне гостевую комнату.

Там я, не теряя времени, сосредоточился и определил местонахождение княжича и Косолапа. Они были вместе, но, слава богу, остальные участники недавних трагических событий отсутствовали. Я настроил слух, и до меня донеслось то, о чем они говорят.

— Так ты, всё-таки, поверил этому витязю? — раздался вопрос Косолапа.

— Ну, сам посуди, дядько. Ну, зачем ему, что-то выдумывать или врать? Если они заодно с Лютом, то почему остались здесь? Почему Лют их не взял с собой. Они оказались бы там как нельзя более кстати. И тогда, возможно, мы не вернулись бы с охоты.

— А если это хитрость? Не удалось у Люта, в лесу, может, удастся этим в городе.

— Дядько, да ты же сам не веришь в то, что говоришь! Ну, на что им здесь-то надеяться? Нет, не сходится, не похожи они на врагов. А потом, я знаю, по меньшей мере, троих из этого отряда, они мои друзья. Эти люди не способны на заговоры, предательство.

— Люди меняются, княже.

— Только не они.

— Но Сфенальд мог их обмануть, запутать, оговорить тебя.

— Если бы это было так, Мстислав никогда бы не обнялся со мной. Он прямо сказал бы, что приехал биться со мной. И я не смог бы отказать. Этот человек равен мне и по родословной, и по чести, а по благородству и уму — превосходит меня. Поэтому мы и друзья, и побратимы. Где это было видано у русичей, чтобы побратим предавал? Может, вспомнишь?

— Нет. Я не знал, что он твой побратим. А другие?

— Другие — это Вольга и Родомысл.

— Родомысл — это не сын ли боярина Буряты?

— Точно.

— А Вольга?..

— Это сын князя Неврода. Слышал о таком?

— Ещё бы! Славнее этих людей никого и не было боле в окружении твоего деда и отца. У Буряты и Неврода не может быть плохого семени. Но, может быть, о планах Сфенальда и Люта, ведают Ватажка и этот старшой.

— Дядько, ты сам воспитывал Ватажку. Тебе, конечно, виднее — может он согласиться на тайное убийство княжича или князя?

— Нет, нет, Перун судья — нет! Даже в бою Ватажка не посмеет убить князя. — Обезоружить, полонить — да, но убить — нет!

— Остаётся старшой. Но у меня не идёт из головы то, что я приметил.

— Нябось, впечатлился тем, как его слушаются твои приятели?

— Да, Мстислав доверчив, но именно в его доверчивости кроется сила, которая безошибочно притягивает его и к нему людей достойных уважения, не подлых. Я заметил его восторженный взор, брошенный на старшого. Не может Мстислав смотреть так на человека, перед которым бы не преклонялся и разумом, и душой. Его выбору я всегда доверял и доверяю.

— Что ж выходит? Их прислали к нам для отвода глаз, а Сфенальд доверился только своему сыну?

— Выходит.

Я слушал их диалог и удивлялся. Ладно, княжич, мальчишка, но дядько, с седыми прядями в голове, человек, который десятилетия был при дворе, думал так же, как юноша. В нашем случае их логика привела к правильным выводам, но так могли рассуждать люди далекие от политики. Неужели варяги ничего не ведали о придворных интригах, которые творились в Византии? Они же подозревали Сфенальда в измене Святославу, но не подозревали Ватажку, который верой и правдой служил воеводе. Они верили Мстиславу, хотя знали, что он доверчив...

Конечно, имея таких противников, Сфенальд, постигший вершины иезуитства и подлой политики Византии, мог не беспокоиться за свою репутацию в упоминаниях летописцев, несмотря на то, что в его душе уже не оставалось места понятиям 'добро' и 'зло', но был девиз 'цель — оправдывает средства'.

Таким политиком можно, либо восторгаться, либо проклинать его, смотря с чьей позиции судить. Да, он не был варягом-русь, ему были чужды князья, которым он служил. Но свеи, норманы, даны имели схожие представления о чести, достоинстве и долге с русами. Большинство из них дав слово, держали его. Клятвоотступничество, предательство своего сюзерена было самым тяжким преступлением в этих племенах.

Воевода внутренне уже давно умирал со смеху над канонами чести и долга. Но, осознавая силу общественного мнения, Сфенальд умел так предать и подставить, что его жертвы в глазах современников и потомков, выглядели виноватыми в своей гибели сами.

Поэтому о Сфенальде, ни в одних русских летописях, да и позднее в работах историков Российского государства, не упоминалось, как о предателе или клятвопреступнике.

Поэтому воевода Сфенальд, который пережил двух князей, которым служил, считается сподвижником Игоря и Святослава и никто, и никогда явно не выдвигал обвинений в предательстве. А ведь смерть отца и сына — Игоря и Святослава — очень схожи между собой.

И тот и другой, пренебрегая явной опасностью, с малыми дружинами поперлись в ловушки. Игорь возвратился к возмущенным и озлобленным древлянам, а Святослав, зная, что его ждут на порогах печенеги, всё-таки принимает решение с малой дружиной пробиваться именно в этом месте. В то же самое время основная часть киевской дружины обходным путем спокойно добирается до стольного города. Что это? Жадность Игоря и гордыня Святослава? Но Игорь не славился особо жадным и жестоким правителем, а Святослава никак нельзя назвать глупым и нерасчётливым полководцем.

Тогда что или кто подтолкнул этих князей на столь безрассудное дело? Летописи молчат, историки не вдаются в подробности. Им интереснее описывать, как княгиня Ольга отомстила за смерть мужа, да как Святослав, видимо, в момент отчаяния, произнес:

— Мёртвые сраму не имуть!

Более того, читая 'Историю государства Российского', невольно начинаешь думать, надо же какой сильный и умный человек был при этих князьях у Киевского престола. Славно воевал, славно правил за слабого князя Ярополка, и сумел отомстить за убиенного сына своего спесивому княжичу Олегу, — действительно сильные личности окружали князя Святослава. С такими воеводами он, конечно, мог одерживать победу за победой и расширять пределы своего государства.

А на поверку выходит иначе.

Почти с самого начала своего появления при Киевском дворе, этот свей-змей строил тайные козни и заговоры с целью извести варяжских князей и добиться власти своего рода. Кто сейчас может с уверенностью сказать, нет, не Сфенальд подтолкнул князя Игоря возвратиться к древлянам. Или доказательно заявить, что принятое решение, идти с малой дружиной на пороги против печенегов было капризом или самоуверенным поступком Святослава, а не предательской информацией о малом числе печенегов?

Став свидетелем покушения на княжича Олега, я очень сомневался сейчас в непричастности Сфенальда к первым двум предательствам. И не зря княжич считал Сфенальда виновником гибели своего отца. И именно поэтому воевода решил убрать Олега со своего пути. Само покушение подтверждало факт предательства. Предав раз, этот человек уже не мог остановиться в своей подлости. Свей поставил на карту всё, чтобы добиться власти и богатства и, фактически, уже был близок к цели. Скорее всего, он даже предвидел и гибель своего сына, потому что был уверен в прямолинейности своих противников.

То, что я услышал, только подтверждало правильность хода его мыслей и действий. Необходимо было вмешаться и расстроить планы киевского воеводы.

Конечно, я тем самым мог нарушить ход истории, но это было иное временное измерение, и почему оно должно было повторять ход развития моего?

Приняв решение, я, пройдя сквозь стены, проявился во плоти перед беседующими высокопоставленными особами. Не дав им удивиться моему неожиданному появлению, я сказал:

— Вы, верно, рассудили обо всем, а, чтобы вы уверовали в то, что я вам не враг, хочу напомнить о тех лишних трупах, которые были обнаружены тобой, Косолап.

— Так это, значится, ты был там?

Я понял, что Косолап поверил. Это было удивительно, но играло мне на руку.

— Я. И, если бы я там не оказался, то княжич не разговаривал бы сейчас с тобой. Мне ещё в Киеве стало известно о предательстве Сфенальда и некоторых бояр и о готовящемся заговоре против княжича Олега. Причиной стали его слова о предательстве Сфенальда против князя Святослава. Слова дошли до ушей некоторых киян, в граде пошли кривотолки, а это никак не устраивало ни самого Сфенальда, ни его приспешников. Твой голос, княжич, очень громок. Через его громкость ты нажил себе очень серьёзных врагов.

— Я их не боюсь.

— Я знаю, но силы не равны. Зачем же зря гибнуть на радость врагу? Разве отец своим примером не научил тебя побеждать?

— Он научил меня как со славой можно умереть.

— Сын должен быть лучше своего отца. Святослав погиб из-за предательства, но ты теперь знаешь, кто предатель, поэтому необходимо действовать осторожно и предвидеть каждый новый шаг врага. Сфенальд хитер и коварен. Я думаю, что он предвидел гибель Люта, чтобы его смерть от твоей руки обратить против тебя же.

— Это как же? В этих угодьях я хозяин, а он всего-навсего воевода.

— Вот, вот. Ты хозяин, а Лют, вроде как, оказался непрошеным гостем в твоих землях, да ещё и 'охотился' с приятелями в твоих лесах. Князю Ярополку так и доложат, что ты встретился с ним на охоте и, не разобравшись в чем дело, напал на Люта и его людей, и всех убил.

— Ярополк не поверит такому наговору!

— Сразу не поверит, но, в конце концов, уступит. Он слаб, и вы это прекрасно знаете.

— Ты прав, как там тебя...

— Меня кличут Кожемякой.

— Ты прав, Кожемяка. Но мы не можем уподобляться Сфенальду и его сообщникам. Мы варяги-русь, и мы не вправе лгать и блудить словами, ловчить. В нашем племени никто и никогда не обманывал, даже если ценой была жизнь его или его близких.

— Я не предлагаю обманывать. Но, поскольку, они, а не вы начали тайную войну, то против них просто необходимо применить военную хитрость! Поэтому, надо просто сделать вид, что ничего не произошло, что вы и в глаза не видели Люта, и сами ждете, не дождетесь, когда же посол стольного Киева явится подтвердить свои верительные грамоты.

Да, вот что ещё...предупредите всех, кто участвовал в лесном бою, чтобы язык держали за зубами. Тела убитых сжечь, вплоть до костей и развеять по ветру. И предупредите вашу лесную братию, хотя нет, это я беру на себя. Высылай, княжич, не медля похоронный отряд и только из тех, кто знает об этом. Тебе, Косолап, лучше будет проследить самому за всем, чтобы никаких следов боя не осталось.

С княжичем останутся мои ребята — это надежнее всех твоих древлян вместе взятых, уж вы не обижайтесь, скоро сами всё увидите и поймете.

На том и порешили разойтись.

Разбудив Кувалду, я приказал ему оставаться за старшего, а Мстише передать, чтобы тот был подле княжича и охранял его. Сам, не мешкая, собрался и пошел на конюшню к Ворону.

Неожиданно мне загородил дорогу Ватажка. Я уже слышал, что кто-то следует за мной, но никак не ожидал, что это будет старший дружинник.

— Далеко собрался?

— Да не так, чтобы очень, а что это вдруг ты так обеспокоился?

— Я вижу, что это ты обеспокоен, да вот причину никак не могу понять.

— Ах, не можешь! А то, что Люта, нет до сих пор при посольстве — это тебя не беспокоит? Или ты знаешь больше моего, но мне не говоришь?

— Нет, не знаю, потому и молчу.

— А вот я не хочу, чтобы мне потом Сфенальд голову снял за своего сыночка, если, не приведи Род, с ним что-нибудь случится. Поэтому поеду-ка в ту сторону, куда ускакал Лют, может, по следам и вызнаю что-то.

— Я с тобой.

— Нельзя нам обоим исчезать с княжьего двора. Могут неправильно понять древляне. А на мой отъезд скажешь княжичу, что я поехал на розыски Люта.

— Но я лес знаю лучше тебя.

— Это тебе так кажется, Ватажка. Я с лесом и его жителями разговаривать умею, а следы читать, ты сам знаешь, со мной даже охотники не сравнятся. И я уже побывал в этом лесу.

— Ты, я вижу, всё продумал. Хорошо, мешать не стану, но когда вернешься, первому мне всё расскажешь, чтобы ты там не разузнал, понял.

— А то, как же. Не сумлевайся.

— Будя, не юли, меня плохое предчувствие всё более охватывает. Ну да ладно, седлай своего конька да в добрый путь.

Меня не нужно было уговаривать. Я быстро взнуздал своего Ворона и выехал в предрассветные сумерки. Городские ворота мне стража приоткрыла без базара, видно уже была предупреждена о моем отъезде.

Выехав за город, я невольно посмотрел на чистое звездное небо, которое уже начинало бледнеть под наступающим рассветом. Тумана не было. Вдали чернела громада леса. До него мы с Вороном доскакали быстро, но в лес вступили шагом. Лес сразу наполнился звуками, которые можно было расшифровать однозначно, как предупреждение его обитателям: 'У нас — чужаки! Будьте внимательны и осторожны!'

Удивительно, я всегда думал, что августовский лес — это организм, готовящийся ко сну.

Как оказалось, — это было совсем не так. Все только начали готовиться к зиме, собираясь благополучно пережить злое и голодное зимнее время. Поэтому наше с Вороном появление, даже столь ранее, не осталось не замеченным. После бурного обмена информацией, бодрствующие жители леса затихли, и стали внимательно приглядываться к нам. Я постарался не обращать внимания на столь пышный прием, а сосредоточиться на поиске и вызове лесных хозяев.

Те не заставили себя долго искать, может быть, они и предвидели моё появление. Во всяком случае, я заметил, что в лесу мы с Вороном не одни, раньше, чем ожидал. Причем все остальные обитатели лесного мира куда-то исчезли, или притаились. За мной наблюдало несколько пар глаз, которые, я чувствовал, не принадлежат животному миру. Эти взгляды ощущались моей кожей, действовали на нервы, пытались сканировать мой мозг. В попытках проникнуть в мою суть, не чувствовалось враждебности, настороженности. Было обычное любопытство, немного смахивающее на человеческое желание подсматривать в замочную скважину, или точнее, дверной глазок. Так рассматривает непрошеного, но вдруг появившегося гостя хозяин квартиры, перед тем, как открыть дверь. В том, что дверь откроется, я не сомневался, поэтому остановил Ворона и слез с него. Этот умник уже тоже почувствовал чужое присутствие, раздувал ноздри, поводил ушами, но, видя, что я не проявляю признаков беспокойства, не спешил дёргаться, скалиться или вставать на дыбы.

Я слез с Ворона на перекрестке едва заметных тропинок и понял, что хозяева выбрали это место не случайно. Перекрестки дорог или тропинок издревле считались местами нечистой силы, где они были особенно сильны и изобретательны. Леших, — этих хозяев лесных чащоб, я не относил к злой нечисти, хотя понимал, что их 'шутки' далеко не всегда бывают безобидными и безопасными.

Первой появилась мать-лешачиха, я её сразу признал. За ней проявились ещё два лешака, одним из которых был её сын, — мой бывший противник, а второй оказался древним трухлявым пнём. Видимо, род их, действительно, был древним.

Неожиданно для меня, заговорил молодой леший.

— А спасибо тебе витязь, что сохранил мне жизнь и остановил смертоубийство рода моего, не дал загинуть ему. Помнить буду твою доброту весь жизненный срок, который мне судьбой отпущен, а случится нужда во мне, рассчитывай на меня.

— И на меня, витязь, рассчитывай, — произнесла лешачиха. — Прислушался ты к моей просьбе, не дал боевой ярости взять над собой верх. Я у тебя в неоплатном долгу.

От такого начала нашей беседы, я немного расчувствовался, но моё шестое чувство подсказывало мне, что с трухлявым лешаком разговор сложится не столь однозначно.

— Ишь, как тебя превозносят и благодарят мои сородичи! — со скрипом в голосе, как и положено, в мультиках, которые я смотрел когда-то в детстве, произнес старый пень.

— А я, вот что тебе скажу, добрый молодец, — не гордись ты содеянным! Не вижу в твоем поступке ничего такого, что можно было бы назвать сверхчеловеческим. По моим меркам — это просто достойный человеческий поступок, поведение нормального человека со здоровой психикой.

От такой современной фразы, я несколько обомлел. Опомнившись, я подумал, что ко мне привели лешачего идеолога и законника.

— Тебя послушать, старче, так можно подумать, что ты обучался риторике и философии у греческих учителей. Твоя речь изобилует не современными оборотами, и словен никогда бы не употребил слова, которые ты только сейчас произнес.

— А где ты здесь видишь словен? Мы другого рода племени. Наш прародитель Пан-Велес, а не какие-то там скифы или сарматы.

— Но живете-то вы на их землях!

— Это ты так считаешь, они так считают. На самом же деле — это наши леса, наши земли. Мои предки жили здесь с незапамятных времен, когда о человеке слыхом не слыхивали. Аборигены этих мест — мы!

— Ну, ты, старче, даешь! С тобой разговаривать одно удовольствие! Род твой древнейший, а разговор твой, как будто из другого времени.

— Из будущего?

— Вашего будущего я не знаю. Ваше будущее потечет, либо по предполагаемому мной руслу, но с небольшими отклонениями, либо ещё по нескольким сценариям, которые пока никому неведомы, даже богам.

Я специально вставил слово 'сценариям', потому что был уверен, что оно здесь не знакомо, но ошибся.

— И сколько же вариантов сценария развития нашей истории ты предполагаешь?

Этой фразой трухлявый старпёр отправил меня в нокдаун, поэтому я не сразу нашёлся, что ответить.

— Ну, — замялся я, растягивая время для того, чтобы сообразить хоть что-то для ответа. — Вариантов может быть очень много, но в данный момент об этом мы можем рассуждать только чисто теоретически. Что же будет на практике...

Да, кстати, я как раз и пришёл к вам сюда, чтобы внести коррективы в ход данной реальности. Мне понадобится ваша помощь в реализации некоторых планов.

— Ты давай, милок, ближе к делу. Неча вола за хвост тянуть.

— Принято!

В той реальности, которую знаю я, князь древлянский, Олег, должен скоро погибнуть в бою с киянами, которые придут мстить за смерть Люта, сына воеводы Сфенальда.

Мне хотелось бы спасти парня и сломать ту грязную политическую игру, затеянную Сфенальдом и его сообщниками. Люта — мать-лешачиха знает. Это он осквернил вашу поляну. Княжича Олега, думаю, вы тоже знаете. Посодействуйте.

— Княжича знаем, — проскрипел старый лешак. — И что в лесу произошло, мы тоже знаем. Знаем и о твоем участии. Ольг нас ничем и никогда не обижал, даже требы нам присылал, а этого от современных князей уже не увидишь. С древлянами бок о бок давно живем. Всегда в мире, во взаимопонимании. Тебя мы в деле тоже видели. Наши симпатии с вами. Потому, как и Сфенальда мы хорошо знаем. Этот жадный изверг сгубил много жизней за нашу древлянскую землю. Кстати, деда и отца княжича Ольга, также из-за жадности своей извел. Теперь к Ольгу подбирается. Но что ты от нас хочешь?

— Не очень многого. Вам по силам. И против совести идти не придется. Потому что, мне кажется, по справедливости это будет.

Следует скрыть все следы боя, чтобы даже опытный охотник не смог установить истины. Чтобы в лесу даже лист не прошуршал, птичка не чирикнула, зверь не вякнул о Люте. Лучше всего сделать так — не было никакого Люта.

— А, если из людей видел кто?

— Многие в городе видели, как Лют выезжал за ворота. Но только я один видел, как Лют въезжал в лес. Те, кто принимал участие в бою, преданы княжичу, уже предупреждены и обещали держать язык за зубами. Но только вы, лешие, способны сделать так, чтобы никто и никогда не узнал, что же произошло в лесу на самом деле. Только вы способны поднять все былиночки и травиночки, стереть все следы, залечить ссадины веточек и деревьев.

— А прах — развеять по семи ветрам?

— В самую точку!

— Я не против, — проскрипел пень и оборотился к лешачихе и молодому лешему. Те, в свою очередь, согласно качнули подобием голов. Старый лешак повернулся ко мне и произнес:

— Значит, ты заступаешь дорогу старому лису — этому предателю и злодею?

— А ты и в людских делах разбираешься, старый?

— А то!.. Вы, человеки, сейчас не обращаете на природу никакого внимания. А напрасно. Ваши предки относились к ней куда более уважительно.

К предмеру, едуть людишки во поле, али по лесу, разговоры разговаривають, когда громко, когда шепотом, ан невдомек им, что кажинная травинка, кажинный кусточек, деревце, али птаха какая все слышат, да нам докладають.

— Ладно, дед, хватит свою речь коверкать, говори нормально.

— А откель ты, милок, знаешь, какая она такая моя речь правильная? Можа, я знакомые табе слова из твоей же головы хватал?

— Из моей головы, старый, даже, если бы ты очень захотел, ничего не смог бы вытянуть. А вот былиночки и травиночки — это уже интересно!

— А, значит задело?

— Задело!

— Тогда, почему ты просишь нас навести порядок? Сам же не хуже нас можешь заметать следы.

— Некогда мне, дед. У меня других дел по горло в городе. И лес — ваше хозяйство. А вы с самого начала за мной следите?

— Да, как вышел ты из пещеры Волхва до ветру, так и пошла к нам информация. Уж больно ты прытким оказался, а с поддержкой Волхва, становился опасным. Чудо-юдо наше загубили. Знаем, знаем — это Карачупук его натравил. А оборотням головы поотрывали?

Не смогли мы вас остановить тогда, а сейчас даже рады, потому как опасность ты, конечно, представляешь очень большую, но не для нас, не для природы. Задача у тебя, как оказалось, иная. Не страшно?

Хотел я ответить трухлявому, что, дескать, 'волков бояться — по волчьи выть', но посмотрел в его умно-древние глаза и не стал из себя-меня корежить.

— Иногда становится страшно. Верно, всегда страшно, дед, когда знаешь, что с самим собой борьба предстоит не на жизнь, а на смерть.

— Не знаю, сколь на свете не живу, а не приходилось мне в такой переплет попадать. Видать, очень повезло тебе!

Однако могу один совет дать. Тебе просто необходимо слётать на Кавказ к предку Святогору. Этот, наверное, знает, что чувствует велет. Может, даже знает, что предпринять в такой ситуации.

— Так ведь по преданиям, Святогор, давно превратился в камень!

— Глупости всё это, прикинулся горой и дрыхнет. Живёхонек и здоров этот велет. Даже раз в сто лет просыпается для общения, но не надолго. Общаться-то не с кем. Как раз через полгода наступит такой день. Если он тебя удостоит своим вниманием, сможешь переговорить с ним. Ты же везунчик!

— А в чем отличие велета от волота?

— Только в том, как это произносить. Мы говорим — велет, ты говоришь — волот, а подразумеваем одно и то же.

Казалось, что разговор закончился и пора расходиться, но старейшина хранителей природы неожиданно добавил:

— Кстати, ты как-то в лесочке под Киевом пытался 'миганием' баловаться, поговори об этом с древлянскими волхвами, они тебе, думаю, подскажут решение.

— Какое такое мигание?

— Ну, мгновенно перемещаться из одного места в другое!

— А телепортация!

— Во-во, телепорция, — коверкая слово, и хитро прищурясь, проговорил лешак. — Волхвы древлянские обладают древними ведами. Они, если захотят и поверят тебе и в тебя, многому могут научить. Даже 'нави' и 'яви'. Твой-то Волхв эти веды знает и умеет применять, и тебя бы обучил, только времени у него не хватило на это. Он то, Волхв твой, много в своё время по миру побродил, много знаний приобрел и воскресил, о которых сейчас и не помнят. Его волхвы всей Руси уважают. Есть, конечно, и такие, которые завидуют, но кто не без греха?

— Спасибо за советы, непременно воспользуюсь ими. Однако пора прощаться. Простите, что потревожил вас, но одному мне не под силу везде успеть, да и, подумалось, что и вы ради мира, жизни и справедливости, согласитесь помочь.

— Будь здоров и ты, Незавершенный! Не бойся стать велетом, бойся вознестись над обыкновенными людьми и природой, бойся уверовать в свою непогрешимость и всемогущество. Тогда горе тебе!

Пусть избежишь ты соблазнов вседозволенности, счастья тебе и справедливости!

Как заклинание, дружно хором проговорили мне это лешие на прощание и скрылись в чаще леса. Я повернул в сторону города, думая о последних словах лесных жителей.

Ворон шел мелкой иноходью по проторенному им же самим пути, нисколько не сомневаясь в правильности выбора дороги. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как размышлять.

Меня смущало одно высказывание старого пенька о Святогоре и Кавказе. Почему он определил местожительство великому богатырю именно в этих горах? Я всегда представлял, что Святогор ушел от людей в Карпатские горы — это же древнерусский богатырь. Однако сейчас, после слов лешего, мне припомнилось, что некоторые серьёзные историки и археологи довольно обоснованно утверждали, что Кавказ несколько тысячелетий был центром праславянских и родственных им народов. Затем, расселяясь, большинство племен, обтекая Черное море, одни по побережью Кавказа и Крымского полуострова, другие по Малоазиатскому побережью, достигли центральной, южной и восточной Европы, где и осели окончательно. Обитаемой территорией племен оказались огромные пространства: Кавказ и Прикавказье, Таманский полуостров и Крымский, Приднепровье и Заднепровье, Воронежские и Рязанские леса и, граничащая с ними, степь. Весь Дунай с придунайскими землями и земли до Средиземного моря. Прикарпатье и Закарпатье. Земли вдоль рек Рейна, Лабы, Немана, Одера, Вислы, Десны, Двины были заселены праславянскими племенами несколько позже. Ну и уж совсем недавно, всего несколько столетий назад, началось переселение северо-восточнее, на земли угро-финнов, карелы, ятвягов и лопарей. Если исходить из этих предпосылок, то древний богатырь Святогор, которого уже не носила Мать сыра-земля, остался в древнем центре праславянской вотчины, то есть на Кавказе.

Я, не скрою, был поражен осведомленностью и знаниями Хранителей природы, потому что раньше не задумывался над состоянием информационного поля современного мироздания. Мне казалось, что в этом времени у племен, расселившихся от Балтики до Каспия, пока ещё нет Хранителей истории, и только конными или пешими гонцами или с купцами, можно получить и доставить необходимое сообщение, информацию, знание о чем-то или о ком-то, да и то не очень-то достоверное. Истинное же знание в этом мире, я думал, можно получить только самому, придя туда, где ты надеялся его получить.

Однако следовало признать, я ошибался. Мне сразу же припомнилась та самая березка, которая передавала образы от самого своего первого осмысления себя самой, передавала радости и страхи, переживания и ощущения увиденных картин. Вспомнил страдание березки за молодой дуб, о который чесалось и точило свои когти чудовище. Наверняка и былинки с травинками в более простой форме, но передавали информацию тем, кто мог увидеть и услышать её.

— Боже мой, какой же я слепец! Прав был леший, Незавершенный, да и только!

Обратная дорога оказалась 'короче'. Впрочем, так всегда только кажется.

По моим наручным и независимым часам, я подъехал к воротам Вручия почти ровно в десять. То есть, отсутствовал чуть более четырех часов. В городе уже во всю кипела жизнь: скрипели телеги, горланили лотошники, люди сновали туда-сюда по своим, одним им ведомым делам.

На дворе у княжича было всё спокойно. Каждый занимался уже привычным для себя делом — челядь, бабы и служки, стирали, убирались по двору, кололи дрова, готовили снедь. Дружинники чистили и натачивали оружие, латали кольчуги, некоторые занимались упражнениями. Один из молодых стоял и держал перед собой на вытянутой руке довольно увесистую палку. Вокруг него с грозным видом ходил старшой и приговаривал:

— Ну что, что ты, как осиновый лист дрожишь? А руку, руку, как держишь? Смотри, у тебя палка уже в землю упирается! А держишь ты её всего ничего. Ну, кто, кто из тебя получится, если ты легонькую палочку не можешь ровненько продержать от завтрака до полудня. А в бою тебе придется, может быть, целый день, то из лука стрелять, то мечом махать. Ну и на что ты сгодишься? Две стрелки стрельнешь, а опосля в бега вдаришьси?

Парень молча сносил менторский тон старшего, но зыркал глазами и запоминал тех своих одногодков, которые посмеивались над ним. Было ясно, что он отыграется на этих ребятах немного позднее.

Я не стал задерживаться у этого места, а прошел сразу же к своим ребятам. Чувствовалось, что они меня ждали. Не было только Мстиши.

Кувалда мне сразу же доложил, что в моё отсутствие всё было спокойно. Мстиша, как только княжич проснулся, находится вместе с ним. Ватажка из своих покоев не выходил, ему даже еду относили в его комнату.

Сказав ребятам, чтобы они немного поупражнялись в парах, я с Кувалдой отправился в княжьи хоромы. Не успели мы подняться на крыльцо княжича, как увидели его и Мстишу, выходящими нам навстречу. За ними следовали два варяга и медведеобразный дядько.

Олег с Мстишей обрадовались нашему появлению, а в глазах дядьки я прочитал немой вопрос:

— Ну, как съездил?

Я попросил всех пройти в палаты. Там мне не хотелось долго задерживаться, поэтому, коротенько рассказав им о состоявшейся встречи, я дал указания, как себя вести и строго предупредил о необходимости 'держать язык за зубами'. Объяснить всем невольным свидетелям стычки в лесу о необходимости забыть о ней, взялся сам дядько. Я же, сославшись на слова лешего о мудрости древлянских волхвов, сказал, что мне необходимо кое о чем посоветоваться с ними.

Мне подробно рассказали, как найти их, кто из них главный и как он выглядит. И я, дрожа от нетерпения, направился из городища на древлянское капище.

Оно находилось в нескольких верстах от городских стен, в лесу. Однако я не стал вновь седлать Ворона, а отправился пешком, выказывая тем самым уважение святыням древлян и его жрецам. Выйдя из детинца, я вновь оказался в городской суете, но быстро достиг городских стен вышел через ворота на вольный простор. Немного пройдя по главной дороге, справа от неё, сразу же увидел хорошо протоптанную широкую тропу, уходящую к лесу. Мне сказали, что тропа проходит по краю леса и затем поднимается на приметный холм, где находится священная роща. В центре этой рощи, по словам княжича, находилось капище, а рядом с ним жилище главного волхва.

Так оно и оказалось.

Подойдя к полуземлянке, полудому, я не очень удивился, увидев с десяток волхвов. Сие собрание выглядело солидно. Именно собрание, потому что жрецы сидели полукругом в резных креслах, которые, видимо, были вырезаны из огромных пней и врыты в землю точно в центре капища древлянских богов. Кресла были с высокими спинками, а за каждой возвышался деревянный идол древлянского божества. Впрочем, эти вырезанные изваяния богов встречались мне и на капищах полян, уверен, что и у других племен, — Перун, Велес, Макошь, Сварог, Даждьбог и ещё с десяток небожителей, но помельче, были идентичны.

Каждый из сидящих в креслах волхвов, служил конкретному божеству из пятнадцатиликого пантеона. Однако в центре полукруга сидел старец, у которого за спиной не было деревянной скульптуры, зато над спинкой кресла в виде нимба над головой торчала ветвь, окаймленная радугой, слева было изображение луны, справа — солнца. Среди всех старцев этот выделялся очень суровым выражением лица и пронзительным взглядом. Верно обычным, не посвященным людям, Верховный Волхв казался олицетворением посланника Рода на древлянскую землю. Несмотря на мою психологическую подготовку, этот синклит произвел на меня сильное впечатление, потому что перед собой я увидел действительно мудрых людей, прекрасно разбирающихся в человеческих душах и потому, сосредоточивших в своих руках огромную власть над ними.

За те секунды, которые прошли в молчании, разглядывании и оценки друг друга, я успел прочувствовать тревогу и боль, исходящую от этих людей. Эти чувства были настолько сильны, что создавали вокруг каждого из жрецов красную ауру.

Я без всякой иронии и с большим уважением преклонил колено и склонил голову перед волхвами.

— Встань воин, не зачем раздавать поклоны тем, кого ещё толком не знаешь, — вдруг, как показалось, рядом зазвучал спокойный голос. — Я, думаю, что ты неспроста после Леса оказался в наших краях. Что-то очень серьёзное должно было подвигнуть тебя?

Быстро стрельнув глазами, я увидел, что губы главного жреца двигались, вроде как произнося какие-то слова.

— Вот это акустика! — подумалось мне, — А если не акустика, то есть какой-то фокус-покус.

Мне некогда было разгадывать приемы волхвов, да и по фигу мне это всё было. — Необходимо переходить сразу к делу, а не быкам хвосты крутить, — вдруг, откуда ни возьмись, проскочила дерзкая мысля.

— Да, волхвы, привели меня к вам дела серьёзные и сложные. С простыми я и сам справляюсь, а с тем, с чем к вам пришёл, в одиночку мне не справиться.

— А куда спешишь-то, молодец? — спросил всё тот же голос.

— А времени мне не много отведено, вот и спешу.

— Ну да, да. Всего-то три года, а там и вся жизнь... — загадочно, упирая на последние слова, произнес один из волхвов, сидящих одесную от главного жреца. Остальные волхвы согласно закивали седыми головами.

— Если ты так спешишь, давай, задавай вопросы, молодец, — наконец чётко произнес именно сам старший, своим голосом.

— Вопрос у меня один. Я встал перед проблемой телепортации в пространстве и времени. Мне посоветовали обратиться к вам, сказали, что сможете помочь, присоветовать.

— А что это такое телепортация, слово незнакомое.

— Мгновенное перемещение.

— А, вот ты о чем! Ну, что же присоветовать сможем, помочь — нет.

— Ну и на том спасибо!

— Тебе что-нибудь говорят слова — 'макромир' и 'микромир'?

— Ну, в общих чертах, если речь идет о вселенной, звездах, планетах и о том, чего не видит человеческий глаз.

— Именно. Эти два мира очень тесно взаимосвязаны, точнее сказать, — это один и тот же мир, но с несколько различными величинами и законами. Поэтому существуют силы, которые действуют только в 'макромире', а есть силы, которые могут влиять только на 'микромир'. Но там и там есть такая сила, как 'мысль'. Она главная надо всеми остальными. Для неё не существует писаных законов ни в одном из миров. Даже время не властно над ней. А человек — властен. Если оседлаешь её, то для тебя преодолеть в один миг пространство и время, станет обычным делом, да и всё остальное окажется доступным. Начни с микромира, с абстракции, с нуля, изначальной точки. Человеческая мысль к этому, почему-то лучше подготовлена.

— Понятно, а овладеть макромиром маловероятно?

— Ну, почему же? Мы слышали о многих, кто частично или полностью мог управлять мыслью, овеществлять мыслительный процесс.

— Вы намекаете на богов различной авторитетности?

— Да, но есть и независимые создания, которые не менее могущественны, но не желающие обременять себя заботой о мирах и вселенных. Они по своей природе исследователи и путешественники, которым не сидится на одном месте. Но, несмотря на их значительную положительную роль, их деяния нередко оказываются очень опасными, как для них самих, так и для мироздания вообще. Ими восторгаются, но и боятся, их любят и ненавидят, их призывают и подвергают гонениям.

— Кто же это? Демоны, дьяволы?

— Нет, нет. Эти привязаны, как и боги, к своим созданиям, времени и пространству.

— А разве нечисть то же создает?

— Конечно, только своё, более хаотичное и нетерпимое, менее конкретное и всегда конечное. А те, о ком говорили мы, зовутся сиддхами.

— Вот оно что! Неужели они настолько неуправляемы и непредсказуемы? Неужели Боги не могут обуздать сиддхов?

— В своих владениях могут. Но Вселенная безгранична и большей частью пуста. В этой пустоте сиддхи полновластные хозяева.

— Но я слышал, что их достаточно много. Как же они договариваются между собой о том или ином исследовании, как обмениваются информацией?

— Вселенная безгранична. Что для неё каких-то несколько десятков тысяч сиддхов? Поверь, им хватает пространства и времени, чтобы не пересекаться в ней. Да и не все сиддхи одинаково могущественны. У них то же есть различные уровни умения владения мыслью.

— Интересно, а ни у кого из сиддхов не появлялась мысль подчинить себе Вселенную? Ведь это очевидно.

— Скорее всего, у некоторых из самых сильных и умелых сиддхов, такая мысль появлялась. Но пока никто не смог этого сделать. Да и как подчинить себе то, что не имеет границ?

— Да, вопрос, конечно, интересный.

— Нам, посвященным в земные таинства, это не интересно. Да и тебе, Незавершенный, рано об этом думать. Сейчас тебе в себе надо разобраться, а это, поверь, не проще, чем подчинять вселенные.

— Спасибо вам, отцы древлянские, что приняли меня и выслушали. Спасибо вам за беседу и совет. Прошу вас только об одном, не отдавайте княжича Олега Сфенальду. Знаю, есть у вас недовольные его позицией в отношении ваших богов. Но не пеняйте на мальчишку, воспитанного на иных ценностях. На прощанье хочу сказать, у вас достаточно мудрости, чтобы понять, что этот пацан, — надежа и будущая защита Руси. Берегите его, у вас много возможностей для этого.

— У Руси много защитников, но мы будем беречь, и охранять княжича, пока это будет в наших силах. Тебе же, на наш взгляд, лучше вернуться в Киев, ведь только оттуда ты получишь право на свой 'квест'.

Через час я вернулся в столицу, и, не заходя к ребятам и Ватажке, прошёл прямо в палаты к Олегу. Меня знали, поэтому пропустили беспрепятственно. Княжич, Косолап, Мстиша, двое варягов, все те, кто был мне нужен на данный момент, были на месте.

— Мы срочно возвращаемся в Киев, княже. Волхвы мне дали много мудрых советов и обещались держать твою сторону, но, только ты их тоже не очень прижимай-то. Не могут они изменить своим богам, столько столетий им молились, а ты хочешь их лишить в одночасье всего, чему они так долго служили.

— Я ему об этом уже говорил, — произнес Косолап. — Но он не хочет слушать меня. Говорит, что в делах с волхвами я ничего не понимаю. Может, ты сможешь переубедить княжича?

— Мне некогда кого бы то ни было переубеждать. Только расскажу одну притчу. В прошлом, могущественный восточный князь завоевал много стран и народов. У него было очень сильное и хорошо выученное войско, но далеко не такое многочисленное, как у тех, кого он завоевывал. Его приближенные восторгались полководческим гением князя, но даже самые талантливые его ученики, не могли понять, почему в этих странах, откуда они после победы над ними уходят, никто не поднимает восстаний, не бунтует и исправно, и добровольно платит дань, наложенную на них великим вождем. Не понимал этого и его единственный сын.

Но все смертны! Пришёл час умирать и великому завоевателю. На смертном одре, отослав всех своих друзей, учеников и родственников, князь остался один на один с сыном.

— Я всё передал тебе, постарайся сохранить то, что достается тебе в наследство. У тебя есть талантливые воеводы, которые помогут приструнить любого врага, — береги их и относись к ним с должным уважением. И они не предадут тебя.

Ты уже поднаторел в государственных делах и сможешь править строго и справедливо, но не забывай, что тебе будут помогать в этом твои бояре и друзья. Не обижай их и не обделяй своим вниманием.

Не будь жадным к ним ко всем. Но, особенно привечай и оберегай от обид и ущерба служителей богов каждой страны. Не давай ни одной религии вставать во главе твоего государства, и не говори никому, каким богам поклоняешься ты сам.

Сказав это, великий князь умер, а его сын в точности исполнил наказ отца. А затем передал этот наказ своему сыну, а тот своему. И всё это время, пока заветы великого князя исполнялись, никто в их владениях не затеял смуты, и никто не посмел посягнуть на границы страны. И правила эта династия триста лет, пока не нашелся один среди потомков, который нарушил главный тайный завет Великого. А нарушил он последний из заветов, и возвеличил только своих жрецов, а остальных стал гнать и притеснять.

Не прошло и года, как всю страну охватили восстания и бунты, ослабляя и обедняя её. И ни талантливые воеводы, ни мудрые бояре никак не могли окончательно выправить положение. А через десять лет все завоевания были потеряны, а более удачливые соседи покорили и его вотчинные земли. Последний из потомков княжеского рода был пленен, а, затем и казнен. Так бесславно закончилась история великого рода.

— Это правда? — спросил Олег.

— Что? Что князь был казнен? Конечно, правда.

— Нет, вообще, всё то, что ты сейчас рассказал?

— Да, правда. И выводы делать тебе, княже.

ГЛАВА IV

ЗАСТАВА

Мы въезжали в Киев поздним августовским вечером, перед самым закрытием городских ворот. В конце лета уже рано темнеет, да и весь этот день был пасмурным, подстать нашему настроению. К вечеру ещё и ветер разгулялся. Город уже укладывался спать. Мы проехали по темным улочкам, прямо к княжескому двору. Нас не ждали, но ворота детинца отворились сразу, как только стража нас признала.

Весь путь назад, мы с Ватажкой не раз заводили разговор о том, что и кто будет рассказывать воеводе. И всякий раз сходились на том, что и рассказать-то нечего. Конечно, я не рассказал своему командиру об известных мне фактах гибели Люта.

Подъезжая к Киеву, Ватажка, как старший по званию и приближенный к воеводе, решил, что докладывать будет он.

Въехав на княжеский двор, я приказал своим ребятам позаботиться о лошадях и отдыхать. Ватажка поинтересовался у начальника стражи, где сейчас может быть Сфенальд. Тот ответил, что воевода ещё на княжьем дворе, на докладе у князя Ярополка. Мы с Ватажкой переглянулись, момент для нашего доклада мог быть несвоевременным, но дело не терпело отсрочек, так как речь шла о жизни или смерти сына первого болярина и главного воеводы Киевской Руси. Поэтому Ватажка потребовал у начальника личной охраны князя, доложить о возвращении посольства немедленно.

Через минуту, старший охраны Ярополка, вышел к нам и сказал, что нас сейчас же примут. Вместе с ним, мы прошли в большую комнату или залу, где нас ждали князь и Сфенальд. В комнате было сумрачно, горело несколько светильников и четыре факела, но комнату они освещали только по центру, где стоял огромный стол. На столе валялись бумаги и карты.

Князь сидел, как ему и полагается, на стуле с высокой спинкой во главе стола, а Сфенальд стоял слева от него и о чем-то рассказывал Ярополку. При нашем появлении Сфенальд замолчал, повернул голову в нашу сторону и его брови удивленно вскинулись. Я сразу понял причину его недоумения. Он смотрел на нас и не находил того, кого ждал, то есть своего сына. Охранник, видимо, только сказал, что вернулось посольство, но не уточнил, кто вернулся.

Наконец, на лице воеводы, появились первые признаки понимания того, что что-то случилось. Поэтому, не выдержав должного этикета, Сфенальд начал разговор первым.

— А где Лют? Что случилось? Да отвечайте же, в конце концов!

— Будь здрав, князь и ты воевода, — начал говорить Ватажка, — На ночь глядя приехали мы в Киев с недобрыми вестями. Твой сын, Лют, пропал, воевода. Пропал в самый первый день и час по прибытию во Вручий. Все поиски, предпринятые нами и дружиной княжича Олега, результатов не дали. Лют исчез бесследно.

— Этого не может быть. Такие, как мой сын, бесследно не пропадают! Ты что-то скрываешь, Ватажка?

— Подожди, Сфенальд, — наконец-то вставил своё слово князь. — Давай, Ватажка, рассказывай всё по порядку'.

— До Вручия наше посольство доехало, в общем-то, спокойно. А в городе Лют сказал мне, что хочет сходить в корчму, промочить горло с дороги. На все мои возражения и предложение пойти вместе с ним, он категорически отказался. Лют сказал, что командует посольством он, а его приказ мне — оставаться на месте.

— А ты что же, куда ты смотрел? — вызверился на меня Сфенальд. Но Ватажка не дал мне ответить.

— Воевода, Никита вообще тут ни при чем. Его и отряда в это время даже в городе ещё не было, потому что мы приехали во Вручий вечером, ворота города уже были закрыты, княжич Олег был на охоте. Нас в город не пустили до утра, но по утру появился Корень, тот кмет, что часто приезжал к нам в Киев, открыли ворота и впустили сначала нас с Лютом, и только через некоторое время Никиту с его ребятами. И как только прибыл отряд и расседлали коней, мы начали его искать. Не нашли, подумали, что он заглянул к своей зазнобе. Стали ждать, но на следующее утро поняли, что баба здесь ни при чем, что случилось что-то более серьёзное. Пропал и Корень. Тем же днем с охоты вернулся княжич Олег. Мы его сразу же поставили в известность о пропаже нашего посла. Княжич отрядил на поиски своих людей, но, увы... Последний раз Люта и Корня видели выезжавшими из детинца, при чем сначала выехал Лют и только через некоторое время Корень. И всё!

— Корень, значит, мог последовать за моим сыном и ... Он ведь кмет княжича?

— Нет, воевода, его видели выезжающим из города. Я сам, лично, расспрашивал воротную сторожу. А тем так лихо врать не пристало, ума маловато, да и невозможно, чтобы весь город был в заговоре против Люта. К тому же Корень древлянин и дружинник волхвов. Я знаю, он не любил княжича Олега.

Пока Ватажка вёл диалог со Сфенальдом, я внимательно наблюдал за лицом воеводы и лицом князя Ярополка. Я видел, что Сфенальд знал до тонкостей план заговора против Олега, наверное, сам его составлял. И о предстоящей охоте княжича знал заранее от Корня. Поэтому мы так спешили во Вручий, уж очень подходящий случай наклёвывался для приведения приговора в исполнение. Знал этот 'злыдень' и о том, что волхвы воспользуются отсутствием Олега и уведут древлян из города. Знал, что и сожалеть о нем никто особенно не будет, потому что молодой и не опытный княжич слишком круто пошёл против древней религии племени.

Князь Ярополк за всё время вставил только одну единственную фразу, разрешив говорить Ватажке. Но в целом, князь был игрушкой в руках опытного политика и интригана. На его лице я не видел вообще каких-то эмоций по поводу данного разговора. Князь просто слушал, ему был интересен только сам рассказ Ватажки, но то, что посольство провалилось, пропал посол и, что из-за его исчезновения подозрение падает на его младшего брата, Ярополка не волновало абсолютно. Не зная князя, можно было подумать, что за его равнодушием скрывается умение хорошо прятать свои чувства от чужих глаз. Но это было не так. По отзывам и рассказам кметов и челяди, я знал, что Ярополк довольно добрый и откровенный человек. Однако я никак не мог понять причину такого нежелания пользоваться данной ему властью или, хотя бы, не быть равнодушным к государственным делам. Неужели он настолько смирился с ролью 'свадебного князя', что и не помышлял вмешиваться даже в дела, напрямую затрагивающих его личные интересы и интересы его родных?

Конечно, я слышал, что он находится 'под каблучком' у своей жены, а та, в свою очередь, полностью доверилась Сфенальду и его боярскому совету. Но надо потерять совсем голову или уж очень сильно наплевать на самого себя, чтобы не желать иметь своего мнения ни по каким вопросам. Я смотрел на этого молодого безвольного властителя и думал:

— Как же ты, паря, собираешься жить в этом жестоком мире? Ну, подумай же, пойми, что сейчас речь идет о жизни и смерти твоего младшего брата, который чтит тебя, как старшего. Ну задай ты вопрос, а зачем было послано посольство к Олегу? Почему во главе этого посольства поехал какой-то Лют, а не боярин, входящий в совет киевского князя?

Конечно, ты был заранее поставлен в известность о целях поездки и, скорее всего, тебе это объяснял сам Сфенальд. Ну, ну, сиди, хлопай глазами, бездарь! Придет время, и оно уже не за горами, когда тебя просто выкинут из твоего терема и прибьют за ненадобностью.

Но больше всего меня злило то, что от этого человека зависел мой квест. Каким же образом, думал я, этот князёк возымеет желание назначить мне его? Или это будет опять поручение Сфенальда?

— Но при чем здесь твой сын, воевода? Что такого он сделал Корню или древлянским волхвам? — спросил с удивлением Ватажка.

Сфенальд не нашёлся, что сказать в ответ.

— Да, — подумал я о воеводе. — А всё-таки он послабее наших политиканов будет. Те сразу сослались бы на то, что Ватажка мало знает, поэтому не может всё постичь до конца, мол, надо мыслить 'ширее и глубжее', а не как простому солдату. И Ватажка согласился бы, что да, конечно, он не всё знает. А ему тут же сказали бы, что поэтому нельзя судить так опрометчиво и поспешно. И больше не сказали бы ничего, оставив его в дурацком положении, указав ему его точное место в игре, мол, 'всяк сверчок, знай свой шесток!'

Тем временем, молчавший до этого князь, сказал:

— Вот что, други мои, идите-ка вы отдыхать. Утро вечера мудренее, а мы тут с воеводой потолкуем, да поразмыслим, что к чему. Вы свою службу выполнили, как положено, у меня к вам более вопросов нет, пока ...

После слов Ярополка, нам с Ватажкой оставалось только откланяться и уйти восвояси. Выйдя на двор, я посмотрел на командира, и произнес:

— Спасибо, тебе, сотник, что всё взял на себя. Только, право, не стоило этого делать. Я и сам за себя постоять могу, да и за словом в кошель не полезу.

— Ладно, не бери в голову, бери в рот. Пойдем лучше пожрем чего-нибудь, а то ложиться спать на голодный желудок чтой-то не охота.

Мы зашли в ближайший от детинца трактир, где нам без лишних слов накрыли стол. Когда я увидел перед собой всякие разносолы, мой желудок вдруг сразу почувствовал себя пустым, несмотря на все мои супервозможности. Не сговариваясь, мы с Ватажкой набросились на еду.

Через полчаса, примерно, когда наш поздний ужин плавно перешёл на пиво с раками, Ватажка хитро посмотрел на меня, и заговорщически произнес:

— Ну, вятич, давай колись, где же ты пропадал время от времени, да подолгу, в этом Вручие?

Я сделал вид, что вожусь с клешней рака и не могу тотчас ответить ему. А сам в это время обдумывал свой 'правдивый' ответ. Наконец, расправившись с клешней и запив пивом, я ответил вопросом на вопрос:

— А что тебя так тревожит?

— Это тебя должно тревожить, а вдруг Сфенальд прознает, что ты часто заглядывал к княжичу Олегу или прознает о твоих отлучках из города ...

— Уж не ты ли ему об этом доложишь? Что-то не верится. Если бы ты хотел меня заложить, то сказал бы всё у князя. А потом, что я должен тебе рассказывать? О том, что я ездил в лес искать следы Люта? Так ты, об этом, знал с самого начала.

— Как оказалось не с самого начала. Я ведь тоже расспрашивал людей, пока ты занимался своими поисками. Сторожа на воротах мне многое рассказали, только я не понял, как же ты плутал в лесу в первый раз, да ещё так долго? Только не говори, что заблудился.

— Ладно. Я очень скоро понял, что Люта нет в городе. Поэтому поехал к городским воротам, через которые въезжал, и мне повезло. Стражники сказали, что Лют, действительно, выехал из Вручия и поскакал в сторону леса. Они показали мне даже направление, в котором он поехал. Я поскакал туда же и нашел след, только теперь я понимаю, что это был след Корня, а не Люта. Но у меня тогда сообразительности не хватило спросить сторожей у ворот, а выезжал ли кто ещё из города. Углубился в лес, довольно далеко, вошёл в азарт, но только след вдруг оборвался, как будто всадник вместе с конем взлетел или провалился куда-то. Долго крутился вокруг данного места, думая, что Лют, по какой-то причине, решил скрыть свои следы. Но на расстоянии двух поприщ вокруг, так и не нашел никаких следов всадника. В азарте преследования немного потерял ориентировку, а когда, наконец, разобрал обратную дорогу, времени прошло не мало. А не сказал тебе, чтобы лишний раз не беспокоить, потому и во второй раз настоял, чтобы самому поехать.

— Ну и что, разобрался?

— Нет, пропал парень вместе с конем, 'как корова языком слизнула'.

— Так не бывает. Что-то ты упустил или не додумал.

— Ты сам меня учил читать следы в поле и в лесу. После этого я ещё общался и с охотниками, тоже кой-что почерпнул и у них. Сам знаю, что так быть не может, но, поверь, след просто обрывался, как будто конь с ездоком растворился в воздухе. Ни следа, ни сломанной веточки, ни прибитой травинки, ни прямо, ни вправо, ни влево. Последним следом была пара копыт задних ног коня и всё ...

— И никаких следов коней или людей?

— Ну, звериные были, но ни одного такого, который бы мог унести всадника с конем. Я же говорю, ничего!

— Чудеса! Я о таком ещё не слышал даже. И, что ты обо всем этом думаешь?

— Когда я предполагал, что это след Люта, мне вспомнились слова лешачихи о его скорой смерти и её проклятия. Но поскольку теперь мы знаем, что это был Корень, то ума не приложу.

— Да, дела ... — протянул Ватажка. — На моей памяти, такого никогда не случалось.

— А ну их всех на хрен, Ватажка, давай забудем мы всё это, как страшный сон. Пусть их колупаются сами. Мы ведь в их играх не принимаем участия, вот и с исчезновением Люта, нехай, сами разбираются. Чего нам-то головы ломать!

— Но интересно же! Был человек, и нет человека.

— И ради этого интереса ты собираешься рисковать своей жизнью?

— Это ещё почему?

— Знаешь, как говорят в Византии? Чем меньше знаешь, тем крепче спишь и дольше живёшь. Надеюсь, тебе это понятно?

— Видишь ли, Никита, нас уже помимо нашей воли втянули, в какие-то тайные государственные дела ...

— Вот и надо, пока есть такая возможность, от продолжения этих дел увернуться, а впредь быть осмотрительней. И ни в коем случае не лезть на рожон. Поверь мне, Ватажка, я ничего не боюсь в этом людском мире. Мне никто и ничего не сможет сделать плохого, но есть ещё ты и десять моих парней, которые пока не готовы к таким схваткам.

— Но ...

— Послушай меня. Давай рассуждать по государственному. Кому принадлежит власть в Киеве? Князю Ярополку? Нет. А какие чувства питают к княжичу Олегу те, кому принадлежит эта власть, ты знаешь лучше меня. На какие хитрые ходы способны эти люди, ты тоже догадываешься. Поэтому я уверен, что наша поездка не была каким-то визитом дружбы от лица старшего брата к меньшему. Вся эта поездка планировалась с одной целью — опорочить Олега в глазах Ярополка, либо с ещё большими полномочиями.

— Заговор?

— Очень может быть. Однако, такие далеко идущие выводы мы с тобой делать не вправе. У нас нет на руках никаких доказательств. Мне кажется, что исчезновение Люта, — это хорошо продуманное паскудство с целью очернить Олега в злонамеренных действиях против верных слуг князя Ярополка.

— Ты думаешь, что Лют жив?

— Мне так кажется, хотя утверждать этого не берусь. Наперед всего не продумаешь. Бывает, и сообщники предают, и убивают. Да и о случайностях не следует забывать.

— О каких таких случайностях?

— Да мало ли, каких: с коня упал и шею сломал, лешие выследили и заманили, а там Лют и сгинул, медведь задрал, в капкан попал, в яму охотничью провалился. Я могу назвать ещё с десяток всяких случайностей, которые подстерегают человека в поле и в лесу.

— Значит, ты уверен, что Лют выехал за город?

— Да ...

— А почему ты так уверен? Почему он не мог остаться в городе?

— Потому что его видела воротная стража, но видела выезжающим, а назад он не вернулся. Но даже, если допустить, что каким-то образом ему удалось незаметно вернуться, тогда бы его, нашли. Олег, когда только узнал о пропаже киевского посла, сразу же бросил на его розыски в город очень много сыскарей. Чужак приметен в таком небольшом городе, как Вручий. Это тебе не Константинополь и, даже, не Киев. А Олег и его дядько очень серьёзно отнеслись к исчезновению Люта. Они сразу предположили, что это провокация.

— Провокация? Это ещё, что такое?

— Провокацией может быть всё, что угодно, в зависимости от того, какие цели ты преследуешь. Грубое слово в адрес своего врага, чтобы заставить его на ответные действия. Клевета, чтобы очернить кого-то в глазах людей. Нежданный поцелуй, чтобы опорочить честную жену. Разведение костра на святой полянке леших. Исчезновение Люта, в конце концов, обязательно поссорит братьев. И ссорой не преминут воспользоваться враги Олега. А союзниками врагов Олега станут враги древлян. Многие кияне, верно, до сих пор помнят убийство князя Игоря?

— Да, ты прав.

— А когда большинство киян будет готово идти в поход на древлян, тогда и Ярополк не сможет противиться этому. После будет сделано всё, чтобы в одном из боев Олег погиб. Поверь мне, всё так и будет. Если бы княжич был взрослым и хитрым или, хотя бы, его окружали умные и искушенные в политике люди, они нашли бы способ уберечь княжество от разорения, а княжича от гибели, но я видел и разговаривал с окружением Олега.... Да, ему служат преданные вои, но они совсем ничего не понимают в государственных интригах, и не могут заглядывать далеко вперед.

— Значит, они обречены?

— Скорее всего, да.

— И как скоро это произойдет?

— Ну не так скоро, как это хочется знатным и богатейшим. Ярополк наверняка до последнего будет противиться братоубийственной войне, да и многие кияне, думаю, с уважением относятся к младшему из братьев. ... Думаю, года через два, три.

— Неужели столько времени нужно, чтобы восстановить брата на брата, племя на племя?

— Чтобы восстановить племя на племя времени много не требуется, а вот, чтобы получить согласие на убийство любимого младшего брата...

Пойми, что, несмотря на всю подчиненность Ярополка Сфенальду, князь далеко не дурак. И если Сфенальд проявит излишнюю настойчивость, то Ярополк, несмотря на всю свою небрежность в ведении государственных дел, может заподозрить воеводу и болярство в заговоре против своего младшего брата. И тогда он обязательно потребует доказательств вины Олега. А, что ему эти толстосумы могут противопоставить? Где они возьмут доказательства того, что над Лютом совершено злодеяние?

Трупа нет. Даже коня нет. Даже следов нет.

_____________________________х________________________

Прошла неделя после нашего возвращения в Киев. Со Сфенальдом мне встречаться не приходилось, потому что он куда-то умотал с несколькими старшими кметами. Зато довелось несколько раз встречаться с князем. Он прознал, видимо от Ватажки, что мне удавалось неоднократно встречаться и разговаривать с Олегом. Князь Ярополк просил поделиться с ним моими впечатлениями о своем брате. Встречаясь и разговаривая с Ярополком, я пытался вызнать его истинное отношение к своему брату. Князь и не скрывал от меня своей любви к нему. Поэтому, несмотря на очевидный риск, всё же решил прозрачно намекнуть ему, кому нельзя доверять в его окружении.

Братья не виделись уже года два и старшего, конечно, интересовало, каким стал Олег, как выглядит, о чем печалуется, чему радуется, какие заботы лежат на его плечах. Насколько трудно приходится княжичу с местным народом, а особливо с тамошними волхвами? Передавал ли что княжич ему на словах или были какие-то просьбы, жалобы?

— Нет, князь, никаких жалоб и просьб княжич Олег через меня не передавал. Кто я ему? А все наши встречи проходили исключительно по случаю исчезновения Люта. Из того, что Олег мне не сказал, я понял, что он не очень-то расположен к воеводе Сфенальду и его сынку. Поэтому его исчезновению княжич, конечно, не печалился, но очень расстроился, что пропал Лют в его владениях. Он, даже высказал мысль, что это всё неспроста произошло, а с дальней задумкой, — поссорить вас, родных братьев между собой.

— Ну, это Олег хватанул! Кто может желать такого? Все знают, как я люблю своего младшего брата.

— И всё-таки в исчезновении Люта очень много странностей.

— Каких, например?

— Если ты, князь, хочешь услышать моё мнение...

— Хочу.

— Во-первых, с какой миссией было послано наше посольство?

— Остепенить княжича в отношении древлянских волхвов. Нашим соглядатаям стало известно, что в их среде очень много недовольных действиями Олега и зреет заговор, который может вылиться в смуту. Для этого я собственноручно написал брату письмо, где указывал унять свой норов и быть терпимее к богам древлянским, тем более их боги и наши суть одно и то же.

— Но почему к Олегу был послан Лют, а не иной посол, которому княжич доверял бы?

— Люту было вменено только передать моё письмо, а не лезть с советами к Олегу. А мою руку брат знает хорошо.

— Тогда зачем нашему послу было скрывать даже от Ватажки, что он спешит передать твоё послание княжичу? Почему Лют не взял его с собой для пущей безопасности, почему он не взял с собой меня с моими парнями. Уж так-то он точно ничем не рисковал бы. Мало того, Лют мог и не объяснять нам, зачем он так торопится встретиться с Олегом, а просто приказать — едете со мной! Однако он предпочел тайно ото всех доставить твоё письмо, князь! Непонятно!

— Да, здесь, конечно, Лют сплоховал. Мне это тоже непонятно. Однако, к сожалению, мы не можем спросить Люта, почему он так сделал. Видимо, были на то причины.

— Да. И причины эти должны быть очень серьёзными. Но я их не нахожу. Кстати, князь, мне довелось встречаться с волхвами и разговаривать с ними. Так вот, не заметил я никакого заговора. Да, они были обижены на княжича за его суровость к некоторым их богам и не скрывали этого даже от меня, но они прекрасно понимали, что Олег ещё очень молод, и его нетерпение происходит от его юных лет. Они мне дали точно понять, что твой брат их вполне устраивает, и их взаимонепонимание по некоторым вопросам со временем утрясётся. Мало того, они велели мне передать тебе, что хорошо помнят вашего отца, великого Святослава, который ратовал за веру отцов и дедов.

На последние мои слова Ярополк только криво усмехнулся. Ему, христианину, было неприятно слышать, что его Киевского князя волхвы не ставят в пример. Поэтому он с иронией произнес:

— Ты легковерен, Никита, волхвы мудры и хитры, разве они могли сказать тебе свои потаенные думы, тебе, христианину, ромею?

— Мне, княже, они могли сказать. Потому что мне доверился один из очень уважаемых всюду волхвов Руси, тот, кто довел меня до Киева. Я не знал этого, а они знали. Мне волхвы смогли сказать свои потаенные думы ещё и потому, что у меня на шее висит древний оберег, тот самый оберег, который был у Вятко, а допрежь того у Словена, Буса и Колоксая. И, несмотря на то, что я христианин, этот оберег принял меня. Поэтому мой разговор с волхвами древлянской земли был откровенным. Поэтому, мне кажется, что донесения соглядатаев были преждевременны, если только...

— Что, договаривай!

— Если только, княже, твоё письмо и наше посольство необходимо было, чтобы скрыть его истинный смысл.

— Какой?

— Если бы я знал, княже!

Мне очень хотелось, чтобы Ярополк сам высказал мысль о том, кому нужно было это посольство. Я ему уже ведь всё 'разжевал', но он не стал заглатывать моё 'угощение'. Испугался. Я это видел по его взгляду, по тому, как на его челе собрались морщины, как он приоткрыл рот, чтобы высказать вслух то, что было очевидным, но сдержался и через мгновение даже закрыл свои уста рукой, чтобы слово случайно не вырвалось наружу. 'Слово не воробей, выскажешь, — не поймаешь!'

Увидев его испуг, я очень пожалел о своих словах. Однако, поразмыслив, успокоился, поняв, что Ярополк не станет рассказывать о моих предположениях Сфенальду, потому что увидел в глазах молодого князя появившуюся настороженность и задумчивость.

Я бы на его месте тоже задумался. В первую очередь о том, а всё ли действительно так, как говорила ему его бабка Ольга о Сфенальде, как говорили ему ближние бояре. Действительно ли, воевода тот самый заботливый 'дядько' или это лживый и властолюбивый интриган, который тайно мечтает сам стать у кормила власти в Киеве?

Будь я на месте Ярополка, то обязательно подумал бы о той роли, которая отводится мне в грязной политической игре. Роль марионетки меня бы никак не устроила, но Ярополку, видимо, не хватало решимости перехватить инициативу в свои руки, не хватало верных людей, на которых он смог бы опереться. Я убедился, что молодой князь не глуп, но не умеет рисковать; добр, но не умеет защищаться; умеет любить, но боится ненавидеть.

Ко мне пришло понимание того, что и в данном временном континууме родные братья обречены. Однако, в таком случае, не стоило забывать о себе, благо, так и не высказанная нами мысль о предательстве Сфенальда, вроде сблизила меня и князя. Необходимо было, пользуясь отсутствием воеводы, укрепить наши взаимоотношения, но этот 'демон', как будто что почувствовал.

Буквально на следующий день после нашего доверительного разговора с князем встревоженный воевода ворвался в детинец на взмыленном коне. О том, что за Ярополком следят доглядчики Сфенальда, я не сомневался, но никак не мог предположить, что наши встречи с князем так взволнуют этого старого властолюбца.

Слезая с коня и привычно, с видом хозяина, оглядывая двор, воевода заметил меня. Его взгляд посулил мне много неприятностей, но Сфенальд не удостоил меня разговором, а немедленно прошёл к Ярополку. О чем они там разговаривали, я не стал подслушивать, но под вечер мне передали, что меня кличет 'отец родной'. Я предполагал, о чем пойдёт разговор, но не мог знать, чем он закончится. И всё-таки я подумал тогда, что этот 'лис' постарается избавиться от меня, хотя бы на время, благо предлог для этого будет ему найти несложно. Всё так и случилось.

— Здрав, будь, воевода! — сказал я, входя в горницу к Сфенальду.

— И ты, Кожемяка, будь здрав! — довольно иронично, с подтекстом, так мне показалось, произнес 'отец родной'.

— Ты тут без меня, говорят, в любимчики князя выбился?

— Брешут!

— Да нет, люди верные мне сказывали.

— Это кто ж такие?

— А тебе зачем?

— Да хочу им в глаза посмотреть.

— А ты мне, Кожемяка, смотри в глаза, — вдруг прорычал Сфенальд, — Смотри, смотри, да ответствуй, о чем вы там говорили?

Я, честное слово, не хотел, но неожиданно для себя вдруг весело рассмеялся.

— Ты что ржешь, жеребец? — недоуменно пророкотал воевода. — Неприятностей захотел?

— Да как же мне не смеяться. Ты так спрашиваешь, как будто я на тебя навет князю сделал, али соглядатай какой. Опомнись, воевода, да кто я такой, чтобы против тебя слово молвить, да кому? Князю! Ты что, думаешь, я умом тронулся или на твоё место мечу? Перед тобой стоит кмет молодшей дружины, всего-навсего. Но, конечно, мне лестно, что ты так серьезно ко мне относишься. И в следующий раз, если меня вдруг князь позовет, я к нему не пойду, скажу, что ты мне запретил строго-настрого общаться с ним, потому что я плохо на него влияю.

Сфенальд понял, что оказался в идиотском положении, но, молодец, оправдываться не стал.

— Смейся, смейся, — прорычал он. — Хорошо смеётся тот, кто смеётся опосля всех.

— Да что ты, воевода, на меня взъелся-то. Что я такого наговорил князю, что ты на меня тут собак спускаешь? Что такого наклепали на меня твои верные доглядчики?

— Что перепужался? Это я так, для острастки, чтобы вдругорядь знал, что у меня везде свои глаза и уши есть. А то распустил я вас, службу кое-как стали нести.

— Извини, воевода, я понимаю тебя и сочувствую, как отцу, но мы с Ватажкой предприняли всё, что было в наших силах, по розыску Люта. И в неверности нас ты не вини, и в предателях нас не числи. Меня, конечно, ты плохо знаешь, но уж, если я под чем подписался, то исполняю всё верно и в точности. Я только с предателями и душегубами могу хитрить и быть беспощадным.

Последние мои слова были с подтекстом, но Сфенальд, толи не понял, толи не обратил внимания.

— Ну и лады, а теперь слушай моё повеление. Завтрева ты со своим десятком отбываешь на заставу, к полю. А то зажирели вы тут на всём готовеньком, а воин должон быть всегда немного голодным, злым и готовым к любым неприятностям. На тебя и твоих парней я особо надеюсь. Видел, как ты их обучал и знаю, что они у тебя могут.

'Ну, далеко не всё ты знаешь, друг мой ситный', — подумал я про себя.

— Вот карта, вот застава. Провожатого не дам, сами доберетесь. Вы ребята смышленые. Там вас встретят, заменишь Ридгара с его десятком. Старший на заставе, Вышата, тебя ставлю ему в помощники. У него там, помимо твоего, ещё четыре полных десятка. Твой пятым будет. Всё. Более подробно расспросишь своего сотенного.

Он, уже не глядя на меня, махнул мне рукой. Я вышел из горницы, прошёл по переходам терема и вышел на воздух. Во дворе меня уже ждал Ватажка. На его немой вопрос я ответил:

— Отсылает на заставу, к Вышате помощником. Велено спросить тебя подробнее.

— Да, а ты знаешь, что это за застава?

— А, что застава от заставы сильно отличаются?

— Так же, как десяток от десятка, а сотня от сотни, как Киев от Вручия. Застава Вышаты, — это сборище героев, самых 'отпетых' богатырей дружины, ярых противников Сфенальда. Поэтому-то эта застава стоит на самом опасном пути из степи в Киев. И если степняки захотят пройти к стольному граду, то мимо заставы Вышаты они не пройдут. Сам Вышата — добрый воин, но не воевода и повелевать богатырями он не умеет. Хотя там же десятником состоит Ридгар, положись на него.

— Я как раз должен буду его заменить.

— Ну, тогда даже не знаю, что и посоветовать-то тебе.

— Да уж, ничего себе обстановочка. Но ты, Ватажка, не печалуйся, я не пропаду и там. И ребят своих не дам в обиду.

— Ты только не начинай сразу уж очень закручивать, а то станешь там изгоем. А это, я тебе скажу, самое последнее дело.

— Не боись, когдай-то я уж очень закручивал? Но и на голову себе ср... не позволю. Ладно, рассказывай, как добраться до этих горе-богатырей.

Оказалось, что добираться до места назначения придётся три дня, то есть по современным меркам — это было расстояние сто двадцать, сто сорок километров. На машине такое расстояние я покрывал, с учётом 'пробок', за полтора часа. Но здесь были иные транспортные средства, иные скорости передвижения. Конечно, я с ребятами, налегке, мог бы покрыть это расстояние за день, но приходилось учитывать вооружение и лошадей. Их мы не могли превратить в птиц, пока...

На следующий день, до полудня, наш отряд о двуконь выехал из Киева. Переправившись на другой берег Днепра, мы взяли курс строго на солнце. Самые последние дни августа выдались жаркими, старики и сентябрь обещали теплым. Впереди нас ждала неизвестность и ратный труд, сейчас же мои ребята наслаждались относительной свободой, которой не чувствовали в детинце. Шлемы были сняты, кое-кто попытался освободиться и от доспехов. Я понял, что пора немного их приструнить.

— Кувалда, распредели дозоры. Дневные смены каждые четыре часа по два человека; тот, кто в дозоре днем, ночью отсыпается. Итак, две смены днем, три смены ночью. Днем дозорные в полном боевом облачении, лук с двумя тулами стрел, сулица, булава, меч по желанию, щит за спиной. Ночью: полный доспех, без шлема, сулица, щит, булава, лук с тридцатью стрелами в туле, метательные ножи, короткий меч или длинный охотничий нож. Всем всё понятно?

Ребята дружно закивали, а я добавил:

— И вот что, друзья, мы не на прогулке. Мы уже сейчас порубежники со степью, не стоит расслабляться. Мы едем на заставу, где нас будут испытывать опытные бойцы, которые во всем привыкли чувствовать себя первыми. Поэтому хочу предупредить, не задираться, не выпендриваться, а вести себя так, как подобает вести себя с друзьями. Но... я категорически запрещаю давать обижать себя. Это унизит честь нашего отряда, это унизит честь каждого из вас. И последнее, не забывайте, что в первую очередь ваши настоящие друзья здесь, в этом десятке. Потом все остальные. Только так вы сможете завоевать уважение к себе, не уронить своей чести и достоинства. А сейчас за дело. Кувалда, кто пойдет в первый дозор?

Кувалда предложил кандидатов в первый дозор. Я кивнул, и пара моих ребят, Владимир с Ратибором, умчалась вперед высматривать дорогу. Некоторое время все молчали, но вдруг послышалось пение, сначала еле слышно, а затем всё громче. Наконец, голос певца окреп и даже, ехавшим в конце отряда, стали слышны слова песни-былины. Пел Птах о славном риксе Бусе, который бесстрашно воевал с готами и румлянами и одержал много побед, но, которого хитростью заманил к себе рикс готов Германарих и подло убил.

Я немного поотстал ото всех, потому что мне вдруг почудилось, что за мной опять кто-то подсматривает. Включив 'око', мне удалось отыскать любопытного соглядатая. Конечно, это вновь был мой старый знакомый Карачупук. Я отыскал его на старой высоченной сосне. Он сидел на ней и прикидывался вороном. К сожалению, через 'око' я не мог прочитать его мысли, поэтому решил поступить по иному. Я подъехал к Кувалде и сказал, что мне надо срочно отлучиться. Парень даже не удивился, надо, так надо. Я прямо на Вороне превратился в сокола и понёсся к тому месту, где прятался Карачупук. Тот сначала не проявлял признаков тревоги, а когда понял, что его обнаружили, скрываться было поздно. Однако самообладания ему хватило, чтобы не делать резких движений.

Спланировав к нему и устроившись рядом, я поздоровался:

— Здорово, паря! Ты, догадываешься, что порядком мне надоел?

— Грубый ты какой! — услышал в ответ.

— Станешь грубым, когда постоянно действуют на нервы. Тебе чего надо?

— Ничего, так сижу, размышляю.

— Вот что, Карачупук, не вставай у меня на пути, не суйся ты в это опасное дело. У тебя своих забот должно быть хватает. Ты слуга трёх богинь, так почему же ты помогаешь этому колдуну?

Глаза ворона, смотревшего до этого в какую-то одну ему известную точку, дрогнули. Я понял, что попал в точку, вернее, об этом догадывался Отшельник, а я лишь подгадал момент и поймал Карачупука на темповом блефе.

Он повернул свою голову и поправил меня:

— Не колдуну, а магу.

— Ты знаешь, мне всё едино, как его называть. Только он проиграет, а если и ты увязнешь в этой игре, проиграешь вместе с ним. Тебе это надо?

— У меня нет выхода. Он знает обо мне слишком много, чтобы я мог отказаться от участия в его предприятии.

— А ты не отказывайся. Стань двойным агентом и сливай ему 'дезу'. Если он тебя шантажирует, надо сделать всё, чтобы он проиграл, а ты в конце смог бы сказать, что специально втерся к нему в доверие и постоянно держал руку на пульсе операции.

Ворон встрепенулся и задумался.

— В принципе можно, что я теряю? Но он очень проницателен и подозрителен, и у него в руках сосредоточена огромная мощь.

— Ну, 'не так страшен черт, как его малюют'. И мне, кажется, он мало что может противопоставить совету Земли. А если будет нужно, я могу встретиться и с твоими богинями. Уж эти дамы всегда найдут на него управу.

— Ой, только не вмешивай их сюда, особенно черноволосую. А то всем на орехи достанется, даже тебе.

— Неужели у неё я пользуюсь особым расположением?

— Почему-то да. Для неё ты, видимо, свежее явление в нашем мире.

— Ну... я, действительно, свежее явление. Однако давай ближе к делу. Зачем ты в данный момент наблюдаешь. Что твоему шантажисту оттого, что я куда-то еду?

— Дело в том, что ему известно всё наперед, а моя задача констатировать факты, которые подтверждают его теорию и вовремя докладывать о них ему. У него есть книга, куда он заносит все мои доклады о тебе, потом что-то там считает и вычерчивает какие-то графики.

— Я всё понял. Он ждёт момента, чтобы перехватить инициативу в свои руки и завладеть мной и моим сознанием и тогда его могущество возрастет безмерно, тогда он сможет перехватить силу, которая сравнима лишь с силой богов, а, может быть, более.

— Очень может быть, а я-то ломал голову!

— Вот, вот, после такого твои богини могут просто исчезнуть, да и ты вместе с ними. Хорошо, докладывай пока ему подробно всё обо мне, чем дольше говоришь правду, тем легче потом солгать. Думаю, уверен даже, что мы с тобой улучим момент, когда его будет можно направить по ложному следу.

— А ты, правда, не боишься того, что ждет тебя впереди?

— Честно, очень боюсь, но у меня нет выбора, а самоубийство, — это ещё больший грех, чем превратиться в сумасшедшего волота. Как говорили римляне, 'пока дышу, надеюсь'. И чем большую поддержку я буду ощущать, тем больше надежды, что смогу победить в самом себе самого себя.

— Успеха тебе, Никита-Кожемяка!

Ворон взмахнул крылами и улетел. Последние его слова показались мне искренними, хотя пришлось тут же одернуть себя и обругать в излишней доверчивости. Такому, как Карачупук, ничего не стоило с такой же легкостью пожелать мне, чтобы я провалился в тартарары.

Я вернулся к своим парням, которые с тревогой ожидали моего возвращения, хотя пытались не показывать виду.

К концу первого дня, часов в восемь вечера, когда уже начало темнеть, отряд сделал привал на опушке лесочка. Быстро организовав костер, каждый из нас выложил в общий котёл свои съестные припасы. Мы плотно поужинали, не забыв о дозорных. Только после еды Добронрав, дипломатично кашлянув, решился задать мне вопрос, который, видимо, долго мучил всех ребят.

— Скажи нам, учитель, а правду говорят, что ты знаешь старые веды?

Такого вопроса я не ждал. Поэтому, чтобы хоть как-то выиграть время и обдумать ответ, задал встречный вопрос:

— Кто это вам такое сказал?

— Одна ведьма, которая живет недалеко от Киева, рассказала Вепрю, что у нас в дружине появился могущественный ведун, который носит древний оберег. Вепрь прикинул, что в дружине за последнее время появился только ты, а оберег у тебя на шее видели все. Старший кмет Ватажка говорил, что он у тебя очень древний, чуть ли не Колоксаевский.

— Понятно. Оберег, действительно, очень древний, но его предназначения я не ведаю. Сила же моя и умение проявились во мне от моих учителей, но это не старые веды, хотя, может быть, очень схожие. Я бы очень хотел вам разъяснить, как и почему у меня всё так получается, но вы ещё не подготовлены это услышать. Волхвы меня понимают, но вы не обладаете такими знаниями, поэтому я не могу рассказать вам понятными для вас словами, как и что мне удается сделать, сотворить, узнать, почувствовать. То, что вы сейчас умеете и можете, я объяснить смогу, но не до мелочей, а так, чтобы у вас развеять сомнения в магические чудеса.

Вы все сейчас одни из самых сильных и быстрых людей на Руси. А как вы за такое короткое время превратились в таких богатырей? Оказывается, в этом нет ничего удивительного. В каждом живом существе дремлет необычайная сила. Древние греки, точнее эллины, индусы, китайцы называли её словом, — энергия. Эта энергия дается всем живым существам от рождения, с первым вздохом щенка, жеребенка, ребенка, с первым глотком материнского молока. Всё живое постоянно должно подпитывать эту энергию, поэтому все едят. Деревья питаются влагой и тем, что выдыхают животные и люди, получают они энергию и прямо от солнца. Так устроен их организм. Весь остальной животный мир получает энергию из пищи — ягоды, мясо, рыба, злаки, травы. У всех животных, кто питается с детства молоком матери организм устроен, примерно, одинаково. У всех есть голова, а также сердце, позвоночник, живот, желудок, печень, селезенка. И четыре конечности — руки, ноги или лапы. Посмотрите на свои руки, видите там синие линии — это вены, тонкие и гибкие трубочки, по которым течет ваша кровь. Кровь в каждом живом существе должна постоянно течь по кругу. Для того чтобы она не застаивалась в венах, существует сердце. С одной стороны сердце всасывает в себя кровь из вен-трубочек, а с другой стороны она эту кровь с силой выталкивает. Живот, желудок, печень существуют для того, чтобы переваривать пищу, которую мы едим, и забирать необходимую энергию для крови. К позвоночнику крепятся все наши кости, но главное у человека — это то, что находится у него внутри головы. Мозг — так называется то, что у нас размещается в голове. С его помощью мы думаем, видим, слышим, чувствуем боль, обучаемся, любим и ненавидим. Только развив его, как следует подпитав энергией, можно научиться двигаться быстрее, превращаться в зверей, птиц, рыб, насекомых. С его помощью можно научиться видеть ночью, развить нюх как у собаки, а силу как у медведя. Можно заставить своё тело летать, можно научиться читать чужие мысли, предвидеть будущее. И здесь нет никакой магии, всего, или почти всего, можно достичь с помощью разума. Необходимо приложить усилие и понять, как это можно сделать, а для этого надо знать, как работает каждая капелька крови, из чего состоит кровь, как работают сердце, печень и остальное. Научиться управлять всем этим сложно, но вы уже многое умеете. Эти знания и умение заложил в вас я, но пока вы всё делаете, не задумываясь, а как же это происходит? Чтобы понять, вам необходимо прочитать много рукописей тех людей, которые посвятили всю свою жизнь на изучение и описание тех или иных истин.

— Значит, ты учитель, много прочел рукописей и свитков? — спросил Родомысл.

— Я, конечно, за всю свою жизнь прочитал не одну сотню рукописей и свитков, но ещё более вложили мне в мой мозг мои учителя. Как они это сделали, мне до сих пор не совсем ясно. К сожалению, я не научился пока так быстро обучать и разъяснять. Но я обязательно когда-нибудь пойму это.

— А кто они, твои учителя, где живут? — полюбопытствовал Болек-Огонек.

— Они великие ведуны земель и небес, но те земли так далеко от Киева, что туда не долетит ни одна птица, не доплывет ни одна рыбина. Кстати, парни, а вы знаете, что земля наша — это почти что шар, как луна?' — постарался я перевести разговор на другую тему.

Удалось. Ребята моментально начали спорить со мной, что быть этого не может, потому что тогда, как же другие люди могут ходить вниз головами и не падать с него на небо. Я объяснил. Задумались. Привел им пример с камнем, рассказал о горизонте видимости.

С горизонтом мне возразил Рогдай, сказав, что это не из-за того, что земля круглая, а потому, что зрение у человека слабое. Я привел пример горизонта видимости с равнины, с холма, с птичьего полета. Зрение у человека не улучшается, а горизонт видимости отдаляется. Подумали, согласились.

— А кто же наш шар держит? — спросил Мстиша.

— Нашу землю держит солнце и не дает ей улететь в звездное небо. Кстати, каждая звезда, — это такое же солнце. Только они от земли так далеки, что кажутся такими маленькими.

Я рассказал им, что ещё древние эллины поняли то, о чем мы сейчас с ними говорим. Звездное небо они назвали космосом. Потом начертил им карту солнечной системы, рассказал им, как вращается наша планета, как вращается луна. Сказал им, что только на земле существует жизнь. Парни слушали, разинув рты, поскольку слышали впервые. Они и верили и не верили. И, конечно, у них сам собой возник вопрос, а откуда я знаю, что на других планетах солнечной системы нет жизни. Спросил, опять-таки, Мстиша.

— Ты, что летал туда, учитель?

Я честно признался, что нет, пока не летал, а всё, что я рассказываю, поведали мне мои учителя, которые были на этих планетах.

— Я им верю, потому что эти люди не умеют врать.

До того как улечься спать, ребята успели поверхностно затронуть ещё две темы: волшебные виды оружия и волшебные доспехи.

Все сошлись на том, что и то и другое существует, но, что лучше? Волшебный меч или лук, секира или шлем, щит или доспех? Меч хорош в ближнем бою, ну, а чем хуже секира? Если меч и секира по волшебным свойствам одинаковой мощи, то лучше секира, а из шлема, доспеха и щита, лучше иметь щит, потому что им можно не только защищаться, но и нападать. Волшебный лук то же хорош, но только на большом расстоянии. Я высказал мысль, что неплохо бы иметь и то, и другое, и третье. Ребята согласились, но высказали сомнение в том, что все это может достаться одному человеку. В жизни так не бывает, чтобы у богатыря или героя было всего навалом. Я возразил и привел пример с Ахиллесом, у которого всё оружие, щит и доспехи были выкованы богами. Удивительно, но никто не задал мне вопроса, а кто такой этот Ахиллес. Наоборот, все сразу же начали вспоминать Гефеста, Афину, а Мстиша привел пример с луком Париса, стрелу которого сам Аполлон направил в незащищенную пяту Ахиллеса. Мстиша явно отдавал предпочтение оружию дальнего боя, которое могло уничтожить даже самых славных героев, даже очень хорошо защищенных.

Этот настоящий стратег и будущий полководец, подумал я тогда. Надо будет подсказать ему идею о сотнях и тысячах самострелов с калеными стрелами, хотя бы для защиты городов. Вот когда, действительно, разум возобладает над тупой силой, а численный перевес перестанет играть такую большую роль в сражениях. Вот когда горожане смогут дать достойный отпор любому врагу, даже если будут одни, без поддержки княжеской дружины.

Я высказал эту крамольную мысль, сказав, что, если бы у Киева было несколько сотен таких луков, которые пробивали бы любой щит и доспехи и били бы смертельно на расстоянии двух полетов стрелы? Мстиша сразу же начал развивать мою мысль, показав недюжинные познания в тактике и стратегии ведения войны. Ратибор не согласился, презрительно скривив губы. Он сказал, что такое оружие недостойно настоящего война и, если бы такое оружие появилось, то тогда не стоило бы и воевать. Мстише ещё больше понравилась такая мысль. После чего он высказал, на взгляд Ратибора, крамолу о том, а зачем, вообще, нужны войны. Ратибор взъярился, закричав, что, может быть, мужчины тоже не нужны? Пусть, кричал Ратибор, на свете останутся только бабы, да несколько племенных жеребцов для расплода, а остальных под корень, чтобы и памяти о мужах и воях не осталось.

Я немного охладил пыл Ратибора, сказав, что воин и убийца — это не одно и то же. Волхвы не воюют, сказал я, но пользуются не меньшим уважением, чем дружинники. Ремесленники не воюют, сказал я, но создают такие вещи, которые восхищают всех людей. И потом, почему, спросил я Ратибора, он считает, что война — это привилегия мужчин?

— Ты, что, забыл о поляницах? Ты, что, не знаешь, что и у скифов, и у сармат были тысячи женщин-войнов, и у многих племен женщины сражались наравне с мужчинами?

— Ну, это когда было!

— Уверяю тебя, Ратибор, если, не дай Род, настанет такая суровая година, женщины возьмутся за оружие и будут сражаться не хуже нас с тобой.

После этих слов я приказал, чтобы все свободные от дозора, ложились спать.

Ночь прошла спокойно.

На следующее утро, подзаправившись, мы двинулись в путь, но уже через час из дозора прискакал Владимир и доложил, что впереди завал, предположительно искусственный, а значит, возможна засада.

— Птах остался неподалеку от завала, наблюдает.

Я сразу же послал Вольгу и Мстишу на разведку, чтобы те точно узнали, кто поджидает нас на дороге и, если кто-то есть там, то, сколько их и что за люди. Ребята с двух сторон моментально растворились в лесу. Не шелохнулась ни одна веточка, не потревожилась ни одна птичка. Примерно, через час, со своей стороны появился Вольга и доложил, что справа от завала притаились человек двадцать разбойников, у которых вооружение так себе, в основном, у большинства вилы, да топоры, но человек у пяти есть секиры, а у одного меч и щит. Слева бесшумно проявился Мстиша и рассказал примерно то же самое. Доспехов и щитов у разбойников не было. Правда, по его словам мужики были крепкие.

После полученной информации, я принял решение. Мои парни должны были незаметно подкрасться к месту засады и дать сигнал, что они готовы. Тем временем я должен был послужить приманкой для ватаги разбойников, и открыто подъехать к завалу. Главное было спровоцировать их на нападение, остальное было делом техники.

В принципе, такая плохо вооруженная, хоть и многочисленная шайка, для нас была неопасна. Она была не опасна даже для солидного купеческого обоза. Конечно, завидев кметов, они не решились бы на нас напасть, но ватагу необходимо было обезвредить, чтобы другим было безопасно путешествовать.

Всё вышло, как мы и задумали. Когда я подъехал к поваленным деревьям, передо мной, словно из под земли, выросли пять ражих мужиков. Трое из них были с вилами, двое при топорах. Мой Ворон остановился, но даже не всхрапнул и не дернулся. Но, когда один из разбойников, попытался схватить его под уздцы, Ворон, как бы случайно, наступил своим копытом ему на ногу, затем схватил его зубами за плечо и так начал трепать бедолагу, что тот взвыл и взмолился о пощаде. Остальные четверо настолько растерялись, что мне стало их даже жалко.

'Ну, кой черт их дернул выходить на большую дорогу?' — подумалось тогда мне.

Однако положение сразу изменилось, когда из леса выскочили остальные ватажники. Очень мне не понравился тот, кто был с мечом и щитом. Я понял — это атаман. Он не был, как его подчиненные, с нечесаной бородой и узловатыми руками крестьянина. Мужчина был среднего роста, бритым подбородком, короткими усами, короткой стрижкой. Повадки, движения и уверенность, говорили о воинском опыте атамана. Было ещё пятеро с секирами, в которых угадывалась их принадлежность к воинскому сословию. Но, что это за люди, я сразу так и не смог определить.

— Вы кто такие? — спросил я спокойно, не слезая с седла. — Чьи будете?

— А ты неплохо держишься, кмет! — проговорил атаман. — Может быть, мы даже оставим тебя в живых. Но с оружием, с конем и сбруей, тебе придется расстаться. Слезай, давай, а не то...

— А не то, что?

— Ребята, помогите витязю расстаться с конём, — приказал главарь.

Мужики несмело стали подступать ко мне. Но не тут то было. Я коленями сжал бока Ворону, для которого это было сигналом к действию. Мой жеребец, неожиданно для разбойников вдруг прянул вправо, сбив сразу двух из них, резко довернул крупом и сбил ещё одного неосторожного, а напоследок, лягнувшись, очень точно нокаутировал ещё двух ватажничков. Начало было неплохим, сразу пятеро из шайки оказались на земле, причем двое из них уже так и не смогли подняться. Окружение не состоялось, а я спокойно произнес:

— Вот, что, атаман, твоя шайка окружена моими ребятами, и луки нацелены на каждого из вас. Однако я добрый сегодня. Поэтому предлагаю, чтобы не губить всех твоих лесных друганов, сразись со мной.

Известие о том, что из леса на них нацелены луки моего отряда, произвело сильное впечатление. Почему-то этому поверили безоговорочно, даже атаман. Поэтому мой вызов, он принял.

Чтобы не быть голословным, я громко приказал:

— Кувалда, Владимир, Ратибор, ко мне, остальные на месте!

Трое моих парней выехали из леса с луками наготове. Я слез с Ворона и передал его Владимиру, а сам изготовился к поединку.

— Прежде, чем начнем, я хотел бы знать, с кем буду сражаться. Меня прозывают Кожемякой, я кмет киевской дружины. Старший отряда. А кто ты такой, атаман?

— Меня называют Аспарухом. Я младший сын былгарского хана Аратаха. А это все мои соплеменники, которые ушли со мной, когда мой старший брат изгнал меня из племени, опасаясь моих претензий на наследство и власть.

— Вот так-так! И что же, вы так и разбойничаете всё это время?

— Нет, только последние полгода, когда прервались купеческие дороги. Раньше со своими людьми мне удавалось наниматься на охрану больших купеческих караванов. Мы ходили в Багдад и Тебриз, Самарканд и Трапезунд. Наш последний караван шёл в Херсонес, но напали печенеги, и мои люди не смогли защитить ни себя, ни караван. То, что ты видишь, — это всё, что осталось от нашего отряда. Ну хватит болтать, давай ратиться. Побеждаешь ты, мы все сдаемся без боя, побеждаю я, — вы нас отпускаете.

— Договорились. Все слышали. Есть возражения!

Все молчали.

Аспарух вытащил из ножен меч, оказавшийся чем-то средним между арабским мечом и акинаком. Он был сантиметров семидесяти, слегка изогнут и на конце чуть расширялся, однако не настолько, чтобы называться палашом. Увидев его оружие, я, в свою очередь, попросил Ратибора принести мне акинак.

Когда Аспарух увидел мой меч, он даже опустил свой, и у него на лице проявилось, что-то, наподобие мистического ужаса.

— Откуда у тебе этот акинак? — с содроганием спросил он.

— Нашел.

— И ты его спокойно держишь в руках?

— Как видишь! А о чем я должен беспокоиться? Отличное оружие ближнего боя, из отличного металла, точнее сплава металлов, которое очень трудно сломать и затупить.

— Так ты не знаешь, чем владеешь?

— Догадываюсь, что оружие древнее, принадлежало какому-нибудь скифскому риксу, а, что?

— Это священный акинак скифских вождей, передававшийся не по наследству, а по выбору самого меча. Им владел великий Скиф. Это оружие само выбирало самого достойного война и предводителя. Однако много поколений назад, во время сарматского восстания, он был потерян, казалось навсегда. И вот теперь, этот священный акинак у тебя в руке?

— Ну да, я его нашел в оружейной гриднице, в Киеве. Очень уж он мне понравился, и в руку лег так, как будто стал её продолжением.

— Да, да. Именно так гласят легенды. Воин, получивший власть над мечом, становился непобедимым в бою, неуязвим даже для стрел и дротиков, всё видел и везде успевал. У воина появлялось столько сил, что он один мог сражаться с целой сотней врагов, победить их и даже не устать. Среди моих предков был только один такой герой.

— Ничего такого я не ощущаю, может быть, ты ошибаешься и это не священный акинак?

— А ты им уже убивал?

— Нет.

— В течение нескольких поколений этот меч, видимо, не убивал, поэтому растерял или забыл всю силу былых героев, которая была скоплена в нем. Но стоит ему попробовать крови вновь, и память вернется, вернется и могущество оружия.

— Хорошо, у нас есть другие мечи, которые выкованы в Киеве и не обладают никакой магической силой. Мне всё едино. Кувалда, дай мне свой меч.

— Не стоит, сейчас у акинака магия спит, а мне будет большая честь погибнуть от такого оружия.

— Ты уже готов погибнуть? Воин не должен так думать, иначе он уже проиграл поединок.

— Я знаю, что проиграю, потому что этот меч не ошибался в своем выборе две тысячи лет. За эти тысячи лет он засыпал, бывало, не на одно столетие, но всякий раз просыпался, и всякий раз в руках великого война.

— Хорошо, если ты готов сражаться, начнем, и пусть нас рассудят боги.

Мы изготовились, и началось.

Аспарух двинулся вправо, я, слегка повернул мечом влево и чуть присел, изготовившись отреагировать на любой выпад противника. Болгарин двигался очень хорошо: мягко, грациозно и быстро. Меч его был слегка опущен, сам он был максимально расслаблен, но внутренне очень собран. Он мне чем-то напомнил моего китайского учителя Чжао. Его меч слегка дрогнул в руке, а глаза немного расширились, и я понял, что сейчас произойдет.

Начало его атаки, обманное движение вниз с моментальным переходом на разрубающий косой удар снизу слева направо, я предвидел, поэтому, развернувшись на пятке левой ноги, перенес вес на правую ногу, а левую поставил на носок. Кончик лезвия акинака четко смотрел в глаз Аспаруху. Тот мог бы продолжить свою атаку, работая своим оружием, слева и справа, в разных плоскостях, но не стал. Я понял, что противник очень хладнокровен и прекрасно контролирует свои действия. Тем интереснее было с ним сразиться. Я, ещё при разговоре, решил не убивать болгарина, а вывести его на колющий выпад, и скрутить меч из его рук. В том, что мне удастся победить, я не сомневался. Аспарух был хорош, но не настолько, чтобы даже кто-нибудь из моих ребят проиграл ему. Однако это не значило, что я пренебрежительно стал к нему относиться. Этот человек сражался за свою жизнь и за свободу своего отряда, а это давало любому человеку, не потерявшему надежду и веру в себя, дополнительный стимул. К тому же я подозревал, что его рассказ о магическом акинаке, своего рода уловка, чтобы ослабить внимание противника.

Аспарух крутился вокруг меня и готовил новую атаку. За секунду до неё, я понял, что он готовит, поэтому сообразил, что именно этой атакой и закончится наш поединок. Я так выстроил защиту, что его колющий удар, которого он, кстати, не собирался проводить, был настолько естественен, при моей защите, что я не сомневался, что Аспарух 'купится' на это.

Так и случилось. Он очень стремительно сделал прямой выпад, но и я, не менее стремительно, произвел скачок назад, поймал на своё лезвие меча его оружие, мгновенно провел 'скрутку' и выбил оружие из рук противника. Он попытался поднять свой меч, но я и здесь оказался быстрее его, наступив ногой на оружие Аспаруха и, выставив свой акинак, как предупреждение, — подчиниться неизбежному.

Из рядов его отряда вырвался многоголосый стон отчаяния. Аспарух ждал моего удара, отрешенно глядя в небо. Он смотрел на него в последний раз. Так думал он, так думали его сотоварищи. Так поступали все победители, наверное, так же поступил бы и сам Аспарух, хотя они не были душегубами в прямом смысле слова, потому что не убивали, ради простого удовольствия, а только по необходимости, либо по существующим в этом мире и этом времени традициям.

Я сошёл с меча противника. Наступило тягостное молчание. Все ждали. Я не стал затягивать сцену.

— Ответь мне, Аспарух, а кем приходится тебе хан Аспарух, который увел племена болгар за Истр, на Балканы, когда было нашествие гуннов?

Противник с удивлением глянул на меня своими черными очами.

— Великий хан Аспарух, победитель греков и спаситель нашего народа приходится мне прямым предком по материнской линии. Я назван в его честь.

— Ну, тогда, княжич Аспарух, я дам тебе и твоим людям возможность вновь стать уважаемыми, а, главное, уважающими себя, людьми. Но, только в том случае, если каждый из вас даст мне клятву не поднимать оружия против мирных людей и не грабить на дорогах.

— Да, ты, действительно, великий герой, я убедился в этом ещё раз, потому что все, кто хоть когда-нибудь держали священный акинак великого Скифа, относились милосердно даже к своим врагам.

— К своим врагам, душегубам и предателям, я никогда не буду милосердным. Но вы для меня сейчас ни то, ни другое и не третье. Врагами мы не стали, потому что никто из моего отряда не пострадал, душегубами, я чувствую, вы тоже не были, но, если вы сейчас дадите клятву и кто-нибудь, когда-нибудь преступит её, того я убью без сожаления, пощады не будет. Подумайте, прежде чем давать клятву.

— А разве у нас есть выбор?

— Выбор всегда есть. Тот, кто не даст клятвы, станет нашим пленником. Тот, кто даст клятву, волен идти на все четыре стороны или примкнуть к моему отряду. Каждый из вас должен принимать решение самостоятельно. Ты, княжич, выскажешься последним.

Минуты через две, один из пятерых, у которых были секиры, самый старший из них, подошёл ко мне и сказал:

— Я готов дать клятву тебе, киевский воевода, а пойду я с тобой или нет, зависит от решения моего рикса. Куда он, туда и я.

Остальные произнесли те же самые слова, и поклялись. Я ждал, что скажет Аспарух.

Этот княжич спокойно повернулся ко мне и произнес клятву, а затем спросил:

— А куда следует твой отряд?

— Я с моими ребятами еду на заставу.

— Уж, не к Вышате ли?

— Точно, а ты его знаешь?

— Знаю.

— Это как же понимать? Может, он тебе и хартию выдал, чтобы разбойничать?

— Нет, Вышата честный воин и никогда не пойдет в разбойники. А знает он меня ещё с детства, когда совсем молодым бывал у нас в качестве гонца от князя Святослава. Мне тогда было двенадцать, а Вышате, как мне сейчас, двадцать четыре года. Тогда он приезжал к моему отцу, чтобы предложить союз от имени Святослава против Хазарского каганата. Но отец отказал, потому что хазары и мы были союзниками, а отец не предавал своих союзников никогда. Тогда Святослав пошёл на каганат один и разгромил его. Через год Святослав захватил Белую Вежу, а вятичей присоединил к Киеву. Но на этом не остановился, а пошёл дальше громить хазар и разрушил их столицу Итиль. А ещё через год его дружина разбила дружину моего отца, и Былгарское ханство растеряло свою силу и земли. Святослав не стал брать заложников и убивать моего отца и братьев. Он взял с нас клятву верности ему и Киеву. Этот молодой князь знал цену нашей клятве. Тогда мне было уже пятнадцать, а князю Святославу двадцать один год. Я тоже приносил клятву. Мы тогда много пировали, и я подружился с Вышатой. На заставе я не был, сам понимаешь почему, но слышал, что там воеводит мой старый друган. Знаю, где находится застава, и издалека, правда, но единожды видел Вышату. Поэтому я, младший из князей былгарских, пойду с тобой, Кожемяка и послужу Киеву. Только одна просьба, не разъединяй нас.

— Даже и не думал. Мало того, ты останешься верховодить своим отрядом и будешь слушаться только меня и Вышату.

Болгары радостно загалдели, а Аспарух сказал:

— Умеете вы, русы, рисковать и не проигрывать.

— Я не рус, княжич, я наполовину вятич, наполовину эллин. Мой отец из Херсонеса, а мать, скорее всего, из под Дедославля. Слышал о таком?

— Вот оно что! То-то я смотрю на тебя и никак понять не могу, откуда стали появляться такие русы! Может ты ещё и христианин?'

— Да я крещёный, но христианин плохой. Я не помню даже, когда в последний раз был в церкви, да и молитв не знаю.

— Я тоже христианин, моё христианское имя Христофорос, да и большинство моих людей христиане, хотя в нашем ханстве распространена вера и в древних богов и в Аллаха. Вот за Истром, я слышал, наши соотечественники все христиане.

— Не мудрено, находясь под боком у Византии, не стать единой с ней верой!

Вот, что, брат во Христе, разговоры наши никуда не убегут, а вот люди уже застоялись и ждут наших с тобой решений. Мы все о двуконь, но на наших лошадях пища и оружие, твои же все пешие.

— Не беда. Мы привыкли к дальним переходам на своих двоих.

— Ну, тебе и тем, кого сильно зашиб мой Ворон, мы коней дадим.

— Благодарствую, Кожемяка. Кстати, а как твое настоящее имя?

— Никита.

— О, и имя у тебя подходящее, Победитель.

Трудно было с ним не согласиться, но время шло, и давно пора было двигаться вперед. Я подозвал своих ребят и велел выделить трех коней, одного для княжича, а двух других для тех, которых очень 'удачно' саданул Ворон. Я объяснил им, что две лошади будут освобождены от поклажи временно, до тех пор, пока не придут в себя двое контуженых болгар. Одного же, лучшего из вьючных меринов, до заставы придется отдать Аспаруху. Ребята отнеслись к этому спокойно, с пониманием. Никто из них не пробурчал, что вот всяким там разбойникам раздаем своих коней.

Через полчаса, сильно увеличившийся отряд, двинулся в путь. Мы с Аспарухом ехали впереди, за нами следовали Кувалда, Владимир, Родомысл, Вольга, Птах и Ратибор, за ними шли болгары. Огонек с Мстишей были в дозоре, а в арьергарде с вьючными конями ехали Добронрав и Рогдай. Направление указал Аспарух. Дорога шла лесом, правда, совсем не таким густым, как это было при походе во Вручий. Очень часто встречались большие лесные поляны, а иногда лес заканчивался, и перед отрядом, аж, до самого горизонта, расстилались поля. Затем снова начиналось редколесье и вновь поля. К вечеру второго дня мы разбили лагерь на опушке леса. Кстати, болгары каким-то образом к этому времени успели набить довольно много дичи, в основном зайцев, куропаток и даже молодого оленя. Как они это сделали, не имея луков, можно было только догадываться. Думается, что на этом пространстве у них стояло много силков и ловушек, потому и улов оказался столь богатым. Быстро всё освежевав, выпотрошив и очистив, наш сводный отряд приступил к трапезе. Ни вина, ни пива, ни хмельного мёда ни у кого не было, поэтому мы всю свою пищу запили родниковой водичкой. Должен заметить, что мне на киевщине очень часто встречались родники. Не знаю, столь ли богата родниками Киевская область в моём времени!

Поглощая пищу, я внимательно присматривался к болгарам. В основном, все они были черноволосы, но их миндалевидный разрез глаз не походил на азиатский, который я знал. Их облик и смуглая кожа полностью отвечал типажу средиземноморских народов Европы. В Киеве мне не пришлось встречаться с болгарами, печенегами или хазарами. Правда, как мне говорили ребята из дружины, эти три народа были похожи друг на друга, но с некоторой оговоркой. Если болгары были все 'лица болгарской национальности', то среди хазар различали 'белых' или 'царских' и 'черных'. И, если 'белые' хазары были похожи на болгар, то 'черные' были узкоглазыми степняками-тюрками. Почти такое же различие было и у печенегов. Печенегов по крови было немного, и они были огромного роста с европейскими лицами. Остальные же, которые причислялись к печенегам, были, скорее всего, из тех же степняков, что и 'черные' хазары, но только покоренные не хазарами, а печенегами.

После ужина многие из болгар, или былгар, как сами они себя называли, стали завязывать разговоры с моими ребятами, те охотно шли на контакт. Особенно болгар притягивали к себе три моих ученика: Мстиша, Ратибор и Вольга. Старый черноусый воин с секирой, назвавшийся Вуйко, почему-то сразу спросил у Вольги, а не из невров ли тот будет. Вольга отшутился, сказав, что невров на земле осталось столько, сколько пальцев на одной руке, а то и меньше, да и те уже в больших летах. К тому же, добавил Вольга, невры, как я слышал, не любят воевать. Среди них всё больше оборотни, да волхвы. Правда, кто, если все же их воевать заставит, то только на свою беду. Этим бойцам почти нет равных во всем поднебесном мире.

— Ну, в поднебесном мире столько великих бойцов и богатырей, что не перечесть. Разве ваш, старшой, не великий боец?

Вольга, при упоминании обо мне, вдруг как-то весь преобразился и кинул мимолетный ласковый взгляд на меня. Мне от этого взгляда стало так тепло и радостно, что на глазах, чуть не выступили слезы. Вольга ответил совсем тихо:

— По мне, да. Я, думаю, для всего нашего десятка, наш учитель самый лучший в мире. Однако у него есть одна притча, которую он не устает повторять нам. 'Не говори и не думай, что ты самый красивый, найдется красивее тебя; не говори и не думай, что ты самый умный, найдется умнее тебя; не говори и не думай, что ты самый сильный, найдется сильнее тебя'.

— Хитро...

— Но всегда добавляет, 'на красивость наплевать, однако если ты постоянно будешь учиться у более умных и заниматься, совершенствуя своё тело и умение сражаться, то более умных и сильных для тебя, станет значительно меньше, и на твоей жизни ты таковых можешь даже и не встретить'.

— Хитро...

— Какие же у меня прекрасные ребята, — подумал я.

Вот уж никогда не рассчитывал, что обо мне кто-то может так сказать, тем более, воин средневековья. Нет, сказал я сам себе, ни за что я не превращусь в волота. И, если уж так случилось, что Никита-Кожемяка и волот одно и то же лицо, то победит первый, чего бы это мне не стоило.

Мои сопливые размышления прервал Аспарух:

— Никита, а моих ребят ты пошлешь в ночной дозор?

— Аспарух, дорогой, мы же договорились, что своими людьми распоряжаешься ты. Мы с тобой сейчас только согласуем, куда их посылать.

Помимо трех дозоров моих ребят, были составлены дозоры из болгар. Теперь наш лагерь всю ночь охранялся с четырех сторон.

Ночь я проспал, как убитый.

На утро, доев остатки вечернего пиршества, мы снова двинулись в путь. Вольга с Птахом ускакали в первый дневной дозор. Но, буквально, через час прискакал Птах с криком:

— Наших бьют!

Ратибор с Рогдаем уже было, стеганули коней, но я охладил их пыл:

— Птах, кого бьют, Вольгу? Не верю.

— Ну не бьют, конечно, но наседают.

— Давай коротко и ясно, кто, что, почему?

Птах на секунду задумался и выпалил:

— Они купцы, не ждали нас увидеть, испугались. Их охрана, ни с того, ни с сего, напала на нас. Охрану мы отогнали. Так купцы ещё больше перепугались, ощетинились копьями, достали луки и стрелы. Вольга послал к тебе, а сам остался на месте и пытается разъяснить торговому люду, что мы не тати и не мурмане, а из киевской дружины.

— Аспарух, Добронрав, Мстислав, Птах со мной. Кувалда, за меня. За Аспаруха... — я требовательно посмотрел на княжича.

— За меня Вуйко.

И мы погнали коней.

Голос Вольги я услышал ещё из-за деревьев. Парень кричал, что он киевский дружинник, а не разбойник или мурман. Но чей-то голос, по тональности очень похожий на визгливый бабий крик, отвечал:

— Знаем мы вас, супостатов, прикидываетесь овечками, а сами берете все до чего дотягивается ваша рука.

— Ты, что несешь, скопец?! Когда это кметы Киевского князя грабили гостей новогородских?

— Да какие вы, киевские! Переодели одежку, а забыли убрать свою главную примету, разбойники мурманские. Но Резанного не проведешь!

Мы прискакали очень вовремя, потому что Вольгу уже начали обходить с флангов лихие ребята из охраны, а другие постреливать из луков из-за возов, отвлекая его внимание.

Правда, увидев нас, охранники быстро ретировались за возы, а я громко спросил:

— Что здесь происходит?

Поскольку вопрос ни к кому конкретно не относился, из-за возов послышался опять 'бабий визг':

— Ага, вот и помощь подоспела! Готовьтесь, ребятушки, не посрамим воев Новогорода! Сразимся с мурманами, супостатами нашей земли!

— Вольга, в чем дело? Почему нас принимают за норманов?

— Не пойму. Этот визглявый утверждает, что опознал в нас норманов по какой-то примете.

— Хорошо, оставайтесь здесь, а я сам договорюсь с ними.

Я слез с Ворона, включил 'око' и вышел перед возами на открытое место, подняв руки:

— Я безоружен, могу подойти ближе к возам, чтобы глотку не надрывать? Или вы такие пугливые, что и безоружных боитесь?

— Валяй, подходи! — ответили мне.

Я пошёл вперед, готовый вмиг отреагировать на звук брошенного в мою сторону ножа или пущенную стрелу. Однако никаких враждебных действий не последовало. Людей за возами было много, примерно, сотни полторы. Вооружены были хорошо, но без броней. У многих были луки, а у некоторых даже самострелы.

— Остановись! — приказали мне. Я остановился, не дойдя, примерно, десяти шагов до купеческой обороны.

— Кто такой?

— Десятник 'молодшей' князевой дружины, Кожемяка. Следуем на заставу Вышаты, а вы кто будете?

— Мы, гости Новогородские. Домой к себе едем. Пошто, ты, Кожемяка, нам дорогу перекрыл?

— Тебя, как я слышал, Резанным прозывают?

— Ну!

— Котяшки гну, не дать тебе одну? Ты старшим обоза будешь?

— Ну!

— Что ты разнукался, не запрягал ты меня, вот и не нукай. Наткнулся на дозор моего отряда и в портки наложил, да ещё подбиваешь своих охранников на смертоубийство! Обеспамятовал что ли?

— А чем докажешь, что правду говоришь?

— А вот сейчас мы на вас ополчимся, да хан Аспарух со своими сорока болгарскими стрелками, да свалим все твои возы в пыль, чтобы нам дорогу не загораживали, тогда сразу поймешь, где правда, а где кривда. Ты, что думаешь, если бы мы были норманами, разговаривал бы я с тобой здесь и сейчас, да без оружия? Или снова думаешь, что хитростью хочу твой обоз взять. Может, всурьёз думаешь, что сможешь против полусотни воев устоять?

— Ладно, не стращай, мы свои жизни дорого продаем. Мы новогородцы не из пужливых будем.

— Ах, не из пужливых, так выходи, поговорим, как люди. А то прячешься за тюками с добром, как баба, да кукарекаешь оттуда визгливым голоском. Выходи, давай, может, вблизи лучше разберешь кто свой, а кто чужой. Выходи, не пужливый, не обижу.

Из-за тюков вначале показалась плешивая голова, затем проявилось безбородое лицо, сморщенное, как моченое яблоко, тонкая шея и, наконец, тщедушная фигурка. Человек был одет не бедно, не богато, а так, как положено старшему приказчику: хорошая льняная рубаха, атласные порты, забранные в мягкие кожаные сапожки. Поверх рубахи был надет короткий кафтан, который доходил своему хозяину до колен. Справа на поясе у Резанного болтался длинный нож.

— Интересно, — подумал я, — А умеет ли он с ним обращаться?

Новгородец спрыгнул с воза, довольно ловко, и неспеша, вразвалочку подошёл ко мне. Он был среднего роста, примерно, метр семьдесят, лет сорока пяти, пятидесяти.

Пока он подходил ко мне я успел рассмотреть его жилистые руки и упругую походку, хотя он и пытался скрыть это.

— Ну и хитрая рожа, этот новгородец. Не такой уж он и хилый, как хочет казаться, — но вслух произнес иное:

— Вот и ладно, хоть увидел одного живого новогородца. У вас там все такие?

— Какие такие?

— Хитрожопые, как ты.

— Ладно, не надсмехайся. Теперь вижу, что вы не мурмане, у них таких рож, как у тебя не увидишь, но ещё не уверен, что вы кияне.

— Понятно. Ты тоже на новогородца не очень-то похож, скорее на евнуха из арабских гаремов. Ты же утверждаешь, что новогородец.

— Меня всяка собака в Новогороде знает.

— Здесь тебе не Новогород, а я не Новогородская собака. Так что, примем на веру и разъедемся по мирному, или будем друг дружке дорогу загораживать?

— Загораживать не будем, но и с раскрытыми объятьями навстречу не пойдем. Договоримся так, мы пойдем по одному краю дороги, а твои люди и булгары пойдут по противоположному. А, чтобы у вас соблазна не было, мы с оружием пойдем настороже.

— Договорились, давай разворачивай возы, а мы все выйдем, чтобы вы нас всех видели.

Я повернулся к новгородцу спиной и пошёл к своим ребятам. Весь отряд уже подтянулся. Мне пришлось пересказать то, о чем мы с новгородцем договорились. Аспарух только покачал головой, но ничего не сказал. Строго посмотрел в сторону своих болгар. Я тоже посмотрел на эту разношерстную плохо вооруженную толпу. В моей голове закрутились мысли, а затем мой 'глаз' начал рыскать между возами. Оказалось, что в возах, помимо всяких тканей, пряностей и драгоценностей, было и оружие, были брони и доспехи, луки и стрелы.

Пока та и другая сторона выстраивались по краям дороги, я отъехал с неё, слез с Ворона и, как настоящий алхимик начал творить из 'философского камня' золото. Творил его по образу и подобию на примере тех монет, которые находились в моем кошеле. Сотворить золото мне удалось не сразу, потому что перестроить кристаллическую решетку простых камней в решетку благородного металла не удавалось. Но минут через двадцать мне, как настоящему скульптору, наконец, удалось отсечь все ненужное. Ещё через пять минут у меня в кошеле находилось много настоящих золотых самородков, на которые я смог бы купить пол обоза новгородцев.

Однако я не спешил лезть с предложениями к каравану новгородских гостей, и ждал, когда обе стороны разминутся. Последними с каждой стороны, как и полагается, оказались договорившиеся представители данных сторон, то есть, Резанный и я. И вот здесь-то, до того, как новгородец, успел сказать мне 'Прощай!', я обратился к нему с вопросом:

— А в твоем обозе есть возы с оружием?

— Есть.

— А можешь продать нам его? Ну, то, что выберут мои люди.

— Если хватит сребра, да золота, почему не продать.

Пришлось вновь слезать с коня и на расстеленную дорожную суму высыпать перед ним самородки. У новгородца заблестели глаза, и он сразу же начал говорить, что оружие у него очень дорогое, всё в самоцветах и лучших мастеров Востока.

Я спокойно объяснил ему, что в самоцветах нам не нужно, а того, что у меня есть, хватит, чтобы купить половину его каравана. Резанный понял, что я цену золоту знаю, знаю и цены на рынке, потому спокойно согласился, предвкушая и так большую прибыль.

Я остановил своих и болгар, а Резанный остановил караван. Все подводы с оружием перекочевали в хвост каравана.

— Аспарух, пусть твои люди выберут себе оружие и доспехи, только не то, что блестит, а то, что достойно воя и не подведет в бою. Коней, к сожалению, нет, поэтому всё купленное оружие распределим так: часть его, самое необходимое, воин понесет на себе, остальное положим в одну подводу, запряжем в неё двух наших коней и так доберемся до заставы. Согласен?

— Я не могу принять от тебя столь щедрый дар, Никита.

— А это не дар, это военная необходимость. И потом, ты со своими людьми давал мне клятву, идешь со мной на заставу не пировать, а охранять землю киевскую. И потом, как же ты, княжич, предстанешь пред очи Вышаты с таким воинством?

Последний довод, очевидно, оказался самым действенным, поэтому Аспарух более не стал возражать. Болгары сначала не поверили тому, что им сказали, но потом Аспарух им точно всё объяснил, и они степенно разошлись по импровизированному оружейному базару. Мы с Аспарухом и моими ребятами тоже пошли взглянуть, чем собирались торговать новгородцы.

Какого только оружия, щитов и доспехов здесь не было! Я увидел Дамасскую сталь клинков, кованые щиты тяжелой арабской конницы, хорезмийские кольчуги тонкого двойного плетения, кожаные доспехи с нашитыми бляхами, поножи, наручные доспехи, предназначенные для защиты предплечий от кисти до локтевого сустава и плеча, от локтевого сустава до ключицы, шлемы с мисюрками, дротики и тяжелые копья для конников.

Болгары очень продуманно выбирали себе оружие. Каждый приобрел себе лук среднего боя и по две тулы стрел, простые кожаные доспехи с металлическими нашивками, деревянный щит, обитый по окружности железом, с тарчем, два дротика и по два метательных ножа. А вот в выборе индивидуального оружия ближнего боя интересы разошлись. Большинство предпочло сабли, пятеро бойцов, у которых были секиры, взяли себе короткие азиатские мечи. Ещё шестеро болгар последовали их примеру. Я посоветовал всем приобрести поножи и доспехи, защищающие предплечья обеих рук. Аспарух отобрал примерно такое же оружие, но доспех выбрал себе, состоящий из хорезмийской кольчуги двойного плетения с наклепанными на неё стальными пластинами, спереди почти до колен, а сзади, прикрывавшими задницу. Сама кольчуга по окружности доходила до колен, а по бокам имела разрезы, чтобы не мешать человеку шагать, прыгать или садиться на коня.

Я приказал болгарам подобрать себе и добротную одежку с обувкой.

Отобрав все оружейные причиндалы, мы сложили их в ряды по видам: доспехи к доспехам, щиты к щитам, сабли к саблям и так далее, чтобы легче было считать и рядиться. Я знал, что в розницу простой кожаный доспех стоил гривен пять серебром, деревянный щит, примерно столько же, а вот сабли из дамасской стали, короткие азиатские мечи да хорезмийская кольчуга с пластинами продавались на вес золота. Но точную цену я не знал, поэтому спросил у своих и болгар о цене каждой вещи. Мне всё объяснили, чего и сколько стоит. Объяснили и разницу в цене между розницей и оптом. Я быстро прикинул в уме, сколько же всего самородков уйдет на такую прорву вооружений...

Получалось, что не так уж и много, дай бог всего половину из того, что у меня было. Однако следовало ещё и поторговаться. В этом я был не силён, потому попросил кого-нибудь из болгар вести торг. Вызвался Вуйко.

Когда Резанный со своими счетоводами подошёл и объявил цену, я решил, что повода для торговли нет. Выходило даже дешевле того, что я насчитал, но Вуйко, сразу заявил, что такая цена, может быть, и устроила его в Новогороде, но мы берем товар в пути, на очень большом расстоянии от города, чем облегчаем путь каравану. Вуйко назвал свою цену, которая, конечно, не устроила новгородца. И начался торг.

Я внимательно прислушивался к каждому слову, к каждой шутке и прибаутке обоих, ценам и претензиям к тому или другому виду вооружения, и 'наматывал на ус'. Умение торговаться у меня всегда отсутствовало, поскольку я считал ниже своего достоинства стоять и обсуждать с хозяином товара цену его продукции, тем более, когда речь шла о двух-пяти килограммах яблок или помидоров.

Но, внимательно прислушиваясь к торгу Вуйко с Резанным, я всё больше и больше проникался интересом к этому своеобразному искусству слова. Только после того, как почувствовал, что торг уже состоялся, а оба спорщика уже просто бахвалятся своим остроумием, я молча выложил несколько самородков. Новгородец и болгарин поняли, что торг окончен. Резанный приказал одному из своих помощников достать весы и взвесить самородки. Оказалось, что нехватает всего ничего. Тогда, я достал один из самых маленьких и предложил за него отдать нам ещё и одну из повозок. Резанный мгновенно согласился, а Вуйко, только покачал головой. Видно было, что все его труды, я свел на нет.

Но надо было спешить, потому что завтра мы должны были быть на заставе. Новгородцы быстро распрягли своих лошадей, болгары часть оружия навесили на себя, остальное было погружено в возок, в который мы запрягли двух лошадей, которые до этого везли на себе двух контуженых болгар.

Резанный, очень довольный сделкой, радушно распрощался со мной, и караван не спеша, двинулся своей дорогой. Через некоторое время, мы также, но значительно быстрее новгородцев, продолжили своё движение к заставе.

Я специально задержался с Аспарухом, чтобы весь сводный отряд проследовал перед нашими взорами.

— Вот теперь, любо дорого смотреть на твоих людей, Аспарух, и на заставе не стыдно будет появиться, так ведь?

— Да, благодаря тебе, Никита, мой сброд превратился в настоящих воев. И ты посмотри, насколько веселее стали бывшие ватажники, да и держатся теперь с достоинством.

— И это радует!

— Да, когда у воя в душе радость, ему легче переносить ратные тяготы.

— Жаль, коней у новогородских гостей не оказалось, а то было бы ещё лучше.

Часа через четыре, лес закончился, и перед нами, насколько хватало глаза, раскинулись поля. Сразу же мои глаза выхватили вдали от нас двух всадников. Я признал в них Птаха с Вольгой, наших дозорных. Вслед за этим до меня дошло, что оба скачут, что есть сил назад, к отряду. Мало того, за ребятами была погоня. Около двадцати всадников нахлестывали своих коней, чтобы догнать их, или, хотя бы приблизится к ним на полет стрелы. Ещё не весь наш отряд успел выехать из лесу, поэтому я приказал тем, кто не успел засветиться, затаиться в лесу и изготовиться к бою. Нас, что выехали и вышли из леса, было человек десять: я, Аспарух, Ратибор, Владимир, Мстиша, Родомысл, Вуйко и ещё трое булгар. Шестеро конных и четверо пеших. Вуйко с пешими булгарами, все в доспехах, вышли вперед. В руках у них были сулицы и щиты. Луков не было, потому что я посчитал излишним, чтобы пешие имели при себе лук и тулы со стрелами. Всё это находилось в обозе. Однако луки и стрелы были у нас, у конных, поэтому мы сразу натянули тетивы и вложили в луки стрелы. Прошло минуты две, пока Птах с Вольгой доскакали до нас. Их преследователи, конечно, уже видели нас, но не устрашились и продолжали скакать к нам. Нас разделяло ещё порядка трёхсот метров, поэтому я успел спросить Вольгу:

— Кто такие?

— А кто знает?! Но не степняки, да и не разбойники. По виду, вроде гридни, может с заставы?

Пока мы разговаривали, всадники успели преодолеть метров сто, но осаживать коней не собирались. Одеты они были, примерно, так же, как мы, да и лица у них были не степняков. Скакавших к нам, как я насчитал, было двадцать пять человек. Нас же было двенадцать, да за нашими спинами, всего-то в метрах двадцати, изготовилось сорок человек, чтобы в случае чего побить стрелами того, кто первый попытается напасть на нас. Когда всадники приблизились ещё метров на пятьдесят, я поднял лук, остальные последовали моему примеру. Только тогда, по всей видимости, старший из скакавших, начал осаживать своего коня и поднял руку, останавливая остальных. Затем, он же и ещё один, отделились от своего отряда и неспеша поехали к нам. Я и Аспарух двинулись им навстречу. Примерно посередине, мы встретились. По виду гридни были славянами, выглядели они матерыми воинами, потому что вооружения на них и их лошадях висело предостаточно. У обоих были суровые лица, которые, наверное, производили неизгладимое впечатление на отроков и баб, однако глаза у обоих мне не понравились, они были бесцветными. Я знал, что человек с бесцветными глазами чаще всего жесток и жаден от природы и не терпит рядом с собой равных себе, а тем более, независимых людей. Такие люди всегда пытаются унизить других, подчинить себе или уничтожить. Поэтому настороженность моя возросла, и я приготовился к большим неприятностям. Тем более, шестое чувство во мне, просто кричало об опасности.

— Кто такия? — вроде, даже спокойно, спросил тот, кого я определил, как старшего из всадников.

— О том, кто мы такие, поговорим позже, хотя тайны никакой здесь нет, но мне хотелось знать вначале, кто посмел моих людей преследовать и дорогу загораживать?

Я произнес это тоже спокойно и даже с ленцой в голосе, давая понять, что на испуг меня не возьмешь.

— Слушай-ка сюда, паря, либо ты заворачиваешь своих коней взад, либо платишь мне проезжую в двадцать четыре гривны сребром, по гривне с человека и коня. Я понятно выражаюсь?

Этот наглец явно проигнорировал мой вопрос, но я также спокойно, но твердо сказал:

— Я хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос, паря, иначе разговора у нас с тобой не получится. Ты помнишь, о чем я тебя спросил? Могу повторить, если забыл или не расслышал, паря.

У мужика желваки заходили, он не ожидал, что кто-то может не впечатлиться от его натуры. Он-то по наивности своей считал, что двадцать пять человек на двенадцать должны произвести устрашающее впечатление. Считать он, конечно, умел, но, по всей видимости, ему не приходилось сталкиваться с настоящими профессионалами, у которых счет шёл иной.

— Тебе и твоим людям загородили дорогу гридни боярина Малюты, потому что ты вступил на его земли и собираешься ехать по ним. А по землям боярина беспошлинно не ездят.

Надо было отдать должное этому гридню, он оказался не дурак, не стал лезть на рожон и обосновал свои требования. Я чувствовал, что он врет, но...

— Хорошо, если так положено боярином Малютой, если он вправе брать мзду с проезжающих по его землям, я заплачу. Но ты мне напишешь собственноручно, что во исполнении приказа своего боярина взял с меня и моего отряда мзду за проезд.

— Да я писать не умею.

— А расписываться под написанным?

— Ну, крестиков я тебе могу понаставить сколько угодно.

— А крестиков мне твоих на дух не нужно. Я гривны буду платить не свои, потому меня обязательно спросят, куда ты потратил двадцать четыре гривны? А я, что твои крестики стану показывать? Ты за кого меня держишь?

— Да кто тебя спросит? Чаво заливаешь! В общем, или плати, или заворачивай коньков, понял!

— Мы, вот как сделаем, ты сейчас вернёшься к своим людям, и прикажешь им возвращаться в поместье Малюты. А мой отряд поедет туда, куда ему необходимо прибыть. Но, если ты, пёс, будешь препятствовать нам, я вас всех здесь уничтожу без пощады, затем возьму ваших коней, сбрую и оружие, а ваши тела привезу на двор к Малюте, да ещё потребую с него мзду за непотребства его гридей. Ну, а что он сделает потом с вашими телами, меня касаться не будет. Я, думаю, отдаст их дворовым собакам. Как тебе моё предложение?

— Ты пожалеешь о своих словах и очень скоро, а за пса я тебя прикажу убивать долго, по частям.

Его бесцветные глаза налились кровью, он был готов начать убивать меня сейчас же, но остерегся. Силы были равны, а этот любил действовать наверняка. Моё шестое чувство закричало: 'Берегись!', но я успокоил себя, что сейчас-то, как раз, ничего произойти не может. Действительно, оба гридня повернули коней, и направились к своим. Мы с Аспарухом также стали возвращаться к отряду, но, вдруг, Ратибор крикнул:

— Берегись!

Аспарух и я одновременно моментально обернулись и увидели, что бывшие в отдалении гриди скачут к нам, одновременно натягивая тетивы своих луков, да и двое тех, с кем мы только что разговаривали, тоже готовятся к стрельбе. До пары бывших переговорщиков от нас с Аспарухом было метров двадцать, поэтому я, не разворачивая Ворона, мгновенно метнул два ножа. Они нашли свою цель, у одного из гридей лезвие торчало в горле, у другого в глазу. Я поднял руку и опустил её. В мгновение над нами просвистело несколько десятков стрел, затем ещё был залп, и всё закончилось. Со ста пятидесяти метров хороший стрелок спокойно попадает в любое незащищенное место противника, а болгары и мои ребята были отличными лучниками. Тот, кто успел увернуться или защититься щитом от первой стрелы, уже от второй и третьей спастись не сумел. Ребята из отряда стреляли прицельно и успели, видимо, договориться, кто в кого метит. Но, поскольку целей было меньше, чем стрелков, то выходило, что на одного и того же гридня приходилось по две стрелы, а когда от первых выстрелов число наших противников уменьшилось сразу вдвое, то на каждого из оставшихся в живых гридей, приходилось уже по четыре лучника.

Спастись не удалось никому.

В результате короткой стычки отряд приобрел двадцать пять коней со сбруей, дополнительное оружие и доспехи. Каких-либо меток на сбруе, оружии и доспехах не было, но коней опознать мог любой мальчишка, а, следовательно, смерть гридей боярских падала на нас. Всё, что мы взяли с боя, принадлежало нам, но платить виру за этих подонков не хотелось, причем виру не малую, а, как минимум, по сорок гривен серебра за каждого гридня. Правда, если гриди напали на нас не на земле своего боярина, то платить уже пришлось бы Малюте, поэтому было решено добраться до заставы и всё выяснить у Вышаты. Он и остальные порубежники, наверняка, знали, кто такой этот боярин, каков его удел. Знали, наверное, они и цену этим погибшим гридям. Поэтому мы собрали тела и захоронили их в братской могиле. Я попросил всех хорошо запомнить, как всё происходило, на случай третейского суда.

Салютов и поминок не было, поэтому мы продолжили свой путь к заставе. Правда, настроения разговаривать отсутствовало, эти козлы, всё-таки испортили его всем. Однако уже часа через два, бойня подзабылась и люди стали заводить разговоры о предстоящей встрече на заставе и о том, как примут болгар порубежники? Нас они, по всей видимости, ждут, а вот ещё сорок воев, станут сюрпризом, как для Вышаты, так и для Сфенальда, когда тому доложат, что десятник Кожемяка заявился на заставу с полусотней воев, к тому же сорок из них — отряд инородцев. Одна надежда была на Вышату, который, по словам самого Аспаруха, хорошо его знал.

До заставы оставалось совсем недалеко, однако наши задержки в пути заставили нас провести ещё одну ночь в открытом поле.

И всё-таки, что-то не давало мне покоя, мне казалось, что я чего-то не учёл или упустил из виду. Шестое чувство, что-то там ворчало, но тоже не было уверено ни в чем, поэтому бурчало так тихо, что я ничего не понял. За ужином было трудно сосредоточиться, но после него, когда все, кто не был в дозорах, улеглись спать, я стал анализировать свои ощущения. Чего я не учёл или упустил из виду, когда это случилось или, может быть, ещё только случится?

В Аспарухе и его людях я был уверен, потому что просканировал их мозги трижды: при встрече, в пути и на стоянке во время ужина и сна. Их мысли были открыты, и я нигде не встретил ни малейшего намека на блокировку участков их мозгов.

Стоп, вот кажется то, что меня беспокоит. Блокировки-то не ощущались, но у всех них мне удалось нащупать странный участок, который не подавал признаков активности. А ведь я должен был сразу же обратить внимание на это, потому что мозг у человека, несмотря на очень большое сходство по внешнему виду с другими мозгами, очень индивидуален. И мне следовало обратить внимание и задуматься над тем, а почему у сорока человек в одном и том же месте начисто отсутствует работа нейронов.

После такого открытия, мне необходимо было обследовать хотя бы одного болгарина, и прощупать именно этот участок. Я выбрал ближайшего к себе спящего воина и очень осторожно стал подбираться, к интересовавшему меня месту его центральной нервной системы. Наконец, это место было обнаружено, и я приступил к его исследованию. Сначала было произведено визуальное обследование, которое не дало никаких результатов, затем, я начал слабыми частотными колебаниями воздействовать на него. Одновременно ни на секунду не выпускал из виду, как самого человека, так и его психомоторное состояние. Контролировал и участки мозга, отвечающие за сон. Такой контроль оказался, как нельзя кстати. Потому что, вследствие моих даже слабых воздействий на этот пассивный участок, в его подсознании родился образ Кувалды. Болгарин завозился и стал подавать признаки беспокойства, а в его голове народился сон, который выдавал образ самого болгарина, убивающего Кувалду. Я немедленно прекратил воздействие, и человек успокоился. Я стал экспериментировать с другими и выяснил, что у каждого из четырех болгар был один из образов моего ученика, которого они должны были убить. Себя у них в головах мне не удалось обнаружить. Значит, вся агрессия была направлена в десять целей, которые были моими учениками. Почему до сих пор не прозвучала команда 'Фас!' я не стал даже и гадать. Следовало срочно что-то предпринять, но что и как?

Болгары оказались зомбированы, причем не на гипнотическом уровне, а на высочайшем техническом, но как бороться с зомбированием, не причинив при этом ущерба здоровью человека, я не знал. Пришлось заставить себя решиться на эксперимент. Поэтому, выбрав одного самого нерасторопного и неуклюжего слугу Аспаруха, я присмотрелся внимательнее к зомбированному месту. То, что я увидел, произвело на меня сильное впечатление. Участок мозга, который отвечал за незамутненное сознание человека, оказался прикрыт тончайшей информационной плёнкой, толщиной в несколько тысячных микрона. Информация об убийстве содержалась на внутренней части плёнки. Оставалось выбрать, чем и как её уничтожить?

После долгих колебаний, я принял решение найти резонансною частоту, которая должна была почти мгновенно уничтожить, как пленку, так и закрепленную на ней информацию. Частота оказалась самой, что ни на есть радиоэфирной, то есть на частоте сорока девяти герц. Очень осторожно, по всей ширине пленки, я включил резонанс.

Смертоносную матрицу разнесло на мельчайшие кусочки, которые очень быстро попали в кровяные потоки, которые унесли их из головы человека. Часть кусочков быстро растворилась в крови, а часть, ещё некоторое время перемещалась вместе с кровью по венам, но уже через три минуты я не нашёл и следа от информационной матрицы. За всё время операции болгарин ничего не почувствовал, а участок, с которого была удалена матрица, стал функционировать по умолчанию. Несколько раз обследовав это место, я не нашел никаких повреждений или отклонений. Чтобы окончательно убедиться, что операция прошла успешно, я разбудил его под предлогом поддержания огня в костре. Он вел себя естественно, как обычный разбуженный человек, но, привыкший беспрекословно подчиняться. Поэтому, сбросив с себя остатки сна, слуга Аспаруха очень четко проделал всё необходимое для того, чтобы костер, не прогорая, давал жар до утра. Видел, слышал и двигался он вполне естественно для него, поэтому я сделал заключение, что такую операцию я могу проделать со всеми зомби.

Когда болгарин снова завалился спать, я приступил к массовой операции. Если на первую у меня ушло почти три часа, то на оставшиеся тридцать девять голов, я потратил тридцать девять минут. Никто из оперируемых даже не рыпнулся, и кому снились сны, они снились и не прерывались ни на секунду.

На утро я очень внимательно присматривался к каждому из них, но ни у кого не было даже намеков на какое-либо психическое отклонение. Успокоившись, я подступил с расспросами к Аспаруху, а не замечал ли он каких-нибудь странностей за последние недели или месяц за собой или своими людьми. Или, может быть, им приходилось за это время с кем-нибудь встречаться, и этот человек, или кто-то, показался весьма странным Аспаруху и его соратникам. Аспарух ответил сразу же, не напрягая память:

— А, как же, конечно встречался нам маг, пес поганый, который восхотел извести моих людей, да и меня самого чуть не погубил. Случилось это за три дня до встречи с вами. Он странным образом оказался в нашем лесу, рядом с нашей стоянкой, в полночь. Усыпил наших дозорных, а затем решил усыпить и остальных. Надо сказать, это ему удалось, но только не со мной. Правда, временно он обездвижил и меня, но в сон вогнать не смог и, когда, наконец, он подошёл ко мне, я почувствовал, что могу двигаться и, первым делом, схватил его за грудки. Однако он своей магией отнял у меня много сил, поэтому ему удалось вырваться и скрыться. Сил догонять его у меня уже не было. Затем я долго, пинками, будил своих ребят, которые никак не хотели просыпаться, но я лупцевал их, почем зря, и не дал ни одному из них заснуть навечно. У меня от этой встречи даже лоскуток от его одёжи остался.

— А, ну, покажи!

Аспарух с гордостью достал из своей дорожной сумы черный ворот куртки или лацкан пиджака, по которому вились три змейки: золотая, серебряная и красная. Вместо голов у змеек были маленькие бриллианты. На ощупь материал мне показался знакомым, а название материи вертелось на языке, но не извлекалось из моей архивной памяти. Через секунду после того, как я взял в руки этот лоскут, у меня в голове включился экран, выдавший образ человека, который был, как и я, по всей видимости, не из этого временного континуума. Такое заключение я сделал по его манере держаться и одежде, потому что на нем был фрак (вот почему материал был знакомым), манишка, бабочка, брюки, лакированные туфли. То есть стиль его одежды можно было датировать концом девятнадцатого века земли и, даже двадцать первым веком, потому что на приемах во многих странах у аристократии и типа того, у мужчин ещё сохранялась традиция надевать фрак.

Манеры его тоже не были лишены аристократического налета. Предстал он передо мной сидящим в шикарном кожаном кресле с высокой спинкой, с трубкой в руке, нога на ногу. Оне'с думали-с. Думать было чем. Большая совершенно лысая или выбритая голова и такое же, совершенно голое лицо, без намека на даже слабую щетину. Высокий лоб. Узкий, крупный нос, круглые большие глаза и очень, мне лично, неприятный рот, с очень тонкими губами. Если бы не рот, мужчину можно было бы назвать красивым, хотя дело вкуса, потому что кому-то тонкие губы могут нравиться. Для меня, его рот характеризовал этого человека жестоким, капризным и эгоистичным. Однако умен он был, несомненно. Вот, в общем-то, и всё, что мне удалось увидеть.

Сразу хочу оговориться, я видел этот образ всего только раз, именно в тот момент, когда держал в руках материю. Затем образ стал растворяться и, наконец, исчез. То, что это был тот самый маг, которого видел Аспарух, я не сомневаюсь, потому что болгарин подтвердил, что его маг по описанию одно и то же лицо с моим видением. Что ж, неплохо знать своего противника в лицо, однако неприятно ощущать, что тот постоянно идёт впереди, расставляя ловушки.

Ничего, подумал я тогда, дистанция большая, я ещё отыграюсь. Ты, хоть и маг, но один, а я ещё Идущий, но уже не один. И не допущу, чтобы кто-нибудь покусился на моих друзей и учеников. За мной Отшельник, волхвы Руси, мои ребята, китаец Чжао и японский самурай Мори, за меня 'Потусторонние', ведь не зря же они закинули меня именно сюда.

А ты один.

Может быть, ты и великий маг, но действуешь заурядно. Занимаешься шантажом, вымогательством, убийствами, но даже далеко не святой Карачупук, понял, что ты бесперспективен, потому что твое стремление к власти фанатично. Да, ты опасен, ты ещё можешь принести в этот мир очень много зла и несчастий, тем скорее я должен стать для тебя недосягаемым и защитить людей, которые связывают со мной определенные надежды на лучшее. И я очень скоро стану таким, чего бы это мне не стоило.

Я понимал, что до того, как стану мощнее моего заочного противника, мне придётся всё время быть настороже и предугадывать его действия, чтобы свести к минимуму отрицательное воздействие магии этого человека на меня и моих друзей. Конечно, 'Потусторонним' или волхвам Руси вместе с Отшельником он не страшен, поэтому оставалось беспокоиться о себе и о ещё менее защищенных людях, в первую очередь, об учениках.

Первое покушение провалилось, мне удалось упредить его удар, но каких ловушек приходилось ждать впереди? Поэтому шестое чувство и 'око', я решил сделать постоянно действующими, не знающими ни сна, ни отдыха. А по приезде на заставу, я решил усовершенствовать энергетическую чувствительность моего организма, потому что вдруг понял, что всякая магия и даже просто поступок несет в себе отрицательный или положительный энергетический заряд, который даже по прошествию большего отрезка времени, оставляет след в 'эфире'. Это означало, что я должен был научиться чувствовать этот самый 'эфир' и уметь тонко понимать его состояние.

Тогда я не мог знать, что видел истинного своего врага, а не мага, который шантажировал Карачупука. Маг-шантажист был сам в полной зависимости от человека во фраке, который, действительно, пребывал в ином измерении.

Всё то время, пока я оценивал ситуацию, осмысливал и планировал своё будущее, наш сводный отряд вместе со мной, собирался в дорогу, седлал коней, а затем стал двигаться к заставе. Моим думам не мешали, не приставали с расспросами, не ждали приказов, а просто действовали так, как было уже заведено в походе.

Мои размышления прервали дозорные, которые принесли весть о том, что показалась застава. Очнувшись от дум, я посмотрел на воинов, и увидел, что одних это обрадовало, а других озаботило, но, предчувствуя конец пути, все конные стали отпускать поводья, а пешие прибавили шаг. Чтобы, как-то поднять настроение всем, я, неожиданно для самого себя, рассказал нехитрую историю про зайца и лису из кинофильма 'Александр Невский'. Я не особенно рассчитывал, что она может развеселить людей, как это было в фильме, но удивительно, те, кто услышал этот рассказ, отреагировали на него смехом. Кто не услышал, стали интересоваться, над чем это смеются. Им стали пересказывать услышанное, и по отряду понеслось:

— Значит, всё-таки, нарушил?

— Нарушил! — отвечали спрашивающим, и смех становился громче.

Кто-то стал вспоминать смешные истории из своей жизни, кто-то вспомнил иную смешную байку, в общем, к заставе все подъехали в приподнятом настроении. Дозорные уже предупредили стражей заставы, что едет десяток князевых дружинников, а с ними сорок, примкнувших к ним в пути, болгар с княжичем Аспарухом. Правда, когда весь отряд подъехал к заставе, ворота ещё были закрыты, но на стене уже стоял Вышата. На него мне указал Аспарух.

— Эй, кто тут старший? — донеслось со стены. Я выехал вперед и предложил выехать со мной Аспаруху.

— Я старший сменного десятка, десятник киевской сотни Ватажки, по прозванию Кожемяка. — А со мной младший сын болгарского хана, Аспарух, который изъявил желание послужить Киеву на порубежье, а заодно и повстречаться со своим давнишним приятелем. Вот он, со мной рядом на коне'.

— Кого должен заменить твой десяток, Кожемяка? — спросил Вышата.

— Мой десяток меняет молодцов Ридгара, а сам я становлюсь твоим помощником.

— Теперь ты, Аспарух, ответь мне, помнишь ли ту девушку, которую я называл Ладо моё?

— Помню.

— Как звали её, и какие у неё были глаза?

— Звали её Ассир, а глаза у неё были зелёные, как изумруды. Только сейчас её уже нет на этом свете, друган, Вышата. А ты помнишь её родинку, которой ты так восхищался?

— Помню, друган, Аспарух, я всё помню, — глухо проговорил глава богатырской заставы. — Отворяйте ворота! — громко прокричал он.

Ворота раскрылись, и весь наш отряд въехал за невысокие стены крепости. Признаться, крепость на меня не произвела никакого впечатления. Этакий, почти квадрат, примерно, сто на сто метров, четыре башенки по углам высотой не более десяти метров. Стены куда как ниже, всего-то в два человеческих роста.

Несколько внутренних построек, два бревенчатых сарая, которые оказались казармами для личного состава заставы. Все постройки подпирали стены крепости, поэтому её центр оставался свободным. Там-то, как раз, богатыри и развлекались каждый день единоборствами и упражнялись в военном искусстве. Правда, это я понял на следующий день, а поначалу мне следовало позаботиться о своих людях, познакомиться с будущими товарищами по оружию, понять обстановку внутри коллектива крепости, оценить на первый взгляд, кто чего стоит.

Ридгар и его команда, меня не заботили, потому что должны были завтра, послезавтра уехать. Но где расселить болгар? Однако всё пошло не так, как я предполагал.

О всякой заботе о людях, мне пришлось забыть, потому что Вышата, вволю насмотревшись на Аспаруха, начал обниматься и так охаживать болгарина по спине и плечам, что княжич после таких бурных приветствий оказался слегка помятым. Затем, после объятий и восторженных восклицаний, Вышата подошёл ко мне и сказал:

— Вот что, Кожемяка, здорово, что привез ты моего другана Аспаруха, да ещё с такими молодцами. Нам хорошим подспорьем будут. По такому случаю сегодня мы закатим пирушку, завтрева опохмелимся, а послезавтрева ты со своими парнями можешь ехать назад.

Мне сначала показалось, что я ослышался, но потом до меня стал доходить смысл его слов:

— Это, как же понимать, Вышата? Я к тебе не просто в гости приехал, а по повелению старшего воеводы Сфенальда.

— А мне наср... на твоего Сфенальда. На заставе я хозяин и Ридгара я не отпущу, да и сам он не хочет уезжать.

— Ну, это уж, как он хочет, только я человек подневольный, и назад по твоему велению не вернусь. Ссориться с тобой не собираюсь и, если не дозволишь в крепости поселиться, то мы с ребятами под стенами крепости домик сварганим. За стенами ты нам не указ.

— Я везде здесь указ, а ты десятник очень дерзок и непочтителен к старшим. Не испытывай моё терпение, Кожемяка, а то из приятеля в недруга мне превратишься.

— Скажи-ка, Вышата, а Сфенальд постарше тебя будет?

— Ну?!

— А ты говоришь, что я непочтителен к старшим! С тебя пример беру. Тебе на старшего воеводу наср... а я, по примеру твоему, наср... на тебя. И, что тебе не нравится?

Вышата от возмущения не сразу нашел, что ответить.

— А ведь он прав, Вышата, — поддержал меня Аспарух. — А потом, что ты к нему привязался? Чем он тебе не угодил? Ты его в первый раз видишь, а так взъелся на него, как будто он враг тебе!

— Я, княжич, не люблю выскочек, особенно Сфенальдовых. Я, Аспарух, каждого в дружине знаю, кто, хотя бы три года там находится. А этого я, действительно, вижу впервые, а, значит, он в дружине 'без году неделя", а потому неча ему делать здесь на моей богатырской заставе.

Я видел, что мои ребята возмущены до глубины души, и готовы уже в драку лезть, поэтому я сделал им успокаивающий жест и произнес:

— Вот оно в чем дело! Значит, ты нас не знаешь, а, может, всё значительно проще, уж не боишься ли ты нас, Вышата?

Это был вызов, публичное оскорбление, которое на богатырской заставе никто снести не смог. Вырвался возмущенный выдох из десяток глоток порубежников, а Вышата просто рот раскрыл от возмущения. Наконец он смог произнести:

— Ах ты, выкормыш Сфенальдовский, сам напросился, уж не обессудь, такого я никому не прощал. Да ты ещё на свет не народился, когда я на Царьград с князем Святославом ходил.

— Ошибаешься, Вышата, годками я постарше тебя буду. А со Святославом многие ходили. Сфенальд тоже ходил, Асмуд ходил. О них в Киеве все говорят, они герои. Первый, — славный воевода, второй лучший меч Святославовой дружины. О богатыре Добрыне слышал, а вот о тебе, Вышата, не слышал ничего.

— Ах, не слышал? Сейчас услышишь. Ну-ка, ребяты, огородите ристалище.

Очень быстро, видать не в первой, бойцы сбегали за сулицами, и встали в квадрат размером двадцать на двадцать метров. Сулицы они держали поперек, поэтому мы с Вышатой оказались на площадке, огороженной забором из человеческих тел, соединенным поперечными жердинами. Кто-то подал моему противнику меч и щит. Меч его был обычный, обоюдоострый, длинной сантиметров восемьдесят. При мне был самурайский меч и акинак. Вышата обнажился по пояс, я тоже снял доспехи и положил аккуратно на щит, который снял со спины, но оголяться не стал, остался в рубахе. Когда противник увидел у меня в руках мечи, он посерьёзнел, да и среди его сторонников я увидел встревоженные взгляды. Конечно, своим оружием я произвел впечатление, которое было моей психологической атакой на противника, а это уже не мало. Однако Вышата моментально сбросил с себя оторопь и пошёл к центру квадрата, всем своим видом показывая, что 'мы и не таких бивали'. Как я понял, поединок мог оказаться смертельным, а я вовсе не собирался убивать этого глупого бугая, потому, как ссору я затеял не в сердцах, а с дальним прицелом Ну, а поскольку, как бы сказали в моем времени, 'за базар надо отвечать', я и пошёл отвечать.

Рыцарских приветствий не было, мы просто отступили друг от друга на шаг, и закружились, выбирая удобный момент для атаки. Поединок начался. Атаку я предоставил Вышате, потому что оскорбление нанес ему я, он был здесь старшим, и он был здесь хозяином. Спровоцировать его удалось легко, достаточно было сымитировать лишний полушаг в его сторону, как Вышата, мгновенно нанес сразу три удара в различных плоскостях и направлениях, ни одного рубящего, все — рассекающие. Я легко уклонился от первого удара, мягко принял на акинак второй и очень жестко сблокировал самурайским мечом третий. От этого блока у противника, чуть не вывернуло кисть, но он был действительно силён и опытен, поэтому ему удалось справиться и не выронить меч из руки. Правда, это его отрезвило, он сделал шаг назад, чтобы придти в себя. Тогда я, в свою очередь, пошёл в атаку и продемонстрировал своё умение владеть мечом. После моей атаки, Вышате пришлось выбросить щит. Кто-то из заставских кинул ему второй меч. Это было не по правилам, и Аспарух уже собирался, было возмутиться, но я выбросил вперед обе руки, давая понять, что поединок продолжается.

Вышата тоже был горазд на обе руки, поэтому он решил применить против меня обоерукою 'вертушку', — это когда оба меча, вращаясь в руках крест на крест и вдоль тела, исчезают в воздухе. Смотрится красиво, а несведущим становится даже страшно, но профи знают, что серьёзного удара из такой крутовни не нанесешь. Вся 'вертушка' — это, в принципе, защита и своеобразная подготовка к одному, двум атакующим выпадам.

Мечами работал он классно, не хуже Ватажки или Никоса, но сегодня был не его день. Я пропустил много моментов, когда мог его срубить, особенно в продольных вращениях. Но убивать не хотелось, хоть и дурак, но свой же всё-таки, да к тому же ярый противник Сфенальда. Поэтому с интересом ожидал, когда же этот бугай выйдет на ударную позицию и на полсекунды остановится, а когда он наконец-то решил, что уже готов срубить меня, я проскочил у него между рук, и ударом рукоятки меча в лоб, вырубил его на полчаса. Бил рукояткой акинака, оказалось очень удобно.

Вышата грохнулся так, что земля вздрогнула под ногами. Сначала никто не понял, что случилось, затем все подумали, что я его зарубил, но, когда подбежали и увидели на его лбу огроменную шишку, начали посматривать на меня с радушием и большим уважением. Мои ребята гордо поглядывали на окружающих, как будто только что сами вырубили этого богатыря. Аспарух, оглядев своего другана, обеспокоено спросил меня:

— А ты ему мозги не выбил?

— А разве можно выбить из человека то, чего у него нет? — вопросом на вопрос ответил я. Эти слова услышал, оказавшийся поблизости Ридгар:

— Ну, Кожемяка, ты это зря так-то. Он добрый человек и хороший воин, а к тебе отнесся так не дружелюбно, потому что принял тебя за Сфенальдового подсыла. К тому же, видимо, воевода даже не посоветовался с ним, назначив тебя, ему в помощники, это и обидело Вышату. Досаду он, конечно, выплеснул на тебя.

Ошибся, с кем не бывает. Вот он очнется, сам увидишь, что человек он не злопамятный, и умеет уважать настоящих витязей. И ты с ним будь поуважительней, потому что Вышата имеет право на это. Поживешь с нами, увидишь и поймешь его и нас, а мы постараемся понять тебя. Договорились?

— Я рад, что ты не уедешь с заставы, и начинаю понимать, кого хотел видеть Вышата на месте своего помощника. Если это так важно для вас и заставы, то я не стану претендовать на твоё место. Мне уважение воев надо ещё заслужить, а ты его уже имеешь, да и в тутошних делах разбираешься лучше меня.

— Ты удивительный человек, Кожемяка, а об уважении не беспокойся, ты его уже заслужил в поединке. И не потому, что победил, а потому, что не убил.

— Если правду говорить, то я не убил Вышату, потому, что лучше его владею мечом, да и потом, он же русич.

— Вот я и говорю, удивительный ты человек, я это сразу подметил, да и по твоему разговору и выговору. Очень странно, не по-нашему ты строишь фразы, как будто ромей.

— Я и есть наполовину ромей, или грек, или эллин.

— А на вторую половину?

— На вторую, вятич я по матери.

— То-то я смотрю, что по-русски ты шпаришь свободно, но не во всем разбираешься, потому некоторые слова употребляешь неверно.

— Это, какие же?

— А вот ты, давеча, назвал Вышату русичем, а его должно называть русином или просто варягом, потому что он, хоть и принадлежит уже давно к нашему ордену, но не потомственный варяг, а из прямых-полян. Ватажка тоже русин, потому что он из твоего рода-племени, в смысле вятич, а русами или русичами мы называем варягов в третьем колене. Нас не так уж и много, особенно здесь. Потому, чтобы не потеряться среди других племен, мы и придумали некоторые условности и обряды для себя и других.

— Интересно, не об обрядах ли брить бороду и голову, говоришь ты?

— Точно так. Но и русин не носит бороды, а если он становится в ряды вождей, то обязан брить голову. Однако никогда русин не должен вдевать себе в ухо серьгу. Такой привилегией станут обладать только его внуки, если и они станут варягами. Это главный знак потомственных вождей ордена варягов-русь.

— Но Святослав, был полукровок, а серьгу носил.

— У нас, у варягов, род ведется по мужской линии. Потому для нас Святослав рус и дети его, даже Владимир, тоже русы.

— Слушай, Ридгар, а, может быть, ты знаешь, чем тогда отличаются, русы от россов?

— А тем, что русы — это воинский орден, названный по имени славного Руса из племени россов. Ордену уже тысяча лет, а создали его Рус и его родовитые сподвижники из сословия всадников Великой Скитии. Далеко не все южные россы вошли в этот орден. И наоборот, многие всадники не из племени россов, обрели право называться русами. И именно русы решили уходить из Куявии и заложить Новую Аркону на острове Руяне. А россы и до сих пор сидят на той же реке Рось, в городе Родень, или Старой Арконе, что и тьму веков назад. Кстати головы они не бреют, но бреют бороды и носят длинные усы.

— Так Куявия, действительно была царством — это не вымысел?

— Да ты что! Какой же это вымысел! Куявия была в свое время, при главном царе Атее, самым сильным царством в Скитии. Оно одно и уцелело при восстании сармат. Они его так и не смогли покорить, правда, и Куявия сильно пострадала и обескровила.

— Но тогда, почему русы ушли?

— Сарматское восстание закончилась. Скития распалась, а Куявии мы стали в тягость. Те, кого мы защитили, решили, что теперь могут обойтись без нас. Среди них, принявших такое решение, многие состояли с нами в прямом родстве. Не воевать же с ними! Это были не готы или болгары, даже не доны. Поэтому мы и повернули на новые земли, куда нас позвали на помощь пруссы, венеты и руяны. Я вспомнил о судьбе Мальтийского ордена, Тевтонского и других орденов, которые создавались, а затем, после завершения своей миссии, оказывались никому ненужными. Как всё было знакомо!

Ридгар, тем временем, договорил:

— Там мы возвели родовые замки, там мы создали Новую Аркону. Кстати, земли моего родового замка соседствовали некогда с землями братьев Вятко и Родима.

— Родима?

— Да, именно Родима, а не Радима. Его имя от слова род, а не рад. Это уж потом, после их отхода на восток, кто-то из тамошних ихних соседей переиначил.

Пока мы разговаривали, вокруг нас собралось немало слушателей. Никто не решался прервать наш разговор, но тут кто-то из воев, которые хлопотали над обеспамятовавшим Вышатой, крикнул, что старшой пришёл в себя и хочет видеть новенького, то есть меня. Ридгар сразу же прервал разговор, и мы вместе с ним, Аспарухом и ещё двумя десятками воев, подошли к ещё лежавшему русину.

— Значит, ты меня не убил, Кожемяка?

— Он сказал, что своих не убивает, — ответил за меня Ридгар.

— А вот я убиваю, потому что именно среди своих появляются предатели, — обращаясь ко мне, сказал Вышата.

-А ты, что, предатель?

— Я-то нет.

-Он так и думал, — опережая его, встрял в разговор Ридгар.

— Ты, смотрю, уже успел подружиться с новеньким, пока я тут валялся в отключке? — усмехаясь, спросил Ридгара Вышата.

— Подружиться не успел, но зауважал, особенно после того, как он тебе по лбу рукояткой съездил. Припомни-ка, кто тебе за все твои годы бил по лбу рукояткой меча?

— Ну, этих людей я помню, а один ещё жив, правда, староват уже.

— Это ты про Асмуда, что ли? — полюбопытствовал Ридгар.

— Ну да!

— С Асмудом я несколько раз встречался на мечах, реакция у него, конечно, уже была не та, но искусство владения мечом, чутьё выбора места и чужого удара, от богов. Я представляю, каким он был в свои лучшие годы!

— Ты прав, Ридгар, этому витязю не было равных, ни среди нас, его друзей, ни среди врагов. Но ты, Кожемяка, учился не у него, — произнёс Вышата.

— Ты прав, я учился у нескольких мастеров. Варяжскому бою меня обучал Ватажка, эллинскому мастерству Никос, восточному бою, — витязь из страны восходящего солнца, бою на акинаках, — учитель из страны Син. А затем, из четырёх учений я создал свой закон боя, который подходит только для меня.

— Да, учителя у тебя были отличные, — произнес с кряхтением Вышата, переходя из лежачего положения в сидячее. — Только Ватажка с Никосом, чего стоят!

— Да, Ватажка, хорош! Таких, как он, по пальцам на одной руке перечесть можно: мастерство и сила. Ну, а Никос, лучший мастер во всей Византийской империи. Его, в своё время, когда у нас с Царьградом перемирие вышло, сам Асмуд к нам сманил. Как уж ему это удалось, не знаю. Никосу прочили великое будущее в Империи, но мастер наплевал на всё и уехал с нами. Среди ромеев, видимо, есть тоже полоумные, которым начхать на богатство, для которых существует только их дело. Таких мы называем собирателями мудростей и их хранителями.

— Ридгар, а почему хранителями?

— А потому, что не всякому такие люди передают всё, что знают, а только тем, кого сами выбирают себе в ученики.

— А бывает, что они ошибаются в выборе?

— Бывает, но крайне редко.

Тем временем, Вышата, окончательно пришёл в себя, и смог самостоятельно подняться.

— Будя языком чесать, потешились мы сегодня на славу, но не до конца. Нам сегодня обустроить вновь прибывших предстоит, да и пирушку веселую по такому случаю необходимо справить. Как никак, а на заставу к нам в помощь явились, мой друган, княжич Аспарух, и славный витязь, Кожемяка, да не одни, а с бойцами. Наша застава стала вдвое сильнее, а такое не отметить, это ж какими засранцами надо быть!

Первым делом мы обустроили коней. Сделали им ясли, расседлали и задали корма. Сами решили начать обустраиваться, когда закончится пирушка, а пока ночевать в центре крепости при кострах. До настоящих холодов было далеко, потому решили, что успеем. Однако, пока остальные, кто сколачивал братинные столы, кто ринулся за дичью, кто в ближайшую весь за медом, мы с Ридгаром и Аспарухом стали размечать места, где в ближайшем будущем должны были стоять наши казармы. Они должны были строиться из расчета на десять человек. Выходило, что нам должно построить пять дружинных домов, а для лошадей мы ещё должны были построить теплые конюшни. Несмотря на мои опасения, места хватило.

Довольные таким оборотом дел, мы с Аспарухом созвали всех своих воев, и велели им скакать в ближайший лесок, на который нам указал Ридгар, и нарубить кольев для разметок, а также присмотреть деревья для постройки жилья. Наши ребята всё равно были не нужны в подготовке к застолью, здесь и без них все знали, что делать. Пеших болгар, из которых десять человек были слугами Аспаруха, мы пристроили на кухню, а пятерых отроков, на всякий случай, отправили на стены для охраны заставы по периметру, потому что остальным порубежникам было не до службы.

Мы втроем, Ридгар, Аспарух и я, пошли знакомиться с остальными десятниками. Вернее, Ридгар знакомил нас двоих со своими товарищами по оружию. Старших десятков оказалось тоже двое, оба молодецкого вида, очень крепкого телосложения, под метр восемьдесят, с выбритыми подбородками, лет по тридцати от роду. Держались они с большим достоинством, но без лишней амбициозности. Один был черноволос, необычайно длиннорук, второй русоволос и дороден. У черноволосого, который назвался Ратмиром, был острый взгляд и жёсткое лицо, у русоволосого, по имени Фарлаф, глаза были со смешинкой, а лик выражал радушие. Ратмир был чем-то похож на Аспаруха, но у болгарина были более благородные черты лица, а взгляд был спокойным. Мы разговорились, и оказалось, что Ратмир из белых хазар, а Фарлаф из весинов. Обоим уже приходилось не раз бывать в различных переделках. Ридгар, чувствовалось, с большим уважением относится к обоим и дорожит ими, как друзьями. Аспарух и Ратмир, как я с Ридгаром, сразу нашли общие темы для разговоров, но и Фарлаф не оставался без внимания. Однако долго разговаривать не пришлось, подошёл Вышата и проревел:

— А вы, что тут прохлаждаетесь? Дел мало, али ето всё не про вашу честь?

— Да я вот, познакомил десятников друг с другом, стоим, чтобы не мешаться, рассказываем новеньким о нашем житье-бытье.

— Это, Ридгар, ты правильно сделал. Ну, а как решим, кто из вас двоих мне помощником будет?

Я поспешил успокоить Вышату:

— У нас с Ридгаром уже был разговор, и я не против твоего выбора Вышата, пусть будет Ридгар помощником. Я не спешу повелевать.

— На том и порешим, — сказал, как отрубил, старшой, но Ридгар мягко, но решительно возразил:

— Я уверен, что решение это временное. Ты, Вышата, ещё не понимаешь, кто к тебе приехал. И не спрашивай меня сейчас, почему я так говорю, не смогу тебе толково объяснить, да ты и сам человек не глупый, скоро всё увидишь и поймешь.

Вышата, да и Ратмир с Фарлафом, только с удивлением посмотрели на Ридгара, но ничего не возразили. Видимо, они знали, насколько этот человек прозорлив и честен, особенно сам с собой. Аспарух только улыбнулся краешком рта.

'Ну, вот, опять встретил прекрасного человека', — подумал я. — Как же в этом мире много достойных уважения и дружбы мужчин. Почему же в моем мире такие люди редкость? Неужели цивилизация так развращает людей!? Почему мы там, в своём подавляющем большинстве, плюём на своё достоинство и честь.

Если вспомнить самого себя, я там был ничуть не лучше среднего обывателя, всего боялся и был конформистом. И насколько свободнее, и легче мне дышится здесь, хотя я знаю, что мне предстоит почти безнадежная борьба с самим собой. Тайно надеюсь на помощь 'Потусторонних', может быть? Но ведь остальные, которые обходятся без посторонних, а их тут через одного, готовы умереть за честь и достоинство своё и своего рода.

Может, ну её к чёрту, эту самую цивилизацию с её законами для зарвавшихся продажных чиновников и депутатиков верхних и нижних палат.

А, пошли они все далеко и надолго! Придет время, разберемся и в общем, и в отдельности, обязательно разберемся. А пока, Никита, живи и радуйся встречам с хорошими и умными людьми, учись у них умению побеждать свои страхи и не терять нить человеческого достоинства. Только в этом случае есть надежда выбраться из лабиринта, в который тебя засунула суперцивилизация.

Голос Вышаты прервал мои политизированные размышления:

— Вот, что, вои, идите-ка к своим людям, а мы здесь потолкуем кое о чем с Кожемякой, недолго. Да, Аспарух, за столом твое место рядом со мной, нам тоже есть, о чем поговорить и что вспомнить, так ведь?

— Конечно, Вышата!

— Ну и лады, идите.

Когда мы остались вдвоем, Вышата прямо посмотрел мне в глаза и спросил:

— Не очень я тебя обидел своими подозрениями и решением?

— Вышата, пойми меня сейчас и навсегда, когда я говорю с такими людьми, как ты, Ридгар, Аспарух, я никогда не лукавлю и не стараюсь казаться хуже или лучше, чем я есть на самом деле. С прямыми, открытыми для чести витязями, я не кривлю душой, и говорю то, что чувствую. Мне уже сорок лет, и здесь, на заставе среди кметов, я, наверно, самый старый, поэтому и не спешу выделиться или доказать всем, что вот я какой, смотрите! Мне это совершенно безразлично, как тому волхву-отшельнику, который привел меня в Киев.

— Вот оно что! А этот отшельник, случаем, не рыжий детина, который обитает в вятских лесах?

— Знаком?

— Очень хорошо знаком, давно знаком. Он в моей судьбе сыграл важную роль, можно сказать, возродил к жизни.

— Во! Мы с тобой, оказывается ещё и пестуны одного и того же медведя.

— Да, вот уж не ожидал. Ну, тогда милости прошу к нашему шалашу. А я тебя, по глупости своей, принял...

— За соглядатая воеводы Сфенальда?

— Да.

— Да этот воевода сослал меня с моим десятком подальше от Киева, боясь, что я могу сболтнуть лишнее князю про его задумки.

— А мог бы?

— Нет, у меня нет ничего, чтобы я смог доказать на суде. А без этого каждое моё слово, — это навет на воеводу.

— Это ты правильно мыслишь. Однако мне так хочется, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь начистил ему морду!

— Дай срок, кто-нибудь начистит, а, скорее всего, он сам нарвётся на неприятности, потому что, по-моему, он очень уверовал, что не ошибается.

— Он и раньше такой же был. Мне Асмуд рассказывал, что князь Игорь его захвалил, задарил вотчинами, да и пребывание его в Византии, не прошло даром. Он там многому научился, в особенности тому, как крутить вертеть князьями, да княгинями. Только со Святославом у него вышел облом, даже княгиня Ольга не помогла, потому Сфенальд водил отдельную дружину, помимо киевского ополчения. Признаться, его дружина была снаряжена не хуже княжеской, да и числом едва ли не такая же была. Он, ведь, имел выходы огромадные с древлян. И князя Игоря он извел из-за того, что тот покусился на его дань. И на Святослава ополчился за то, что князь своего сына к древлянам посадил, а не Люта.

— Но у Сфенальда до сих пор есть выходы с Чернигова!

— Да разве, можно сравнивать! С Чернигова он и половины того, что с древлян брал, не имеет.

— Гибель Святослава с дружиной — его рук дело?

— Ну, к этому не он один руку приложил. Прежде всего Царьград, затем болгарские христиане и, конечно, печенеги с Курей. Думаю, без воеводы тоже не обошлось, хотя я сам слышал, как он настоятельно советовал Святославу не ходить через пороги.

— Окольный путь чаще бывает короче, — сказал он тогда Святославу, на что князь ответил:

— Вот в Киеве мы и посмотрим, у кого путь окажется короче!

О Куре и, что тот ждёт его на порогах, Святослав знал, он не боялся дружины кагана, но не ведал, что вместе с ним выступили, чуть ли не все печенежские ханы со своими дружинами. Поэтому врагов на порогах оказалось значительно больше того, чем предполагал князь. Думаю, что Сфенальд знал об этом, но промолчал, а это равносильно предательству. Нас с Асмудом Святослав отрядил тогда к воеводе Претичу в Киев, а сам с малой дружиной умчался на смерть.

Я узнал о гибели всех, только после того, как отрядили мою сотню, обеспокоясь, что князя с воями нет так долго. Ещё в пути мы встретили гонца, скакавшего из веси, что находилась вблизи порогов, с известием о славной гибели Святослава и дружинников. Гонца я отправил дальше, а сам поскакал, чтобы убедиться в правоте его слов. Князя я опознал по доспехам и перстню на левой руке. Видимо, печенеги не обратили внимания на перстень без камней и изумрудов, а, может, Куря запретил трогать. Святослав был обезглавлен, сердце и печень вырезаны. Видимо, сам Куря вырезал и съел сердце и печень князя, чтобы здоровье, сила и храбрость Святослава перешли к нему. О чаше из черепа ты уже, наверное, слышал.

— Да.

— Куря всегда завидовал воинской славе Святослава, но восхищался его храбростью и уважал за благородство в бою.

— Значит, у тебя тоже нет прямых доказательств предательства Сфенальда?

— Нет. Да нам было не до того, потому что мы винили, прежде всего, себя. Претич, Асмуд, да и я, мы до сих пор не можем себе простить того, что не пошли навстречу князю. Нам всё кажется, что если бы мы там были, то Святослав не погиб.

— Погиб бы, да и вы вместе с ним. Ему на роду было написано умереть в расцвете сил. Уж очень он любил, думаю, открыто бросать вызов Нави, а она женщина с норовом и круто обходится даже с теми, кто ей нравится. Конечно, Явь и Правь, могут урезонить свою сестру, но только в том случае, если герой вправе бросить вызов, а Святослав был неправ в этом случае.

— Почему?

— Потому что спешил и неправильно оценил многие обстоятельства, как чисто военные, так и политические. В это время всё было против него: и голод, и болгары, и собственные бояре, и печенеги, и Царьград. Ему бы поостеречься, а он полез на рожон. Кстати, а на пороги проведчики Сфенальда посылались?

— Точно.

— Вот, вот. А кто ещё мог бы сходить к печенегам?

— Претич и мы, из Киева.

— А он даже тех, кого посылал, расспросить лично не потрудился, доверился Сфенальду?

— Точно.

— Лады, после пирушки, завтрева, конечно, будь добр, отряди мне и моим ребятам сопровождающего, который, как свои пять пальцев, знает местность вокруг заставы. Ещё не мешает познакомиться с жителями ближайших весей, поелику мы люди для всех здесь новые, как бы за чужих не приняли.

— В этом ты прав, да и болгарам не помешает вместе с вами проехаться, их допрежь вас могут за печенегов принять. Но то будем решать на тверезую голову.

Пирушка состоялась на славу. Мёда и еды было навалом, всё делалось по-простому: мясо жарилось на вертелах, отрезалось кусками, съедалось и запивалось хмельным мёдом. Изысков не было, да и откуда им было взяться? Я сидел за столами вместе с ребятами, а рядом с нами пристроился Ридгар со своим десятком. Вои его были все, как один, молодцами, в них чувствовалась варяжская выучка, однако и мои соколики ни в чем им не уступали. И те, и другие, видимо, это прочувствовали, потому отнеслись друг к другу с уважением, а в ходе застолья перезнакомились. Мы с Ридгаром только весело переглядывались, наблюдая, как завязываются взаимные симпатии молодых людей. Этому приходилось только радоваться, другого не должно было и быть, потому что этим людям теперь придётся делить и радость, и беду, холод и голод вместе. Болгары тоже не держались особняком, видя, что их княжич принят с уважением и радушием, что сидит их Аспарух, аж рядом с самим Вышатой. В общем, с продолжением застолья все перемешались между собой, слышались шутки, кто-то, что-то рассказывал, не хватало песни. Я посмотрел на Птаха. Молодец почувствовал мой взгляд, обернулся и сразу всё понял. Его гусельки всегда были при нем, и сейчас он их выловил откуда-то из воздуха и ударил по струнам.

Заслышав музыку, от неожиданности все притихли, и в тишине молодой сильный, красивый голос повел рассказ-былину о Перуне, который вдоволь напился кровушки у Белой Вежи, когда 'неистовый' Святослав сражался с отважными вятичами.

Когда певец закончил песенное повествование, раздались восторженные вопли воев. А Вышата высказал общее мнение:

— Вот теперь у нас настоящая застава, а то, что же это у нас за отряд был, когда своего Баяна не было.

Птаха наперебой стали просить спеть то одну, то другую песню-былину. Он не отказывался, но выбирал сам, иногда пел такую, которую не знал никто, видимо, собственного сочинения. И именно его песни всем нравились больше всего, потому что в них чувствовалась душа сказителя, его мысли, его взгляд на любовь, верность, дружбу, богатырские подвиги, ошибки, подлость, предательство. Я не переставал удивляться, откуда у пацана взялось столько тем для песен и мысли уже состоявшегося мужчины. Да, здесь взрослели раньше нашего, я лично не помнил за собой в его годы столь зрелых суждений на такие темы, а большинство современной молодёжи моего континуума казались мне вообще невежественными тупоголовыми выродками, одурманенными наркотой, алкоголем, порнухой, дешёвыми боевиками и триллерами. Впрочем, в моем мире осталось немало и таких, которым было не всё равно, что будет с человеком или с человечеством, но почему-то именно их остальные считали придурками и козлами, 'белыми воронами' и предателями русского духа, русского менталитета.

Но сейчас передо мной сидели те сами люди, которые впоследствии станут называть себя русскими, которых Запад и Восток уже назвал Русью, в независимости от того были ли это киевляне или древляне, новгородцы или полочане, волыняне или вятичи. Для всех народов и племен все те, кто жил за Неманом и далее на северо-восток и юго-восток, до степей, были Русью. И вот эти люди, профессиональные воины, с упоением слушали музыку и слова юного певца, соглашаясь с его мыслями о добре и зле, благородстве и любви, верности и чести. Послушав Птаха, мои современники обязательно высмеяли бы его за наивный романтизм, за высокопарность слов, а для профессиональных средневековых рубак, которые своими руками и мечами разрубали человеческие тела, чуть ли не напополам, его слова были нормой, были понятны.

Удивительно, но для меня грубый, туповатый, но добродушный и честный Вышата, был намного симпатичнее двуликого, а, значит, более современного Сфенальда.

Под песни Птаха мои мысли потекли в лирическо-драматическом направлении. Я, в который раз подумал о жене и дочери, оставленных мною в том, когда-то привычном мне, мире. Как они там, что делают, на что живут, что думают обо мне. Верно, уже потеряли надежду дождаться меня когда-либо, а я не могу передать им даже весточки о себе. Да и что толку? Безвестность давала хоть какую-то надежду на благополучный исход, а, что бы я делал, если бы знал, что они в беде, а помочь бы не мог?

В делах, заботах, разговорах, учении и приключениях, я забывался, но стоило мне остаться наедине с самим собой, как накатывала тоска по дому и семье, тревога за родных и близких мне людей. Я старался гнать от себя эти мысли, понимая, что переживаниями положение, в котором я находился, не исправишь. Поэтому с ещё большим упорством постигал самого себя, осваивал свои новые сверхчеловеческие возможности, чтобы оказаться готовым к любым испытаниям, к которым меня приговорит судьба или случай. Я чувствовал, почти знал, что стоит мне исполнить здесь своё предназначение, и я окажусь в родных стенах. Но такого случая пока не выпадало, как будто кто-то специально оттягивал сроки, определяя без моего согласия, готов или не готов этот Никита исполнить Квест.

______________________________х____________________________

На следующий день, после дружеской попойки, мы, — я, мои ребята и Аспарух со своими (только теми, кто был на конях), во главе с Ратмиром, выехали на осмотр территории.

Однако, прежде всего, я настоял на том, чтобы нам с Аспарухом, показали деревья, присмотренные вчера для строительства жилищ и конюшен. Аспарух и я остались довольны подобранным материалом, и мы двинулись знакомиться с местностью и аборигенами.

Наша местная командировка затянулась на целых три дня и три ночи. Только на четвертые сутки мы вернулись на заставу. За всё время пришлось отмахать не менее сотни километров, побывали в двух деревнях, познакомившись с их жителями, конечно, в основном с детишками и старейшинами. Женщины сидели по домам, а мужики с утра до ночи в поле собирали урожай, впрочем, они там же и ночевали.

Август-сентябрь, месяцы сбора и обработки урожая зерновых. Всем этим занимались мужчины и отроки. Некоторые успевали ещё и бортничать. Дело опасное и хлопотливое, то на медведя напорешься, то дикие пчёлы искусают до полусмерти, а то и до смерти. Женщины и девки, да малолетние дети, трудились на огородах и припрятывали продукты в тайниках, потому что знали, вслед за сбором урожая прискачут степняки. Могли нагрянуть и боярские гридни. Такие отряды изредка отваживались, как тати, налетать на порубежные веси.

Крестьяне спешили припрятать все излишки, чтобы жадные глаза степняков не оставили семью без пропитания до лета следующего года, иначе смерть. Правда, порубежные деревни не платили дань, потому что кормили заставы, но совсем рядом раскинулась степь, которая почти каждый год выбрасывала орды всевозможных грабителей и убийц.

Спасать свою жизнь смерды, более или менее, научились: хоронились в лесах, выставляли сторожу на подступах к деревням, высылали опытных охотников поглядеть за степью. В основном, такие меры помогали, но не всегда, потому что степняки тоже учились нападать неожиданно, обходить дозоры, отвлекать незначительными силами доглядчиков. Если это удавалось, то налётчики уходили с богатым уловом, угоняли скот, лошадей. Забирали всё, что находили: вещи, телеги, продукты, пленных.

Последний раз такое случилось четыре года назад, правда, полон и часть скота, воям с заставы удалось отбить, но деревенские со страхом смотрели на сожженные дома и сараи, исчезнувший скарб. Воинам пришлось засучить рукава и помогать крестьянам отстраиваться заново.

В общем-то, в тот раз обошлось, степняков было немного, они спешили, да и дружинники быстро предприняли контрмеры. На этот год ждали большую орду печенегов, не меньше тысячи сабель, во главе с ханом Алкандаром. Поэтому крестьяне подготовились очень серьёзно к таким 'неприятностям'. В лесах, общинами, были выкопаны схроны, где могли укрыться не только люди, но и скот. Отдельно от схронов, за лето, в лесной чаще был построен подземный склад, куда смерды свозили общинное зерно, лесопродукты и десятую часть с каждого огорода. Сейчас, когда все мужчины занимались заготовками, сторожевую службу несли отроки от десяти до двенадцати лет. Ребята относились к такой работе очень ответственно, создав специальные летучие отряды, которые в случае опасности могли отвлечь часть сил на себя, вызывая погоню за собой, тем самым, давая остальным время укрыться. Ратмир, узнав об этом, подсказал пацанам собрать большие кучи хвороста и листвы, и разместить их на верхушках высоких деревьев, чтобы в случае опасности поджечь их, оповещая остальных о приближении врага. Благо обе деревни находились на холмах, и любой дым, в поле или лесу, был хорошо виден.

Но знакомством с крестьянами, дело не обошлось. Ратмир показал нам весь охраняемый участок, из конца в конец. Протяженность его составляла, примерно, пятьдесят километров, далее шли участки соседних застав. На всей протяженности участка шёл густой лес, но было несколько просек, которые выходили к 'дикому полю'.

Я поинтересовался, а каким образом удается вести наблюдение за столь протяженным участком границы, такими малыми силами? Ратмир пояснил, что печенеги не решаются пробираться лесами, а, если бы и решились, то пожалели бы, что сунулись туда. На опасных участках, где лес был проходим, делались засеки, то есть лесные завалы большой протяженности, а дороги легко контролировались двумя десятками пограничников. Конечно, и через засеки, и через густой лес, могли просочиться с десяток опытных доглядчиков, но они не представляли смертельной опасности для воев заставы и даже для деревенских, а сотня воинов-степняков никогда ещё не решалась прокрадываться к желаемой цели по лесам.

Для печенегов родным домом были бескрайние степи, а лес таил постоянную угрозу засад. Они хорошо помнили, что целое войско одного из их племен, примерно, пятьсот человек, исчезло в берендеевых лесах. В родные юрты не вернулся ни один воин. Этот страшный урок был ими хорошо усвоен.

На сегодняшний день границу держал десяток Любомира, которого мы на заставе не видели, не увидели и во время нашего путешествия. Правда, я распознал и разглядел засады Любомировых воев, по трое на каждой. Сам десятник с четырьмя своими ребятами ускакал выглядывать поле со специально устроенных площадок, на вершинах крон нескольких деревьев. Причем, с земли неопытному или ничего не подозревающему человеку эти площадки были совсем незаметны. Для отвода глаз в нескольких местах стояли наспех сколоченные вышки, на которых нет-нет, да появлялся воин, а то и два.

На всякий случай я поглядел окрест на степь, она была тиха и пустынна, но ещё дальше, примерно, в трех-четырех конных переходах от того места, где обрывался лес, медленно двигалась орда, раскинув дозоры на расстоянии в три-четыре полета стрелы. Печенеги не спешили, по их скорости движения, они могли достичь лесной зоны не раньше, чем за шесть-семь дней. Орда, как будто, чего-то выжидала, но, как скоро должно было это выжидание перейти в молниеносный бросок, я не мог предугадать.

Ратмиру и Аспаруху, об увиденном, рассказал немедленно. Ни тот, ни другой мне сначала не поверили, но когда я сообщил, в каком направлении следуют печенеги, Ратмир удивленно вскинул брови:

— Ты, что, видишь их?

— Почти, — соврал я. — Мне сложно объяснить, это, как видение, которое хочется пощупать, но оно далеко. Однако непродолжительное время я могу видеть и даже слышать то, что тревожит меня и окружающих людей. Происходит это не всегда, а только тогда, когда грозит серьёзная опасность. Вот и сейчас я видел большую орду, которая движется из степей к лесу. Едут медленно, как будто, что-то или кого-то ждут. Однако могут, в случае необходимости, передвигаться очень быстро, потому что вся орда о двуконь.

— Что ещё?

— Вооружены хорошо. Все в кожаных доспехах, есть даже в баданах, один даже в бехтереце. Многие воины в железных шлемах, другие в кожаных, у каждого лёгкиё лук и по четыре тулы стрел, две тулы на коне со всадником, две на заводном. У каждого по копью средней длины, с прицепленными к ним бунчуками. Мечей нет, но сабли широкие, чуть уже ваших мечей, слегка искривленные. Да и, самое главное, нет ни телег, ни кибиток.

— Вот как? — мгновенно среагировал Ратмир. — Видимо, набег будет быстрым и в глубь не пойдёт. Как думаете, други?

— Когда степняки идут налегке, обычно так и бывает, — ответил Аспарух. — А, что едут медленно, ждут, когда будет собран весь урожай, да и дорогу для набега выбирают. Наверное, уже послали своих доглядчиков, вот и ждут их с известиями.

После его слов я внимательно осмотрел сначала всю степь впереди орды до леса, потом все дороги, затем все лесные опушки, полянки, но ни одного, даже небольшого отряда, не заметил. Впрочем, лазутчики, наверное, достигли леса, а на день могли затаиваться в лесной чаще. Попробуй, заметь их там!

— Надо предупредить всех, особенно людей из весей, чтобы успели уйти и спрятаться. Ты, — Ратмир показал на одного из своих, — поскачешь к старейшине Вениамину, а ты, — он обратился ко второму своему воину, — поскачешь к Ковалю. Обскажите всё, что слышали, да строго настрого накажите не спешить в укрытия, а то доглядчики могут вызнать места схронов. После этого возвращайтесь на заставу. Всё ясно? Тогда во весь опор скачите, да с оглядкой, не попадитесь сами в ловушку печенежских доглядчиков.

— А, что делать нам? — спросил Аспарух.

— Неплохо бы сделать облаву, которой они не ждут, мы это можем себе позволить. Нас много и мы могли бы их взять тёпленькими, но мы не знаем, в какой стороне их искать! — с досадой произнес Ратмир.

— Дайте мне время, может, я смогу их почувствовать. Хотя мне кажется, что они готовятся напасть не только на нас. Стоит им послать к каждой из застав по полторы, две сотни, и все, кто там находятся, будут заперты за собственными стенами. Остальные же будут спокойно и не спеша грабить веси, и уводить полон. И мы не сможем им воспрепятствовать, хотя, есть одна мыслишка...

— А ну, говори! — потребовали в один голос Ратмир с Аспарухом.

— Печенеги не знают, что на нашей заставе не пятьдесят бойцов, а сотня, а если к этой сотне добавить ещё полсотни, то такими силами уже можно сражаться и с двумя, да и с тремя сотнями степняков. Верно?

— А где ж взять ещё полусотню?

— С других застав.

— Ну, навряд ли соседи согласятся на такое, они ведь оголят свои крепости!

— А жители весей на что? Пусть часть из них засядет вместе с бойцами в крепостях, и создаст видимость полноценной полусотни, а настоящие воины тайно, но быстро, должны приехать к нам. Вот тогда можно вначале разбить тех, кто попытается осадить нашу крепость, а затем, по отдельности уничтожать остальных. Возможно, сделать так, что вся тысяча останется навечно в наших лесах. Только действовать надо быстро и скрытно.

— Необходимо распределить людей, кто и чем будет заниматься. Есть мысли?

— Есть, — сказал я. — Аспарух вместе с отрядом скачет во весь опор на заставу и сообщает всё, что ему известно. Далее болгары и остальные остаются, а Вышата или Фарлаф и Ридгар едут разговаривать к соседям и забирают с собой по половине их воинов и возвращаются с ними к нам на заставу. Ты, Ратмир, находишь Любомира, а я с ребятами беру на себя печенежских доглядчиков. Мы постараемся задержать действия орды на три дня, думаю, этого времени хватит, чтобы все наши приготовления были закончены. Да, Ратмир, как только найдешь Любомира, возвращайся тоже на заставу, там каждый боец будет на вес золота. Через три дня вернёмся и мы.

— Я не могу бросить тебя одного, Кожемяка!

— Аспарух, дорогой, я тебя очень прошу, выполни всё в точности и не перечь мне. В следующий раз, обещаю, сделаю всё, как скажешь ты.

Ратмир, озорно блеснув глазами, что было для меня неожиданным, развернул своего коня и, показывая пример болгарам, пустил скакуна с места в карьер, в сторону границы. Аспарух, поднял руку и повелительно указал своим направление в прямо противоположную сторону. Всадники ринулись за княжичем.

Мы остались одни. Я слез с Ворона и сосредоточился на поиске разведчиков. Поиск занял около часа и то, наткнулся я на них случайно, даже не наткнулся, а почувствовал какое-то движение в воздухе, какие-то звуковые колебания эфира, не совсем похожие на шелест травы или шум листвы. Также они не были похожи на звуки, издаваемые животными или птицами. Пойдя навстречу этой волне, я и обнаружил печенегов в овражке, в густой листве, неподалеку от веси старейшины Вениамина. Даже пройдя рядом с их укрытием, невозможно было их заметить, так здорово они замаскировались. Лошадей при них не было, видимо, оставили где-то в степи. Наблюдателей оказалось двое, ещё один внимательно следил за обстановкой вокруг, остальные отдыхали и о чем-то переговаривались. Я не мог рассмотреть их лиц, потому что они были вымазаны глиной и грязью, да ещё к тому же, к грязи были прилеплены листочки, а на головах была привязана листва. Где печенеги научились так искусно пользоваться этим видом маскировки? Однако, когда я услышал разговор, который и помог мне найти их, я всё сразу понял, при чем понял не только кто передо мной, но и понял, о чем они говорят.

Эти ребята были из Киева, мало того, эти ребята были дружинниками Сфенальда.

— В общем, всё ясно, здесь хан Алкандар возьмёт добрую добычу, одни бабы чего стоят, да и урожай нынче богатый и скарба в обеих весях много.

— Ты забываешь, что нам от него нужна другая работа. Не обманул бы этот хан, а то Сфенальд с нас за всё спросит.

— Не обманет. Воевода ему обещал ещё больше, если тот уничтожит всех на заставе. К тому же у 'батьки' есть ещё что-то, чем он держит хана, как своего вассала. Нет, этот не обманет. Ну, а уничтожить пятьдесят, пусть и витязей, тысячью сабель под силу любому.

— Ты забываешь, что не вся орда ринется на крепость, большинство кинется грабить, зачем подставлять себя под мечи и стрелы порубежников, когда можно грабить мирных смердов?

— Однако наши смерды, иногда, становятся опаснее медведей, особенно, когда необходимо защищать дом и семью.

— Да, бывает, но я не собираюсь продолжать разговор о смердах. С наступлением темноты идём назад. Всё, что нужно знать хану, мы уже видели и знаем.

Люди в овражке замолчали, а я, продолжая наблюдать за их схроном, рассказал своим ребятам, что необходимо предпринять, чтобы разведчики не сумели уйти. Предупредил и о том, что эти парни из дружины Сфенальда, потому среди них могут оказаться хорошо знакомые нам люди. Кувалда даже рот раскрыл от удивления, Вольга только крепче сжал губы, Мстиша хмыкнул, Рогдай и Ратибор заскрежетали зубами, а Добронрав с Родомыслом сокрушенно закачали головами. Только Владимир, Птах и Огонёк никак не проявили своих чувств, хотя, правда, у Птаха с Огоньком потухли взгляды, а Владимир всю дорогу не произнес ни слова. Глаза его были пусты, как будто он предавался медитации.

В общем-то, у всех настроение было не ахти какое. Оно и понятно, дело обстояло так, что скоро, возможно, придётся убивать своих знакомых, которые оказались, так сказать, по другую сторону баррикад. Мне тоже было не весело, потому что я подозревал, что весь этот сыр бор затеян не из-за меня, как возможного опасного свидетеля, просто не мог себе представить, чтобы Сфенальд пошёл на такое, ради только одного меня. Что-то было ещё, более серьёзное и весомое, нежели моя или чьи-то там жизни.

До меня он решил добраться попутно, так, между делом, да заодно стереть с лица земли нашу беспокойную заставу, где все ему знали цену и, мягко сказать, не уважали. Сфенальд пытался убить сразу нескольких 'зайцев'.

Необходимо было взять живым хотя бы одного из разведчиков, лучше двух, чтобы иметь весомые улики в борьбе со столь серьёзным противником. Но я понимал, что сделать это будет нелегко, к тому же, было необходимо поговорить с ребятами перед предстоящим боем. Поэтому, доехав до места начала операции, я собрал ребят вокруг себя и спросил:

— Парни, у кого есть хоть малейшее сомнение, что он не может полноценно участвовать в предстоящей схватке?

— Как это понимать, учитель? — заинтересованно спросил Ратибор.

— Ну, я наблюдал за вашими лицами и понял, все вы расстроены тем, что предстоит сражаться и, возможно, убивать подручных Сфенальда. Так?

Наступило тягостное молчание, потом Кувалда ответил за всех:

— Не совсем так, но убивать нам ещё не приходилось, а начинать со своих...

— Вот, вот, об этих 'своих' мне и хотелось бы поговорить с вами. С теми, с кем мы должны встретиться, уже не свои. Своим человек может быть там, где его понимают, где его интересы не противоречат интересам других, где он чувствует себя хорошо. Когда этого нет, даже среди родни, человек ощущает себя одиноким и чужим. Нам предстоит встретиться и сразиться с людьми, которые, выполняя чужой приказ, согласились пойти на разбой и убийство при помощи врагов Киева.

— Но они выполняют приказ воеводы! — возразил Огонёк.

— Ты знаешь, что по воинской правде, дружинник имеет право отказаться выполнять повеление даже самого князя, если это не совместимо с кодексом чести витязя. Разве приводить врагов в свой дом может называться честным? У кого, у каких племен и народов, считалось честью руками врагов захватывать власть, становиться вождём своих? Даже у разбойников таких всегда называют... — я сделал короткую паузу, чтобы дать кому-то досказать за меня это слово.

— Отступниками, — услышал я голос Мстиши.

— Верно, отступниками, или предателями! Независимо от того, какие цели они преследовали. Нельзя, понимаете, нельзя, приводить в свой дом врага, чтобы тот убил тех, кого ты не любишь, а остальные поступали бы так, как хочешь и считаешь нужным ты. Если вы поняли, то я прошу высказаться каждого.

— Мне всё понятно, учитель, я с тобой! — сказал Мстиша.

— Я с тобой, учитель! — решительно сказал Ратибор.

— Я с тобой! — так решил каждый из моих ребят.

После этого мы разработали окончательный план операции.

Днём подобраться к месту лёжки вражеских разведчиков не представлялось возможным, поэтому решили напасть на них ночью, после того, как они станут пробираться назад, к орде, на выходе из леса. Было ещё крайне необходимо найти их лошадей и отогнать подальше в лес, либо захватить. На это дело я отрядил троих: Птаха, Огонька и Мстишу. С лошадьми лазутчиков они должны были разобраться до наступления ночи. Местом сбора я назначил одну из известных нам вышек на границе в полночь.

Мстиша и Птах с Огоньком немедленно ускакали, а оставшиеся дали роздых своим коням. Отдыхали мы часа два. За это время в овражке у лазутчиков ничего не изменилось. Мы вновь оседлали своих четвероногих друзей и крупной рысью наши скакуны повезли нас к границе. Мой 'глаз' постоянно следил за действиями врага. Вплоть до восьми вечера ничего не происходило, уже стемнело, мы уже были рядом с границей, и только тогда овражек, как будто, ожил.

Лазутчики выбрались из него и стали собираться в обратную дорогу. Маскировку они не сняли, но той осторожности, что проявляли днём, сейчас у них не было. В общем-то, такое их поведение ожидалось, я бы поступал точно также, если бы не знал, что меня обнаружили и 'пасут'. Оставалось только идти с ними параллельным курсом и захватить врасплох. Было очевидным, что раньше полуночи лазутчики к границе леса и степи не выйдут, потому что, хотя лес им и был, видимо, знаком, но в темноте даже в собственной комнате нет, нет, да наткнешься на что-нибудь, тем более, им приходилось идти осторожно, не создавая излишнего шума.

Нам передвижения давались значительно легче, потому что мы были на конях, да и ехали, пусть по узенькой, но дорожке, поэтому обгоняли их, примерно, на полчаса.

Лес, как это уже случалось не раз, оборвался резко, сразу открылась степь. В средней полосе переходы от леса к полю мягче, там он сначала редеет, начинаются поляны и лужки, затем появляются перелески, и только после этого открываются поля до горизонта, но вдали за горизонтом, все равно, понимаешь, начнётся новый лес.

С 'диким полем' всё представлялось иначе, казалось, что леса не будет больше вообще, даже рощицы, даже деревца, а будет ковыль, высокая трава, и более ничего. Такое однообразие утомляло глаз, и удручало меня, потому что, представлялось, что в этих бескрайних степях не найдешь больше ни единой человеческой души. Наверное, так же неуютно чувствовали себя степняки в лесу, когда попадали в густые чащобы, куда лучи солнца пробивались с трудом. Привычка, вторая натура, и от этого никуда не денешься.

Мы подъехали к условленному месту сбора, но троицы, посланной на розыск вражеских лошадей, мы не встретили, поэтому я решил, что в случае чего, возьму на себя троих, а с остальными ребята легко справятся. Мне пришлось остаться в центре засады, парни распределились следующим образом: слева от меня оказались Владимир, Рогдай и Ратибор, а справа — Добронрав, Родомысл, Кувалда и Вольга. Центр засады оттянулся вглубь степи, а фланги находились у самого леса.

Спрятать коней мы решили в последний момент, перед выходом лазутчиков. Причем, крайние на флангах, Вольга и Ратибор, должны были оставаться на конях, чтобы быстро замкнуть ловушку. Буквально за десять минут до начала встречного боя, появилась-таки наша довольная троица. Я, немедля ни секунды, послал Мстислава на правый фланг, чтобы он занял место между Родомыслом и Кувалдой, а Птаха и Огонька раскидал через одного между Ратибором и Рогдаем. Заодно, Мстиша прихватил всех коней справа (и моего Ворона в том числе), а Огонёк увёл коней левого фланга.

Лазутчики двигались прямо на нас, оставалась минута, полминуты, десять секунд, ну...

Но никто из лесу не появился, я увидел, что разведчики остановились и не торопятся выходить на открытое пространство. Это было естественным поступком. Только дурак выбежит в чисто поле, когда из, кажущейся нетронутой, спокойной травы, может появиться враг. Конечно, им необходимо время осмотреться и убедиться, что путь их вперед, безопасен. На оценку обстановки у них ушло около пяти минут. Однако всё пошло не так, как предполагалось мной. Весь десяток не стал выходить из леса, оттуда выскользнуло двое, которым, как я понял, было поручено проверить, как там нынче в степи и собрать лошадей.

Что делать? Пропустить этих ребят? А если оставшиеся и не собираются ехать к хану все вместе, а останутся ждать орду здесь? А эти двое, тем временем, скроются в степи, и ищи их свищи!

Парочка шла прямо на меня, как будто я притягивал их, как магнит. Из-за туч выглянула полная луна. Решение пришло неожиданно.

Из высокой травы на двух воев вышло чудовище, одновременно похожее на вепря, медведя и волка. Мощные нижние конечности с копытами, широченная грудная клетка, косая сажень в плечах, огромные когтистые лапищи, волчья морда, с выступающими из пасти клыками. Горящие красным огнём глаза, делали животное столь страшным, что оба лазутчика забыли и о своих доспехах, и об оружии, и кинулись бежать к лесу, к своим, с громкими нечленораздельными криками. Они были в ста метрах от леса и, конечно, оставшиеся разведчики услышали их крики и всполошились.

Я видел, что они прислушиваются, но не могут понять, почему их товарищи бегут назад и орут от ужаса. Прошло секунд восемь, десять, пока все увидели и поняли, почему их товарищи бегут сломя голову и вопят, как оглашенные. Все увидели, что их по пятам преследует чудо-юдо, и вот-вот сожрёт, так как вои от страха потеряли способность защищаться. Чувство осторожности покинуло разведчиков, они не смогли усидеть в своем укрытии и кинулись на выручку. Эти люди не могли допустить, чтобы их соратники были съедены тварью.

Мои надежды полностью оправдались, неожиданность ситуации подействовала именно так, как я и предполагал. Преследуемые чудовищем, и кинувшиеся им на выручку товарищи, встретились метрах в пятидесяти-сорока от леса. Но, как только люди изготовились к сражению, тварь испарилась, а весь десяток разведчиков уже был окружён нами. Вопль ярости вырвался, видимо, из глотки десятника. Он первый понял, что их всех обманули магическим фантомом, а сейчас собираются пленить или убить, но уже по-настоящему. Прозвучала команда:

— Бой!

Несмотря на только что пережитый ужас, бойцы быстро оправились и сейчас уже не выглядели испуганными, потому что умели считать до десяти. Они видели, что по численности силы равны, а в своем умении сражаться с людьми, видимо, не сомневались. Однако я не дал им возможности первыми начать бой, вышел вперед и сказал:

— Мы знаем, кто вы и зачем идёте, бросьте ваши мечи и останетесь живы.

— Если ты знаешь, кто мы, то должен понимать, что твои условия не могут быть приняты. Уйди с нашего пути, и никто не погибнет!

— Ты знаешь, что твои слова кривда, отступник. Возвращаясь к хану, ты несешь смерть сотням людей, поэтому я не уйду с твоего пути.

Я стоял метрах в десяти от лазутчиков, поэтому легко услышал, как один из них сказал:

— Это Никита-Кожемяка, он очень опасен!

— Вот как! Это тот самый хвалёный кмет, которого Ватажка привел? Ну, что же, проверим сейчас, насколько он хорош.

И, проговоривший эти слова разведчик, пошёл на меня, за ним вышли ещё двое. Я сделал знак своим, чтобы те оставались на месте, а сам пошёл на сближение. Первого я просто обязан был взять живым, поэтому, проскользнув пространство, разделявшее нас, оказался немного сзади и сбоку, и мгновенно ошеломил его мечом. Ударил плашмя. Этого оказалось достаточным, чтобы тот свалился, как убитый. Двоих, которые увязались за своим товарищем, я зарубил без сожаления двумя ударами, давая подумать остальным, что их ждёт, если они не покорятся моей воли.

Не покорились. По крайней мере, ещё трое решили попытать воинского счастья или предпочли смерть бесчестью. Их я тоже срубил, и шагнул в сторону оставшихся, которые сразу же бросили свои мечи. Мои ребята были уже тут как тут, и надежно связали их. Оглушённого лазутчика, сначала тоже связали, а, затем, привели в чувство.

У Мстиши мне удалось уже выспросить всё о лошадях этих ребят. Оказалось, что моим парням удалось стреножить шесть из десяти коньков и, если тех ещё не сожрали степные волки, то пленных можно будет положить на их же коней. Это было очень хорошей новостью, поэтому вся троица, во главе с Мстишей, сразу же ускакала, чтобы спасти стреноженных животных. Вернулись они довольно быстро, ведя в поводу, каждый по две лошади. На пятерых коней мы погрузили пятерых пленников, а шестого жеребчика нагрузили захваченным оружием и доспехами, взятыми у убитых и пленных.

Кстати, плененные отступники были сразу же разделены нами, чтобы не могли общаться и договориться. Во рту у каждого был кляп. Со своей добычей на заставу мы приехали рано утром, но там уже никто не спал. Крепость гудела, как растревоженный улей. Углядев нас, из крепости, нам навстречу выехали Аспарух, Ратмир, Вышата и ещё несколько дружинников.

Ридгар и Фарлаф, оказалось, должны были быть уже на соседних заставах. За Ридгара, точнее за его способность убеждать, я не беспокоился, но Фарлаф вызывал у меня сомнения. Чтобы зря не терять время, мне пришлось закинуть свой 'глаз' на ту самую заставу, на которой должен был находиться Фарлаф. Там было, действительно, плохо. Его обступила толпа воев, которая кричала и вопила, спорила и ругалась, никто никого не слушал.

Фарлаф молчал, скрестив руки, и спокойно взирал на 'базар' местных авторитетов, который начал он сам. Наоравшись вдоволь, витязи начали умолкать и замечать, что среди них есть один, который молчит и только слушает. Конечно, Фарлафа спросили, Чегой-то он такой невозмутимый, когда решается судьба его товарищей на заставе? На что тот незамедлительно ответил:

— А чаво попусту языком-то молоть? И так понятно, что идтить надо. А кого посылать, вам решать самим, тут я не указчик.

После его слов всё, как-то само собой встало на свои места, никто не возразил, никто не упрекнул его, что, дескать, мы-то остаемся наполовину ослабленными, а ты заботишься только о своих! Нет, эти люди поняли и оценили план действий, они были опытными воями. Конечно, риск был велик, но, имея крупный подвижный отряд, который не только мог угрожать разрозненным силам печенегов, но и противостоять им, и разгромить их, было стоящим делом.

Однако вновь не обошлось без горлопанства, начали спорить, кому идти. Бить врага хотели все, а отсиживаться в крепости не хотелось никому. И снова Фарлаф оказался над спорящими, потому что предложил тянуть жребий, чтобы никому не было обидно:

— Судьба, она тётка справедливая!

Увидев, как сложилось у Фарлафа, я кинул взгляд к Ридгару. Оказалось, что он уже едет во главе отряда всадников из двадцати пяти человек. Всё складывалось, как нельзя лучше. Настало время допросить наших пленников. Все пятеро уже были сняты с коней, и лежали связанными в разных местах крепости. Оглушенный уже пришёл в себя и никак не мог понять, как он оказался на заставе, но, увидев меня, видимо, быстро всё вспомнил и помрачнел. Я не спеша, подошёл к нему и велел развязать, в таком состоянии он не был страшен никому.

— Как зовут тебя, паря? — спросил я его. Тот промолчал.

— Ну, не хочешь разговаривать, не настаиваю, только помимо тебя мы захватили ещё четверых твоих людей, и я, уверен, что они будут разговорчивее. А ты, как думаешь?

— Даже, если они и будут рассказывать тебе о чем-то целый день, все равно ты не узнаешь и десятой доли правды, зачем мы здесь!

— Ну, то, что вы посланы сюда Сфенальдом, это мы уже знаем. То, что он хочет одним махом решить несколько дел, мы тоже ведаем.

Во-первых, извести нашу заставу, она у него, как кость в горле.

Во-вторых, бросить кость печенегам, то есть дать ограбить порубежные веси, а в-третьих, я, думаю, встретить или переправить какой-то важный груз. Как видишь, в общем-то, мы и так всё знаем, но нам нужны подробности.

Ты мне все равно всё скажешь, но твоя жизнь зависит от того, как ты предпочтешь говорить, по доброй воле или мне придётся тебя заколдовать. Если ты решишь говорить, то останешься в живых, — это я тебе обещаю, несмотря на то, что ты и отступник. Если же предпочтешь говорить по принуждению, то все равно всё скажешь, только твой мозг, в конце концов, расплавится, как металл в печи кузнеца, а ты превратишься в полоумного козла и будешь смердеть весь остаток своей жизни. Выбирай!

Кмет призадумался, потому что моё упоминание о колдовстве его явно не обрадовало. Он был готов к побоям, к пыткам, даже самым изощренным, но против колдовства этот парень был бессилен. Таким оборотом лазутчик был обескуражен и не составил плана своего поведения, попросту, он был растерян, поэтому не мог сообразить, покочевряжится ли ему немного или сразу рассказать всё, что знает.

Я не дал ему много времени на раздумье, у нас его просто не было, а информация, пусть и неполная, неподробная, поскольку я понимал, что Сфенальд не мог доверить лазутчикам даже малой толики важной информации, давала надежду на принятие, приблизительно, правильного решения.

— Значит, ты решил молчать, что ж это твое право, только я тебя предупредил, уж не обессудь. Вышата, я могу начинать допрос?

— Валяй, — разрешил старшой. — А я, тем временем, пойду, допрошу кого-нибудь из его подельщиков, может, у них спеси помене будет.

— Ну, козёл, держись!

И тут парня прорвало:

— Погодь, погодь, Кожемяка, я всё сам скажу, ты погодь немного, дай собраться с мыслями.

— Нам некогда, ты это прекрасно понимаешь, ну!

— Ща, ща! С чаво начать-то не знаю. А, вот, значится, важный груз ему везут в Киев, называется артихфект.

— Может, артефакт?

— Во, во, артифак, правильно. Из самой арийской Персии везуть. Слыхал я мельком, что ён, етот артифак, даёт в руки человеку, который им владееть, огромадную силу и власть над людями. Достали и везуть его четверо 'псов' Сфенальдовых. Каждый вой, второй Асмуд в расцвете сил. Нас послали им в подмогу, чтобы, значить, мы проложили безопасный путь етим витязям, хотя они сами опаснее любых душегубов и поединщиков. Они спешат, потому, как ета штуковина отдает свою силушку человеку, только раз в сто лет, в определенный день. Из-за етого 'псам' нужна дорога прямоезжая, а такая дорога проходит, как раз через вашу заставу.

— Ну и какая опасность для Сфенальдовых слуг может скрываться здесь, на заставе?

— Ты, Кожемяка, человек новый, потому не знаешь, что всякая порубежная крепость имеет право досматривать груз и проезжающих. Вышата терпеть не может Сфенальда, потому, чтоб ему насолить, обязательно станет досматривать его людей. А дело тайное и об ём должны знать только избранные, потому что, если раньше времени кто посмотрит на ету артифаку или, не приведи Род, дотронется до её, ничаво не получится.

— То есть, ты хочешь сказать, что из-за артефакта, должны погибнуть все на заставе, да ещё и смерды в весях. И всё это из-за одной штуковины, которая должна отдать в руки Сфенальда власть над родом людским?

— Ну да, а, чё тут непонятного? Сфенальд ещё добрый муж, другие бы на его месте всю киевскую землю кровью залили!

— Ясно, добрый, говоришь? А как этот артефакт выглядит и, что он дает своему владельцу, ты знаешь? Или, быть может, слышал краем уха?

— Как выглядит, не знаю, а кое что об его могучестве слыхал. Одни говорят, что он даёт, кроме власти и силы, ещё и вечную молодость, и бессмертие. Истинное бессмертие, когда человека нельзя ни убить, ни заразить, ни, даже, покалечить.

— Но, тогда не понятно, почему Сфенальд так доверяет вам? Разве кто-нибудь, из посвященных, не может воспользоваться таким артефактом сам?

— Нет, никто не посвящен настолько, чтобы знать день, когда им можно будет воспользоваться. Поэтому для остальных, ентот артифак бесполезная вещица.

— Хитро, но не сам же Сфенальд раскопал, что есть такой артефакт, где находится и как им можно воспользоваться? А?

— Не сам, конечно, но тот, кто ему про енто рассказал, пропал куда-то. И где тот кудесник, али ведун, никто не догадывается, а если и догадывается, то держит язык за зубами.

— Думаешь, его уже нет на этом свете?

— Последний раз того мага видели в пыточной у воеводы.

— Понятно. А сейчас расскажи, как будут действовать печенеги? Какой был у вас договор с ними? Хан ведь, наверняка, ничего не ведает об артефакте?

— Да кто ж ему об ентим скажет! Да разе, можно, доверить такое степняку! Он же всё обгадит! Ему сказано только, что ваша застава взбунтовалась супротив Сфенальда, потому всех там велено изничтожить, но, дескать, воевода сам не хочеть наказывать своих спесивых витязей, потому просит хана окоротить порубежников, а в откуп за одолжение отдает на разграбление веси.

— И хан согласился? Он же должен понимать, что при взятии нашей крепости у него падет большое число его воев, которое вряд ли окупится ограблением весей и полоном.

— Ясное дело! Но воевода обещал хану выплатить стольки золота, чтобы тот за кажного павшего печенега, смог снарядить двух новых воев.

— И хан поверил?

— А как же, он видел золото, но тольки его привезуть в тот день, когда падеть ваша застава.

— Зная Сфенальда, я не поверил бы такому уговору.

— Напраслину не возводи, золото, взаправду, уже готово для передачи хану. Сфенальду нельзя сейчас гневить печенегов, потому как хан, в случае обмана, можеть бросить клич по степи, и тогда степь наполнится большой ордой, которая пойдеть на Киев...

А позолоченный хан уйдеть в степь. Может быть, он и решится напасть на Киев через какое-то время. Но воеводе, именно сейчас нужна тишина, потому что, когда свершится задуманное им, ему уже не будут страшны орды всех ханов степи, а золота и сокровищ у него будет столько, что позавидуют самые богатые риксы Земли. Знаешь его любимую присказку:

— Закладывай малое, чтобы иметь многое.

— Значит, наша крепость и наши жизни попали в число того малого, что можно, по его мнению, отправить на заклание?

— Выходить так! Ха-км, — толи хмыкнул, толи хихикнул Сфенальдов прислужник.

— Хорошо, отдыхай пока. У меня к тебе будет ещё несколько вопросов.

Все старшие сидели на советном месте и ждали меня. Я подошёл и подробно, но сжато рассказал то, о чем мне поведал лазутчик. Некоторое время все молчали, затем Вышата сказал:

— Други, мои! Этого допустить нельзя. Если это случится, настанет конец света. Мы должны лечь костьми, но не пропустить такой страшный груз в Киев. Этот артифак не должен достаться никому!

С его мнением согласились все, но когда стали решать, каким образом мы будем противостоять орде, мнения разделились. Фарлаф считал, что орду необходимо встретить в лесах и избивать печенегов из засад, Ратмир настаивал на хитром маневрировании, с целью растащить всю тысячу на отдельные отряды, и поочередно уничтожать. Вышата, и вовсе предложил выйти в поле, и открыто сразиться с ворогом. Ридгар и я помалкивали, а Любомира не было, он со своим десятком был в догляде у степи.

Наконец трое спорящих, заметили наше с Ридгаром молчание и проявили интерес к нашему мнению о предмете спора. Ридгар ответил первым:

— Всё, что вы сейчас предлагали, было бы правильным, если бы у хана была не тысяча сабель, а в половину меньше. Поэтому нам надо придумать такое, чтобы и самим в живых остаться, но и хана с 'псами' Сфенальда остановить, а лучше было бы уничтожить.

С нашими силами, даже при превосходстве варягов вести рукопашный бой, этого не добиться. Я мыслю, что вся орда на нас, всё равно не попрет, но, пять сотен, самое меньшее, сюда придут, а может и более. Посему, я вот как вижу наши действия. Нужен легкий подвижный отряд, бойцов в двадцать, тридцать, который станет охотиться за 'псами'. Поскольку каждый из этих 'псов' стоит, по меньшей мере, троих, а то и пятерых наших, в отряд следует набрать самых лучших. Остальным следует сидеть здесь и защищать заставу. Сотня наших бойцов удержит её и не дрогнет перед всей ордой хана. Зато мы их будем удерживать здесь, а наш летучий отряд будет спокойно охотиться за артефактом.

— А ты, что скажешь, Кожемяка? — спросил Вышата.

— Я очень внимательно слушал все, о чем вы тут говорили. Моя дума такая, сначала десяток Ратмира и отряд Аспаруха должны встретить хана в лесу и из засады стрелами завалить как можно больше печенегов, сохранив при этом своих людей, то есть вовремя убежать. Это первое. Во-вторых, коли так сложилось, что все силы орды пойдут на нас, следует призвать всех мужиков-смердов и взрослых отроков к нам в крепость. Вооружить их луками и секирами, топорами, да сулицами. Они все здесь хорошие охотники, значит и стрелки неплохие. Небось, сотни две наберется?

— Может и более, — подтвердил Ридгар.

— Вот, вот! А в летучий отряд отпустить не тридцать воев, а мой десяток, вместе со мной, конечно. Мы справимся и с 'псами' Сфенальда, и с 'шакалами' хана. Даже, может быть, кого-нибудь из них сюда живьем привезем, вместе с артефактом. Ну, а в конце можно будет и всю орду порубать вместе с ханом. Правда, успеем ли мы за ближайшие два дня управиться?

— Ты, Кожемяка, говори, давай, не томи! — сказал Фарлаф.

И я быстро, по уже составленному в уме плану, рассказал, что необходимо сделать. И застава пришла в движение. Таких слаженных и быстрых действий, я от своих соратников не ожидал. Кроме меня и моих ребят, через полчаса на заставе остался Вышата и его десяток. Пятеро из них охраняли пленных, остальные были на стенах. Я с ребятами собирался в рейд. Перед этим мне ещё раз захотелось повидаться с пленником.

— Ну, как лежится, бока не болят?

— Да не, я привычный. В догляде и не в таком положении приходилось днями пролёживать, али просиживать.

— Тебя, как кличут-то?

— Ухватом мене все кличуть.

— Ишь ты! Ухватом, значит! Видать, ты не из последних в Сфенальдовой псарне будешь? — польстил я ему.

— Дык, как сказать, коли, ты мене спымал, так, значится, уже не из первых буду. Нюх теряю.

— Да нет, нос ты по ветру держишь, только ветер переменился. Ну, да ладно языком чесать, у меня к тебе ещё два вопроса осталось. Слушай внимательно, а отвечай подробно. Как должен был поступить хан, припереться сюда, под стены заставы, или разделиться? И как должны идти 'псы' тропами, дорогами, лесами дремучими. Или у вас встреча уже оговорена?

— По мысли воеводы, хан должон всю свою орду привести сюда, но я-то знаю, что сюда он пришлёт, от силы, половину своих воев, ну, может, поболе. Остальные ринутся грабить, а уж, как нечего грабить будет, подвалят сюда. Касаемо 'псов', Сфенальд сказал мне, примерно, где они будут хорониться, но строго настрого повелел не соваться к ним. Ежели надо будет, сами спросят, один там меня в лицо знает.

— Может, какой и условный сигнал имеется?

— А на кой он нужон-то, ентот сигнал, ежели лицо известно?

— Да так, на всякий про всякий. Тревожный, какой сигнал или сигнал, что, мол, всё в порядке? А?

— А, ну да, есть такой. Токмо, он без меня, что мертвому припарки. Ежели они меня не увидють, то никакой сигнал уже не поможеть. Так-то, Кожемяка.

— Да разве, я, что? Я ж тебе сказал тогда свои условия, ты выбрал, ну и мне не с руки тебя обманывать. Только мы собираемся тут съездить недалече, решили и тебя прихватить, чтобы ты не отлежал свои бока, значит. Видал, как я о твоём здоровье пекусь?

— Да уж, повадился волк в овчарню!

— Во, не зря тебя Ухватом кличут, враз ухватил, что от тебя ожидают. А, коль, ухватил, то не кочевряжься, поднимайся и айда с нами, погуляем по лесам, по полям, отведем душу.

С этими словами, я разрезал на нём путы, поднял его с земельки, слегка встряхнул и, обняв его, как заклятого друга, повёл к ребятам.

Уже через час, наш отряд в количестве двенадцати человек, выехал за ворота крепости. Где, примерно, должна произойти встреча, я уже знал. Оказалось, что мы не раз, за прошедшие два дня, проезжали мимо этого места. Однако к нему теперь уже не следовало приезжать открыто, потому как там, за это время, могли обосновать целую псарню, и тогда мы из охотников, превратились бы в дичь. Пришлось вновь задействовать 'око'. Его острым зрением был обследован каждый сантиметр предполагаемой лёжки 'псов'. Были исследованы все пеньки, кочки, мох, листва, веточки и кустики. Засечь никого не удалось, поэтому решили действовать быстро. Стараясь выйти к условленному месту первым, я ни на секунду не переставал наблюдать за опасным участком.

Нашего проводника опекал Птах. Сейчас ему было не до песен, уж очень бойким оказался Ухват. Всю дорогу он балагурил на своем деревенском наречии и Птаху, с его тонким слухом и правильной речью, было тошно его слушать, но приходилось. Не дай Род, обидится! Тогда, пиши, пропало, начнёт выпендриваться или ещё как взбрыкнёт.

Наконец, мы остановились, совсем недалеко от точки 'сброса', чуточку сбоку.

Ухват был спокоен, как удав. Этого его спокойствие меня и омрачало. Кроме того, я не мог прочитать его мысли, потому что их у него в голове не было, ну, то есть, вообще ничего, если не считать какого-то мотивчика, типа трам-пам-пам-тара-рам. Понятно, что назвать такое мыслью, затруднительно. Что всё это значило?

— Ты чего такой спокойный, Ухват?

— А чё? Трам-пам-пам-тара-рам.

— Как это, чё? Тебе же придётся выезжать вперед к 'псам', не боишься? Или готовишь ловушку?

— Кому? Трам-пам-пам-тара-рам.

— Нам, конечно.

— Неа, даже и не мыслю. Трам-пам-пам-тара-рам.

— Ты, давай не виляй. Я же вижу, что ты не в себе.

— А в ком же? Трам-пам-пам-тара-рам.

— Вот мне и интересно знать, в ком ты?

— Ты, чаво ко мне привязался, Кожемяка? Не мешай.

— Чему?

— К смерти готовиться.

— Вот ты о чём! А чтой-то ты о ней размечтался?

— Сам же сказал, что мне придётся выезжать вперед к 'псам'.

— Значит, ты считаешь, что это верная смерть для тебя?

— Для любого.

— Но тебя же знают, почему же они тебя должны убить?

— Потому что, зазря, что ли, их псами прозвали. Они подвох загодя чують, а я не скоморох, чтобы маску на себя напялить. По моей роже они сразу допрут, что дело не чисто'.

— Да, проблемка!

— Чаво?

— Да ничаво, что ж ты мне раньше не сказал, что они такие чуткие?

— А зачем тебе ето? Ты сюда приехал, чтобы в ихнем чутье убедиться, али, чтоб, значить, порубить?

— Если они окажутся такими, какими ты их обрисовываешь, то зачем же рубить, мне эти парни живыми пригодятся. Вот, только, как с тобой быть? Я ведь тебе говорил, что живым будешь?

— Говорил.

— Ну и будешь, благодари себя, что меня вовремя предупредил.

— Благодарю.

— Молодец! Птах, Добронрав, идите-ка сюда. Тише, тише. Ещё тише, под вами сейчас ни одна веточка не должна хрустнуть. Берите Ухвата с собой, стерегите, он нам скоро понадобится. Кувалда, вели Огоньку и Родомыслу всех коней отвести вон в тот лесочек. Да, да, и обязательно всех в овражек, я знаю, он там есть. Мстиша, Вольга, взлетайте на то и вон то дерево. Решайте сами, кто на какое. Рогдай, Ратибор со мной, Кувалда, Владимир заройтесь так, чтобы я вас не видел, лучше на той полянке. Нет, кусты 'псы' в первую очередь обнюхают.

— Учитель, а мы где зароемся? — спросил Ратибор.

— А мы зарываться не будем, вы сольётесь с природой. Ты, Ратибор, сольёшься с этим деревом, про запах не забудь, говорят, что наши супротивники очень чуткие. Рогдай, твое место вон за тем пригорочком. Кем? Сам решай, некогда.

Отдав все указания, сам обернулся в Ухвата. Только успел превратиться, появились 'псы'. Как они появились, я пропустил, получалось из воздуха. Классные ребятки, с такими не соскучишься. Интересно, что будет дальше?

Пока я размышлял и восхищался, четверо воев скользили между деревьями, как приведения. Таких чужих ребят я ещё не видел, такими были только мои. Кто ж их так обучал? Эти 'псы' могли проскочить под носом у Вышаты или Фарлафа, и те ничего не заметили бы. Правда, на заставе ещё были Ридгар, Ратмир и Любомир. Да, и я появился. Но, если бы мы не знали о них, то они проскочили бы точно. Странно, одежда четвёрки очень походила на образцы военных маскхалатов моего времени. Двигались 'псы', как ниндзя, при чем экипировка их была точным повторением восточных воинов. У всех мягкая обувка, штанины снизу на завязках, а курточки свободные с прямыми рукавами. Были ли у них под куртками кольчуги?

На поясах у каждого висели метательные ножи и восточные стальные штучки, названия которых сливались для меня в одно — сюрекены или сёрикены. Из-за спин торчали тулы со стрелами и рукоятки мечей. Однако луков я не увидел, а форму мечей не разобрал, но ножны были короче обычных. Я не стал гадать, что это, акинаки, японские или скандинавские укороченные мечи, которые применялись, как оружие второй руки и для боя в помещениях.

Вытащат из ножен, увидим, решил я сам для себя. Мою одинокую фигуру, они, конечно, заметили, но продолжали двигаться в прежнем темпе. Неожиданно вся четвёрка замерла, буквально на полушаге, затем продвинулась метров на пять и снова остановилась. 'Псам', явно, что-то не нравилось, но что? Я приблизил свой 'глаз' на расстояние, которое позволяло и слышать. Но в эфире стояла тишина. Воины объяснялись знаками, по которым я понял, что необходимо держать в постоянном поле внимания лесок, находившийся слева от них и кусты, которые были впереди.

В том лесочке находились наши кони, Птах, Добронрав, Огонёк, Родомысл и Ухват. Четыре на пять — это было бы неприятно, потому что мои ребята пока не превосходили ту четверку по мастерству военной науки. Это я сразу отметил, поэтому удвоил своё внимание. И не напрасно. Видимо, прочувствовав кусты, 'псы' всерьёз нацелились на лесок, а этого я не имел права допустить, поскольку в этом случае не обошлось бы без жертв.

— Думай голова, картуз куплю! — поторопил я свои мысли. Оставалось одно, обратить внимание 'псов' на себя и навязать бой, хотя я так и не смог себе ответить, удастся ли мне одному справиться с ними, не убивая никого из них.

Нас разделяло метров сто пятьдесят, когда я пошёл к ним. На моё движение они отреагировали, но не так, как мне хотелось. Всего один из них заскользил мне навстречу, остальные продолжали перемещаться в сторону леса. До сближения с первым из 'псов' оставалось двадцать метров, когда я почувствовал, что не владею ситуацией. Я понял, что меня сейчас постараются убить. Пришлось реагировать адекватно обстановке. Поэтому, когда в меня полетели азиатские штучки, типа стальных звездочек и ромбов, я сумел избегнуть с ними встречи. Но от меча атакующего, я уклоняться не стал, выхватив из-за спины самурайский меч. Противник мгновенно отреагировал на оружие, сменив стойку.

Видимо, за развитием событий, оставшиеся 'псы' всё-таки наблюдали, потому что их продвижение к лесу остановилось, и сейчас они решали, что важнее, спешить помогать товарищу или продолжить разведку леса.

Тем временем мой противник попытался атаковать, и мне пришлось применить сверхтемповое движение, чтобы не оказаться рассеченным надвое. 'Пёс' своими движениями напоминал гюрзу, настолько стремительно делая прямые выпады, что вынудил меня перейти на полный сверхтемповой режим. Теперь он уже не успевал за мной, а я заметил, что три его товарища поняли, в одиночку ему со мной не справиться. Удалось зацепить и движение со стороны Рогдая с Ратибором, которые не выдержали и спешили на помощь.

Оценив обстановку, я перестал играть с противником и, пронизав разделявшее нас пространство, провел точечный удар в нервный узел, который на пятнадцать минут совершенно обездвижил парня. До атаки его товарищей у меня оставалось время, поэтому я успел движением меча остановить Рогдая с Ратибором.

Развязка приближалась, потому что я знал, что оставшаяся троица теперь не оставит меня в покое, пока, либо не убьёт меня, либо не поляжет сама.

Передо мной был, действительно, достойный противник, во всяком случае, я испытывал к ним уважение, а не ненависть, к тому же, мастера были симпатичными людьми, это мне удалось рассмотреть ещё своим глазом. Издалека они казались похожими друг на друга, как близнецы, однако вблизи эта иллюзия пропадала, хотя родная кровь в них чувствовалась, несомненно. Все, примерно, одного возраста, лет по тридцать и роста, под метр восемьдесят, с серо-зелеными глазами, в которых отражалась стальная воля и уверенность в своих силах. Но самое страшное для их врагов заключалось в отсутствии среди них лидера и аутсайдера. На мой взгляд, они составляли подлинную команду, сплавленную настоящей дружбой и опытом.

Самоуверенности я не заметил ни у кого, таким недостатком они не страдали, зато, по тому, как они обменялись друг с другом взглядами, стало ясно, что меня эти ниндзя успели 'прокачать' основательно и оценили по достоинству. Однако в их глазах не мелькнуло даже тени растерянности или неуверенности в предстоящем сражении, хотя, будучи мастерами такого класса, они прекрасно понимали, что перед ними стоит противник, который им до сих пор не встречался.

По тому, как они начали, я понял, что, действительно, удостаиваюсь высочайшей степени уважения, потому что на меня напали сразу двое, а третий метнул две железки. Мне не хотелось становиться мишенью, поэтому пришлось уходить с линии огня, смещаясь вправо к одному из атакующих. В движении я выхватил и акинак, одновременно отбивая им атаку противника, а самурайским мечом нанёс два молниеносных удара. Первым я перерубил меч мастера, а вторым отключил бойца, ударом лезвия плашмя по голове.

Теперь их оставалось двое, но сценарий сражения не изменился, атаковали они, мне приходилось защищаться. В меня снова полетели железки, от которых пришлось уворачиваться и отбиваться мечами, что, оказалось, не очень приятно, так как все эти предметы летели со скоростью болта из самострела.

Игра затягивалась, поэтому я включил дополнительную скорость, и ударом рукоятки акинака послал в нокаут ещё одного своего противника. Только на миг, у последнего из четверки, появилось сомнение, но долго сомневаться я ему не позволил, а попросту вырубил ударом ноги в подбородок.

Мои помощники появились очень кстати, потому что настала необходимость быстро обыскать всех четверых на предмет нахождения у них ядовитых веществ, которыми, они себя могли убить, поняв, что их миссия провалена.

Обыскивать мастеров я поручил Мстише, Вольге, Ратибору и Владимиру. Кувалде, Родомыслу, Добронраву и Рогдаю пришлось крепко спутать 'псов', привязав кожаными ремнями ноги и руки каждого к их горлу так, чтобы никто из них и шелохнуться бы не смог. Огонёк с Птахом были при Ухвате, который и не собирался бежать, а только смотрел неотрывно на меня, то, силясь, что-то произнести, то, передумав, просто покачивал головой из стороны в сторону.

Тщательно обыскав каждого, мы убедились, что опасения были не напрасны. У каждого в разных местах одежды нашли шарики с быстродействующей отравой, а у одного, первого из тех, кого я вырубил, яд оказался в золотом зубе. Поэтому пришлось распялить ему рот и произвести небольшую операцию по изъятию золота.

Когда подготовительная часть была закончена и будущие свидетели обезопасены от самих себя, Кувалде, Родомыслу, Добронраву и Рогдаю пришлось осматривать их вещмешки. В каждом из них оказалось по инкрустированной коробочке, которые мы не стали открывать до поры до времени, ожидая пробуждения всей четверки пленных.

Ждать пришлось недолго, минуты две-три. Когда они все очухались, я сразу объяснил им их положение, упомянув вначале, что средства для самоубийства мы тоже обнаружили, и показал для примера золотой зуб.

Им было предложено рассказать о каждом из предметов, которые были вывалены на землю, рядом с мешками каждого. 'Псы' молчали и думали, что сказать, как потянуть время, как ослабить внимание схвативших их воев, чтобы освободиться от пут и отбить артефакт, спасти миссию и себя, или, хотя бы частично, смыть позор своей кровью и жизнью. Правда, они понимали, что тот, кто смог пленить всю их команду, навряд ли предоставит им такую возможность.

Нет, подумал я, прочитав мысли каждого мастера, это не 'псы', это стая свободных волков, у которых присутствует чувство чести и собственного достоинства, их гнетёт чувство неисполненного долга, даже перед таким человеком, как Сфенальд. А ведь они, наверняка, знают истинную ему цену. Но они обещали достать ему артефакт и принести в целости и сохранности, и их обещание сейчас под угрозой не быть исполненным, а это уже бесчестие, позор, и даже смерть всех четверых не искупит его. Ещё меня удивило то, что в их сердцах не было злобы против меня и остальных. Каждый винил только себя и никого другого.

Мастера лежали на боку, квадратом, по принципу голова одного, ноги другого, поэтому они не могли посмотреть в глаза друг другу, но мысли их были одинаковы. Такая команда не имела права прекращать своего существования, но как поступить, чтобы и волки оказались сыты и овцы уцелели? Психотерапевта поблизости не было, да он им и не помог бы, а что тогда? Как их разубедить, как спасти от позора перед собой, а, следовательно, спасти жизнь каждого?

Дознание можно было не продолжать, так как мне уже открылось, в какой коробочке находится подлинный артефакт. Поэтому я сделал знак своим молодцам, чтобы те не удивлялись ничему, что будет мной сказано сейчас.

Боже мой, что это всё-таки за планета и континуум? Не хотелось, чтобы он исчез через три года, три месяца и три дня.

— Слушайте меня внимательно, обращаюсь к вам, против кого только что сражался и кого победил. Я знаю всё о вашей миссии, знаю, что вы с собой несёте, знаю цену этой вещицы и знаю, кому она достанется. Знаю о вашем воинском союзе, знаю о вашем полном и безоговорочном доверии друг к другу.

Скажу, что рад встрече с такими мужами и такими витязями. Более того, вы очень подошли бы нам, а с вашими понятиями о чести, долге и достоинстве, вы легко сошлись бы со всеми нами. В этом мы похожи. Поэтому я готов отпустить вас с вашим артефактом, не рассматривая и не касаясь его, но с некоторыми условиями. Готовы ли вы выслушать их?

Я знал, что такое предложение их единственный шанс не уронить честь и остаться в живых, поэтому не сомневался в их согласии. И получил его.

— Я выполню всё, что уже сказал, если каждый из вас даст клятву за себя и за трёх остальных в следующем:

После исполнения ваших обязательств перед Сфенальдом, вы оставляете у него службу, и возвращаетесь к нам на заставу в моё полное подчинение. А теперь решайте!'

И мастера поклялись.

Когда их развязали, я не удержался и спросил, знали ли они о том, что за артефакт хочет получить Сфенальд. И когда молодые мастера ответили утвердительно, с удивлением воскликнул:

— Но почему вы решились преподнести ему такой щедрый подарок?

— Когда-то, ещё в молодости, Сфенальд побратался с нашим учителем. А для его побратима мы готовы на такие подарки, потому что память о нашем учителе для нас священна.

— Расскажите о нем, — попросил я.

Как оказалось 'псы', действительно, были братьями, погодками. Старшему из них, Бориславу, было тридцать, самому младшему, Венеду, двадцать семь. Все братья были молчунами, но на мои вопросы отвечали без утайки и довольно подробно, особенно, когда речь зашла об их учителе. Оказалось, что первым, кто научил братьев уверенно держать меч и двигаться, был старый Радигор, который не мог похвастаться большим количеством учеников, потому что сам выбирал их. Отбор у Радигора был строжайшим, потому как не всякий, даже подающий величайшие надежды отрок, мог стать его воспитанником. Старый воин, а ему ещё лет пятнадцать тому назад уже стукнуло шестьдесят годков, каким-то одному ему ведомым чутьём определял, может отрок стать его учеником или нет.

Он сам рассказывал братьям, что Асмуд был его воспитанником, одним из самых лучших, которым он гордится до сих пор, впрочем, Радигор не стыдился ни за одного своего выкормыша.

Борислав попал к нему в пятнадцать лет, когда уже что-то, как ему тогда казалось, умел, но вся его уверенность в своих силах развеялась, как дым, когда он увидел, что творит старик. А Радигор, именно творил бой, потому что был непредсказуем каждый раз, берясь за то или иное оружие. Казалось, ему это оружие и вовсе не нужно, ни щит, ни доспехи. По тому, как восхищенно о нем рассказывали все четверо, сами мастера экстра класса, старый наставник был величайшим воином. Проучившись у него год, Борислав испросил у своего учителя разрешения привести к нему и своих братьев. Радигор не долго рассматривал трёх пацанов, и позволил остаться. Так начался совместный воинский путь четырёх братьев, который сулил им славу и уважение сильных мира сего. В обучении у Радигора они пробыли пять лет, после чего он отослал их к своему другу в Самарканд, а тот направил их в одно из племен Тибета, где они превзошли науки рукопашного боя, научились превращаться в тени и обращаться с тайным оружием наёмных убийц востока. Изучали они и медицину, но только в пределах необходимых для воина: останавливать кровь, исправлять вывихи, сращивать переломы, искусно залечивать раны с помощью трав и внутренней энергии жизни Цинь.

Прошло ещё шесть лет, прежде чем братья вернулись к себе на родину. Первым делом они навестили жилище Радигора, которое находилось на отшибе одной из весей Волынского княжества, однако их учителя уже не было в живых. Как рассказали им жители веси, Радигор погиб в бою против отряда норманов, которые решили, походя пограбить и поглумиться над местными жителями. Отряд был большой, человек тридцать, что могли противопоставить им мирные смерды, поэтому безнаказанность толкнула грабителей на зверства, которые даже в те поры, считались чрезмерными.

Находясь на отшибе, Радигор поначалу решил не вмешиваться в происходящее, ну пограбят, ну снасильничают над девками, эка невидаль, однако, когда старик увидел, что начинаются пытки и вот-вот разразится резня беззащитных селян, не стерпел и вмешался. Конечно, никто из норман его не принял всерьёз:

— Старик, — сказали ему, — не лезь, а то и тебе поджарим пятки.

Но старый человек не испугался и громко, на языке грабителей, потребовал, чтобы гнусные ублюдки Локи убирались из деревни, пока живы. Тут один из воинов, рыжий детина, не глядя, попытался сцапать своей громадной лапищей шестидесятишестилетнего, к тому времени, Радигора, но через секунду уже рычал от боли в руке, которая повисла, как плеть вдоль его туловища. Произошло это так быстро, что из его товарищей никто не понял, что с ним случилось. Один из них даже пошутил, что Сёгивульф, видимо, заразился старостью от трухлявого пня, до которого прикоснулся. Злой от боли и подначки Сёгивульф, схватил здоровой рукой длинный нож и шагнул к Радигору. Теперь все увидели, как старик, только что стоявший на месте, переместился чуть в сторону от разящего удара, перехватил руку нормана, сделал полшага назад, и сразу же вместе с рукой Сёгивульфа резко шагнул вперед. Здоровенный воин, как малое дитё, крутанулся через голову и упал на свой собственный нож.

Когда к нему подбежали товарищи, Сёгивульф был уже мёртв. Тогда-то и проняло норманов, кинулись они к Радигору, и началась карусель. Сразу пятеро грабителей бросились на старика, кто с чем: три меча, копьё и секира. Прошла минута, а все пятеро были убиты, а в руках Радигора оказались два меча. Норманы опомнились, наконец-то они стали серьёзно относиться к нему, шесть трупов не самых худших из них, уже пылились в ногах у старика, а это заставляло уважать такого противника.

Теперь никто из них не кинулся очертя голову на мастера. Радигор не стал ждать нападения норманов, а стал творить, по обыкновению, бой сам. Конечно, смерды не смогли живописать братьям, как сражался их учитель, но они сами, зная его, дополняли картину боя. В общем, их наставник перебил почти весь отряд скандинавов, двух из них прибили осмелевшие от такой мощной поддержки смерды, но и сам ратоборец не избежал смертельных ран. Три дня боролся старик за свою жизнь, но сильная потеря крови не дала ему возможности восстановиться. Его похоронили, как он и просил перед смертью, между трёх дубов на опушке леса, недалеко от веси.

Какой он был веры не знал никто, какого роду-племени, тоже.

Проведав могилу наставника, братья ушли и больше ни разу не возвращались на то место. Вскоре они появились в Киеве, где их сразу же приметил Сфенальд и взял в свою дружину. Увидев, на что способны братья, он сделал их сначала своими личными телохранителями, а, убедившись в их преданности, постепенно стал поручать им самые сложные тайные миссии, правда, не связанные с убийствами и похищениями людей.

Выполняя их, ребятам несколько раз приходилось сталкиваться с бывшими воспитанниками своего учителя, но ни разу, ни братья, ни противоположная сторона, не вступали в бой, потому что свято чтили наставление старика, который категорически запрещал сражения между ними.

За разговором, мы не заметили, как добрались до заставы. Мои соколы были ещё под впечатлением услышанного, когда из крепости, нам навстречу, выехал Аспарух с несколькими своими болгарами.

Подъехав к нам, он не спросил ничего, а только проследил за моим взглядом, удивлённо вскинул брови и пристроился к нашему отряду.

______________________________х___________________________

ГЛАВА V

БИТВА.

К нашему возвращению в крепости стало тесно от народа.

Необходимо было спешить, так как отведенные нам судьбой и ханом три дня были на исходе. Следовало немедленно вооружать прибывших людей. Поэтому я сказал, что мне надо отлучиться, чтобы изготовить луки, стрелы, сулицы и щиты.

— А ты, что в одиночку всё сделать собираешься? — спросил Вышата.

— Да, — искренне ответил я, — пойду, поколдую маненько.

На что Вышата спокойно заявил:

— А, что и поколдуй, главное, чтобы помогло пересилить супостатов.

Поэтому я, захватив необходимые образцы, удалился в примеченную дубовую рощу, которая, слава Богу, не числилась ни за каким божеством.

Прибыв туда, сосредоточился, и начал ведовство.

Первым делом подобрал и срубил с помощью лучевого лезвия необходимые дубы. Затем стал разбираться со структурой и составом принесенных образцов. Проще всего оказалось с древками сулиц, которых следовало настрогать, аж, тысяча двести штук, из расчета по четыре сулицы на каждого прибывшего смерда. Чтобы древки стали особо прочными, пришлось дубы из свежеспиленных превратить в мореные. Структуру этого дерева, долго пролежавшего в воде, мне удалось познать ещё в Киеве на Днепре, когда однажды пришлось встретиться с плотоводами и сплавщиками. Поэтому сейчас я просто перестроил молекулярную структуру дерева в соответствии с естественным процессом. И всё получилось.

Затем я, по имеющимся образцам, настрогал огромное количество стрел. Высверлив и настрогав деревянных палочек, я принялся за создание наконечников для стрел и сулиц. Добившись преобразования дерева в железо, я включил фантазию и мысленно представил картину их создания и размножения. А требовалось, не много — не мало, тридцать тысяч штук наконечников, только для стрел, да ещё тысяча двести крупных и плоских — для сулиц.

— Вот настрогал на свою голову, — подумал я, но, хорошенько посчитав, сколько стрел должно приходиться на каждого смерда, которых собралось на заставе триста человек, понял, что не так уж и много получается.

Вся работа по изготовлению стрел и сулиц заняла более четырёх часов, но на очереди стояло самое трудное, — луки.

Перед их запуском в массовое производство, пришлось изучить геометрию самого лука и материал, который обрабатывался мастерами в течение долгого времени. Абы какие луки, делать не хотелось, они оказались бы просто бесполезными в бою. Луки смердов, которые те принесли с собой, тоже не годились для серьёзного боя. Следовало изготовить разрывчатые луки, с которых стрела летела сильнее и дальше, чем стрелы степняков.

Постигнув тонкости изгибов и спрямлений, а также материала, из которого лепился такой лук, я создал на пробу три штуки. Тетива, которая была натянута на новые изделия, была точной копией тетивы самого образца.

Луки стреляли отменно, на двести пятьдесят шагов, а с расстояния в двести шагов пробивали любой кожаный доспех. Со ста пятидесяти шагов стрела пробивала деревянный щит.

Сулицы тоже показали великолепную пробиваемость, правда, здесь многое зависело от того, кто и с какой силой бросал их.

Я работал весь вечер и всю ночь, к утру наступившего дня, всё необходимое оружие было готово. Оставалось доставить его на заставу и приступить к обучению смердов.

Оставались считанные часы до подхода печенегов, может быть, менее, потому что Любомир уже зажёг тревожные огни на вышках, и в лес, в засаду поскакали Аспарух и Ратмир со своими отрядами. 'Око' детально отслеживало происходящие события.

Обстановка накалялась, поэтому, когда оружие перевезли в крепость, по моему повелению все триста мужиков, пришедшие из весей, сели в центре двора прямо на землю, закрыли глаза, и я начал нагонять на них оцепенение. Вогнав их в транс, пришлось использовать дополнительные запасы собственной энергии, чтобы напитать их тела достаточной силой и вложить в их головы и позвоночник условные рефлексы метания сулиц, стрельбы из разрывчатого лука и общую дисциплину боя, которая давала практические навыки выживаемости.

Прошло ещё три часа, уже совсем рассвело, но ни Любомир, ни те, кто ускакал в засаду, не показывались. Обстоятельства давали нам время на подготовку. Всем новым бойцам было велено пристрелять свои луки и потренироваться с метанием сулиц. Я был настолько измотан, что поручил контролировать дальнейший процесс занятий своим ребятам, сам же опустился на землю и отключился.

Когда меня растолкали, был полдень. За четыре часа, что я проспал, произошло много интересного.

Засада удалась на славу! Печенегов побили с сотню, а из порубежников не пострадал никто. Правда, выручил Любомир, подоспевший вовремя со своими воями и уничтоживший отряд печенегов, обходивший наших стрелков с фланга. После этого, послав прицельно ещё по паре стрел, Аспарух с Ратмиром увели людей, а Любомир с десятком, остался наблюдать за действиями орды. Его воин, прискакавший с донесением, рассказал, что засада наделала много переполоха в стане врага. Тот начал перестраиваться на десятки, чтобы в случае очередной засады не понести ещё большего урона.

Согласно нашему плану обороны крепости, все триста новых бойцов были уже на стенах, готовые пустить свои смертоносные стрелы в печенегов. Они сидели, скрываясь от чужих взглядов, для большего эффекта неожиданности, чтобы вступить в бой на уничтожение врага. Их боевой слаженностью и воинским умением остался доволен сам Вышата. Конечно, они не стали воями того уровня, с которыми можно атаковать и бить отряд в тысячу сабель в чистом поле. Но с ними крепость уже уверенно могла защитить себя и нанести значительный урон ханскому войску.

Через пятнадцать минут прискакал новый вестовой Любомира с известием, что две сотни печенегов ушли в сторону весей, на грабеж, а остальные должны скоро появиться в виду крепости. Не прошло и пяти минут, как ещё один из воев разведки, прибыл с одним единым словом:

— Идут!

Но прошло минут двадцать, а печенегов всё не было. Как обычно, перед чем-то неизведанным, у меня начался мандраж. Нет, конечно, тревожился не за себя, я был защищён так, что и тысячи сабель, копий, стрел, не могли причинить мне вреда, но волнение моё относилось к нормальным живым людям, которые поверили в мой план боя, доверились мне.

Этот план основывался на арифметических просчетах убитых и раненых и на том, что я слышал когда-то на своей военной кафедре о соотношении обороняющихся и атакующих. Цифры, которые были не раз проверены кровью миллионов людей, упрямо говорили, что у атакующей стороны должно быть, как минимум, тройное превосходство. Сейчас у хана такого преимущества уже не было, но он этого не знал, что было ещё одним плюсом для нас.

Луки, стрелы и сулицы должны были физически уровнять наши силы и, более того, создать нам численное превосходство.

Со стены крепости раздался голос Ратмира:

— Появились! Первая сотня! Там слева, ещё сотня, третья, четвертая. Семь сотен, а вон и сам хан! Ну, ребята, не подкачайте! — он обращался к стрелкам.

— Аспарух, давай бойцов на стены, Ратмир, твои тоже. Кожемяка, ты с десятком, у ворот, — эти приказы уже исходили от Вышаты, который со своим десятком стоял в центре двора, готовый вступить в бой там, где обстановка станет накаляться до предела.

— Фарлаф, твои по двое, на башни, — остальным, охранять пленных!

Я позволил себе подняться на стену, чтобы посмотреть на степных воинов, которых ещё ни разу не видел в настоящем сражении. Увиденное не порадовало, всадников врага было много, даже издалека. С опаской поглядел на свежеиспеченных бойцов, однако паники в их лицах не заметил, только упрямо сжатые губы, суровые лица, прицелившиеся глаза.

Тем временем, сотни разворачивались для атаки. Как я понял, враг решил взять крепость с ходу, за три приема, потому что шесть сотен разбились на три атакующие линии. Каждая такая волна состояла из двух сотен всадников. Седьмую сотню хан придержал, как резерв. Расстояние, с которого собирались нападать на нас печенеги, составляло, примерно, восемьсот метров.

— Слушайте меня, и мы разобьём ворога, — кричал Вышата. — Первые две сотни печенегов выпустят первые стрелы на подходе к заставе, вон от тех кустиков, а вы должны начать бить их стрелами раньше по моему указу, и далее каждые два удара сердца, вы должны прицельно выпускать по стреле. Выходит, что до того времени, когда враг сможет вас достать первой стрелой из своего лука, каждый из вас должен выпустить по пять стрел. Бейте во всадников, но, если не сможете, бейте в коней. Пеший степняк — это половина воина! Да, сильно не высовывайтесь!

Пустив, пять стрел, остановитесь, спрячьтесь за стену, как сейчас, и ждите моего нового повеления. Всё ясно? Вопросы?

Ответом было молчание.

За стенами крепости происходило движение, раздавались воинственные крики, ржание лошадей, звон доспехов и оружия. Печенеги разогревались сами, разогревали коней, подзадоривали друг друга и своих четвероногих, в общем, настраивались психологически на атаку. Наконец первая линия всадников стала приближаться, за ней, на расстоянии пятидесяти метров, или семидесяти шагах, сдвинулась вторая линия сотен всадников, а ещё через некоторое время и третья. Поначалу шли на крупной рыси, а метров через сто пятьдесят перешли на галоп. Со стороны посмотреть, красиво! Но, когда знаешь, что ты не на манёврах, а во всамделишном бою, ничего, кроме пустоты под 'ложечкой' не испытываешь.

Первая линия вражеских всадников вскоре приблизилась на смертоносный выстрел разрывчатого лука, и вылетели первые стрелы. Сразу триста стрел! Рвануло воздух, через две секунды рвануло ещё раз, и ещё, ещё, ещё...

Я не смотрел за их полетом, но видел, что первый же выстрел сильно проредил первую линию атакующих, а к пятому выстрелу она испарилась, а к крепости продолжало скакать, от силы, всадников пятьдесят, которых стали выбивать стрелки Аспаруха. Но за ними шла вторая линия, и Вышата приказал пустить ещё по две стрелы и спрятаться. Через две секунды шестьсот стрел ударили по второй линии, там тоже началась сумятица, но линия сохранилась, и в ответ к нам прилетела первая сотня стрел. Они не причинили вреда никому, но теперь следовало ждать совместных выстрелов второй и третьей линий нападавших. И они последовали, а потом ещё, ещё, ещё...

Стрелы лились водопадом, падая навесно в крепость, но люди прижимались к стенам крепости, и падавшая смерть не находила жертву.

Вышата заорал своим медвежьим голосом:

— Ребятушки, изготовились, бей! Бей! Бей! Бей!

Всякий раз, когда на нас просыпался поток стрел, в ответ летела команда:

— Бей!

Не всегда удавалось попасть в промежутки времени между выстрелами печенегов, так как те стреляли вразнобой, а не залпами, но убитых среди наших пока не было, потому что враг вёл навесную стрельбу, которая была бы очень эффективна, если бы во дворе кто-нибудь был. Весь двор усыпало стрелами, какие валялись на земле, какие торчали из неё.

Наша залповая стрельба дала результат, потому что вторая линия тоже начала таять.

Третья линия всадников распалась на два самостоятельных рукава, которые стали разъезжаться вправо и влево, выходя из под обстрела крепости, но сразу обезопасить себя от наших стрел, им не удалось. Пока они спасались из зоны обстрела, им вдогонку унеслось ещё по пять 'подарков' от каждого из трехсот стрелков.

Как только враг стал отступать, я, мои ребята, четверка мастеров и прибывшие витязи с соседних застав, получилось шестьдесят пять человек, вскочили в седло, и выехали за ворота. Мы не ставили себе задачу преследовать оставшиеся две или полторы сотни всадников, но в живых оставались некоторые пешие воины из первых двух разгромленных линий атаки. На них и была рассчитана эта вылазка. К тому же не последнюю роль сыграло то, что в поле перед крепостью, остались сотни лошадей без всадников, которые нам могли очень пригодиться для дальнейшего преследования врага.

Родилась задумка посадить на коней стрелков, чтобы преследовать хана с остатками его войска.

Латники с соседних застав занялись поимкой и уничтожением печенежских воинов, которые пешими не успели далеко убежать от нашей крепости, а я с ребятами и мастерами стал отлавливать лошадей. Работа оказалась не из лёгких. Степные лошадки не давались в руки чужаков, а арканить их я и мои ребята не умели. Здесь сказалась моя недоработка. Однако нас выручили четверо братьев, которые обращались с арканами, как настоящие ковбои.

Но их было явно недостаточно для быстрого отлова сотен коней. Тогда я сообразил, что можно применить ведические способности, и, окинув взглядом поле, стал успокаивать лошадей, навевая им иллюзорные картины родных степей, безопасности и сладких кормов, находящихся за стенами крепости. Успокоенные кони стали доверчиво стекаться к воротам заставы, где их уже ждали.

Лошадей прибыло много, теперь каждый из стрелков смог подобрать себе лошадку по своему вкусу и характеру. Правда, в крепости стало тесно, поэтому, дав лошадям перекусить и чуть отдохнуть, стрелки и витязи стали выезжать в чисто поле. В крепости остались Аспарух со своими болгарами, их лошади, да пара степных.

Наш отпор, видимо, произвел должное впечатление на хана и его сотников, поэтому печенеги, постояв немного, развернули свои сотни и исчезли из виду. С учетом, так и не введенной в бой сотни и оставшихся в живых после атаки всадников, у хана осталось человек триста, да плюс ещё две сотни бойцов, которые не принимали участия в сражении, а сразу поехали грабить веси. Всего пятьсот бойцов, то есть половина того, что было вначале.

У нас, к нашей радости, не погиб ни один человек! Такой бескровной победы никто не ожидал! Были, конечно, раненные, но настолько легко, что и за раны не считали, так, — царапины. Не считая, оставшихся в крепости болгар, мы располагали тремястами легковооруженными всадниками и почти сотней конных латников. С легковооруженными стрелками шёл десяток вьючных лошадей, которые несли на себе сулицы и провиант для людей и коней. Сейчас нас было чуть меньше, чем врагов, поэтому спешить преследовать хана, мы не собирались. Посоветовавшись, решили ещё немного потренироваться ведению боя в поле, да и кони степняков должны были немного привыкнуть к своим новым хозяевам.

Три сотни стрелков выстроились по сотни в лицо, в шашечном порядке, тремя рядами, с дистанцией ряд от ряда в пять метров. С каждого фланга их прикрывало по пятьдесят латников, построенных по десять в ряд. У каждого из стрелков в ногах лежало по три сулицы и щиту из буйволиной кожи. Щиты были реквизированы у погибших печенегов. Четвертая сулица каждого бойца, то есть, триста штук, были воткнуты, с наклоном в сторону атакующих в землю перед первой линией стрелков в три ряда в шашечном порядке, которые образовывали труднопроходимый заслон для конницы противника.

Каждый ряд выпускал стрелы с разницей в два удара сердца, залпами, поэтому, когда третий ряд давал первый залп стрел, первый, одновременно с ним, уже производил второй залп. Однако если первая и вторая линии стрелков били в гущу наступающих, то третья линия выцеливала и избивала стрелами тех, кто оставался в живых после залпов стрел первых двух линий. В случае максимального сближения с противником, в ход пускались сулицы.

Две сулицы каждого бойца летели во врага, а третья сулица вместе со щитом оставалась в руках воя для рукопашного боя, причем, стрелки в линии садились на коней, съезжались бок о бок, а сами ряды сокращали расстояния между собой до двух метров. Одновременно с ними изготавливались к ближнему бою и латники. Все пять рядов, по десять в лице, наклоняли свои длинные копья, прикрывались щитами и набирали скорость для удара по крыльям противника.

Мы проделали это раза два, три, в общем-то, получалось неплохо, на мой взгляд, но Вышата был недоволен.

— Медленно, медленно, не точно, вразнобой, — бубнил он громко. — С такими вояками нельзя нападать в отрытом поле на печенега: сомнут, побьют, только людей потеряем зазря!

Ридгар мудро возразил:

— Но других-то нет! Да и печенеги не у себя в степи, а на нашей земле они чувствуют себя неуверенно. А потом, пока враг доскачет, его изобьют стрелами, а остальное докончим мы, латники. Нас-то они не смогут остановить, тем более в ближнем бою, когда из луков не очень постреляешь. Сшибём, сомнём, а остатки скинем на копья смердов.

— Мне можно сказать? — спросил я Вышату.

— Валяй!

— У меня тут есть четыре брата, которые могут помочь ополчению выстоять. Они настоящие мастера, каждый стоит десятерых печенегов, а то и более. Поставим их в первую линию, с ними ополчение не дрогнет.

— А что! Дело говоришь, Кожемяка! А ну, давай-ка их сюда, посмотрим на них, познакомимся, объясним, что им нужно будет делать.

— Скорее, они сами нам объяснят, что, да как.

Я позвал братьев, которые немедленно подъехали. Вышата, посмотрев на каждого в отдельности, произнёс:

— Ну и как вы оцениваете наше ополчение?

— Никак, — ответил старший из братьев. — Но в нашем положении и это сойдёт. Им надо кого-нибудь из опытных поставить, тогда и надеяться на них можно будет.

— Вот Кожемяка вас и предложил поставить в их ряды, говорит, что вы одни сможете целый отряд уничтожить, а за вами потянутся и ополченцы.

Мастера переглянулись, а я понял, что они уже приняли решение.

— Спасибо за доверие!

— Ну и лады! Так и порешим. Идите, знакомьтесь со своими стрелками и в путь.

Пока мы решали с ополчением, Любомир с ребятами не терял времени зря. От него прискакал вестовой, который сообщил, что остатки ханских сотен движутся на соединение с теми, кто занят грабежом.

— Надо спешить, — сказал Вышата, отослав вестового, — А то эти тати все дома в весях пожгут.

Чтоб им лихо было! Не могут сидеть спокойно в своих степях, обязательно нужно им кого-то ограбить.

— Вот и давайте отобьём у хана охоту приходить на нашу землю, — высказался за всех Ридгар.

— Так, мать их в душу, — выругался Вышата. — Вперед! — заорал он и дал пятками в бока своему жеребцу, который обиженно мотнул головой, но с места перешёл на крупную рысь и понес своего витязя к войску. Отряды уже перестраивались в походный порядок, по трое в ряд. Дорожка в лесу была узкая, но наезженная и утрамбованная. Любомир с ребятами обеспечивал нам разведку, поэтому без дозоров и охранения всё войско на крупной рыси углубилось в лес.

Все знали, куда они идут и зачем, все знали, что нужно спешить и успеть врезать печенегам по самое не балуйся, пока они ещё не разорили всё и вся.

Знали это все, но чувствовали и переживали, особенно остро, конечно, ополченцы. Потому что, грабили и жгли их дома, их подворья; уводили их скотину, насиловали их женщин и дочерей, убивали их сынов. Мы, латники, ехали впереди и я, оглянувшись, увидел их лица и глаза, полные отчаянной решимости победить или умереть. Благодаря их помощи, застава выстояла против печенегов, теперь необходимо было спасти всё, что было дорого этим людям.

Меня стала распалять ярость на степняков, на Сфенальда, на всех ублюдков, стремящихся к власти и богатству по трупам и крови других, чаще всего, беззащитных людей. Когда-то и я был таким же, как эти крестьяне, не умеющим защитить себя и свою семью от бандитов и грабителей, против которых у меня не было оружия, потому что его мне не позволяло иметь государство. Я был беззащитен против продажных ментов и высоко стоящих чиновников из контролирующих органов и различных государственных инспекций, которые наплодило государство, чтобы защитить только свои интересы и решать только свои задачи за счет, в том числе, и моего кошелька. Именно сейчас я ощутил, как мне надоело бояться, как мне хочется перевернуть всю эту мерзкую систему отношений. Я понимал, что мои мысли анархичны, что любое государство, — это система подавления и, что люди, — это всего на всего люди, среди которых, к сожалению, всякой твари по паре.

Но ярость, охватившая меня, требовала выхода, поэтому я сжал коленями бока моего Ворона, и он рванул с места в карьер. Кто-то крикнул:

— Куда ты, Кожемяка? Стой!

Однако меня уже ничто и никто не мог остановить. Ворон летел, еле касаясь земли, чувствуя мою ярость и сам, заражаясь моей яростью. Мой 'глаз' уже нашёл врагов, которые тащили из домов всё, что попадалось им под руку. За полчаса мы с Вороном покрыли расстояние, которое при крупной рыси заняло бы два часа. В деревню я вломился пешим, оставив Ворона в густом ельничке, и сразу же начал убивать, убивать, убивать.

Мой акинак наконец-то напился крови, и я почувствовал, как опыт и сила всех воинов, державших его, вливается в мой мозг, позвоночник, руки, ноги. И не только опыт и сила, а и мысли, видение мира и, главное, понимание своего места в нем.

Я опомнился только тогда, когда стало некого убивать, в веси я остался один, потому что жителей её не было, они давно укрылись в лесах, а грабители, все кто находился здесь, валялись теперь, кто где, недвижимыми. Но мне, почему-то, было доподлинно известно, что здесь далеко не все печенежские воины, а перебил я только специальный отряд, посланный или оставленный в веси ханом. Эти ребята были, как это называлось в петровские времена, фуражирами, которые запасали фураж и провиант для войска, а заодно хватали всё, что представляло интерес для них самих и хана.

А где же сам хан с сотнями? Я воспользовался 'оком', кинув его к соседней веси, но и там обнаружил только горстку, человек двадцать, тридцать ханских заготовителей и мародеров. Тогда в беспокойстве мой глаз метнулся к нашему войску и далее, к крепости. Нигде, никого, всё было тихо, чинно, благородно. Однако, не могли же вот так, в одно мгновение, пропасть, исчезнуть пятьсот всадников! Здесь было о чем подумать, тем более ярость моя прошла, а мозг был ясен и чист, как воздух после грозы.

Я попробовал поставить себя на место потерпевшего поражение, но не сдавшегося хана, ничего не получилось, потому, как мне не удавалось представить, а как может думать печенег, да и, вообще, как может думать вождь, полководец. Отступить? Но зачем тогда надо было оставлять фуражиров? Обмануть? Но как, если ты плохо знаешь местность? А, если предположить, что хан или кто-то из его подручных, знает местность хорошо, знает, где находятся другие заставы и веси?

Но у Сфенальда и хана была договоренность только на нашу заставу. Снова тупик. А запасной выход? Должен же у вождя быть запасной вариант развития событий, на всякий случай? Должен. Какой?

Грабить веси на соседних заставах, там, где их не ждут. Я воспарил своим 'оком' на высоту птичьего полёта, и кинул его к соседской границе. Точно. Вот он где. Хан обманул всех и Сфенальда, и нас, и Любомира. У него уже заранее был свой план похода, который выходил за рамки договоренностей, даже в случае провала основной операции. Чужак, есть чужак, да и войск в нашей крепости было слишком много, поэтому хан имел право считать себя обманутым и мстить за очень серьёзные людские потери. Хотя, думается, что он поступил так же, если даже все договоренности со стороны киевского воеводы были бы соблюдены.

Я прикинул, сможем ли мы успеть помешать его планам, выходило, что сможем, если только немедленно повернуть к границе соседей и ускорить темп марша. До развилки дорог нашим бойцам оставалось каких-нибудь десять минут, я слишком далеко от них, а местоположение Любомира со товарищи мне тоже не было известно. Я обратился внутрь себя, лихорадочно познавая свои возможности, и нашёл. Фантом. Мне пришлось создать свой фантом, который был мгновенно переброшен под очи Ридгара.

Реакция того была мгновенна:

— Веди нас! — воскликнул он.

И фантом повёл запрограммированным маршрутом. Я же тем временем, вскочив на Ворона, помчался в соседскую весь, отбивать у грабёжников собственность наших ополченцев. Это было как раз по пути моего следования, и мне уже было точно известно, как я буду действовать в этом случае.

До веси оставалось с километр, когда глаз показал картинку, которая привела меня в восторг. Мои потенциальные жертвы максимально упростили задачу, скопившись в центре деревни, докладывая и сортируя награбленное. Через пять минут я уже был рядом с ними, слетел с седла и превратился в смертоносный вихрь. Через десять секунд у возов валялись только трупы, правда, я потратил ещё секунд десять на то, чтобы убедиться, что в деревни печенегов больше не осталось. Убедившись, вскочил в седло и отправился на соединение со своими.

На место встречи мы с Вороном прибыли раньше отряда, пришлось ждать минут пять, но такое опоздание было допустимо, у нас оставалось время, чтобы успеть спасти соседей.

Своим третьим глазом я постоянно держал в поле зрения хана и его воинов, поэтому мог рассчитать, где нужно будет идти, и когда ударить. До веси, на которую собирался совершить налёт печенежский разбойник, нам и ему оставалось ходу с полчаса, однако хан не знал, что мы знаем, где он, да к тому же ещё и не отстаём от него. Атака нашего отряда по моим расчетам должна была явиться полной неожиданностью для татей. Поэтому пять минут ничего не решали, к тому же в веси, как я уже посмотрел, людей не было, скорее всего, они, на всякий пожарный случай, ушли все в укрытия. Другого объяснения быть не могло, уж очень безлюдной была весь.

За минуту, две до появления основного отряда, я увидел свой фантом, а за ним следовал, видимо, Любомир с десятком, поскольку этих лиц на заставе, я ещё не видел. При встречи со мной, фантом исчез, а Любомир без опаски подъехал ко мне и поздоровался. Он с интересом посматривал на меня, но не стал задавать никаких вопросов, которые так и рвались у него наружу. Я оценил его сдержанность и, ответив на приветствие, коротко ввёл его в курс дела, поблагодарив за бесценную помощь и в засаде, и в разведке.

Любомир выглядел лет на двадцать, двадцать пять, с бритым подбородком и длинными вислыми усами, сильный, даже очень сильный человек, отлично держащийся в седле. Лицо его чистое, не обезображенное шрамами, производило очень приятное впечатление, потому что в нём присутствовала суровая доброта, присущая многим русинам, которая контрастировала с жесткими лицами варягов-русь. Витязю была приятна моя похвала, потому что ему уже кто-то что-то успел про меня рассказать, так я понял, хотя, когда он успел получить такую информацию, оставалось не понятным.

— Ты знаешь, Кожемяка, пожалуй, мы с воями поскачем вперед, чтобы на месте определиться, что и как, а ты дождись остальных, и быстрее подъезжайте.

— Ты, Любомир, как будто читаешь мои мысли. Лады, так и сделаем, только необходимо определиться с сигналами.

— Лучше обойтись без них, я сам вас найду и расскажу, где кто находится.

— Добро! До встречи, Любомир!

— До встречи!

Он ускакал со своими молодцами, а я дождался отряд и доложил, как всё обстоит. Ополченцы, услышав, что их близким, домам, скотине и утвари ничего не угрожает, повеселели, но Вышата враз отбил у них охоту радоваться, сказав, чтобы они лучше подумали, а каково ныне их соседям. Стрелки приумолкли, однако по их выражениям лиц, я понял, что в бой они пойдут, уже скинув груз тревоги и ответственности за жизнь своих семей, зная, что, если придется погибнуть, то о семьях позаботится община. Самое главное община цела, а в остальном, что касалось их самих, уж как 'карта ляжет!' У отряда сразу появился стимул, что прибавило ему ходу и, соответственно, уменьшило шансы хана, хоть сколько-нибудь опередить нас.

Печенеги и мы, в данный момент, шли параллельно друг другу. Единственно, чего я опасался — это, чтобы Любомир раньше времени не обнаружил себя. Опасения мои оказались напрасными, поскольку его не видели не только печенеги, но и я со своим 'оком'.

Мы были уже на подъезде к веси, когда, словно из дерева выступила фигура воина. Первым его заметил Ридгар и сделал всем знак остановиться, а воин подъехал к нему и Вышате и что-то стал объяснять. Долго тому говорить не пришлось, потому что Вышата и Ридгар были в курсе продвижения печенежских сотен и уже приблизительно, но знали, откуда те нападут. Единственное, что занимало сейчас их головы, откуда лучше наносить удар, когда печенеги примутся грабить. Любомир, видимо, предусмотрел и такой вариант, потому что они втроём, — Вышата, Ридгар и воин Любомира, поехали в сторону деревни, но, выбирая небольшой радиус, который объяснял многое, — полководцы поехали на рекогносцировку.

Печенеги к этому времени тоже находились уже рядом с весью и приготовились к нападению. 'Оком' я отследил их намерения атаковать деревню из леса с трех сторон, потому что четвёртая сторона веси была обращена к большой поляне. Нападать с этой стороны им было не с руки. К тому же наш отряд находился как раз с этой самой четвёртой стороны.

Понимая их намерения, я тогда злорадно подумал:

— Нападайте, хоть с четырёх сторон, всё равно никого не найдёте. Однако ошибся, потому что, непроизвольно кинув 'глаз' на весь, тут же увидел, как из одного дома выходит старик. Потом услышал, как кто-то его окликает, он поворачивается и не спеша идёт к низкой изгороди, где начинает с кем-то разговаривать. Подняв 'око' выше увидел, что он о чем-то беседует с соседкой, тоже старым человеком. Прислушался, о чем говорят.

— А ты, Справа, что не ушла-то, ай пожить лишние годки не хочешь? Ты ведь моложе меня будешь, да и сыновья с невестками тебя уговаривали идтить в схроны.

— Мне, Кудряш, помирать нет надобности, но и за домом кто-то должон присматривать, да ить кто ж на старуху позарится. Тольки такие же, как я, а с ними я и сама управлюся, а печенегам, коли-таки приидуть, мы с тобой не ко двору придёмси. Им ить молодые, да сильные нужны, а старики-то на что?

— Вот и позабавятся с нами, да пытать ещё начнуть, чтобы вызнать, куда это наши детушки попряталися, выдюжишь ты, когда тебе пятки начнуть поджигать?

— Я слышала баб они не пытають, всё боле мужиков поджаривають, да подвешивають.

— Это когда как, а то и за баб примаются. Им ить, чужакам, наши с тобой слёзы, да причитания, ничто, да чё говорить, вспомни козар-то!

— Ой, не приведи Род, такое ещё раз пережить, ить тогда никто из наших стариков в живых не осталси, а то ж, поначалу думали, не тронуть, да, Кудряш, чтоб етим татям пусто было!

— А не слыхала, кто акромя нас с тобою осталси?

— Ох, да почитай, все, кто в наших с тобою летах, Оклад с Вадимом, Лада со Снежаной, да етот пустобрёх, Бурун. Может, ещё кто, не знаю.

— А не любишь ты Буруна, Справа? Сколько помню тебя, всегда к ему чепляешьси, и чем он так тебе не угодил, не припомню что-то.

— Эх ты, старый пень, где ж тебе знать-то об етом деле. Ты, об ету пору с Ольгом на древлян ходил, вот тогда ето всё и случилося.

Старик хотел спросить, наверное, а, что всё-таки случилось-то, но не успел, печенеги со свистом и воем выскочили из лесу.

— Ну, старая, держись, пришла беда!

К моменту, когда враг устремился к желанной добыче, мы успели изготовиться к бою. Неожиданно Мстиша подъехал ко мне, и сказал:

— Учитель, а, что, если выманить печенегов на нас.

— Это как же?

— А послать ополченцев, полсотни, с их паршивенькими луками, да стрелами на разбойников, будто взыграло в мужиках ретивое. Пусть добегут они до середины поляны, пустят по паре стрелок, да наутёк, когда их преследовать печенеги начнут.

— А, что, может сработать! Сейчас Вышате скажу.

Тем временем враг уже ворвался в деревню, и в момент рассыпался по дворам. А Вышата действительно заинтересовался и тут же приказал полусотне ополченцев снять доспехи, взять своё старое оружие и якобы атаковать врага.

— И не увлекаться мне! А то сам вас всех тут порублю!

Грабёж проходил спокойно, без суеты и спешки. Хан находился в центре деревни с сотниками, а по краям были выставлены дозоры. Здесь-то и выскочили наши мужички. Бежали быстро, без криков, но готовые атаковать. Дозор, который кинулся, было, наперерез, сразу засыпали стрелами, и двое ворогов свалились с седел. Ещё трое печенегов были явно ранены. Видя, какой оборот приняла стычка, оставшиеся в седле дозорные стали поворачивать коней, и криками призывать своих на помощь.

Стычка с дозором произошла точно по сценарию, в середине поляны, а, когда из веси выскочила сотня всадников, наши мужики враз повернули и во всю прыть рванули к нам. Поляна по ширине была метров триста, а расстояние от веси до леса и того меньше, метров двести. Конечно, что стоит здоровому человеку пробежать сто метров, секунд пятнадцать, а лошадь за это время может преодолеть в два раза больше. Поэтому уже через семь, восемь секунд конных печенегов и пеших мужиков разделяло метров пятьдесят, но враги не стреляли, у них имелась иная цель, пленить смердов, осмелившихся защищать свои дома.

Мужики поддали, а чужаки, видя, что добыча уходит, решили пострелять для острастки самых прытких и стали натягивать луки, но их опередили. Воздух рвануло, и две сотни стрел, вылетевшие из леса, уничтожили две трети всех всадников. Оставшиеся в живых, ещё не успев ничего понять, по инерции перескочив через трупы своих соратников и их коней, остановились и получили ещё сотню стрел. Стрелки били в упор, с пятидесяти метров, и не могли промахнуться. Сотня прекратила своё существование.

Никто в стане хана, который находился на расстоянии шестисот метров от места события, ещё не понял, что произошло, потому что никто там не увидел стрел, вылетевших с нашей стороны. А мужички тем временем развернулись и снова устремились к деревне. Печенеги, видимо, не поняв ещё, что их сотня попала в ловушку, послали уже две сотни на усмирение и пленение новых атакующих смердов. Правда, может, хан и заподозрил, что-то, но он и представить себе не мог, что его сотни гибнут под ударами тех, с кем он уже воевал на заставе.

Наша полусотня подставных вновь кинулась наутёк и, как и в первый раз, всадники стали настигать их почти у леса. Картина повторялась, только стрел вылетело в три раза больше, а в живых после этого осталось всадников тридцать, которых следующим залпом уничтожили полностью. Теперь ждать уже не было смысла, и сотня латников ринулась через поляну, скакали десятками в пять рядов, двумя группами. За нами выехало две линии стрелков, которые медленно, и не ломая рядов, двинулись за нами.

Вышата скакал впереди своего десятка, за ними скакал Ридгар, затем Ратмир, Фарлаф и я с ребятами. Справа от нас, стараясь вырваться вперед, мчались бойцы с соседних застав. Завидев ратоборцев, хан поначалу решил дать встречный бой, но, увидев, выступивших за нами стрелков, повернул свои оставшиеся две сотни в побег, налегке.

Латникам трудно угнаться за степняками в поле, в степи, но в данном случае, позади печенегов стоял лес, а в лесу том была узкая дорога, на которую тремстам всадникам одновременно никак не попасть. Это понял и хан, поэтому одну сотню он решил использовать, как заслон, вторая сотня перестраивалась по три для отступления по лесу.

Печенежский заслон ринулся на нашу сотню, но нас эти ребята остановить не могли. Наши первые ряды опрокинули передовых всадников противника, и у врага началась свалка. Тем временем четвертые и пятые ряды нашего отряда, стали охватывать печенегов с флангов. Удары с флангов ещё больше расстроили ряды противника, началась сумятица, мы оставили копья и выхватили мечи. Однако за ханом мы уже не успевали, но случилось то, что я и ожидал, когда увидел, что из лесу за нами вышли две линии стрелков.

Как только хан с оставшейся сотней ринулись к лесной дороге, оттуда полетели стрелы, причем били залпами в четыре приёма. Западня захлопнулась, началось избиение супостатов.

Всё сражение я следил за своим десятком, оберегая их спины, оберегая их жизни. Первый свой бой все выдержали с честью и славой. Кувалда, например, удивил всех тем, что от его ударов, приходящихся по мечу или щиту противника, всадник валился на землю вместе с конем. Рогдай удивил многих своей яростью, которая обратила в бегство сразу четырёх печенегов, напавших на него. Ратибор — мастерством защиты и экономным расходованием сил, благодаря которому он не получил не единой царапины, зарубив пятерых врагов, и после боя был свеж, как огурец. Владимир доказал, что он умеет работать не только мечом или щитом, но и кулаками, а Мстиша поразил многих своей ловкостью и умением выбирать место боя. Это качество витязя особо ценилось у профессионалов. Мастерски сражались Добронрав и Родомысл, которые в связке показали, что два витязя могут быть недосягаемы и смертельно опасны для врага, когда действуют с полным пониманием друг друга. Птах, Огонёк и Вольга тоже покрыли себя славой, изрубив немало врагов. Всего, по моим подсчетам, руководимый мной десяток уничтожил сорок печенежских воинов.

Понимая, что скоро будут изрублены все его бойцы, хан, выбравшись из схватки, потребовал поединка, и тогда из наших рядов к нему выехал Ридгар. У меня были подозрения, что этот витязь боец, что надо, но такого мастерства я не видел ни у Ватажки, ни у Никоса, не уступал он и четырем братьям, которые уже были среди нас и с большим вниманием следили за тем, как ведет поединок Ридгар.

Правда, поединка, как такового, не произошло. Хан и Ридгар успели обменяться буквально двумя, тремя пробными ударами, как рус нанес молниеносный удар, и хан, рассеченный почти от сердца до правого лёгкого, вывалился из седла. Признаться, такого приема я не знал, потом уже Ридгар рассказал мне, что это родовой удар, который передавался из поколения в поколение, только от отца сыну или, в крайнем случае, от деда внуку. В его роду этот прием называли 'с лёгким сердцем', потому что, оказывается, такой удар возможно нанести, только полностью сконцентрировавшись на нем и отрешившись от мира. Он был одним из сложнейших ударов на опережение, который требовал от его исполнителя гениальной реакции и уверенности.

Я видел, как отреагировали братья, и понял, что искусство Ридгара их поразило.

— Не говори, что ты самый сильный, найдётся сильнее тебя, — невольно пришло на ум.

После гибели хана, печенеги сложили оружие, хотя, так и так они не представляли уже никакой угрозы. В плен сдалось более тридцати человек, обессиленных и деморализованных, многие из которых, к тому же, были ранены.

Вблизи, я, к своему удивлению, увидел, что лица степняков никоим образом не походят на тот тип, который обычно описывают в художественной литературе. Печенеги не были теми 'косоглазыми' жителями степей, которые, возможно, появились позже от смешения крови монголоидной расы и степных племен, населявших казахские и башкирские земли. Причем, все воины были довольно высокого роста для того времени, под метр семьдесят, не меньше. Конечно, их лица отличались от европейского типажа, но многие из них были даже красивы по любым меркам, да и кожа была не жёлтой, а белой, точнее смуглой. Их лица можно было назвать восточно-аристократичными, если, конечно, под востоком понимать арабские страны или персидские государства. Безусловно, я не стал выяснять у простых воинов, откуда происходит их народ, потому что они, наверняка, ничего об этом не знали, а хан, у которого можно было бы поинтересоваться историей происхождения рода и племени, был мертвее мёртвого. Печенеги отличались от царских хазар более крепким и крупным телосложением, а от болгар только глазами, они у них были более круглыми, в отличие от миндалевидных болгарских. Языка общения этого племени я пока не слышал, но, почему-то не сомневался, что услышу много знакомых слов или общих корней с болгарским языком, а, следовательно, и словенским.

Впрочем, мне уже не раз приходилось убеждаться в том, что, несмотря на моё стратегическое преимущество в знании исторических фактов, которое здесь почиталось, как предвидение или ясновидение, многие мои бытовые или, скажем, тактические познания, оставляли желать лучшего. Например, я считал, что, если не у простолюдинов, то уж у смердов, на ногах должны быть лапти, но оказалось, что даже у калик эта обувь носится в мешках, как запасная или, чтобы дать роздых своим ногам. 'Лапотной', как я понял, Россия стала значительно позже, когда крепостное право получило не просто широкое распространение в государстве, но и было официально закреплено, как основное сосуществование феодалов и крестьян. Русь десятого века находилась в 'детском' феодальном возрасте, где смерд, конечно, зависел от воли и желания боярина или князя, но не напрямую, а только через общину своей веси, которая подчинялась и платила дань тому или другому вельможе. Очень часто это было похоже на взаимоотношения сельскохозяйственного кооператива с бандитской 'крышей' нашего время.

Вообще, прожив почти полгода в Киевской Руси, мне всё больше казалось, что социальные взаимоотношения, которые существовали здесь, и те, что знавал я в своё время, ничем не отличаются. В прежнем моём мире и нынешнем существовал закон, который в настоящий момент обзывался 'Правдой', существовали суды, существовали блюстители порядка, существовали истцы и ответчики, но всё это действовало и строго соблюдалось до определенного уровня и только в том случае, если противоборствующие стороны были примерно равны по значимости и силе. Даже народное вече, которое ещё изредка собиралось в Киеве, походило на всенародный референдум, который, по сути, ничего не решал. В Киеве практически отсутствовала демократия, которая существовала в Новгороде или у радимичей с вятичами, потому что здесь уже было сильное расслоение людей на очень бедных и очень богатых, а также на власть предержащих и бесправных. Конечно, присутствовал и средний класс в лице ремесленников и купцов, но его очень успешно пользовали в своих интересах боярская и военная верхушка.

Мне, безусловно, повезло, сейчас я это хорошо понимал, что на начальной стадии к моей особе был приставлен Отшельник, который, используя свои связи, направил меня к кузнецу Раките. Именно Отшельник, за непродолжительное время нашего совместного путешествия, успел вложить в мою голову основы выживаемости в этом мире и составил план моего проникновения в привилегированные слои Киевского общества. Несмотря на всю сложность моих взаимоотношений со Сфенальдом, мне уже не грозил неправедный суд. Конечно, меня могли прикончить и без суда: разбойники, наемные убийцы, печенеги, — но такое могло случиться и со Сфенальдом, и с любым боярином, или князем. На такой случай имелся только один рецепт, — или ты, или тебя.

Сегодняшнее 'лечение' завершилось успешно. К счастью, из моих хороших знакомых и друзей, никто не погиб. Были незначительные ранения, из которых самым тяжёлым оказалась сломанная правая рука Фарлафа и пробитая стрелой левая рука Ратмира. Из моих учеников пострадал Рогдай, которому в толчее схватки разбили нос. Остальные вышли из боя без единой царапины, однако в целом, без потерь не обошлось.

С нашей заставы погибли пять воинов, трое из десятка Вышаты, а двое из десятка Фарлафа. Витязи с соседних застав потеряли восемь человек, и двадцать семь человек потеряли смерды, которые перекрыли дорогу в лес, убегавшему хану.

Вышата был несказанно удивлен и обрадован такой бескровной войне, радовались все оставшиеся в живых, особенно ополченцы. Горевать и печаловаться живые станут, справляя тризну по погибшим, а сейчас каждый радовался, что жив, что скоро вернётся домой и, что оказался причастным к победе над извечным врагом.

Недовольным остался только мой акинак, которому не пришлось испить вражеской крови в этом бою. Его ворчание, точнее, недовольство всех его бывших владельцев, которое отчётливо ощущалось моим мозгом, несколько раздражало и смазывало картину общего торжества победы. Мне пришлось предпринять немало усилий, чтобы подавить раздражительность меча, а, поскольку я не собирался и впредь потакать его дурным наклонностям, предупредил, что у меня не ангельское терпение и, если такое повторится, то нам придётся распрощаться друг с другом. Акинак, голосом какого-то древнего героя удивленно произнес:

— Ну, не хрена себе! — и заткнулся.

После такого откровенного диалога, настроение моё значительно улучшилось, и я вновь приобщился к общему ликованию. С особым удовольствием наблюдал, как радовались мои ребята, для которых это было первым крупным сражением. Мои ученики могли гордиться собой, с честью его выдержав. Испытанные бойцы делились впечатлениями о Ридгаре, который проявил чудесное умение в поединке с печенежским ханом. Его мастерство, действительно, заслуживало восхищения. Такого владения мечом и умения предвосхищать действия противника, я не видел даже у своих учителей, не говоря уже о себе самом.

Кстати, своё мастерство рубки я не переоценивал и прекрасно понимал, что выхожу победителем не за счет совершенного искусства управляться с этим видом оружия, а в большей степени за счет своей реакции и скорости.

Поэтому, от души поздравив своих ребят с боевым крещением, я счёл своим долгом искренне пожать руку Ридгару и признаться, что завидую 'белой завистью' его учителю, который имеет такого ученика.

— Завидовать уже некому, — горестно произнёс витязь. — Моего учителя, а им был мой отец, уже давно нет на белом свете.

— Он погиб?

— Нет, к его сожалению он умер от старости, к счастью, так и не познав горечь поражения. Отец всегда мечтал пасть в настоящей битве, но его мастерство в то время было высочайшим в сравнении с теми, с кем ему пришлось сражаться.

— А, что, ты считаешь, есть вои, которые сейчас смогли бы превзойти твоего батюшку?

— Ты ни разу, я понимаю, не видел, как бьётся Асмуд?

— Нет, не довелось. Он часто приходил смотреть учебные бои в молодшую дружину, но сам никогда не проявлял желания показать своё умение.

— Узнаю старого бойца, по всей видимости, он так и не нашёл себе достойного ученика, а обзавестись семьей, да нарожать сынов, ему так и не пришлось. А тебе он не предлагал?

— Нет, а сам я не решился просить его.

— Просить его не стоит, ты правильно сделал, да и потом, у тебе своя, новая манера боя, которая, поверь, не хуже той, что знаю я или Асмуд. К тому же ты быстрее всех, кого я когда-нибудь видел, а выбор дистанции сражения и видение всего, что происходит вокруг тебя, меня, лично, просто поразило. В тебе просматриваются сразу несколько школ меченосцев. Во-первых, варяжская, умением перерубать чужие мечи и выкручивать их из рук противника; во-вторых, эллинская, которая учит не спешить атаковать, а разведать вначале боя, кто перед тобой, прочувствовать его характер и манеру вести поединок и, в-третьих, какая-то древняя восточная школа, по умению защищаться очень жесткими блоками, в очень низких стойках, и из них же атаковать молниеносными косыми ударами снизу вверх и сверху вниз. Это ново, это необычно и, мне так кажется, что будущее, именно за такими, как ты. Наверно, поэтому и Асмуд не стал тебя ломать и перестраивать на свой манер, старик умен и дальновиден, ведь и у меня, и у него древнее знание варяжских мастеров меча, которое не терпит рядом иную школу, потому что является тайным родовым воинским учением с целой системой философских догм и умопостроений.

— Хорошо, Ридгар, нам сейчас необходимо закончить наш разговор, потому что на нас уже с укоризной посматривают многие витязи.

— Ты прав, но обещай мне, что позже, когда всё это поутихнет, мы с тобой позвеним нашим оружием.

— Надо же, а я хотел об этом просить тебя.

Рассмеявшись, мы вернулись в текучку происходящего. Вышата определял день тризны и где она произойдёт. Все командиры сошлись на том, что место тризны должно быть недалеко от места решающего сражения, поэтому все согласились справить её на поляне перед деревней. Если выбор места не вызвал споров, то по обряду свершения похорон возникли разногласия. Вышата, Фарлаф, Любомир, Ридгар и Ратмир, да и я, настаивали на том, чтобы все бойцы, сложившие головы в сражении, удостоились одинаковых почестей при погребении их на костре. Однако нашлось несколько витязей, которые считали, что воины должны удостаиваться тех почестей и привилегий, которые у них были при жизни. Не учитывать мнения своих товарищей, с которыми только что сражались бок о бок против врага, мы не могли, поэтому никто из нас не спорил с ними, но пытались убедить, что в бане и перед смертью все равны.

Ридгар предложил высказаться каждому и привести доводы, которые могли бы убедить или разубедить ту или другую стороны. Первым начал говорить Вышата:

— Братья, я понимаю, что витязь и ополченец при жизни стоят на разных крылечках, но когда в их дома приходит беда, оба сходят на землю и сражаются заедино, потому что, если каждый из них останется там, где стоял, оба крылечка будут порушены и разорены их врагами.

С чьей помощью нам удалось одолеть печенегов? Только совместно с ополченцами, только их стойкость и отвага позволили нам победить в неравной схватке, а теперь они, получается, не ко двору? Разве это справедливо?

Вышата закончил, начал говорить Фарлаф:

— Моё мнение таково, коль так случилось, что смердам пришлось стать воями, то и надо хоронить их, как воев. Разве мы делим погибших на старших и младших, как это водится при жизни? Нет. Всегда витязи умели уважать своих сотоварищей по оружию, а все эти дни и мы, и смерды были вместе и сражались супротив одного врага. Да, завтра мы воротимся на свои заставы, а ополченцы приидут к своим семьям, в свои дома, и всё станет, как прежде. Мы останемся воями, а они вновь землепашцами и станут хоронить своих сородичей в земле, как это принято у людей, которые целой жизнью связаны с пашней. Но сегодня святой день! Мы победили!

После Фарлафа слово взял один из тех, кто настаивал, чтобы ополченцев и витязей не погребали на едином костре:

— Я отдаю должное мужеству и умению ополченцев, более того, я понимаю, что без них нам ничего хорошего не светило, но благодаря кому они стали умелыми воинами? Благодаря Кожемяке. Благодаря кому они так быстро сообразили, что необходимо перекрыть единственную дорогу хану, благодаря одному из ваших витязей, который их возглавлял. Поэтому я и мои товарищи считаем, что и в бою, как и в жизни, витязь и смерд не ровен. Испокон века вождя, рекса, князя погребают отдельно от остальных воинов, и никто не видит в этом ущемления своего достоинства и чести.

— Братья, — вырвалось у меня, — а чего мы спорим-то, не легче ли спросить самих ополченцев, как они сами хотят справить тризну по своим погибшим? Фарлаф же сказал, что у них в обычаи хоронить в земле умерших или погибших на охоте. А охота у них нынче была славная, на очень крупного, сильного и хитрого зверя. Так, как же мы решаем за них, когда можем нарушить вековые традиции этих людей?

И все согласились. Позвали старшин, которым Ридгар объяснил, что по обычаям воев, тела погибших предаются огню на погребальном костре, чтобы они вознеслись к Перуну, но мы знаем, что у вас, продолжал Ридгар, принято своих хоронить в земле. Поэтому мы заспорили и пригласили вас, чтобы вы сами нам сказали, по обряду огня или земли воздавать почести погибшим?

Перед нами стояли оба старейшины наших деревень, которые, уяснив, о чем с ними говорит витязь, убивший недавно в поединке самого хана, на наших глазах преобразились. Оба, как-то сразу, просветлели лицами, расправили плечи и с достоинством ответили, что благодарят славных воев за внимание к их павшим сородичам, но предпочитают не нарушать заветы своих дедов, и предадут земле тела погибших вблизи деревень, где они недавно жили.

Все витязи облегченно вздохнули и согласились с желанием старшин. Последний вопрос, остававшийся в повестке дня, был по количеству печенегов, которых следовало принести в жертву. Поскольку пленных было чуть более тридцати человек, объявили о трёх наших, которым предстояло в честном поединке одолеть, оставшихся в живых печенегов. Поединщиками с нашей стороны оказались Вышата, Ридгар и, к моему удивлению, Любомир. Воин он, конечно, то, что доктор прописал, особенно в разведке, но, как мастера на мечах, я его ещё не знал. Однако рассудил я, если выбрали, именно его, значит, знали, что он может многое. Витязи соседних застав не претендовали на право участвовать в поединках, уж очень весомы были 'аргументы' нашей стороны.

Погребальный костер должен был быть зажжен вечером, а на следующий день договорились хоронить ополченцев, которых уже сегодня должны были увезти к месту похорон, чтобы с ними могли попрощаться близкие и родственники.

К вечеру, когда погребальные костры были готовы, а тела погибших витязей уложены сверху, настал черед поединков.

На ристалище вывели пленных печенегов и поставили их напротив нашего отряда. Затем от нас вышли избранные, у каждого из которых было по два одинаковых меча. Каждый из наших бросил по одному из мечей к ногам врагов, тем самым, предлагая в честном поединке заслужить себе свободу или погибнуть. Печенеги были знакомы с обычаями русов, поэтому самые решительные или самые отчаявшиеся, сразу же подняли мечи и изготовились к бою. Я не знал правил проведения таких дуэлей, поэтому спросил у Фарлафа, а существуют ли обычаи таких поединков. Фарлаф удивленно воззрился на меня, но так ничего не решив, ответил:

— Правило единственное, с их стороны должно участвовать не более трех бойцов. Если кто-то из них побеждает, он имеет право помочь своим, или выйти из боя и отдать меч другому пленному, который ещё не заслужил права на свободу. Если все наши поединщики будут убиты, то оставшиеся в живых пленные, получат свободу.

— Значит, у наших нет права замены, а у пленных оно есть. Но это несправедливо! Их тридцать человек, вдесятеро больше!

— Таково древнее правило чести победителей, и не нам его менять, да и потом, чего ты так беспокоишься? Пленные, они уже проигравшие, они уже не вои, а испуганные шавки. Не боись, всё будет, как надо.

Да, подумал я, шавки тоже могут больно кусаться, особенно, когда речь идёт об их жизни. К тому же, может оказаться, что проигравшие захотят взять реванш, терять-то им нечего. Риск, по-моему, был неоправданно велик, но я был бессилен, что-либо изменить.

Тем временем бойцы приступили к схваткам. Вышате достался черноволосый детина, который не уступал ему в росте, да и в силе. Меч печенегу был привычен, а долго приноравливаться к противнику он не собирался, поэтому сразу напал на Вышату и начал даже теснить витязя. Но ещё хуже дела обстояли у Любомира, которому достался гигант, ловкий, как обезьяна и быстрый, как змея. Любомир сам не маленького роста, выглядел перед печенегом, если не пигмеем, то этаким юношей, который рискнул выйти на смертельный бой против взрослого дяденьки. 'Зверь', так я сразу окрестил печенега, был явно сильнее и быстрее нашего воина, но Любомир каким-то чудом держался. Ридгару повезло более всех, потому что против него сражался обычный хороший боец. Но всякий просто хороший боец был ему на один зубок. Ридгар расправился с ним за минуту, а упавший меч поднял следующий претендент на свободу.

В первые же минуты схваток, я понял, что пленные, зная наперед, что их ждёт, рассчитали, кто из них будет сражаться первыми. Череда поединков стала для них своеобразной эстафетой, результатом которой должна была стать победа и свобода. Опытные воины, они, наверное, заранее догадались, кто выйдет с ними на бои, поэтому против Вышаты поставили, на их взгляд равного бойца, на Любомира натравили 'зверя', а Ридгару приходилось сражаться одному со всеми остальными. Но даже самый лучший боец умел давать себе роздых в сражении, потому что он тоже был человек, а не машина. Сейчас же у витязя такая возможности отсутствовала и, хотя Ридгар дрался, экономя на ударах и движении, всё же ему приходилось затрачивать усилия на отражение атак и на то, чтобы сразить врага. Против него выходил уже четвертый, относительно свежий воин и, несмотря на то, что Ридгар сражался пока только для сугрева, у врага оставалось ещё более двадцати бойцов.

А дела у Любомира становились всё хуже. 'Зверь' уже загонял парня вконец, тот еле держался на ногах и, хотя ещё как-то умудрялся защищаться, чувствовалось, что развязки ждать недолго. Я так переживал за него, что упустил момент, когда Вышата, вроде бы отступая и, споткнувшись, падая на бок, рубанул-таки своего противника по ноге. Когда тот упал, Вышата, быстро перекатившись, вогнал ему меч меж ребер.

Неожиданно всё сразу изменилось и в поединке 'зверя' и Любомира. Витязь вяло отбил очередной удар своего противника и его даже развернуло к нему спиной, а, когда 'зверь' уже намеревался рубануть его сверху и занес меч для последнего удара, наш воин молниеносно сделал шаг назад, навстречу печенегу, и ... 'зверь' оказался пронзенным. Он только успел удивиться и мгновенно умер, упав на спину, с занесенным для удара оружием.

Я посмотрел на Любомира, парень хитро улыбался, хотя его притворство в бою, тоже не прошло для него даром. Чувствовалось, что он устал, но его физическое состояние, не шло ни в какое сравнение с психологическим шоком пленных.

— Ну, артисты, — восхищенно подумал я, — надо же, как тонко рассчитали силу воздействия на противника. Когда тому уже казалось, что победа и свобода вот-вот рядом, всё рухнуло.

Печенеги были настолько деморализованы, что к двум, точнее к уже трем, освободившимся мечам, подошли не сразу. Дело было сделано, психологически сломленный противник потерял надежду, и поднимали мечи уже люди, которые заранее смирились со смертью.

Наступил момент, когда последние трое пленных вышли, чтобы достойно умереть с оружием в руках. На двоих я не обратил внимания, но от третьего я почувствовал исходящую опасность отчаявшегося человека, задумавшего что-то неожиданное против своего врага. Этот третий как раз поднимал меч против Ридгара. Предупреждать криком об опасности, было неразумно, потому что мой голос, ещё больше бы отвлёк моего товарища. Поэтому я сосредоточился и попытался мысленно донести до него моё предчувствие.

И Ридгар услышал, и очень вовремя, потому что через секунду, с пяти метров в него полетел меч, уподобившийся дротику. Витязь успел среагировать и отбил летящий меч, а через секунду его противник уже падал с раскроенным черепом. Это был последний, четырнадцатый, поединок Ридгара за сегодняшний день. Вышата с Любомиром заканчивали свои восьмые бои.

Смеркалось. Рядом с погребальным костром громоздилась гора людских трупов, пусть и недавних врагов. Конечно, никто и не горевал над ними, но на душе, как и в природе, сейчас было сумрачно.

К этому времени из схронов вернулось всё население веси, оповещенное своими стариками, что враг уничтожен, и опасность миновала. Народу прибавилось, пришло человек четыреста, если считать всех от мала до велика. Я невольно сравнил деревеньки в России, которые видел в своём времени. Самые большие насчитывали домов пятьдесят, шестьдесят, то есть были раза в два меньше этой. Такие большие поселения как здесь, в моём мире можно было встретить только на юге, где-нибудь в Ставропольском или Краснодарском крае. Здесь же подобная численность веси, считалась небольшой, что было понятно. Рядом проходила граница с "диким полем", поэтому мало кто изъявлял желание обрабатывать земли с риском для собственной жизни.

Но, несмотря на трудности и опасности, и здесь селились и жили люди, обзаводились семьями, рожали детей, разводили скот и так далее и тому подобное. Меня поразил тот факт, что крестьяне живут не в домах, а в землянках в три наката, и на вырубленных в лесу полянах, после корчевки, выпасают скот. Человек приспосабливается ко всему, даже, к постоянным грабежам и насилию и вырабатывает ответные меры, которые, зачастую, сводят на нет все усилия врага.

Крестьяне, живущие на границе, давно поняли, что из 'дикого поля' приходят тати, не знающие и боящиеся леса, поэтому всё самое ценное крестьяне прятали там, на заимках, в схронах. Даже крупный рогатый скот с весны до зимних холодов пасли в лесах, оставляя рядом с собой домашнюю птицу, и заготавливая сено в овинах на зиму. В таких пограничных общинах даже выставлялись дозоры, которые формировались из мальчишек десяти-двенадцати лет, несмотря на то, что парни такого возраста уже во всю помогали отцам и в доме, и в поле, и даже на охоте.

Самым опасным временем года были месяцы с августа по октябрь, когда уборка урожая привлекала орды степняков. Бывало, нападали и в летние месяца, но по зиме и весне всегда всё было спокойно. Я подумал, что такое поведение степи сыграет с Русью роковую шутку, когда орды Бату-хана, именно зимой ворвутся на её земли.

Однако сейчас татаро-монгольские орды не грозили старой Рязани, Новгороду и Киеву, Полоцку и Изборску, Ладоге и Чернигову, не было пока у степи такой силы и таких предводителей, которые решились бы напасть на русские земли в зимнюю пору. Поэтому собравшиеся жители веси понимали, что и в этом году их миновала злая доля, и радовались, и горевали вместе с нами, что не обошлось без жертв.

Наступило время погибшим вознестись в ирий, и вся дружина, витязи и ополченцы, выстроились перед сложенным костром. Предварительно, меж бревен была заложена пакля и сухой мох, а бревна полили жиром и растительным маслом. Не было торжественных речей, типа:

'Спи дорогой товарищ! Ты отомщен! Родина тебя не забудет!'

Просто из нашего строя вышли воины с горящими факелами и побросали их к подножью последнего ложа бойцов. Костер занялся сразу, загудело, заревело, затрещало, огонь взметнулся ввысь и опалил лежащие наверху мертвые тела. И свершилось чудо, народ ахнул, закричал, потому что мертвые поочередно стали подниматься, будто прощаясь с живыми, занимались факелами и исчезали в бушующем огне.

Буйство огня продолжалось минут десять, затем костер стал угасать. Весь обряд продолжался не более получаса и, когда последние всполохи пламени прекратились, и огонь пожрал всё и всех окончательно, наступила темнота. Правда, не надолго. Секунд через двадцать, вокруг погасшего погребального костра, вспыхнуло несколько десятков костров, у которых сидела дружина, затем мы все поднялись, плеснули из полных чар в сторону погребального костра немного хмельного мёда и, не чокаясь, осушили их до дна.

И послышалась песня. В полной тишине певец повел рассказ о славных витязях Руси, которые, слава Перуну, не переводятся на её земле. Пел Птах. Когда он успел её сочинить, или в такие минуты у него слова сами складывались в песню, а музыка рождалась от слов?

Нам 'дикое поле' приносит утрату,

И смерть ежегодно берет свою дань,

И тризну справляя по ратному брату,

Я помню и ныне ту славную брань.

О, слава Перуну, кто витязей смелых,

Приводит рататься со злобным врагом.

Рарух, божья птица, удача умелых,

Когда звон булата раздастся кругом.

Веди нас, Перуне, мы все в твоей власти,

Как кречеты ринемся в бой,

Сердца истомились в безделье и счастье,

Веди нас, Перуне, с собой!

Мы кровью врага и кровью своею,

Обильно польем твой алтарь.

И тризну справляя, от горя пьянея,

Мы вспомним ту славную брань.

Голос Птаха креп с каждым словом, а руки воев всё сильнее и сильнее сжимали бражные чарки, а когда песня оборвалась, все, словно, выдохнули, а, затем, набрав побольше воздуху в легкие, закричали. И понеслось ото всех костров: 'Певец, давай ещё! Певец, спой о славном...! Певец, поведай былину о ...'

Птах встал у своего костра, поклонился всем, и объяснил, что не умеет петь по заказу, а, если хотят его слушать, то пусть никто не серчает, но он споёт только то, к чему у него в данный момент лежит сердце. Возражений не последовало, и Птах поведал ещё одну песнь о походе Вещего Ольга к Царьграду, а затем спел о сражении Святослава с византийцами под Доростолом. Перед тем, как пропустить ещё одну чарку, Птах нараспев поведал историю о гибели князя Игоря, и о мести княгини Ольги древлянам и их князю Малу.

Стольких историй о реальных персонажах я не слышал за всё своё время пребывания здесь. Многое в них совпадало с тем, что я читал у Соловьева, Карамзина, но были кое-какие факты, которые мне оказались неизвестными. Например, князь Игорь погиб в 945 году, а окончательная месть, по рассказу Птаха, свершилась в 957 году, то есть через двенадцать лет после смерти Игоря, когда Святослав уже был не малолетним отроком, а пятнадцатилетним юношей. Такой исторический факт был для меня более понятен, чем легенда о четырёхлетнем княжиче, уронившим копьё к ногам своего коня. Конечно, могло случиться и такое. Ольга могла таскать с собой своего единственного сына, может быть, не напрасно опасаясь за его жизнь, но, скорее всего, для сына Игоря разгром древлян в 957 году был началом его полководческой выучки.

Вообще-то, скифы, сарматы, или роксоланы, иные восточнословенские племена, ещё в моём мире постоянно будоражили мою фантазию, потому что о них было очень мало известно. В то же время, их соседи, эллины, были хорошо известны истории. Почему? У скифов не было письменности? Не верю. Ещё в четвёртом веке до рождества Христова у скифов был единый, главный царь, было землепашество, кузнечное производство, они активно торговали с эллинами, у них были города, они возводили великие валы. ... И всё на словах? Чушь! Но где та письменность? Где история государства Скифского? Зарыта в курганах, затеряна в степях, сгорела, как Александрийская библиотека?

Тогда почему археологи находят даже древнеегипетские папирусы, шумерскую клинопись, знают, на каком языке общались древние персы и народ Урарту, но не могут найти скифскую письменность? Провал. Может быть, не там ищут? Может быть, один из уже известных всему миру языков и был языком скифов? Например, древнеиранский или язык Урарту, или древнеегипетский. Ведь не напрасно нескольким Бусам приписывают прямое родство с персидскими царскими династиями. Ведь как-то смогли скифы разгромить мощное государство Урарту и достичь древнего Египта, по пути накостыляв кемерийцам. Как-то смогли они договориться с их фараоном, и заключить пакт о не нападении. Что, всё на словах?

Буквально несколько десятилетий назад в моём времени считалось, что 'Слово о полку Игореве', чуть ли не первое и единственное литературное произведение древнерусского языка. Но затем была найдена Новгородская береста, которая заставила пересмотреть многие представления о грамотности словенских племён, и говорить о словенской письменности. Но, по моему мнению, словенская письменность имеет скифско-сарматские корни, если не хеттские. Потому что именно в то же самое время, при Рамсесе II существовала империя хеттов, которая вместе с данайцами, вела войну с Египтом и тоже, как ни странно, заключила с ним мирный договор. Уверен, не на словах! Кстати, о данайцах того времени, известно столько же, сколько о хеттах и скифах. Это потом уже, от Гомера, узнали потомки, кто сравнял с землею Трою.

В истории ещё столько непознанного!

Если проанализировать конец девятого и десятый век, то есть начало образования Руси, можно найти много несуразностей в хронологиях, много недосказанных судеб. Например, братья Рюрика, Синеус и Трувор. Известно, что оба умерли или погибли, но где, как? И были ли они вообще? Да и о самом Рюрике мало что известно!

Олег, воевода Рюрика, толи племянник, толи двоюродный брат, толи брат жены князя, толи просто дальний родственник? А ведь речь идёт об Олеге-вещем. Хорошо известны его деяния, но никто не может сказать, как он умер и умер ли в 912 году.

Игорь и Ольга. Ну, про Игоря всё более или менее понятно, родился, жил, был убит. Всё, вроде, расписано по годам. Но непонятно, сколько же у Игоря с Ольгой было детей? Один Святослав и всё? Есть, правда, что-то о старшем сыне Игоря, Олеге, князе Тьмутараканском, но официальная история об этом умалчивает. И получается, что Игорь с Ольгой, прожив в браке 42 года, только на 39 году родили Святослава. Если 908 год считать годом их бракосочетания, когда Ольге, скажем, было, лет 15-17, а Игорю 30 лет, то получается, что Святослав появился на свет, когда его отцу с матерью было соответственно, 64 года и 48 лет. 48 лет, по тем временам старуха! Почему не было так долго детей у князя с княгинею, летописи умалчивают.

Ольга, хитрая, святая, мудрая. Наверное. Но кто она родом? Псковитянка, не точно, да и не Ольга вовсе. А кто ж тогда? Дарина? Ольха? Тишина.

Святослав. Вроде родился в 942 году, погиб вроде в 972 году. Вроде. Но есть сомнения. Уже говорят, что родился немного раньше, а погиб немного позже. И так вся русская история. Это вам не Древний Рим, где всё расписано по датам!

А в российской истории изначально будто бы существовала цензура и цензоры. Негласные.

Мне предстояло убедиться во всем этом в реальности, в которую я попал. Кое в чем удалось преуспеть, но никак не получалось выяснить, а в каком же точно году пребываю. То, что это было после 972 года, я подозревал, но был ли это 975 или 973, а, может быть, 976 год, мне так и не удалось выяснить. Ориентировался исключительно по известным мне историческим фактам. Лют убит, значит, это уже после 973 года, скорее всего, середина 975. Княжич Олег жив, и будет убит через два с половиной года, то есть в 977 году. Владимир, прослышав об убийстве Олега, сбежит в Артанию, но в начале 978 года вернётся с варягами и викингами, и поднимет смуту, которую поддержат новгородцы, в результате которой князя Ярополка свергнут и убьют. След воеводы Сфенальда, по моим познаниям терялся после 977 года.

Итак, я пришёл к выводу, что попал в 975 год от рождества Христова, а, поскольку, мне здесь было суждено пребывать три года, три месяца и три дня, выходило, что вся свара между сыновьями Святослава, будет проходить на моих глазах.

К этим выводам я пришёл после нашего посольства в древлянскую землю, сейчас же, в данный момент, меня больше всего интересовало, как сложится моя дальнейшая судьба здесь, на заставе. На дворе стоял конец сентября, я находился в данном континууме уже полных пять месяцев. У меня уже были ученики, друзья и должники чести, а мне, так и не удалось, ни на йоту, приблизится к исполнению 'квеста'. Это раздражало, заставляло нервничать, отвлекаться от самосовершенствования. Я тосковал по семье, по работе, по друзьям, оставшимся в том мире. Мне никак не удавалось смириться с тем, что предсказанный срок пребывания здесь обязательно сбудется.

Правда, у меня был один план, который следовало осуществить в начале весны будущего года. Советы старого лешего запали мне в сердце, и хотелось попутешествовать по миру, да и убедиться в правдивости его слов о пробуждении Святогора. Соседство со степью и удаленность от пристальных глаз Киева позволяло свершить задуманное, к тому же я рассчитывал на помощь своих новых друзей и соратников. Однако следовало хорошенько подготовиться к такому путешествию, путь-то предстоял не ближний, аж до Кавказских гор. Следовало не забывать и о маге, который странным образом воздействовал на моё будущее. Однако этот человек мог подождать, потому что его внимание к моей особе мне не досаждало. Кое-что необходимо было сделать и до путешествия, так как артефакт в руках Сфенальда был ещё одной моей головной болью.

Поэтому, после возвращения на заставу, я серьёзно озаботился, именно разработкой плана нейтрализации артефакта, до того, как воевода сможет воспользоваться им. Отпустив четырёх братьев, я тщательно изучил информацию о том, где будет проходить передача древнего и опасного предмета Сфенальду. Предпринял и дополнительные страховочные меры, прикрепив незаметно ко всем братьям своеобразные 'жучки', которые давали мне возможность моментально находить своим 'глазом' этих мастеров, как вместе, так и по отдельности. Необходимо было отследить, куда положит и, как будет хранить артефакт воевода, чтобы в нужный момент проникнуть, захватить и лишить могущества этот древний магический предмет. Битва ещё не была окончена, она продолжалась, только уже на уровне магии и ведовства. К сожалению, в этом сражении у меня не было помощников, приходилось надеяться на самого себя. Именно поэтому, я стал отдавать предпочтение чувственным явлениям, таким, как телепатия, телепортация, телекинез, энергетические воздействия на человека и природу. Телепатией и телекинезом я уже владел в достаточной мере, поэтому мне не составило труда довести свои возможности до очень высокого уровня. Например, удавалось слышать мысли людей за два километра, причем, очень точно удалось определять, кому они принадлежат, поскольку, каждому человеку были свойственны исключительно индивидуальные мысленные волны, как отпечатки пальцев. Даже, когда человек спал, можно было с определенностью сказать, вот в этом доме видит сны Вася, а на сеновале дрыхнет Петя.

С телекинезом дело обстояло также успешно, правда, передвигать предметы или людей за километры я не мог, но несколько сот метров мне покорились. Причем, в телекинезе всё зависело не от веса предмета, а от его массы, потому что, что-то поднять, было элементарно просто, но сдвинуть, оттолкнуть, приблизить, гораздо сложнее. Ещё большей сложностью было придать предмету огромной массы скорость и ускорение. Преодолению таких проблем, я посвятил целую неделю. Пришлось даже пренебречь служебными обязанностями и переложить их на мощные плечи Кувалды и Родомысла. Впрочем, кроме моих ребят, никто об этом не знал, а мои ученики не возражали.

В конце концов, удалось достичь желаемых результатов и в телекинезе, мало того, даже в телепортации. Нет, не самого себя, в этом я пока не преуспел, зато, научился мгновенно перемещать любые неживые предметы. Собственной энергии на телепортации уходило куда больше, чем на телекинез или телепатию, но эффект от такого умения стоил таких затрат, к тому же во мне накопилось столько избыточной энергии, что потеря пятнадцати-двадцати процентов её, проходила для меня пока незаметно. За время пребывания в этом мире, во мне скопился заряд, который обеспечивал около тысячи телепортаций предмета размером, весом и массой со средний авианосец, с его мгновенным броском в пространстве на сотни километров. Удалось достигнуть и желаемой точности перемещения, за счет симбиоза телепортации с 'третьим глазом'. Поэтому то, что мне приходилось перемещать, уже попадало, именно туда, куда хотел я, а не в какое-нибудь болото или кому-нибудь на голову, хотя, если бы мне захотелось, чтобы камень или топор телепортировался и попал кому-нибудь в голову, — это произошло бы обязательно.

Всего этого я успел достичь в отпущенный мне лимит времени, до наступления дня воссоединения Сфенальда с его вожделенным артефактом. Несмотря на мою занятость и каждодневные многочасовые тренировки, я не забыл отследить момент передачи артефакта и место его хранения. Постарался определить и примерный день воссоединения. Таковыми днями могли стать дни полнолуния, приходящиеся на конец сентября. Кстати, все четыре брата благополучно вернулись на заставу. Настроение у них было радушное, даже приподнятое, оно и понятно, задача была выполнена, честь не пострадала, обещания исполнены. Кому не понравится такой расклад? К тому же, когда они узнали, что для них приготовлена работа, и до самой весны не придётся скучать, братья совсем повеселели. У Ридгара появилась идея обучать воинскому делу пограничных смердов, от мала до велика. Он уже переговорил со старейшинами, да и с большинством смердов и получил добро.

Во-первых, умение владеть оружием здесь, действительно, было необходимостью, а, во-вторых, крестьянину зимой особо делать нечего, полдня точно свободно, а здесь подоспело предложение сочетать полезное с жизненно важным. Кстати, на соседних заставах такое предложение тоже пришлось по душе. Конечно, не всем эта затея пришлась по нраву, некоторые, особо щепетильные витязи, не пожелали обучать смердов, посчитав такое предложение унижением своего достоинства. Однако братья поддержали Ридгара и заверили его, что за полгода сумеют обучить крестьян, и сделать из них настоящий воинский отряд. К тому же решился вопрос с их местопребыванием и жильём. Мои ребята тоже порывались пойти вместе с ними, но я был непреклонен, потому что следовало позаботиться о братинном доме и стойлах для лошадей. Ну, а поскольку мне было не до того, все заботы я возложил на своих первых помощников, Кувалду и Родомысла.

К полнолунию я не успел достичь желаемой научно-магической формы, поэтому мне пришлось испрашивать у Вышаты увольнительную на три дня и скакать на своем Вороне к Киеву, чтобы иметь возможность узнать ход мыслей Сфенальда. Доскакав почти до стен столицы, я сумел-таки, наконец, узнать о сокровенном дне 'слияния'. Воевода, оказывается, ежечасно думал об этом, торопил приближение этого заветного дня, поэтому мне не составило труда подслушать его думы. По существующему здесь календарю, заветный день был 17 октября, мало того, всё должно было произойти во мраке ночи, в течение часа, начиная от полуночи. Уже со спокойной душой, я вернулся в расположение заставы, и к середине октября был во все оружия.

15 октября мне вновь пришлось отпрашиваться у начальства, что было несложно, потому что Ридгар знал о моих приготовлениях и поддерживал меня во всём. Вышата тоже догадывался, что мои отлучки с заставы неспроста, да и то, как мои ребята несли службу, не давало ему повода для отказа мне в таких мелочах.

В полдень, 16 октября, я уже был под стенами Киева. Мне хватило нескольких секунд, чтобы настроиться на волну Сфенальда.

Боже, его нетерпение достигло апогея, он уже ни о чём другом не мог думать, как только дожить, дождаться наступления полночи. Нетерпение, страсть, жадность, жажда власти снедали этого человека. Его то бросало в жар, то в холод. Иногда доходило до зубного стука, голова его раскалывалась от мечущихся мыслей, а я испытывал некоторые неудобства, используя телепатию. Поэтому, когда одновременно с воеводой и у меня начался озноб, пришлось временно отключиться от него, оставив визуальное наблюдение.

Ночь приближалась, напряжение росло, Сфенальд уже не мог сидеть и ждать. Он, то бегал из угла в угол, то замирал, как животное в свете фар машины. Мне удавалось сохранять относительное спокойствия, хотя, признаюсь, было неуютно и мерзко смотреть на алчущего. По моим часам оставалось пять минут до полуночи, и я был уверен, что, как только она наступит, Сфенальд ринется к заветной шкатулке. Оставалось пять минут, а я так и не смог ничего придумать, что мне делать? Поле, которое уже было создано вокруг вместилища артефакта, уже было готово переместить его в любую, указанную мною точку пространства, однако этой точки я для себя не определил. И когда сторожа пробили полночь, пришлось импровизировать.

Сфенальд, с последними ударами по билу, ринулся к ларцу, однако, не дойдя до него шага, он вдруг понял, что ларец исчез. Воевода остолбенел, затем дико зарычал и стал шарить взглядом по комнате. Вскоре он заметил, что ларец стоит в противоположном углу комнаты. Не поняв, что случилось, да и не думая об этом, Сфенальд ринулся к своему сокровищу, но вновь, как и в первый раз, вожделенный предмет исчез из-под самого его носа. Уже не замирая, старый свей, резко развернулся в поисках ларца, который он сразу же увидел в следующем углу своей гридницы. На сей раз, воевода задумался, но нетерпение толкало его поскорее овладеть артефактом, поэтому осмыслить происходящее он опять не смог и вновь попытался схватить сокровище, с тем же успехом.

После третьей неудачи, Сфенальд задумался не на шутку. Минут через пять он стал оглядываться в поисках чего-то, но, видимо, не нашел и задумался опять. Прошло минут десять, пока воевода обдумывал свой план действий. Наконец он на что-то решился, открыл дверь гридницы и кликнул челядинца. Что-то, тихо приказав ему, Сфенальд стал ждать, не отрывая взгляда от ларца с артефактом. Наконец за дверью послышался топот босых ног, и в дверь постучали. Приоткрыв её, и не впуская челядинца в гридницу, свей, взял у него то, что заказывал, быстренько притворив дверь, и направился в один из углов. Разбирало любопытство, что он несет в своих руках, но через минуту я разгадал хитроумный план воеводы. В его руках были силки, которые ставят охотники на птиц, ими-то он и решил попытаться поймать ускользающее сокровище.

Сфенальд, не приближаясь к ларцу, установил силки сразу в трёх углах, справедливо решив, что, если артефакт бегает от него по углам, то в какой бы теперь угол он не переместился, ловушка сработает и захлопнется. Одного не учёл, старый перечник, что всеми действиями его сокровища, руководят извне. Поэтому, когда, расставив силки, хитрый свей ринулся к 'заветной мечте', та вновь ускользнула от него, но и не появилась, ни в одном, из расставленных силков. Когда в отчаянии, осмотрев пустые ловушки, воевода оглянулся, то увидел ларец всё на том же месте, откуда он только что исчез. Сфенальд отшатнулся от видения, как от удара, затем ноги его подкосились, и он упал на колени перед неуловимым магическим предметом.

— О, мощь Одина! Чем я провинился перед тобой? Каждодневно, ежечасно, с тех пор, как себя помню, я следовал по пути мощи и силы, презирая слабых, уничтожая слабых, уничтожая слабость в себе. Мне предначертано было править, так сказал моим родителям великий колдун Фрагмар, а он никогда не ошибался. Что мной сделано не так? Может, не был слишком жесток к себе, к своему сыну? Может, я допустил ошибку тогда, когда отказался от короны Византии? Нет, я знал, я знаю, что сила Царьграда — это только половина силы Римской империи, и только четверть силы того государства, которое рождается здесь, в Гардарике. И ты, мощь Одина, знаешь об этом, знаешь, что я прав в своем выборе. Знаешь, знаешь, зна-е-е-е-шь! — проревел Сфенальд, воздев кулаки вверх.

— Тогда, почему же, почему ты не хочешь помочь мне? Что мне необходимо было сделать, чтобы добиться твоего расположения? Убить ещё тысячи и тысячи слабовольных и слабосильных, предать и обмануть всех своих соратников? Ради власти и мощи я уже пожертвовал самым дорогим, что у меня было, — сыном, кровью своею. Я не знаю уже, чем ещё доказать тебе, что ты единственный, кому я поклоняюсь, кого люблю, кому предан душой и телом.

Я, слушая его монолог, ужасался и жалел этого старого человека, который сознательно лишил себя всех радостей жизни, лишил себя всего человеческого, окаменел сердцем, ожесточился душой, разуверился в друзьях и соратниках, ради призрачной, иллюзорной власти над теми же самыми людьми, которых презирал и ненавидел. Парадоксальность услышанного, выбила меня из колеи и чуть не привела к роковой ошибке. На миг мне показалось, что воевода сломлен, раздавлен тем, что мощь Одина, как он называл данный артефакт, не даётся ему в руки, считает его недостойным, и расслабился. Однако следует это признать, Сфенальда я недооценил. Как оказалось, это была его очередная уловка, хитрость, коварный план усыпить бдительность мощи, которую он тоже ненавидел, потому что она не принадлежала ему. И он достиг желаемого результата, почти.

Прямо с колен, этот старый злодей, выпрыгнул и успел схватить ларец, но, уже ощущая его в своих руках, он вдруг почувствовал и увидел, что 'мощь Одина' тает на его глазах. Ещё, не веря в случившееся, Сфенальд обернулся и увидел, что его сокровище зависло в воздухе в каких-нибудь пяти метрах от него.

И вот тогда, старый мерзавец пришёл в настоящее бешенство. Он стал преследовать ларец, не давая ему передышки. Воевода прыгал, подпрыгивал, бегал, кидался и швырялся, чем попало, что-то выкрикивал, брызгал от злобы слюной. Он не знал усталости, как берсерк в бою, но всё было напрасно, а время шло, утекало, а вместе с ним исчезала вера и надежда овладеть артефактом.

С потерей веры и надежды, и силы стали покидать воеводу. Незадолго до истечения срока слияния, воевода последним, отчаянным броском попытался в очередной раз схватить вожделенный предмет, но в который раз промахнулся и упал на пол гридницы ничком. Больше Сфенальд не поднимался, даже не сделал попытки шевельнуться, но он был жив. Потому что губы его еле слышно повторяли одни и те же слова:

— Проклятый ведун, я мало пытал тебя! Ты не досказал самого главного! Ты всё-таки обманул меня!

Он признал своё страшное поражение, но был ли сломлен, я сомневался. Ларец с артефактом, сами собой исчезли, испарились. В этом я не принимал никакого участия, исчезновение прошло помимо меня. Проследить путь ларца не удалось, но мне показалось, что артефакт, в своём футляре, благополучно вернулся назад, в то самое место, откуда его изъяли четыре брата, чтобы через определенное время вновь привлечь к себе внимание алчущих власти над миром.

Обещание своё, не дать Сфенальду в руки антикварной вещицы, я исполнил, но радости не испытывал, скорее наоборот, чувствовал себя разбитым и опустошенным. Было ощущение, что искупался в дерьме, хотелось вымыться и долго, долго оттирать себя намыленной мочалкой. Я оставил старого властолюбца в его комнате, полной его злобой и ненавистью. Мой бой со Сфенальдом на данном этапе закончился, я победил, но вкуса победы не ощущал. Оставалась уверенность в одном, то, что сделано, правильно, иначе нельзя. Это немного успокаивало.

Уже не в силах продолжать смотреть на воеводу, я медленно залез на Ворона, и мысленно попросил его:

— Поехали домой, на заставу.

____________________________х________________________

Всю дорогу я раздумывал над своей судьбой, забросившей меня в тридесятую даль. До сих пор, признавался я себе, не могу понять, повезло мне или нет? С одной стороны, вроде бы да, путешествие в другой мир, иное время, обретение сверхвозможностей, встречи с новыми неординарными людьми, магия, чудовища, нечисть и нелюди, Боги, в конце-то концов. Но с другой стороны, одиночество, обреченность, тоска по домашнему уюту того мира, в котором я родился и жил и, наконец, постоянное напряжение при минимуме информации. Я, проживший сорок лет с лишним, в обстановке, где человек был переполнен нужной и ненужной информацией, сейчас страдал от её отсутствия.

Как, например, в данный момент, когда я еду на Вороне, а вокруг тишина, потому что вся природа впадает в спячку, и мне приходится впадать вместе с ней. Это не мой мир, где сейчас, может быть, я ехал бы в своем авто, а в салон машины, по радио, с различных станций FM, лилась музыка. Или звучали сообщения о 'пробках' на дорогах Москвы, или последние известия о заседаниях 'думцев', или заявления всевозможных президентов; а, может быть, тихо и скромно слышались бы предупреждения медиков о грядущей эпидемии гриппа. Отдельными строками шла бы на высоком оптимизме и с верой в будущее криминальная, спортивная хроника, неуверенно звучал бы прогноз погоды, анонсы концертов и, конечно, заглушая, всё и вся, кричала бы реклама, умная и глупая, пошлая и с юмором, но самое главное, одних и тех же фирм.

Зато, тихо покачиваясь в седле, я мог сейчас думать о чём угодно, и никто и ничто не отвлекало меня от мыслей, наоборот, сама природа помогала человеку размышлять, навевая, либо грусть и печаль, либо, рождая Надежду, Веру и Любовь. И все человеческие размышления и чувства здесь стекались в единой храм матери человечества, Софии, то есть Мудрости.

В моем же мире большинство стран уже служили Цивилизации, а, в так называемых, странах третьего мира люди сотнями тысяч умирали от голода, холода, эпидемий, даже не понимая значения этого слова.

Здесь тоже умирали, погибали, но, кого ни спроси, всяк тебе мог ответить и прояснить, что такое Мудрость и с чем её едят.

Глава VI

Сборы в дальнюю дорогу.

После изложенных событий, прошло четыре месяца. Наступила весна, хотя зима нет-нет, да и давала о себе знать. Неожиданно при сияющем солнце начинал падать снег, или очень теплый день сменяла не менее холодная ночь. Иногда вьюжило, однако день за днём весна всё увереннее вступала в свои права.

Ноябрь и зимние месяцы ни для меня, ни для моих парней, ни для заставы в целом, да и окрестных деревень, не прошли даром. На соседних заставах жизнь протекала не в пример с предыдущими годами активно и действенно

Что касается меня, то я смог добиться почти мгновенного исполнения своих желаний. Например, если у меня на морфологические изменения раньше уходила секунда, то к марту я затрачивал на этот процесс тысячные доли секунды. Если раньше я мог сдвинуть взглядом лишь предмет не больше, чем весил сам, то к концу зимы косо брошенным взглядом мог проделать в лесу целую просеку на расстояние не менее двухсот метров. Если прежде я затрачивал на удар мечом снизу вверх сотые доли секунды, то к весне за эти же сотые доли секунды мог зарубить дюжину самых опытных и умелых бойцов. Стрелы с моей тетивы срывались, как пули из автомата, и не было бойца, который смог увернуться от них. Лук, созданный мастером Ракитой, выдерживал такие нагрузки, но тетиву пришлось мастерить из особо прочных жил двойного плетения, про запас. Если стрелы были с бронебойным наконечником, то не существовало кольчуги или даже лат, которые защитили бы моего врага. Чисто теоретически можно было защититься цельнометаллическим щитом, но только в том случае, если стрела попадала прямо в него. Но такие щиты были редкостью, да и обойти его защиту для меня не составляло труда.

В то же самое время мне удалось развить в себе такую реакцию, быстроту перемещения своего тела и скорость принятия решений, что и сотни стрелков из самострелов не удавалось подстрелить меня с пятидесяти метров, потому что я слышал и видел полёт самострельных болтов, которые по скорости полёта мало чем уступали полёту пули из гладкоствольного ружья. То есть к концу зимы, я стал практически неуязвим даже для профессионального воина. Причиной тому было ещё то, что меня нельзя было застать врасплох, так как я стал за километры ощущать засады и видеть ловушки, а возможные беды и неприятности чувствовать за два дня. Даже во сне у меня не отключался сторож, который предупреждал о грозящих неприятностях.

У четырёх братьев, которые сдержали слово и вернулись на заставу, я перенял умение убивать человека практически любым предметом.

Кстати, чтобы не показалось, что я занимался только собой и забыл о своих учениках и службе на заставе. Не только я преуспел в изучении ниндзюцю, но и весь мой десяток, вместе с Ридгаром, Аспарухом, Ратмиром, Любомиром, очень детально изучили и переняли умение убивать тайно, неожиданно и почти мгновенно. В свою очередь я поделился знаниями 'отсроченной смерти' и умением работать не только по нервным узлам, но и по огромному количеству жизненно важных точек человеческого тела. А ребят я гонял каждый день, всю первую половину дня, оттачивая их мастерство владения оружием, закрепляя навыки. Приходилось, как и другим десяткам, постоянно ходить в дозоры, заниматься хозяйственной работой, уделять большое внимание лошадям. Но третья, самая поздняя часть дня, принадлежала полностью мне, для самосовершенствования.

И, наконец, благодаря накопленному опыту и хорошим учителям, мне удалось постичь процесс гармонии и дисгармонии человеческого организма. Оказалось, что тем легче победить своего противника, чем больше ты о нем знаешь, и не только, как о бойце, но и о его характере, повседневных привычках, семейном положении, образованности, друзьях и врагах, желаниях и пороках.

Затем, уже перенёс этот опыт и знания на животных, которые могли стать невольными моими противниками, под воздействием магических сил. И в этом мне помогли лешие, которых я отыскал в здешних лесах.

Знакомство удалось завязать без проблем, потому что здешние хозяева лесных угодий уже были наслышаны обо мне, при чем характеристики, видимо, были даны моими древлянскими друзьями достаточно положительные. Знакомство с местными лешаками, ещё более упростило моё обучение сверхвозможностям. С их помощью я породнился с лесом и его обитателями. Например, я стал чувствовать настроение каждого деревца или куста, понимал и мог общаться с лесным зверьём, любым, начиная от муравья или комара, до медведя и филина. Мало того, я стал понимать самих лешаков, которые оказались удивительно радушными существами, напичканными такими древними знаниями, что я не переставал удивляться, как это люди смогли пренебречь таким сокровищем и отказаться от такого экологически чистого пути развития.

И в этом нет никакого преувеличения или иронии. Если бы человечество не разучилось понимать своих практически постоянных союзников, то сейчас не было бы бедных и голодных, продолжительность жизни человека увеличилась бы втрое, а то и вчетверо, отпала бы нужды выкорчевывать деревья под пашни и питаться мясом животных. Люди смогли бы без вреда для себя и других регулировать численность своего вида, умели бы создавать такие лекарства, которые до сих пор неизвестны медицине. Причем, для этого необязательно было бы отказываться от человеческого образа жизни и становиться зверем или лешим.

А сколько магии, ведовства было потеряно и забыто!!! Эх, да что тут говорить! Поэтому, когда мои новые друзья стали делиться со мной своими секретами, я как губка стал впитывать их знания и умение, которые позволяли жить в гармонии с природой.

Конечно, каждый леший был индивидуальностью, как и каждый человек, но среди них не было таких, которых мы, люди, называем подлецами. Да, среди них находились жадные и бестолковые, властолюбивые и скрытные, шутники и ворчуны, характеры у многих были не подарок, но у всех у них начисто отсутствовало чувство зависти, способность подставить своего сородича, опорочить его или предать, и уж, тем более, убить. Впрочем, способность опорочить или предать, кого бы то ни было, у леших отсутствовала вообще. Следует сказать, что среди них были непримиримые лешие, которые считали, что люди, — это враги всему лашачему роду.

И, конечно, у них на то были все основания так считать.

Люди вели себя глупо и бездарно, алчно и жестоко по отношению к лесам и его обитателям. И это была горькая правда, с которой я не мог не соглашаться. Однако с чем я не мог согласиться, это с тем, что людей за это надо жестоко наказывать. Люди и так себя наказали! Я ратовал за терпимость и заключения союза с нами, людьми, за возможность воспитания нас, людей, с малых лет в любви и уважении к природе, за возможность передачи нам, людям, хотя бы частички знаний, которыми располагают лешие, для взаимопонимания и взаимоуважения.

Кое-кого мне удалось убедить, но остались и 'непримиримые', которые никак не соглашались считать людей достойными себя. Их довод был один, если эти никчёмные существа не научились владеть хотя бы малой толикой знаний, которыми перволюди ещё как-то умели пользоваться, а наоборот, только растеряли все знания за тысячелетия, то чего же ждать от их потомков! Упорствовал больше всех самый старый из лешачьего рода.

— Ентот сброд, — упорствовали 'непримиримые', — тольки надсмешки над нами строить будуть. Не-е, обходилися мы стольки годков без етаких ученичков, и впредь обойдёмси.

— Ну, а как же я?

— Э, милай! Ты особь статья, да ты уже и не человек вовся. Потому ты себя в придмер не возводи.

— Ну, а мои воспитанники?

— А что твои воспитанники? Тольки и умеють, что оборачиваться, а понятия не обрели. Есть, конечно, у тебя там два паренька, которые кое на что способны, но одного гордыня обуяла, как же ето, он, такой красный молодец, да в гада ползучего или там, в насякомое обернётся! Ето рази ученик, горе одно!

— Ну, а второй-то, значит, стоящий? — понимая, о ком идёт речь, вопрошал я.

— Так ить, как посмотреть! Ежели б опять жа он сполна нашей ведой хотел владеть, то оно, конечно, смог бы поднатореть со временем, но, ить мотаеть его из стороны в сторону! Да и век человека короток. Вот и сам посуди, даже лучшие из людёв, а и то не могуть дотянуться до плохонького из наших.

— А не скрывается ли за вашим нежеланием делиться с людьми своими ведами, страх, что они сумеют лучше вас ими пользоваться?

— Есть такое, быват и страшно станет, как подумаш, что человек пользоваться ведами сумееть, а безо всякого понятия. Тута ить, что главное? Главное, всем существом принять каждую веду, а не тольки уразуметь, как, да что глаголить.

— Хорошо, но существуют же волхвы, маги, знахари, которые разбираются в травах, понимают звериный говор, общаются с вами и даже создают новые веды.

— Так ить, енто Долгоживущие. Таких же раз-два и обчёлси. А знахари, ета и не ведуны вовсе, а так, самоучки. Они же, прежде чем, хоть что-нибудь постигнут, стольки скота, да и людёв перетравють, стольки добра лесного переведуть! А нет, чтобы, значит, к нам обернуться, да вежливо попросить: 'Научите, хозяева лесные, нас, дурней, уму разуму. Подсобите, лешаки, в ведовстве, век вам благодарны будем!'

Не-е, пыхтять, тужатся сами, а толку, пшик один, умора!

— Можно подумать, что любой к вам вот так, запросто, может обратиться.

— Не всякий, но ежели мы увидим, что человек стоюшшый, то не откажем, обучим его тому, что он сможет уразуметь и принять. А с бестолковыми, чего ж мыкаться-то. Глядишь и сам таким станешь.

— Так я людям могу сказать, чтобы они к вам за советом обращались?

— Могёшь, тольки предупреди, что совет и помощь мы по своему выбору оказывать будем, а ежели опосля человек восхочет наши веды во зло употребить тому, что нам дорого, изничтожим, как распоследнюю тварь.

— Так, всё-таки, вы готовы обучать людей своим знаниям?

— Не людёв, а кажного человека в отдельности, по нашему выбору.

Вот такие разговоры случались у меня изредка с отдельными представителями лесного рода. Но, в основном, я большую часть времени постигал древнюю науку лесовиков. За три месяца удалось многое, но не всё. К сожалению, я не успел понять, какую же роль для Земли и её природы играет цветение папоротника или, как его называли здешние, 'горюч цвет'. Лешаки этот вопрос тоже старались обойти стороной, чувствовалось, что он им неприятен, даже вызывает некоторое чувство омерзения. Единственное, что мне удалось вытянуть из моих друзей, что к данному мероприятию они не имеют никакого отношения.

— Это прихоть богов, — сказал старейший из них, — Даждьбог и Перун восхотели в свой праздник даровать людям возможность сравняться с богами, но, как всегда, оказались нечестны. Потому что не сказали никому, что надо найти Папорот, который цветет раз в тыщу лет, а не тот, который может зацветать, почти каждые три-пять. Вот и маются многие простаки в поисках 'горюч цвета', не ведая, что такому, скорее всего, не сподобиться им за всю их короткую жизнь. Однако нежить от такого подарка Богов только выиграла, потому что подлавливает людёв в лесах, да овражках. Но этим двоим Небожителям, начхать на людей-то, для них такие убийства, только короткая забава. Правда, Даждьбог не так кровожаден, как Перун, но наш род не одобряет обмана вообще, а кровавого издевательства над кем бы то ни было, в частности.

— А вы, значит, с нежитью в разладе?

— А то! Не токмо мы с ею в разладе, а даже Ящер, который енту Нежить породил в минуты тоски и ярости, даже он енту гадость не признаёт.

Вот так я уразумел, что на деле выходило 'Богу — Богово, а лешему — лешевое'. Или лешайное?

Вообще-то, было бы странно, если бы лешие вдруг стали соглашаться со всеми Богами, многие из которых не могли похвалиться древностью рода. Для них непререкаемым авторитетом были только древние Боги: Род, Белобог и Чернобог, Макошь, Велес и Ящер. Все остальные, которые появились в божественном пантеоне значительно позже, подвергались нещадной критике, даже Сварог, к которому, в виду его светлого образа, лесные Хозяева относились с симпатией, и тот подвергался осмеянию и осуждению в силу своей мужской несдержанности к противоположной половине человечества.

— Кобель, да и тольки, — было его характеристикой. — Через его непокобелимость, его отпрыски, Сварожичи, чуть Землю не спалили. Рази так можно? Уж, коли, настрогал стольки, то и блюди своих потомков в строгости и законности, а он их наслюнявил, да в сторону. Кобель, одно слово!

Меня такие разговоры забавляли, однако я не забывал, что у леших своё видение мира, и не следует глядеть их глазами на всё, что в нём происходит. Кроме того, нельзя было забывать, что лешие легко меняли свои мировоззренческие взгляды, как, кстати, и свою речь. Ещё на древлянской земле, я подметил, как легко лешие с простонародного языка могут переходить на чисто научный язык, употребляя профессиональную терминологию мало известную в данном мире или вообще не пользуемую. Оказалось, что в данном континууме, научная беседа, с употреблением терминологии моего миропонимания, конечно, вестись не могла, но родословная леших была настолько древней, что затрагивала все человеческие цивилизации, которые существовали на данной Земле.

Мне было заявлено совершенно в категорической форме, что сиддхи — это не мифы и легенды, а самые, что ни на есть реальные субъекты, которые прибыли во множестве на Землю, за десятки тысячелетий до возникновения Атлантиды и иже с ней. Цивилизации возникали и раньше, на протяжении целого миллиона лет, но в силу различных причин: войн, катастроф, эпидемий, — не выживали. И каждый раз цикл нарождения племен, народов, государств, империй, цивилизаций, начинался почти с нуля.

На этот раз, совместно с уже существовавшими земными высокоразвитыми техногенными цивилизациями, сиддхи образовали союз и совет, который координировал развитие землян. Потребовалось около тысячи лет, чтобы земляне приблизились к уровню пришельцев. К сожалению, Земля перестала быть необходимой для тех древних цивилизаций, которые слились с сиддхами и покинули свой дом, правда, не все.

Те, кто так и не смог постичь или не смог принять учения сиддхов, стали вновь создавать техногенное общество.

Остались на Земле и лешие, которым сиддхи предлагали передать свои знания. Однако Богами Земли род леших, наряду с водяными, и гномами, был предназначен для охраны этой планеты, для поддержания озонного слоя, природы и видов зверей, обитавших на суше и в воде. Поэтому, поблагодарив пришельцев за щедрые предложения, лешие отказались от знаний сиддхов и остались преданными своему предназначению. Вскоре, по словам леших, всего через тысячу лет, их решение не оставлять планету, полностью оправдалось, потому что произошла общеземная катастрофа. Люди были не виноваты, но и спасти своими силами Землю и себя от космической бури, не смогли. Только благодаря древним знаниям охранных родов Земли, удалось спасти планету от полного вымирания всего живого. В некоторых местах остались в живых даже люди. Конечно, они уже не располагали знаниями и мощью погибших цивилизаций, но они не потеряли способности размножаться, а, следовательно, через тысячелетия, стали вновь появляться человеческие сообщества, которые, в конце концов, привели к рождению Гипербореи, Атлантиды и Ботсваны. Уровень их развития был достаточно высок по земным меркам, когда Космос, в очередной раз, нанес жестокий удар по планете. Для её гибели он пригнал из своих глубин астероид. Охранным родам едва удалось предотвратить столкновение, но земных катаклизмов, в том числе, подвижки земной коры, извержений вулканов, потопов, избежать не удалось.

Последствия последней глобальной катастрофы, не были столь губительны для человечества, которое, хоть и было отброшено в каменный век, но выжило в достаточном количестве, чтобы быстро вернуться к государственным образованиям. Выжило много волхвов и магов, которых повсеместно называли шаманами, выжили ремесленники, вожди и воины, выжило много женщин и даже детей. Конечно, не удалось сохранить здания и технику, многие секреты мастеров, вместе с их гибелью, были потеряны для вновь зарождавшихся цивилизаций, но, всё-таки, людям удалось сохранить самое главное, память о былом могуществе человечества.

Через несколько лет после катастрофы, человеческим миром стали заправлять волхвы и маги, которые не растеряли своего умения и знаний, хотя по-настоящему сильных волшебников осталось единицы, потому что большинство VIP-персон этого вида деятельности погибло при защите Земли. Кстати, ощутимый урон понесли и лешие с водяными. Лесам Земли был нанесен колоссальный ущерб, образовалось много пустынь, болот, что, в свою очередь, явилось причиной гибели многих водяных, которые жили в чистых пресных водах. Благодаря болотам, правда, удалось возродить много новых рек и озёр, но вначале на них родилась нежить, в виде нетопырей и болотников.

Во вновь образовавшихся океанах и морях господствовал Великий Кракен, который уничтожал любого водяного, пытавшегося обосноваться в солёных водах. И только гномы сохранили свои ряды почти без потерь. Поэтому люди стали селиться не только по берегам рек, но и вблизи горных массивов, откуда не грозила опасность стать добычей нежити. Лешим и водяным пришлось самостоятельно решать вопросы по локализации всяких тварей, потому что сил на их полное уничтожение не было. Отсюда и развитие цивилизаций пошло от предгорных народов и народов, расселившихся по берегам крупных рек: Индия, Китай соседствовали с Гималаями, полноводными Гангом и Янцзы. Египет расположился вдоль Нила, Вавилон образовался вблизи рек Тигр и Евфрат, Индейские цивилизации обитали в предгорьях Анд. Всем известны также народы, поселившиеся у подножий Балканских, Альпийских и Кавказских гор.

Карпатские и Уральские горы были не так мощны, но даже там жизнь людей была несравнимо спокойней, чем в болотистых лесах равнинной Европы и Азии. Правда, великие реки этих континентов пришли на помощь людям и родам лесовиков и водяных. Великий Дунабий, Борисфен, Дон-река и могучий Ра (Итиль, или Волга), Ка-ма и Енисей и, конечно, Лена с пресным морем Байкал.

Именно вблизи этих рек лешакам и водяным удалось создать могучие союзы и нанести сокрушительное поражение обнаглевшей нежити. Удалось загнать их в топи и омуты, но на большее не хватило сил и умения. Люди, однако, не принимали активного участия в этой борьбе, но и не сильно мешались. Они, просто об этом ничего не знали, за исключением нескольких магов и ведунов. И на том спасибо!

Правда, в дальнейшем, почувствовав безопасность, это бестолковое отродье отплатило хранителям чёрной неблагодарностью, бездумно вырубая леса и осушая болота, строя на их месте города, и распахивая земли. Хозяева лесов и вод, конечно, сначала обиделись, но, поразмыслив, махнули рукой:

— На убогих не обижаются! — был их приговор людям.

Так они с той поры и жили, убогие, — по деревням, а Хозяева, — по деревьям. Старались не попадаться друг дружке на глаза, а коли такое случалось, готовы были напакостить один другому, не сильно, но, чтобы запомнилось надолго. И только избранные из человеков могли себе позволить свободно общаться с лешачьим племенем. И тогда этим, перешагнувшим через невежество людям, открывались такие перспективы, что голова шла кругом, как и у меня вначале, когда я понял, что веды леших мало, чем уступают знаниям 'Потусторонних'. Правда, эти веды были сугубо земные, они не касались космоса, но мощь познаний была такова, что, овладев ими, человек мог выйти за пределы Земли.

Я применил весь свой потенциал для овладения этими ведами, но даже он не помог мне за три месяца научиться и половине того, что знали одни из самых древних обитателей планеты. Однако сами лешие были весьма удивлены и обрадованы моим успехам, потому что многие из великих волхвов и магов до сих пор не знали и десятой доли того, что узнал я. К концу зимы, я, практически, перестал потреблять животную и растительную пищу, перестал пить и испражняться, как это делают все люди. Фактически, я перестал быть в животном смысле, человеком, потому что мог черпать силу и энергию отовсюду: из воздуха, от запахов, от прямых солнечных лучей днём и от лучей, отраженных Луной ночью, от утренней и вечерней росы, от травы, кустов и деревьев, даже собственных органических и неорганических шлаков.

Я познал, что значит слышать каждую травинку в поле, каждый листик в лесу. Мир для меня наполнился сначала гомоном, от которого можно было сойти с ума, но, именно поэтому, я очень быстро научился глушить большинство частот и выделять только самое необходимое, что могло пригодиться в конкретно заданный момент. Мир, и раньше столь красочный, наполнился таким количеством полутонов и оттенков, что рябило в глазах. Удалось справиться и с этой проблемой. Очень важно отметить, что удалось овладеть экономией расходования собственной энергии. И, пожалуй, самое важное, я испытал радость телепортации. Оказалось, что это совсем просто, стоит только свернуть себя в 'точку', представив перед этим себя в каком-либо известном тебе месте. Только много позже я узнал, что 'точка' имеет определенное научное название 'нейтрино' или 'гравитон'. Может быть, это был симбиоз того и другого?

Я точно знал, что на Земле мне не суждено перемещаться со скоростью мысли, она ограничивалась и равнялась световой. На планете закон относительности действовал неукоснительно, тутошняя цивилизация его ещё не открыла, но он уже существовал. Конечно, для Земли, перемещения с такой скоростью были мгновенны, годились такие скорости и для Солнечной системы, ну, а о большом Космосе думать было ещё рановато. Кстати, удалось освоить не только собственную телепортацию, но и телепортацию всего живого. Единственно, с чем я за три месяца так и не смог определиться, — это с точным попаданием в необходимое место при перемещении на большие расстояния, когда места мне были незнакомы. Поэтому приходилось прибегать к визуальному изучению 'точки проявления', с помощью 'третьего глаза' и, только затем, прибегать к методу телепорта.

В общем, зима для меня не прошла даром! С таким запасом знаний я собирался ближе к лету отправиться в короткое пробное путешествие, чтобы перекинуться парой слов со Святогором. На встречу с магом, который преследовал меня с самого начала моего появления в этом мире, я не спешил. Кстати, лешие научили меня, каким образом исчезать из его поля зрения, когда это необходимо, чем я не преминул воспользоваться. Это сразу вызвало переполох в стане противника, потому что, буквально через час появился Карачупук.

Появился он в человеческом обличие, ничем не выдав тревоги своего шефа. Я, тоже не спешил с расспросами о причине его появления здесь, потому что не собирался раскрывать свои карты, свои возросшие возможности. Так, вокруг да около, мы побеседовали примерно с час, а затем, Карачупук не выдержал и стал интересоваться моими новыми знакомствами, стал мысленно сканировать мой мозг на предмет нового и необычного. Я сделал вид, что не замечаю его наглости, но сам, тем временем, скользящими блоками всячески сбивал настройки его сканера, уводя его щупальца от потаенных мест моего мозга. Ни он, ни я по этому поводу и слова не сказали друг другу, но, расставаясь, посмотрели глаза в глаза с полным пониманием причины, значения и следствия нашей с ним встречи. Исчезая, он мысленно произнес:

— Мы знаем, а остальным всё знать не обязательно, правда, ведь?

— Я никогда не сомневался в твоём остром уме и проницательности, — польстил я ему.

До весны меня больше никто не беспокоил, видимо, Карачупук нашёл убедительные слова, которые успокоили его шефа, да и я не давал частых и продолжительных поводов для его тревоги. К тому же я поднаторел создавать очень реалистичные и стойкие фантомы, которые жили моей жизнью, в то время как я занимался совсем необычными делами.

Как я уже говорил, на заставах время тоже не теряли, успехи у деревенских были налицо. Смерды так наловчились стрелять из лука, что теперь практически каждый мог попасть белке в глаз, почти не целясь. Но это, как говорится, был частный успех, самое же главное то, что крестьяне и охотники становились профессиональными воинами.

Ещё одна сотня была специально обучена профессии щитоносцев-копейщеков, которые прикрывали стрелков в бою, как от стрел противника, так и в ближнем столкновении с ним. Три сотни смердов быстро смыкались в рядный строй по сотням, затем также быстро эти ряды рассыпались, образовывая шашечный порядок построения бойцов, либо, каждая сотня образовывала 'каре', одно из которых выдвигалось немного вперед, а два других слева и справа, прикрывали его фланги. К тому же первая сотня постоянно прикрывалась щитами и копьями того самого специально обученного отряда.

Стрелки были обучены и взаимодействию с конницей.

Каждый из них был отлично индивидуально вооружён и защищён. Каждый имел 'турий' лук, три тетивы, три колчана стрел по тридцать в каждом, кольчугу, а поверх кожаный до колен доспех с вшитыми стальными нагрудными пластинами. Шлем с мисюркой, длинный боевой нож, похожий на акинак, секиру, три сулицы и прочные кожаные щиты, которые при стрельбе из лука находились за спиной. В общем, это уже была не толпа, а хорошо выученная боевая единица, отряд, который мог остановить и обратить в бегство тысячную конную орду степняков.

То, что смерды жили общинами, было их преимуществом, как в ратном, так и мирном деле. Только благодаря общинному проживанию и соответственным законам совместного проживания, удалось сочетать мирный труд с военными дозорами раннего оповещения, благодаря которым крестьяне успевали во всеоружии и едином строю встретить врага. Так обстояли дела на нашем участке границы, такими же они были и на соседних заставах и весях. Кстати, дозоры наладили очень простую и действенную взаимосвязь друг с другом, вследствие чего помощь от соседей могла придти значительно раньше самого врага. Обучились крестьяне и конному бою, благо в лошадях недостатка уже не было. Объединенными усилиями трёх застав и сводных отрядов стрелков, уже можно было 'пободаться' и с пятитысячным кавалерийским корпусом печенегов, что было большой редкостью при набегах на Русь. Поэтому к весне считалось, что на данном участке граница окажется 'на замке'.

Но самым для меня отрадным оказалось то, что никто не побежал с докладом в Киев о проделанной работе. Сделали то, что должны были сделать. Обезопасили себя и Русь, — здорово! Радуйтесь люди добрые!

Одно было плохо, что за зиму, я мало времени уделял своим воспитанникам и товарищам по оружию. Часто пропадал незнамо где, мало общался. Ходил, как потерянный, замкнулся, отвечал невпопад. Но, видимо, на то и друзья, соратники, чтобы не токмо трепаться, а и понимать промолчать, когда это необходимо. Все на заставе знали, что я общаюсь с лесными Хозяевами, да я и не скрывал этого. И все верили, что если Никита пропадает целыми днями в лесу, значит так надо, значит что-то "уцепил" и докапывается до сути. Ему польза, а, значит, в конце концов, и всему делу к пользе будет, потому как, Никита, человек не жадный, знанием и умением поделится, только смоги это всё понять и перенять.

Я, действительно, не собирался таиться от своих и, со временем, не спеша, хотел научить их, хоть толике того, что постиг сам. Этой самой толики им хватило бы на многое. К сожалению, я не умел тогда, не очень умею и сейчас, как 'Потусторонние', за короткий промежуток времени передавать огромные биты программы самообучения живого существа. Сейчас, когда я нахожусь уже в своем мире, программы обучения и самообучения, уже существуют, но они ещё не очень эффективны в сравнении с наработками 'Потусторонних'.

Ну и ничего страшного, 'не Боги горшки обжигали'! Пробьёмся!

Однако передачу знаний и опыта, мне приходилось откладывать до лучших времен. Следовало собираться в дорогу, потому что Святогор скоро должен был пробудиться ото сна, а времени на его бодровствование, отводилось совсем немного. Не хотела Мать Сыра Земля, чтобы топтала её такая тяжесть, да и боязно ей, видать, было: а, что если и вправду найдёт этот супербогатырь заветное кольцо, ухватившись за которое, сможет перевернуть весь мир вверх тормашками. Пантеон Небожителей от такой перспективы тоже был не в восторге, потому Святогору было отведено всего два часа на прогулку, с последующим погружением в сон на очередные сто лет.

Мне, соответственно, тоже отводилось два часа на то, чтобы повстречаться и познакомиться с богатырём, да ещё и расположить его к себе, чтобы тот захотел рассказать мне о Чёрном Велете (Волоте), его слабых сторонах и возможности остановить его всесокрушающую силу.

Нет, я не готовился специально к этой встрече, но постоянно, изо дня в день, мысленно разговаривал со Святогором, доказывал ему, увещевал его, пытался убедить богатыря рассказать мне всё без утайки о моих перспективах. В мысленных монологах так и не удавалось найти достаточно веских аргументов, чтобы разговорить великана, а до встречи с ним оставалось чуть больше месяца. Я уже не раз закидывал свой 'глаз' в Кавказские горы и приметил три места, которые напоминали окаменевшие изображения человека на коне, но абсолютно не был уверен, что одно из них в один прекрасный момент вдруг оживёт. Теоретически, существовала возможность, что супербогатырь появится в другом месте. Поэтому я не оставлял попыток обследовать и другие места, которые, хоть смутно, напоминали бы великана человека и его богатырского коня.

С приближением дня, судьбоносного для меня, да и не только для меня, я всё больше нервничал и всё чаще отлучался с заставы в лес, бесцельно блуждая по нему. Не раз меня охватывало чувство 'безнадёги', что всё напрасно, что я не смогу не только расспросить Святогора о Чёрном Волоте (Велете), но даже заговорить с ним. Кое-как мне удавалось подавлять чувство отчаяния, но на следующий день всё повторялось вновь. И чем ближе становился день моей встречи с великаном, тем хуже я себя чувствовал.

Перебороть моё состояние мне помог неожиданный приезд Ватажки. Прискакал он один, денька на два, безо всякого повода, просто повидаться, а рассказал столько новостей, что я их потом переваривал целую неделю.

После радостных объятий и похлопываний, Ватажка, я, Ридгар, Вышата, Ратмир, Фарлаф, Любомир и Аспарух быстренько накрыли стол, выставили закуски и медовуху с пивом. И пошли сначала здравицы, а затем и разговоры о делах столичных, да и местных. Но больше всего слушали Ватажку. А тому было что рассказать.

— В стольном Киеве неладное творится, — начал рассказывать Ватажка. — Ещё до зимы, что-то страшное случилось с воеводой Сфенальдом. Человек за одну ночь превратился из богатыря и воеводы в старика, насквозь пропитанного злобой и жаждой мести. Первое время князь Ярополк был ошеломлен такими резкими переменами в нем, старался успокоить его и взбодрить, но тщетно. Сфенальд не реагировал на увещевания князя, а продолжал давить на него, чуть ли не требуя от своего воспитанника, покарать смертью княжича Олега.

Но вы же, за исключением Аспаруха, все знаете, как Ярополк любит своего меньшего брата.

Поэтому князь, потерпев с месяц, чуть ли не ежедневные требования своего старшего воеводы, стал, постепенно отдалять его от себя, но одновременно приблизил к себе Ватажку.

— Князь Ярополк, хороший, умный человек, но, чтобы быть Владыкой Киева, его характера не хватит, — с болью произнес старший кмет.

— Ну, а Сфенальд, добьётся своего, как думаешь? — спросил Вышата.

— Трудно сказать, я не провидец. Могу сказать одно, что Ярополк любит Олега, но воевода его выпестовал, поэтому князю понадобится весь его характер, чтобы противиться Сфенальду. Как долго это противостояние будет существовать, — не знаю. Пока могу сказать твёрдо, что в ближайшее время Ярополк не уступит, потому как нет никаких известий о Люте. Никто не знает где он и что с ним. Но моё мнение таково,

— Люта уже нет на этом свете.

Ватажка проницательно поглядел на меня, но я выдержал взгляд со спокойствием камня. Ни один мускул не дрогнул у меня на лице, даже не сморгнул. Первым не выдержал мой приятель, переведя свой взгляд на Вышату. Наше переглядывание не укрылось от проницательных Ридгара, Ратмира, Любомира и Аспаруха. Вышата с Фарлафом не заметили ничего, а те, кто заметил, промолчали. Мы 'тяпнули' ещё по чарке и разговор перевелся на дела пограничные.

— Слушай, Никита, а этих четверых бойцов я совсем недавно видел у Сфенальда, — вдруг неожиданно произнес Ватажка.

Я сразу понял, кого он увидел, но с ответом поспешил Ридгар:

— Мы все знаем этих великолепных воев, они были вместе с нами в том осеннем сражении со степняками. После этого уехали, сказав, что у них есть ещё незаконченное дело в Киеве, но обещали вернуться. И обещание сдержали. У нас им здесь вольготнее, по всей видимости.

— Я их видел у Сфенальда, они ему что-то там привозили, но быстро уехали из столицы. Я думал, что получили очередное поручение от него, а они, оказывается, к вам на заставу поспешили. Ну, чудеса, да и только!

— А мне вот, нравятся такие мужи! — встрял в разговор Вышата. — Настоящий воин всегда должон держать своё слово. Нам только такие и нужны здеся, а болтуны пущай в столицах подолами полы метут.

— Ну, старшой, твои слова я и на свой счет принять должен? — с деланной обидой в голосе, произнес Ватажка.

Вышата хмуро посмотрел на него и произнес:

— Ты мне, тут, из себя обиженного-то не строй, знаешь ведь, как я и все здесь сидящие, к тебе относятся. Потому ты к нам и приехал, что у тебя самого душа не лежит к ентим столичным мерзостям. Скажи, что не так?

— Да так, так, только не могу я бросить Ярополка. Он же, как дитя малое, наивное. Доверчив, а Сфенальд ему уже все уши прожужжал, что, если и не сам Олег, то его окружение, настроили княжича отделиться от Киева. Ярополк ко мне, правда ли? Я в ответ, что нет, ничего такого не заметил. Что обязательно бы заметил, если кто из Олеговой свиты, что-то замыслил. Сфенальду кто-то донес, тот в ярости ко мне подступил и спрашивает:

— Правда ли, что ты князю супротив меня говоришь? Опорочить меня хочешь в его глазах?

Я ему в ответ, что ты батюшка-воевода, и в мыслях не было. Просто князь меня спрашивал, что я приметил в древлянской земле, ну я и ответил, что никаких настроений спроть него не заметил. Мне, воевода, не с руки, что-то измысливать.

— А, вот мои доглядчики, доносят, что в столице у древлян смута, что большинство за отделение их земли от Киевской, — закричал на меня Сфенальд. Я ответил, что ему, отцу родному, конечно, лучше ведомо, но только князь спрашивал, что я приметил худого? А худого на дворе княжича, мне увидеть не пришлось. Да и не может вьюнош замысливать дурного! А он мне:

— Как же, углядел, не может! А вот как сможет?

— Наветы это воевода, кривду тебе доносят. Сам княжич и его окружение честные воины. Кто-то поссорить хочет Князя Киевского с его братом.

— Это ты, Ватажка, на кого намекаешь, на меня, что ли? — взъярился на меня Сфенальд.

— Нет, — говорю. — И в мыслях не держал такого. Но кто-то рассорить хочет Святославичей. Может то происки Владимира? Или Византии?

— Нет, Владимир сам недоросль, а Византии ни Ярополк, ни Олег не страшны. Они не их отец, Святослав! Нет, здесь, если и есть оговор, то только свои же и плетут его. А вот зачем?

— Мне трудно судить, — говорю, — я воин, мечом послужить могу, а в князевы дела нос совать мне не с руки.

— Ну-ну, — говорит мне воевода. — Коль тебе не с руки, тогда вали-ка ты отседова, да о нашем разговоре помалкивай.

Так мы и расстались. А мысли-то одолевают, покой потерял, потому как понимаю, что если удастся кому-то рассорить Святославичей, конец Руси, сожрут, растащат по клочкам, а сами потом задницы всем лизать будут, да своих же людишек изводить поборами.

— Ну, а коли Сфенальд власть к рукам приберет, неужели не удержит? — поинтересовался я.

— Сфенальд, конечно, сильный правитель, — заговорил Ридгар. — Но он не из русов, да и в жилах у него нет ни капли крови рекса. Ему власти, сидя на престоле, не удержать. Ему нужен послушный во всем Рюрикович, то есть, Ярополк. Но только он один, потому что остальные Святославичи для него опасны. Они его не знают, у них свои доверенные, тем более Олег, который винит в смерти отца, именно воеводу.

— А, следовательно, первым должен быть изничтожен Олег?

— В точку! Затем Владимир, потому как дядька его, Добрыня, давно уже не в ладах с главным Киевским воеводой. Правда, причины тут не государственного характера, а в личной неприязни. Но я наслышан и о более мелких причинах, по которым рассыпались великие княжества, царства и империи, — проговорил Ридгар.

— Вот потому, — встрял Ватажка, — я и приехал к вам за советом, чью сторону держать?

— Сторону Руси!' — сказал, как отрезал, Вышата. — Сторону князя Киевского!

— Так его сторону и воевода держит, да ещё как! Значит со Сфенальдом?

— Нет, Вышата не совсем это имел ввиду, — стал пояснять Любомир. — Этой земле, чтобы выжить, необходима единая сила. Вначале северные племена словен позвали и доверили защищать свою землю Рюрику и Олегу, варягам-русам, которые издревле занимались этим промыслом. Немного погодя и Киев принял Олега. Но ни словены, ни поляне не приняли свеев и нурманов. Почему? Да потому, что варяги-русь, — это исконно родственные им племена, нурманы же со свеями и даже даны, уже к родне не относятся. Прошли те времена, когда венетские народы и даны, были едины, когда был у них один предводитель.

С нурманами и свеями вены, или венты, они же анты, или венеды, рассорились несколькими веками ранее. Рассорились всерьёз и надолго, потому что ни те, ни другие не встали вместе с остальными племенами в войне против готов. Вот и получается, что объединить вновь все венетские народы смогли только варяги-русь. А Сфенальд — нурман или свей, что, в общем-то, одно и то же для нас, потому как, даже 'обгерманенный' прусс для нас ближе и родней его самого и его предков.

— А потому, — продолжая речь Любомира, начал говорить Ридгар, — Тебе Ватажка стоит держать сторону князя Ярополка, но оберегать его от влияния Сфенальда, этого волчары! Есть такая присказка, — сколько волка не корми, а он, серый, всё в лес поглядывает. Так и с нурманами, сколько с ними не дружи, а ожидай всякой пакости, потому как, если не по злому умыслу, то по недомыслию или из-за спесивости, а иногда по причине простого желания пограбить, эти ребята ни перед чем не остановятся, потому что чужаки они здесь.

— Да, чужакам в князьях у нас не усидеть! — пробасил Фарлаф. — Впрочем, чужакам нигде не усидеть, — закончил он свою мысль.

Никто не возразил, да и как возразишь, коли, человек изрек аксиому.

— Одно могу сказать тебе, Ватажка, — снова взял слово Ридгар, — тяжко тебе придётся в Киеве, постоянно будешь оглядываться, чтобы в спину нож не всадили. Ну, а, коли, уж совсем невмоготу станет, приезжай к нам, свежего воздуха глотнуть, а то и насовсем, места хватит.

— Спасибо, Ридгар, на добром слове. А ты, что же, Никита, всё молчишь?

— Да мне особо и добавить-то нечего, Ватажка. Я согласен, что власть должна быть сильной и такой, какой её принимает большинство полноправных жителей данной объединенной территории. Кто будет возглавлять, князь или вече, или совет старейшин для единения не столь важно, необходимо только согласие большинства. Сейчас в Киеве князь, в Новогороде вече, однако для военной защиты и туда призывают князя с дружиной. Но главнее то, что и там, и здесь, и в Полоцке, и на Волыни, и в Чернигове, и в Смоленске, и в Рязани — везде один и тот же язык, обычаи, боги, шутки-прибаутки, даже песни похожи. А потому все эти племена и народы обречены жить вместе. Нельзя ими разбрасываться, иначе придут печенеги или какие-нибудь новые козары, в общем, чужаки, и один за одним будут покорены или исчезнут с лица земли сначала вятичи, затем радимичи, поляне, древляне, полочане, мурома, варяги-русь. И забудут об этих племенах и народах, как не помнят уже многие о пеласгах, шумерах, бактрийцах, фракийцах, даках, согдийцах. Кто-нибудь из вас слышал о них, нет? А о степных племенах? Аспарух, ты лучше нас всех знаком со степью, много ты знаешь названий степных племен?

— Десятка два знаю.

— А сколько их в степи на самом деле?

— Да кто ж их считал! Ну, сотня или две наберется, наверное.

— Ну, а за сотню лет, сколько таких родов, племен, народов исчезло в степи без следа? И сколько ещё канет в бездну времени...

А венетским племенам выпала счастливая возможность, объединившись, создать огромное, могучее княжество, назовём его... Русь, хотя можно назвать и Венетией, и Ольговщиной, в честь Ольга Вещего, первого собирателя этих земель. Так ужели мы позволим, какому-то нурману или срамным болярам, разорить и растащить с таким трудом и такой кровью собранные земли? Позор, бесчестие и срам нам тогда будет!

А ведь всё очень просто образовывается. Вспомните, какими были наши заставы недавно, какими были смерды? А сейчас? Да, просто необходимо чаще прикладывать свои же руки и задумываться, а как бы сделать вот это или то, да, чтобы не тяп-ляп, а на совесть, на благо себе и всем. Раньше-то смерды не только на себя, но и на нас не очень-то полагались, а как познали свою силу, проверили себя в бою, приобрели умение и сноровку в военном деле, так и увереннее жить стали. И ведь не силком мы их в войско загоняли, объяснили, доказали, убедили. Были трудности, преодолели сообща. А поглядеть сейчас! Вон, многие дома основательно подлатали, а к посеву, как готовятся, любо-дорого поглядеть. А ведь всего-то, что поняли, они и заставы — едины. Так или нет?

— Так, так, так, — дружно вразнобой заговорили заставщики.

— А подумайте, что будет, если каждый вятич, полянин, полочанин, радимич, дулеб — все будут чувствовать, знать, что они не сами по себе и каждый в отдельности, а единый народ, — русины. Как будут чувствовать себя люди, допустим, в осажденном Чернигове, если будут уверены, что им на помощь идут все племена, вся Русь. И как будут чувствовать себя враги, если будут знать, что и на помощь городу, и им наперехват, спешат тьмы русов? Мне, кажется, — неуютно будет врагу, а неуверенность отнимает силы, приводит к неверным решениям.

— Здорово ты умеешь сказать, Никита, словно ромей, — вырвалось у Ватажки. Я рассмеялся.

— Ватажка, друже ты мой дорогой, у тебя не поймешь, то 'ромей' звучит, как ругательство, а то, вроде, как и похвала.

— А у меня, так и есть. Злюсь я на них за хитрость и коварство, но восхищаюсь их умением и знаниям. Эти два чувства живут во мне одновременно. И то одно, то другое берет верх.

— Не смущайся, всё правильно, любой человек испытывает то же, что и ты, когда сталкивается с подлостью и предательством. Жителям Херсонеса не раз приходилось становиться то игрушкой, то игральной костью, то разменной монетой в руках императоров и Рима, и Византии.

— Значит и в вашей империи не всё гладко? — спросил, или подвел итог Ридгар.

— А то ты не знаешь! И Византия, — не моя империя. Внутри неё идёт постоянная борьба за власть не на жизнь, а на смерть. Скольких императоров закололи, отравили, а сколько казненных людей после каждой смены императора! На Киевщине о таком и не помышляют пока.

— Но есть опасность, что такое же и у нас будет твориться? — спросил Любомир.

— Ох, не приведи Род дожить до такого, чтобы боляре и вои своего же князя убивали! — проворчал Вышата.

— Так начнётся скоро, с Олега и пойдёт. Затем кому-нибудь захочется и Ярополка убрать, будут примеры, найдутся и последователи.

— Ох, не приведи Род, не приведи Род, позор-то какой! — запричитал Вышата.

— Это, атаман, для тебя позор, а для кого-то, как помочиться, — возразил Любомир, а Ридгар добавил:

— Говорят, что некоторые с такими перевернутыми мозгами родятся. Потому для них, что воя в битве убить, что младенца в колыбели зарезать, всё едино. Ну, а некоторые от учености и хитрости готовы всё и всех оправдать и душегуба, и кровавого воеводу, или, там, императора. Дескать, поставьте себя на его место, и вы так-то действовали бы. Зато сами готовы жизни лишить любого мелкого воришку, который до их пояса добрался.

Так мы ещё поговорили часок, другой, а затем разбрелись. Кто пошёл посты проверять, кто свой десяток, кто проверить, как коней почистили и накормили. Мы с Ватажкой остались вдвоём, посмотрели друг другу в глаза. Мой визави не выдержал, спросил первым:

— Не по нутру тебе Ярополк?

— Как человек, очень даже ничего, приличный, порядочный, добрый. Но он не только человек, а и князь. Так вот, на князя Ярополк не тянет, характером не вышел. Уступчив и неуверен, мне его жалко, но ещё жальче племена и народы, которыми такой князь волею судеб правит. Однако мне видится, что, в конце концов, на Киевский престол взойдёт Владимир.

— Ох, не приведи Род! — чуть не закричал Ватажка.

— Да и по мне Олег предпочтительней всех. Но Сфенальд добьётся своего, убьёт княжича. И дело не в том, что он хочет отомстить за своего сына, которого считает погибшим. А дело в том, что воевода рвётся к власти, несмотря на то, что уже стар и нет у него более прямых наследников. Человек этот спит и видит себя на престоле, хотя бы на год, на месяц, на час. Его цель добиться желаемого, а там, хоть трава не расти. Он страшный человек, к тому же ещё искушенный и умный, а не просто хитрый. И, если ты решил встать на сторону князя и русичей, то будь очень осторожен в разговорах в княжих палатах, да и в разговорах вообще, даже со знакомыми тебе людьми. Любой из них может оказаться соглядатаем воеводы или соглядатаем одного из его сподвижников.

— Я надеялся, что мы вместе начнем борьбу с ним?

— Нет, друже, у меня свой путь, своя борьба. В этом деле я тебе не помощник, скорее напротив, могу помешать. Впрочем, кто знает, может, пересекутся наши дорожки ещё не раз, мир тесен!

Ватажка был настоящим бойцом и выдержал удар. Я понимал, насколько смертельно трудно будет ему одному вести борьбу в этом дворцовом 'гадюшнике', но помогать не собирался, да и своих ребят давать ему в помощь не хотел. Эти чудо юноши были рождены и обучены не для дворцовых интриг. За такими, как они, проглядывало великое будущее Руси, великие свершения и победы. Каждый из них мог сам через пять-семь лет стать князем или воеводой, или волхвом, или легендарным витязем, богатырем. Но сейчас, в данный период, они были психологически неготовы познать грязь и подлость дворцового политеса, коварства и беспринципности, лжи и откровенного садизма.

Даже Вольга с Мстишей не выдержали бы психологического удара и сломались. Конечно, они не взяли бы сторону Сфенальда, скорее уж подались бы к Олегу и обрекли бы себя на погибель вместе с ним. Разве может нормальный учитель желать такой доли своим ученикам?! А я был пока нормален, ну, хотя бы, в плане человечности.

На следующее утро Ватажка собрался в обратную дорогу. Его вышли провожать все, кто был с ним вчера за столом. Мы с ним прощались последними, и я не мог не предупредить его ещё об одном человеке:

— Друже, опасайся Киевского тысяцкого воеводу Блуда, этот предаст, не задумываясь, поверь мне. И старайся не лезть на рожон. Сфенальд не надолго переживет Олега, а мне очень не хотелось, вернувшись в Киев, услышать, что ты случайно погиб в пьяной драке, или услышать о том, что ты помер от какой-то странной хвори.

Ватажка ничего не сказал мне в ответ, только очень крепко сжал мою руку, обнял, вскочил на коня и, наддав пятками ему в бока, заставил его рвануть с места в карьер. Долго ещё не расходились мы и всё смотрели ему во след, как будто прощаясь с другом навсегда. Никто тогда ещё не знал, даже не мог предположить, что нам всем через два года предстоит встретиться под Киевом, чтобы окончательно решить все вопросы, которые на заставе за столом были только обозначены.

___________________________х_______________________________

Не успели мы проводить Ватажку, как к нам на заставу нагрянула инспекция из Киева с проверкой. Возглавлял её никто иной, как сам тысяцкий воевода Блуд. Мне ещё тогда подумалось, лёгок на помине, принесла тебя нелёгкая по наши души. И оказался прав. Впрочем, не только я один так подумал. По лицам Ридгара и Любомира, я понял, что и они не ждут ничего хорошего от такого визита.

С воеводой приехало ещё двадцать воев, два счетовода и три писца, которые ни на шаг не отставали от Блуда и записывали на бересте каждое его слово. Этот инспектор был всем недоволен: болгарами, лишними конями, лишними арбалетами и луками, наличием печенежских сабель. Разговаривал он подчеркнуто только с Вышатой, делал замечания и выказывал неудовольствие тоже ему. Вышата сопел, скрипел зубами, сплёвывал, но молчал. Всё, чем был недоволен Блуд, вроде, действительно, не полагалось держать на заставе. Но кем и когда это было написано, не уточнялось.

Затем воевода решил проинспектировать деревни. Вышата, Ридгар, я и Любомир собрались с ним. Как только до моих ушей долетело, что Блуд собирается объехать деревни, я подошёл к своим ребятам и четырем братьям и приказал им следовать за нами на расстоянии горизонта, а в лесу, на расстоянии голосовой команды. Я их честно предупредил, что предполагаю серьёзную заварушку, ради которой эта инспекция и прибыла.

Всё так и вышло. Когда Блуд увидел вооруженных смердов, он побелел от злости, повернулся к Вышате и сказал:

— Значит, всё, что о вашей заставе говорят в Киеве, — это правда! Вы что тут себе позволяете, смердов вооружать! Может быть, у вас здесь зреет заговор, или вы хотели укрыть излишки вооружения, провианта и коней от Киевского князя? Ты, Вышата, что себе позволяешь? Самолично вооружать смердов, рабов и обучать их военному ремеслу, зачем тебе это? Кто несёт службу по охране границы, твои воины или эти немытые пахари? А зачем ты им отдал печенежских коньков? Кто тебе дал право распоряжаться имуществом князя?

Вышата от такого напора оторопел и никак не мог найти ответа на сыпавшиеся на него вопросы и обвинения. Я постепенно свирепел, Ридгар сохранял спокойствие, а Любомир посмеивался. Видя их невозмутимость, я решил тоже попридержать свой характер.

Наконец, весь красный Вышата, повернулся к Ридгару и приказал:

— Объясни этому... этому.... В общем, поставь ты его на место, чтоб не вякал тут пёс блудливый, кто, что и по какому праву. Не то я за себя не ручаюсь.

— Вот что, воевода, Блуд ты Киевский, долго мы тут слушали твои оскорбления, теперь послушай и ты правду. Так вот, всё, что ты видел на заставе и здесь в весях из оружия, провианта, коней и прочей утвари взято нами с боя у печенежской орды. И по праву боя только десятая часть всего захваченного нами, принадлежит князю. Всем остальным мы вправе распоряжаться по своему усмотрению. Десятину мы уже давно отложили и, настанет срок, привезем сами в Киев, а коней, которых мы отобрали князю, покажем. Покажем и то, чем мы их кормим.

Теперь о смердах. Это, воевода, тебе не рабы, это вольные пахари, как повсюду на границах ещё Вещим Ольгом положено, или ты, Блуд, посмеешь отменить Ольгово слово?

Блуд смолчал, а Ридгар спокойно продолжил.

— Эти вольные пахари сражались с ордой бок о бок вместе с нами, а значит, их доля здесь также присутствует. Доли их и свои мы уж без тебя, Блуд, определили, а для лучшей защиты Киевского княжества оставили часть оружия и брони у вольных пахарей, да научили их, как защищать себя от непрошеных гостей. Нам, воевода, здесь, на границе, лишние руки, мечи, да стрелы никогда не помешают. Мы здесь первыми удар степи на себя принимаем, и чем меньше их дойдёт до Киева, тем легче и тебе, и князю, и киевлянам бить их будет. А ещё лучше, если, устрашившись, враг и вовсе забудет дорогу в наши земли. Так, воевода? Или ты за то, чтобы кто ни попадя наши города и веси зорил? Учти, Блуд, если ты сюда приехал свои порядки наводить, то ошибся. Здесь люди по Правде живут и не позволят эту Правду в грязи топтать. И на княжьем суде все, как один, скажем ту же самую Правду, что и тебе сказали. И прежде чем нас грязью поливать, ты подумай, что на суде говорить будешь, и на чьей стороне будет дружина и сам князь?

А сейчас о болгарах. Их на заставе четыре десятка, возглавляет их княжич болгарский Аспарух. Вышата его лично знает. К тому же он клятвенник Никитин. В сражении с ордой болгары проявили себя выше всяких похвал, поэтому они будут находиться на нашей заставе гостями столько, сколько им вздумается. И, снова, не тебе, Блуд, указывать нам о присутствии на заставе княжича Аспаруха со своими людьми.

— Есть ещё вопросы? — прорычал Вышата, который немного пришёл в себя и поостыл. Блуд промолчал, потому что разъяснения Ридгара проняли даже его охранников, которые знали, что такое, Правда. Они хорошо понимали, что против Правды не пойдет даже самый жадный правитель.

— Но мне наказано доставить десятину самому, — сказал Блуд.

— Нет возражений, давай грамоту от князя с его печаткой, — ответил Ридгар.

— У меня нет такой грамоты. Мне наказано на словах.

— Ты, воевода, за кого нас принимаешь? — прорычал Вышата. — За детей малых? А, быть может, ты уже и не воевода киевский, а хочешь князеву десятину для себя утаить? Знаешь, Блуд, мы сейчас тебя со товарищами у себя оставим, а сами гонца в Киев, к князю пошлём. Что-то ты крутишь, воевода, не договариваешь. Кем ты к нам подослан, Блуд, — взревел Вышата, и схватил воеводу за грудки.

Блуд сделал слабую попытку оторвать от себя нашего командира, но тщетно. К чести воеводы, он не стал вмешивать в разборку своих охранников, и мне не пришлось вызывать своих парней.

Ридгар с Любомиром поспешили разрядить ситуацию и оторвали Вышату от Блуда. Воевода, основательно помятый, испуганно и натужно дышал и не мог надышаться. А Ридгар, искусно используя ситуацию, начал говорить:

— Воевода, ты же понимаешь, мы люди князевы и всё, что касается его дел, принимаем очень близко к сердцу. И, когда кто-то, все равно кто, за исключением князя Ярополка, приезжает и требует от нас на словах то, что целиком и полностью принадлежит только ему, вызывает у нас гнев и возмущение. И, конечно, нам хочется узнать, как князь мог забыть вручить своему стольному тысяцкому грамоту с оттиском своей печатки.

Блуд, под мирный говор Ридгара, немного пришёл в себя, и решился ответить:

— Я не разговаривал с князем Ярополком, а все наказы от него мне были переданы воеводой большой дружины Сфенальдом.

— Вот оно как! — воскликнул Любомир, — а я-то, по простоте душевной, думал, что воевода Киева напрямую говорит с князем и чтит только его прямые наказы! Значит, в столице всё переменилось, значит, в Киеве всем заправляет Сфенальд?

— В Киеве, согласно воле князя, может меняться что угодно, но у нас нет прямых указаний нашего правителя, подчиняться Большому воеводе, — произнес Ридгар, — а посему, мы обязаны блюсти старые права. Поэтому тебе, Блуд, придётся вернуться в стольный город ни с чем. Воины на заставах не чтут указаний воевод, потому что только князь волен распоряжаться нами. Так и передай воеводе Сфенальду.

— И ещё передай своему воеводе, что он не князь и князем никогда ему не быть, — поставил точку в разговоре Вышата.

— Кстати, мы проследим, чтобы ты, Блуд, от нас сразу же вертался в Киев, а не ездил по заставам и баламутил людей, а не послушаешь нас, силой вернём, — сказал я.

Воевода резко развернулся ко мне, зло посмотрел, хотел что-то сказать, но передумал. Я сделал вид, что не заметил его реакции, а Любомир с Ридгаром потаенно усмехнулись, один в бороду, другой в усы.

Возвращались на заставу мы все вместе, молча, а, доехав до неё, не предложили Блуду, ни заехать отдохнуть, ни заехать отобедать. Распрощались у ворот, мои сотоварищи развернули коней и въехали на заставу, а я так, чтобы это видели Блуд и его сопровождающие, сделал знак своим ребятам, который был понятен каждому воину, следить и докладывать. Только после этого я спокойно развернул своего Ворона и въехал в распахнутые ворота крепости.

Уже через два часа все командиры собрались на совет. Присутствовали на нём и Аспарух, и старшины деревень. Первым, как и положено, стал говорить Вышата. Он обстоятельно рассказал всем, кто не знал подробностей, о том, что сегодня произошло. Старшины схватились за головы, а у Аспаруха скулы описывали немыслимые траектории. После атамана, слово взял Ридгар:

— Всем понятно, что Сфенальд проводил разведку, испытывал нас на слабину. Не вышло. Но теперь он знает, что есть такая застава, которая не станет на его сторону. Я думаю, что мы правильно сделали, что не пустили Блуда на соседние заставы, а завернули его назад в Киев. Поэтому у нас есть время известить о его приезде соседей, да и самим для себя прояснить, кто может дать слабину и пойти на сговор с большим воеводой. Знать своих друзей и врагов — это важно. Одного, точнее двоих, мы уже знаем, но эти далеко, а вот врагов по соседству иметь — это уже радости мало. Поэтому я со своим десятком, а Любомир со своим, навестим ближайшие заставы завтра же. Старшинам не плохо бы было встретиться с другими головами весей и также выяснить, что они думают на этот счёт. После этого мы могли бы собраться все вместе ещё раз, и более точно рассудить наше положение.

— Разрешите и мне сказать, — попросил я собравшихся, а когда Вышата мне кивнул, начал говорить. — Моё мнение таково, что не надо давить на соседей, не надо подсказывать им решение, не надо бить себя в грудь и говорить о Правде и Правах. Необходимо только очень подробно, до мелочей, рассказать, как себя вел Блуд и, что ему отвечали мы. Надо рассказать так, чтобы слушающие сами пришли к решению о том, что киевский тысяцкий вёл себя неуверенно и ущербно, испытывая страх, что согласился поехать на заставы по наущению Сфенальда с таким поручением. Ваши слушатели должны осознать свою Правду, свою правоту. Только тогда они смогут достойно встретить любой подсыл Сфенальда и не дрогнуть. Согласны вы с моими словами?

Когда все дружно и воодушевленно согласились, я продолжил:

— Для того, чтобы ваш рассказ не вызывал сомнений, а вы не мялись и не подыскивали слова, я постараюсь перенести в ваши головы всё, что видел и слышал сам. Каждый взгляд, каждое слово, каждый поворот головы, улыбки и усмешки, наш гнев и возмущение, его страх и неуверенность. Видя и слыша всё это, я думаю, вы сможете очень живо передать наши чувства, чтобы вызвать у тех, кто будет вас слушать, сходные мысли. А сходные мысли, как известно, рождают сходные решения и действия.

Ридгар и Аспарух почти одновременно, перебивая друг друга, спросили:

— И гдей-то ты, Никита, так мыслить научился? Чай, с волхвами не общался, с заморскими философами тоже, вивлиофики на нашей заставе опять же нет. А?

Вышата с Фарлафом было, сунулись с расспросами, а что это за вивлиофики такие, но Ридгар с Аспарухом им не ответили. Они ждали, что отвечу я. Врать не хотелось, но и правды мне не стоило открывать, даже эти умные и довольно образованные люди, оставались людьми своего времени. Поэтому, вспомнив о 'легенде', я пояснил, что в Херсонесе юношей обучают не только военному делу, но и преподают риторику с философией, где очень подробно изучаются не только христианские ортодоксальные догмы, но и философы дохристианской эпохи. Мало того, преподаватели, чтобы их не посчитали предвзятыми ортодоксами, подробно знакомят своих учеников и с другими христианскими течениями и религиями, например, гностицизм, католицизм, магометанское вероисповедание, буддизм, индуизм и прочие 'измы'. Однако если все религии в своей основе построены на дилемме — 'веришь, не веришь', то философия, напротив, построена на постулате:

'Даже, если вы нам не верите, мы вам это докажем. Сомневаетесь? Возражайте!'

— В Древней Элладе, — пояснил я, — существовал философ Сократ, который мыслил настолько необычно, что легко мог запутать слушателей и доказать им, что белое — это чёрное. Когда же ему говорили, что его доказательства, глупость, что всем очевидно, чёрное — это чёрное, а белое — это белое, Сократ возражал и просил доказать эту очевидность. Кстати, позднее, ведуны, действительно убедились, что чёрный цвет содержит в себе и белый, и другие цвета, которые вместе воспринимаются человеческим глазом, как чёрный.

— Ну и ну! — только и смог произнести Фарлаф. Вышата оказался прагматичнее и категоричнее:

— Ну, уж дурить себя, я никому не позволю. Мои глаза меня никогда не подводили, а посему то, что я вижу, то так оно и есть.

— Кстати, ты, Вышата, только что высказал мнение одного из философов древности, который утверждал нечто подобное.

— То-то же, я, хоть и не постигал всякие там учения, но иногда лучше всякого волхва унюхиваю, где, правда, а где кривда.

Ридгар с Аспарухом переглянулись, но сдержались, а я поддержал своё начальство:

— Твой нюх имеет другое название, — интуиция. Для человека — это очень важно.

— Во-во, — Вышата, аж грудь выпятил и обвел всех торжествующим взглядом, — я же говорю, что иногда жопой чувствую неприятности.

Тут уж Аспарух, Ридгар, Любомир не выдержали и заржали во всё горло.

— Ой, не могу, — прокричал Любомир. — Как представлю, что Вышата своей жопой вынюхивает!

После этой фразы со смеху покатились все, даже сам Вышата, который сначала хотел обидеться. Наступила кратковременная разрядка. Вдоволь насмеявшись, совет посерьёзнел и достаточно споро порешил кому, что и как надлежит делать в ближайшее время.

— Ну и, что там с испытуемым?

— Спешит, нервничает. Кто-то ему шепнул об ожидаемой перспективе, не ты, Перун?

— Да побойся Рода, Стрибог! Я и внимание-то на него не обращаю.

— А зря! Ты, хоть и молодой член Совета, а пора бы тебе иметь своего велета. Он тебе и по ранжиру положен.

— Но не Черный же!

— Если подумать, то решение всегда можно найти...

— Слушай, Стрибог, а ты искуситель!

__________________________х________________________________

Вскоре на заставе поредело, потому что витязи приступили к исполнению задуманного. Однако мне не суждено было участвовать в этом деле, настала пора отправляться в дальнюю дорогу. Предстояло мне это сделать одному, поскольку, даже своим ученикам, я не мог объяснить причины своего путешествия. Да если бы и смог, то все равно не получилось бы, потому что никто из них не мог бы угнаться за мной, да и не их это было дело. Я к своим годам всё-таки научился не смешивать свои личные дела с общими интересами. А встреча со Святогором была сугубо личной.

Парням мне пришлось сказать, что я буду отсутствовать на заставе какое-то время, но вернусь обязательно. Об этом же знали все командиры заставы. Никто не спросил меня, куда уезжаю и зачем. Никто не спросил меня, как долго я буду отсутствовать. Им хватило моего слова, что я вернусь. Их уважение и доверие так растрогали меня, что предстоящая встреча с великим Волотом, уже не казалась такой важной и величественной, как прежде. Я вдруг реально понял, что да, необходимо увидеться с легендарным богатырем, поговорить, порасспросить, но обязательно вернуться к этим людям, моим друзьям, товарищам по оружию, ученикам и одновременно учителям, мудрым в своей простоте и доверии.

Я, наконец, окончательно осознал, что иду за знаниями не только для себя самого, но и для их будущего, которое, каким-то образом оказалось, зависит от меня, этакого двуликого Януса.

Оставалось два дня до перемещения в Кавказские горы, поэтому следовало основательно приготовиться к выходу в заданной точке предполагаемой встречи. Лучшим местом моего старта, являлась 'база' лешаков, немногие из которых точно знали о цели моего путешествия. Не теряя времени, я отправился к лесным Хозяевам. За месяцы общения с лешими, мне удалось завязать довольно дружеские с ними отношения, хотя, назвать кого-либо из них другом, я бы не решился. Однако, несмотря на их большую осторожность в дружбе с людьми, у меня не было сомнений в искреннем желании леших помочь. Уверенность моя основывалась ещё и на том, что эти существа хорошо понимали, насколько важна цель моей встречи со Святогором, насколько результат данной встречи может повлиять на будущее не только, живущих рядом с ними племён, людей в целом, но и дальнейшую жизнь самих хранителей Земли.

И они помогли. Мне были созданы такие райские условия, что за два неполных дня, я накопил столько положительной энергии, которой хватило бы на три таких путешествия. К тому же именно лешие посоветовали мне не брать с собой Ворона, а оставить его у них.

— Не боись, не забидим тваво конька! — успокоили меня лешие. Посоветовавшись с Вороном, я согласился. Ворон нисколько не боялся лесных хозяев и прекрасно понял, что там, куда я должен попасть, мне лучше быть одному.

В назначенный день и час я был полностью готов к предстоящей встрече. Проводы были недолгими, и моё перемещение состоялось.

Глава VII

Мечты сбываются.

Попал я именно туда, куда и хотел, в горы Кавказа. Трудно было не узнать хорошо изученную местность, правда, изучать приходилось с высоты птичьего полёта, а сейчас я стоял обеими ногами на земле, точнее, на камнях. И все равно, даже отсюда, снизу, с первого взгляда, картинка окрестных горных вершин была хорошо знакома.

До сих пор, ни в том, ни в этом континууме, мне не приходилось бывать в горах Кавказа. Самое глубокое моё проникновение ограничивалось черноморским побережьем Сухуми, его пригородным районом Гульрипш, речкой Мочарой, горой Афон с пещерами, полными сталактитов и сталагмитов. Правда, я очень хорошо знал и любил кавказскую кухню, всевозможные вина, коньячные напитки и чачу, но к горному, суровому Кавказу и близко не подходил.

Сейчас я стоял на довольно ровной площадке, вершине одного из невысоких утесов, с которой прекрасно были видны снежные шапки горных пиков. Конечно, я и понятия не имел, как они называются, и есть ли у них в данный момент истории, вообще, какие-либо имена, но впечатлиться, впечатлился. Уже сейчас, побывав в своем мире и, найдя то самое место, я могу сказать точно, что место, куда меня перенесло, точнее сам перенесся, до сих пор не имеет названия, но находится в Южной Осетии. Оно до сих пор не обжито человеком, до сих пор дико и первозданно.

Однако, напомнив себе, что моё проявление в горах не связано с любованием природой, я занялся осмотром окрестностей. Но, не успев оглядеться, услышал как что-то заворочалось, закряхтело, засопело, затем раздался взрыв без огня, и на моих глазах стало расти что-то огромное и сказочное, человекокамнеподобное, в шлеме и доспехах, из-под которых выглядывала длинная крестьянская рубаха, доходящая этому горообразному существу до колен. Из-под рубахи виднелись порты, а далее были только босые ноги. Правда, босыми и вообще ногами, эти каменные столбы можно было назвать только с очень большим натягом. Огромная, не менее длинная, чем рубаха, бородища, походила на заросли каменного, непроходимого кустарника, через которые было не пробиться ни зверю, ни человеку, ни стреле, ни копью. Борода, сама по себе, являлась непробиваемым щитом для врагов её обладателя. Когда это существо остановилось и стало осматриваться, я наконец-то осознал, что я нашел, того, кого искал.

Мне во всей своей 'красе' явился Святогор. Конечно, я его представлял иначе и, обязательно конным, но в этой реальности чудовищный волот был пешим, полукаменным мужиком, именно мужиком, косматым, нечесаным и очень одиноким. Странным показалось, с первого взгляда, что, несмотря на одеяние воина, эта гора не имела при себе никакого оружия. Хотя, если немного подумать, получалось, что никакого оружия этому существу и не надо вовсе. Ну, какой человек, даже полоумный, решился бы напасть на гору? Разве что Дон-Кихот?

Расстояние между нами оказалось небольшое, метров сто, может, менее или более. В принципе, 'не ссуть', как говорят ныне в моём мире, когда хотят подытожить, что-то, например, имея в виду, следующее:

— Господа, расстояние до объекта было определено мной на глаз и наспех, поэтому я говорю приблизительно, чтобы точностью цифр не вводить вас в заблуждение.

Видите, как долго и занудно, а 'не ссуть' — кратко и 'изящно'.

Прикинув, я понял, что Святогор может потягаться по росту с высотным зданием на Смольной. Получалось, гора, не гора, а холмик-то, дай Боже какой! Перед таким мужиком, хычь и каменным, я стал испытывать комплекс муравья. Однако волот заметил меня и сказочно громовым голосом, спросил:

— Это, что за муравей, тута стоит на моём пути?

— Я, Святогор, искал тебя, чтобы просить совета! — проорал я во всё своё горло, на что эта глыба, как бы, повторяя былины, произнесла:

— Во, а теперь я слышу писк комара! Уж не очередной ли богатырь помериться силушкой пришёл?

— Ах ты, хребет недоделанный! — произнес я про себя, обозлившись на Святогора, — Перед тобой не Ильюха Муромский стоит, а почти такой же хрен, как и ты. Ну, подожди же, я тебе сейчас устрою представление!

И я приказал себе расти. Земля вдруг стала отдаляться от моих глаз, зато площадка утеса стала тесной для моих ног, и пришлось для второй ноги искать иную опору. В поисках опоры, я немного забыл ради чего и кого здесь оказался.

Когда я поднял голову, то увидел почти перед собой, удивленное лицо Святогора. Рост мой прекратился сам по себе, но вырос я достаточно, чтобы на равных общаться с легендарным богатырем. Горы и ущелья уже не казались мне огромными или бездонными, так, — холмы, да пригорки, ямки, да овражки. И сам Святогор был всего на полголовы выше меня, что не вызывало комплекса 'букашки', а позволяло рассматривать его, как обыкновенного старого дядьку-горца или горного отшельника, одичавшего от одиночества. Такой перенастрой, помог мне быстро придти в себя и первому начать разговор.

— Ну, как теперь, видишь и слышишь меня хорошо?

— Ты кто? — не отвечая на мои вопросы, спросил волот.

— Я странник, брожу по земле, прослышал о тебе, решил навестить, поговорить.

— А на кой?

— Да, подумалось, что скучно тебе здесь одному-то болтаться, вот и решил скрасить твоё одиночество.

— Ты вот, что, парень, валуном-то не прикидывайся и меня за тупую каменюку не держи! Говори, толком, зачем приперся?'

— Не гостеприимный ты хозяин, как я посмотрю. Человеческие обычаи забыл? К нему в гости пришли, а он 'зачем приперся?' Да ни зачем, сам не знаю! Впрочем, нет, конечно, знаю. Есть у меня одна история, но сомневаюсь, что ты чем-то сможешь помочь. Потому и тяну с расспросами.

— А ты не сумлевайся, выкладывай, а там, авось, разберемся, что к чему.

— Ну, как скажешь, хозяин — барин. Ты волот уже сотни лет, я же через некоторое время, тоже таким же стану, только готовит мне это превращение большие неприятности. Вот и расскажи ты мне, как меняется человек, когда становиться волотом.

— Да, ты и спросил! Да я не был никогда обыкновенным человеком, я родился волотом, а поэтому, вот уже триста лет никак не изменился.

— Ты хочешь сказать, что родился каменным?

— Нет, родился я обыкновенным, но во мне уже сидел волот, мне уже было предначертано, что я стану тем, кого ты видишь сейчас.

— А знаешь, кто одарил тебя такой судьбой?

— Да, Сварог.

— Ты это, серьёзно?

— Серьёзней, не бывает. А чему ты так удивился? У многих богов есть свой волот. Нет волотов только у Рода, да Макоши, Белобога и Чернобога. Зато у Чернобога есть Кощей, у Белобога — золотые драконы, а у Макоши — сама Земля.

— Во, дела! Век живи, век учись, а помрёшь ...

— Вот именно!

— Подожди! Ты почему-то ничего не сказал о Перуне, который в большой чести ныне у северных племен? И именно от русов я слышал, что Перун заведует волотами.

— Брешут, а, может, заблуждаются. Этот в пантеоне из молодых, да ранних! Может, конечно, он ныне и во славе, да нет у него пока своего волота.

— Это почему же?

— Не заслужил, значит. Перун, он ведь из перевертышей. Ему всё едино, кто воюет, как воюет, лишь бы крови поболе. Эллины его давно знают, он у них Аресом звался. Да в последнее время из почёта тоже вышел, вот и метнулся сначала к скифам, к словенам, затем к русам. Те бьются постоянно, кровь течет рекой, как же тут без Перуна. Правда, он и здесь выгоду себе ищет, вроде благоволит русам, а сам поглядывает на степные племена, да стравливает степь с ними.

Так, что, если и считают словены, да русы Перуна своим богом, то крепко ошибаются, потому что он ничей. Этот вояка всегда сам по себе и всё для себя. Иногда, конечно, его окорачивают, особенно Род, да Сварог. На какое-то время Перун затихает, но потом опять всё сызнова начинается.

— Ну и что же он, так и не пытается создать себе волота?

— Как не пытается, очень даже пыжится, да только не дозволяют ему.

— Ну, а, если он тайно ото всех всё-таки создаст своего великана, чего ждать-то?

— Пакости. Великой пакости кому-нибудь или всем сразу. Перун на такое горазд, и надо отдать ему должное, по-мелкому не гадит. А что, слышал что-нибудь подобное?

— Нет, пытаюсь угадать и, если мыслить, по-твоему, то что-то подобное может произойти. Мне один знакомый волхв говорил, что из меня хотят, что-то подобное сотворить.

— Ох, не приведи Род, увидеть такое!

— Да, уж, успокоил. Ладно. Спасибо тебе, Святогор, что соизволил поговорить с собой, не побрезговал, пора мне и честь знать.

— Погодь, а ты, часом, не Идущий ли?

— Почему ты так решил?

— Да на волота ты не тянешь, магией от тебя не воняет, а умеешь и знаешь, многое, чую я это.

— Правду сказать, сам не знаю. Синский ведун, да самурай мне тоже сказали, что я из идущих, но сам я в этом не уверен. Время покажет.

— Да, время самый лучший разгадчик любых судеб. А ты мне понравился, Идущий. Есть в тебе какая-то скрытая сила, что ли!? Не желаешь прогуляться по горкам?

— Буду только рад такой прогулке! Да и тебе одному скучно, небось, по горам-то шастать?

— Это верно, скукотища неописуемая! Хоть и всего ничего мне по времени отведено гулять, а с напарником всегда веселей, а там, глядишь, что-нибудь вспомню.

И мы пошли, перешагивая горки, пригорки, холмы, да валуны. Цепляясь за скалы, вспрыгивали на вершины невысоких гор и вздыхали полной грудью морозный воздух снежных пиков. Снег, ещё не растаявший даже в предгорьях, поскрипывал, да похрустывал у нас под ногами, а его не загрязненная белизна, ослепляла.

Так молча, без определенной цели, пролазали мы со Святогором около часа. Наконец, величайший из волотов остановился и нарушил тишину своим зычным голосом.

— Пора возвращаться. Поразмялся и будя. Мне от того места, где мы с тобой встретились, уходить, далеко не следует. Да и тебе, сдается, что-то ещё хочется спросить. Вот и поговорим, на обратной дорожке.

— Ты, давеча сказал, что Перун тоже пыжится заиметь волота.

— Ну!

— А я на такую роль ему не подхожу?

— А Род его знает! Идущий на любую роль сгодится, только, будь я на месте Перуна, не стал бы так рисковать.

— А чем же он рискует?

— Упустить свой миг удачи! И жди потом этот миг ещё тьму лет! Конечно, для нас, считай бессмертных, тьма лет, — это хы, тьфу! Хотя, с другой стороны, каждая такая неудача сильно бьёт по самолюбию и престижу любого божества, особенно Перуна. Этот проигрывать не любит! Опять же, с иной стороны поглядеть, если ему удастся добиться своего, то это сильно возвысит Перуна в пантеоне богов. Но риск велик! С вами, Идущими, опасно иметь дело. Во всем-то вы всегда сомневаетесь! Во всё-то вы всегда суетесь! Всё-то вам интересно, ничего-то вы на веру не принимаете! В общем, только головная боль от вас, а проку?.. Толи будет, толи нет?

— Однако, скорее всего, он выбрал меня, Идущего. Значит, возвышение в пантеоне, очень ему нужно.

— Значит.

— Что ж, надо ухо держать востро! Что-то неохота мне к Перуну на службу идти, да ещё волотом.

— Я бы к нему тоже на службу не хотел попасть. Но я-то уже застолблён, а вот тебе, я не завидую! Слушай, вспомнил, а почему б тебе не рвануть в Тибет, к Духу гор и озера и тамошним мудрецам и ведунам. Приди, обскажи им всё, как есть, может, чего и подскажут, а и подсобят. Кстати, там тебя никто не достанет.

— Да, но туда ещё надо добраться!

— Туда добираться долго, потому что в таком великанском виде тебе там показываться нельзя, да и волшбой сокращать путь запрещается. Узнают, что ты к ним долетел или переместился, или ещё каким способом наколдовал свою дорогу, выгонят, а могут и по шеям накостылять. Поэтому, даже если время поджимает, придется проделать весь путь, как простому человеку.

— А откуда станут считать мой путь простого человека?

— А от того места, где ты впервые появился на Земле. Если ты оттуда перебрался в другое место, как обычный человек, то можешь смело начинать путешествие уже оттуда.

— Да, есть над чем подумать. Что ж, давай прощаться, великан! Жив буду, не забуду. Будь здрав!

— И ты не болей! Может, не свидимся боле, но я рад, что наконец-то увидел Идущего, да к тому же поговорил с ним. Нашего с тобой разговору мне надолго хватит.

С этими словами, Святогор повернулся ко мне спиной и, не оборачиваясь, скрылся за горами. Я ещё некоторое время постоял в раздумье, затем принял свой обычный вид.

С момента начала нашего со Святогором разговора прошло два часа.

Какой-то радости, даже приподнятого настроения, я не ощущал. Запали только слова о Тибете и Перуне. Получалось, что на горизонте замаячила ещё одна фигура. Сильная фигура, Бог, как никак! И именно он, получалось, тянул меня в черную пропасть. Глядишь, там и ещё кто-нибудь появится.

— Да, дела, — горько размышлял я. — Думал, что бороться придется с темными силами, а выходит, что драчка предстоит с Богом. А Бог, он и в Африке Бог! И, что теперь делать? Куды бедному Идущему податься? На Тибет? Да какого черта я попрусь туда, на 'Крышу Мира'? Или эта 'крыша' мой единственный шанс выбраться отсюда?

Определенных ответов не было, зато гипотез, предположений и надежд, хоть отбавляй!

Взбодрившись, таким образом, я бросил взгляд окрест. Мой глаз сразу же зацепился за башню-крепость на одной из ближайших гор. Приметив её ещё до встречи со Святогором, я решил сейчас навестить её хозяев. Будучи на Кавказе, как я уже говорил, мне не приходилось встречаться с настоящими горцами, но по многим фильмам, которые доводилось смотреть, они казались мне людьми суровыми, не многословными, необузданными в чувствах, но с достоинством и честью. Поэтому хотелось убедиться самому, а так ли всё в действительности? Веры фильмам, в основном художественным, у меня не было, поэтому забирало сомнение, которое необходимо было разрешить, благо случай подвернулся.

Однако с бухты-барахты, заявляться в гости к горцам не хотелось, да и понаблюдать со стороны за их жизнью было очень заманчиво. Поэтому, я не стал спешить под стены крепости-башни, а переместился на ближайшую вершину, с которой, как на ладони, была видна и сама башня, и её обитатели. Кстати, там, куда перенесся, как я и предполагал, был оборудован сторожевой пост. Правда, он показался мне вначале необитаемым. Но уже, 'на подлёте', я почувствовал, что здесь пахнет смертью.

Трёх стражей, одного уже в годах, двух других, совсем ещё мальчишек, буквально, утыкали стрелами. Видимо, никто из этой троицы, даже не понял, что умер, потому что их лица не выражали ничего, кроме безмерного удивления. Все они, скорее всего, погибли одновременно. А враг пошёл дальше, к крепости, которая, так и не получила предупреждения о его приближении.

Трупы ещё не остыли, поэтому я невольно осмотрелся, чтобы не стать очередной мишенью для стрел. Однако нападавшие очень спешили успеть нанести внезапный удар по крепости, до того, как её защитники успеют понять, что им грозит жестокий враг. Именно поэтому, здесь, на вершине, уже никого не осталось. Я невольно посмотрел вниз, на цитадель и на десяток домов, сложенных из местного камня, которые ютились неподалеку, но никого не увидел.

Немного в отдалении от остальных жилищ, стоял большой дом, с двором, в котором, явно проживал глава рода. Там я тоже не заметил никакого движения. Ворота башни были открыты, и это мне очень не понравилось. Скорее всего, крепость уже захвачена, или внутри неё ещё идёт бой, где остатки её защитников стараются, как можно дороже продать свои жизни.

И вновь я оказался перед выбором, вмешиваться или не вмешиваться в происходящее? Я здесь чужак, да и не понятно, кто прав, а кто, — виноват?

Может, — это 'кровная месть', а, может, — набег банды разбойников. Может, хозяева крепости, жестокие и жадные люди, а, может, — это достойные и справедливые владетели? Чтобы понять, необходимо было оказаться в гуще событий.

'Сказано — сделано!' Через мгновение, я уже стоял у входа в крепость. У подножья башни я понял, что она не такая уж маленькая и узкая, как казалась издалека, однако её размеры, как раз и были рассчитаны на то, чтобы при защите обходиться малым количеством воинов.

Но, только не в этот раз. Внутри крепости я услышал звон стали о сталь, значит, сопротивление защитников ещё не было сломлено. Войдя внутрь, я попал в небольшой дворик, который снизу казался дном глубокого колодца. Вверх, под небольшим наклоном друг к другу, вздымались стены крепости. Во дворике валялось пять трупов, все мужчины, все при оружии и доспехах. Двое из них погибли от стрел, а между остальными тремя воинами, тела которых находились недалеко друг от друга, совсем недавно произошёл бой. У одного из трёх, была отрублена голова, у второго, меч рассёк кольчугу и тело, от плеча и, аж, до солнечного сплетения. У третьего я насчитал множество мелких ран и заметил отрубленную по локоть, руку. Выходило, что третий умер от потери крови.

Подняв голову кверху, я увидел на высоте семи-восьми метров деревянный настил, который нависал над двором башни. Сам настил был очень хитроумно устроен, потому что находящиеся на нем люди, воины, могли через имеющиеся в настиле бойницы и люки, достаточно эффективно убивать и калечить врагов, осыпая их стрелами и бросая им на головы камни или, выливая кипяченую смолу и тому подобное. Однако внезапность нападения противника, лишила защитников крепости и этого преимущества. Вернувшись к выходу и одновременно входу башни, я заметил, что крепостные стены двойные, а между стенами, вверх, поднимаются лестницы, соответственно вправо и влево, которые спокойно могли бы защищать по одному воину.

По высоте поднимающихся лестниц, и виденного мной настила, стала понятна схема расположения бойниц и общая система обороны крепости. Кстати, находясь во дворе крепости, я заметил, что во внутренней стене, также имеются бойницы. То есть, защитники могли со стен обстреливать нападающего противника, одновременно и с внешней стороны, во время приступа и даже тогда, когда врагу удалось бы ворваться внутрь крепости.

По лестницам я подниматься не стал, а решил обследовать близлежащие дома, в особенности главный дом. В мгновение ока, переместившись от ворот башни ко входу в 'большой дом', я замер на пороге, остановленный дурным предчувствием. Оно меня не обмануло, потому что, войдя внутрь дома, я увидел страшную картину, — груды мёртвых тел, в основном женщин и детей. Попадались и трупы мужчин, которые, видимо, пытались защитить своих близких и родных. Но, преодолев их сопротивление, враги 'отвели душу' на беззащитных людях. Пересилив себя, шагнув на это кладбище, я попытался отыскать оставшихся в живых, но тщетно. В этом 'большом доме' властвовала смерть. Мне впервые довелось видеть убитых женщин и детей, и это оказалось для меня невыносимым. Чтобы не сойти с ума, я постарался, как можно быстрее, покинуть помещение.

Оказавшись на воздухе, постарался выкинуть из памяти то, что только что видел и не смог. Во мне стал закипать гнев, потому что я никак не мог понять, кем надо быть, чтобы убить ребёнка? Не заходя в другие дома селения, я проник в них 'третьим глазом'. Повсюду были только трупы, правда, в каждом из них, убитых было намного меньше, чем в доме главы рода. Из увиденного понял, что вряд ли кому-нибудь из жителей удалось скрыться от врага.

Убитых было человек сто двадцать, сто пятьдесят, из них всего двадцать мужчин с оружием. Примерно, пятеро погибших мужчин, было из числа нападавших, бросилось в глаза различие в оружии, остальные были жителями этого селения. Выходило, что уцелевшим людям, удалось скрыться в крепости, где сейчас их и добивали. Уже больше не раздумывая, я устремился к башне, понимая, что опоздал из-за того, что долго, очень долго колебался, гадая, что делать. Однако я точно знал, что только возмездие врагу, могло, хоть как-то успокоить мои угрызения.

В замок-башню я ворвался, как смертельный ураган, смерч.

Враги были повсюду, я был везде. И там, где был я, их, ждала неминуемая смерть, легкая и быстрая. И было уже не важно, что это великолепные бойцы, что они вооружены до зубов и хорошо защищены. Им суждено было погибнуть, и присудил их к смерти никто другой, а я.

За что? За безразличие к чужому горю, беде, чужой жизни. За беспрекословное выполнение приказов, за великолепное умение сражаться и побеждать, убивая, убивая, не задумываясь, кто перед ними, люди или звери, выродки или ни в чем не повинные дети.

Им было всё равно, значит и к их жизням я должен был быть безразличен. В моём поступке не было мести, в нем существовало только возмездие.

Весь замок за секунды был усеян десятками трупов. Были уничтожены все воины, я не позволил уйти никому. Возмездие, на то и называется возмездием, что всей команде воздаётся, а не выборно. Работали слаженно, вот и получайте одинаково. Вы пришли грабить или мстить, вы уже отомстили, так вот и вам отмщение. На войне, как на войне.

Остался ли кто в живых из защитников башни-замка, я уже не думал.

Трудно быть судьёй, ещё страшнее быть палачом, но кому-то всё равно пришлось бы это сделать, так, почему не я, если могу остановить руки убийц раньше других. Да и другим, чтобы неповадно было!

Потом в шоковом состоянии, я долго отмывался от крови во встреченной мной речушке, забыв осторожность, забыв, где я и кто я. Хорошо, что речка была быстротечная, и кровь быстро уносило вниз по течению. В первую очередь, очистив доспехи, окунулся по горлышко в ледяную воду и стал отмокать, слегка упираясь в дно, чтобы противостоять водяному напору. Холода я не ощущал. Прикрыв веки, думал только о хорошем; вспоминал друзей, в прежнем и новом мирах, вспоминал своих воспитанников, вспоминал деревеньку под названием Путивль, семью лешаков и забывал, забывал, забывал всё, что сотворил только что в замке.

Наконец, образно говоря, мне удалось 'вырезать' из памяти этот страшный эпизод моей жизни. Я вылез из воды, облачился, как положено витязю и двинул дальше. 'Двинул', — это, в том смысле, что стал перемещаться со скоростью триста километров в час, проносясь, сначала над горами, над долами, над верхушками, изредка встречающихся пирамидальных тополиных рощиц, а, затем и бескрайними просторами ковыльных степей, которые очень быстро сменились на высушенную степь, всю в колючках и жёлтой траве. Мне нужен был встречный ветер, который сопротивлялся, и с которым приходилось бороться.

Куда я так спешил, летел, стремился? В те минуты и часы я не смог объяснить никому, даже самому себе. Мной двигал страх, запоздалое раскаяние, на душе было тошно, в голове было пусто.

Вдруг что-то остановило моё бездумное скольжение в никуда, а из ниоткуда появилось видение, которое через секунду превратилось в лицо мужчины. Оно было очень красивое и, одновременно отталкивающее. Ещё через мгновение я понял, почему оно производит на меня такое впечатление. Глаза. Холодные, бесцветные, даже не рыбьи, а, какие-то неживые.

Когда это лицо зашевелило своими тонкими губами, и послышались слова, я уже знал, что передо мной возник облик Перуна, бога войны.

— Как же ты меня порадовал, Кожемяка! Какое сражение, какой бой! Ты один, заменяешь целые армии! Но как ты хорош, загляденье!

— Я вовсе не собирался радовать тебя, Перун. Да, в гневе я убил много мужчин, но это не моя жертва тебе, — это игра случая, который, очень может быть, даже кто-то и подстроил.

Наверное, мне ещё не раз придётся калечить и убивать людей, но ни одну жертву я не принесу на твой алтарь, в твою честь. Дело в том, что я не люблю войну, распри, междоусобицы. И радость твоя, Перуне, преждевременна.

— И всё же тебе придётся смириться с тем, что ты принадлежишь мне. Ты воин, ты боец, а, следовательно, тебе придется убивать себе подобных. Можешь не поклоняться мне, ты волен принимать самостоятельные решения, но каждый убитый тобой человек, все равно, хочешь ты этого, или нет, будет жертвой мне, Богу Войны, Богу Воинов. Конечно, можешь и не убивать, только тогда, обязательно, прикончат тебя.

— В твоих словах почти всё правда. Кроме одного.

— Чего же?

— Что обязательно прикончат меня. Ты прекрасно знаешь, что убить меня совсем не просто, даже безоружного. И в ловушку заманить, — тоже проблематично. Так что, давай не будем попусту сотрясать воздух словесами.

— Я и не собираюсь. Мне, знаешь ли глубоко наплевать на утверждение, что вначале было 'Слово'! Я точно знаю, что вначале была сила! И первые звуки, произнесенные человеком, был радостный клич победителя и горестное стенание побежденного. Именно из рыка победителя исторглось и сформировалось первое слово 'Ум-р-р-р-и!'. И первыми Богами были не Род или Велес, и, уж, тем более, не Мокошь, а Морена и Я.

— То, что ты так уверен в своем первородстве, достойно уважения. Но, почему-то, так мне кажется, тебе и самому не верится в то, о чём ты только что говорил. Хотя, тебе очень хочется, чтобы так и было, верно?

— Мне шибко не нравится, когда кто-то из смертных умничает!

— Тебе, наверное, нравится только одно, когда слушают тебя, когда боготворят только тебя и когда боятся, опять же, тебя. Угадал?

— А ты, нахал, парень! Ты, кажется, забываешь, что с Богом разговариваешь? Я ведь могу и рассердиться и наказать, не боишься?

— Умираю от страха, — пересилив страх, продолжал дерзить я. — Ты прекрасно знаешь, кто я такой и зачем я здесь. Я тоже знаю свою миссию и знаю, что прибыл сюда не по твоей милости. Поэтому незачем меня стращать своим божественным происхождением.

Не спорю, может быть, у меня сейчас и маловато сил противостоять тебе, но дело в том, что я знаю, что нужен тебе. А пока я нужен, ты сам станешь оберегать меня. Так, что, извини, но я буду с тобой говорить так, как считаю нужным говорить с тем, кто мне неприятен. Бог ты или не Бог, мне пока трудно разобраться, силёнок маловато. К тому же я христианин, и поэтому Ваш Олимп у меня не в почёте. Шутка!

— Шутка, говоришь! Ну, ну! Достал ты меня своими шутками! А посему я, всё-таки, накажу тебя, чтобы ты в следующий раз относился с большим уважением к сильным Мира сего. Поплутаешь ты у меня немного по городам и весям, повоюешь, поубиваешь, ощутишь, что, значит, терять близких и друзей, почувствуешь вкус власти и вседозволенности, узнаешь, что, значит, быть безумно богатым и безмерно обездоленным. А когда пройдёшь через всё, что я тебе запланировал, тогда мы встретимся вновь и посмотрим, как ты будешь шутить.

Ох, как он был зол, как зол! Я тоже был зол, поэтому достаточно поздно понял, что 'перегнул палку'. Возразить и ответить, хоть, что-то, я не успел, потому что всё вдруг померкло на мгновение, а затем, ещё через мгновение, я оказался в метре от лошади со всадником, который уже заносил надо мной своё грозное оружие. Разбираться, что к чему, не было времени, да и натренированное тело среагировало значительно быстрее, чем я о чем-то успел подумать. Одним ударом, всадник был разрублен, почти пополам, а его конь, буланой масти, уже был под новым седоком, которому не стал перечить, почувствовав силу.

Однако с ходу разобраться в ситуации не удалось, потому что нападал уже другой всадник. Единственное, что пришлось осознать, мне вновь очень повезло попасть в какую-то заварушку. Вокруг меня кипел бой, причем сражались не какие-нибудь мелкие отряды. Шла настоящая, грандиозная битва, участниками которой были тысячи бойцов с одной и другой стороны. Единственное, чего никак нельзя было понять, где это всё происходит, на чьей я стороне, и вообще 'Иде я, в конце-то концов?' То есть, как в анекдоте, — 'к чёрту подробности, в каком стране, в какой городе?'

Но капризничать не приходилось, потому что пришлось срубать ещё одного 'прищуренного'. Увидев, что откуда-то появился лихой воин, который уже срубил двоих бойцов, одни радостно заорали, а другие злобно завопили и кинулись на меня. Я успел сразить ещё нескольких противников, когда мне на помощь подоспели мои сотоварищи. Бой закипел с особым ожесточением.

Бились молча, без криков и призывов, только звенела сталь, да раздавались рычание раненных и предсмертные стоны умирающих. Без криков и разговоров и так было понятно каждому воину и с той, и с другой стороны, как и против кого, биться. Обретя подмогу, я смог немного осмотреться, чтобы, хоть как-то сориентироваться в обстановке. Первыми я узрел противников, в которых, явно, текла юго-восточная кровь, — арабы или сельджуки, может быть, персы. К такому выводу я пришёл, увидев в их рядах смуглых большеглазых мужчин вперемешку с черными и 'узкоглазыми' воинами. Затем, мне удалось присмотреться и к тем, на чьей стороне приходилось сражаться. По лицам, они мало, чем отличались от смуглых врагов, с большими миндалевидными, черными глазами. Однако, по вооружению и доспехам, походили на воинов Византии, которых я не раз видел в Киеве. Да и Никос, мой меченосный наставник, не раз демонстрировал мне своё снаряжение, бывшего гвардейца армии Великой Империи.

Всё это откладывалось в моём сознании, одновременно с процессом рубки, в которой, так уж сложилось, я играл лидирующую роль.

'И бысть сеча зла!' — всплыло само собой у меня в мозгу, потому что, действительно, что мы, что противник, дрались отчаянно. Враг превосходил нас в истовом желании убить.

Но в наших рядах сражались профессиональные и испытанные бойцы, поэтому, как говорится, сомкнув ряды, нам удалось не только отбиться, но и пробить строй противника. По всей видимости, с нашей стороны битвой руководил опытный полководец, потому что, как только мы прошили насквозь вражеские ряды, к нам пришла помощь, и противник оказался ещё и расчленённым на две части. К тому же, обе половинки, с внешней стороны, оказались подпёртыми, подоспевшими рядами нашей бронированной пехоты, которые, ощетинившись длинными копьями, стали давить на конные массы врага. Я понял, что ещё часа два-три, и с теми, кого я окрестил 'арабами', будет покончено.

Только сейчас мне вдруг почудилось, что мой верный самурайский меч, вот-вот выскользнет из моих рук. Невольно я перевёл свой взгляд на рукоять меча и на свои руки. Они 'были по локоть в крови'. Раньше об этом, приходилось только читать, сейчас же, к сожалению, довелось увидеть такое воочию.

Не успев, как следует осознать происходящее, я почувствовал, что переношусь в иное место.

И вновь, как и в первый раз, я оказался в гуще событий. Только на сей раз мне пришлось пробиваться по узким каменным коридорам, толи подземелья, толи замка, толи замкового подземелья. И передо мной были не люди, а нелюди, с жуткими рожами, зверинами харями и мордами. И не было никого, кто хотел мне помочь, защитить, прикрыть мою спину. Преимущества в реакции и скорости перед этими тварями у меня не было, пришлось срочно переходить на сверхскорость, сверхреакцию, сверхпрочность. Этот мгновенный переход и спас меня от их оскаленных зубов и мощных когтей. Включить какую-либо защиту с помощью самурайского меча я не успевал, даже при сверхвозможностях. И вновь пошла рубка, причем, уже пришлось рубить с обеих рук и самурайским, и скифским мечами. И, как только, я срубил чью-то руку или голову акинаком, в меня влилась дополнительная сила. Я срубил ещё какого-то урода акинаком и вновь ощутил прилив силы. С каждым убитым мною при помощи акинака врагом, сила росла и множилась, переходя от противника ко мне.

— Вот, Ты, какой! Значит, не зря напросился ты мне в руки, не зря! Спасибо тебе, друг ты мой верный, выручай, милай!

И акинак выручил. Во мне стала гулять такая сила, что уже никакой зверь не мог устоять после моего удара или пинка. Я настолько обнаглел, что даже не стал включать блок защиты на самурайском мече, хотя уже и мог себе это позволить.

Подземелье неожиданно закончилось, чудища пропали, а я оказался на ладье или каком-то другом типе военного судна того, точнее, этого времени. Врубившись, наконец, в новую ситуацию, понял, что нахожусь на дракаре, боевом корабле урманов или данов, потому что крики и ругань, поминание богов народов фьордов, Тора и Одина, никак не могло относиться к верованиям и привычкам варягов. Схватка ещё не началась, но судно, на котором находился и я, уже догоняли два других корабля, с которых неслись угрозы и оскорбления. Но самым удивительным, в тот момент, мне показалось то, что я всё понимал, в жилах кипела кровь в ожидании предстоящего боя и уверенности в победе. Меня распирало от ожидания кровавой потехи и от сознания того, что враг, полагаясь на численный перевес, даже не представляет, что его ждёт ужасный конец.

С вражеских судов полетели абордажные верви с крючьями на концах и вцепились в борта. С их помощью, воины на обоих судах противника, стали подтягивать к нашему кораблю свои, и становиться борт о борт, чтобы затем прочно соединить их абордажными баграми. Бойцы нашего дракара не стали рубить верви, а только осыпали воинов врага стрелами и закидали дротиками, сильно проредив его ряды. Однако даже многочисленные потери не умерили пыла нападавших, наоборот, не дожидаясь окончательной стыковки судов, многие попытались перепрыгнуть к нам на дракар.

Большинство из них постигла смерть, либо от стрелы, либо от дротика, либо от неудачного прыжка, но те, кто уберегся и благополучно преодолел расстояние до нашего корабля, сразу же ринулись в бой. Их оказалось пятнадцать человек, рыжебородых, чернобородых, с длинными, чуть ли не до пояса нечесаными бородами или аккуратно подстриженными. У некоторых бороды оказались заплетенными в косички. Кряжистые и высокие, но, однозначно, профессионально подготовленные бойцы попытались с хода проломить ряды защитников дракара с левого фланга. Не получилось. Защитники оказались не менее подготовленными к таким сражениям. Им было не впервой принимать у себя на корабле непрошеных гостей.

Результатом первого столкновения, были трое убитых с вражеской стороны и один раненный с нашей. Но врагов прибывало, и защищавшимся всё труднее становилось сохранять свои ряды. Наконец, одному гиганту, очень похожему по комплекции и внешности на Сфенальда, удалось-таки вклиниться в ряды нашей дружины. Сразу же, в образовавшуюся брешь ринулось ещё несколько нападающих. Ряды дрогнули и распались, началась битва, состоящая из десятков поединков. Зачастую на одного нашего бойца, приходилось по два, а то и три воина противника. Враг начал истреблять и теснить наших парней, которые стали пятиться в нашу сторону.

Там, где стоял я, находилось ещё четыре воина, облаченных в полные кожаные доспехи с металлическими накладками, 'чешуйками'. Я один был в кольчуге мелкого плетения с припаянной к ней большой круглой бляхой в центре груди. У меня у одного были в руках мечи, остальные вооружились огромными секирами. Древки секир у каждого были различной длины в зависимости от роста и длины рук самого воина. Как я осознавал, мы все пятеро были побратимами и главными на этом корабле, а сражавшиеся на нашей стороне воины собранной нами дружиной. Кто кому приходился сватом или братом, а, может, побратимом, я не успел разобраться. Русином же, среди них, был один я, остальные, рыжие или только рыжебородые, в косичках, назывались данами. Хотя, если честно, мне было все равно кто они такие. Самое главное, я знал, что рядом со мной стоят испытанные бойцы, мастера, каких мало, и надежные товарищи. Причем, я сам чувствовал себя в двух ипостасях — в роли предводителя корабля и в роли Никиты-Кожемяки, который только что сражался в подземелье с чудовищами.

Приближался момент, когда нашей пятерке предстояло вступить в смертельную схватку с врагом, который, не считаясь с потерями, рвался к нам, понимая, что только смерть предводителей может перевесить чашу весов в их пользу.

Мы подготовились к схватке, поэтому не собирались умирать, а знали, что победим. Наша уверенность имела обоснование и прошла апробацию не одним сражением. Наступил момент, когда мы разошлись в стороны, чтобы дать простор для каждого из нас, чтобы каждый из пятерых нашел своё место для боя. Растекшись по всей ширине дракара, каждый из нас изготовился встретить врага во всеоружии. И, когда они всё-таки прорвались к нам, то многие пожалели об этом.

Мои мечи не знали усталости. Силы, которые я получил в бою с чудищами, не исчезли, а потому мне казалось, что в руках у меня не тяжелое оружие, а два прутика, которые с резким звуком рассекают воздух, а вместе с ним и тела врагов.

Мои товарищи также не испытывали особых трудностей с противниками, потому что каждый, кто приближался к ним на расстояние их секир, погибал мгновенно, не успев даже замахнуться или сделать выпад. Правда, я понимал, что среди стольких воинов, найдется кто-нибудь, кто сможет противостоять кому-нибудь из нас.

Так и случилось. Я давно следил за тем самым гигантом, который смахивал на Сфенальда, который первым разрушил ряды защитников нашего корабля. В нём не было большего бойцового мастерства, но в нем играла 'священная ярость'. К тому же берсерк утроил свои силы за счет безумия и не чувствовал боли и ран. Его можно было поразить, только срубив ему голову.

Прорубившись к нам, он выбрал не меня, а ближайшего ко мне моего товарища, мало, чем уступавшего ему в размерах. В руках у обоих находились почти одной и той же длины, огромные секиры. Оба рыжие и безбородые, они походили друг на друга. Только повадки одного казались звериными, а другой, двигаясь мягко и расчетливо, оставался человеком. Мне, в это время, пришлось сражаться сразу с двумя противниками, которые не представляли для меня серьёзной опасности, поэтому я успевал следить и за начавшимся поединком гигантов.

Первым нанес удар берсерк, без подготовки, надеясь только на свою скорость и силу. Однако, Харальд, неожиданно его имя всплыло у меня в мозгу, просто отступил, и нанес ответный удар с разворота, наискось, снизу вверх. Его удар частично, всё же достиг цели, потому что, не поразив противника, он своей секирой попал по внутреннему лезвию его оружия, которое от мощного удара, чуть не вырвалось из рук врага. Неимоверным усилием берсерк, удержал в руке свою секиру и успел отскочить назад и в сторону, уходя от повторного, разрубающего пополам, удара Харальда. От переживания за своего товарища и с досады, что его удары, не достигли желаемого результата, я в два удара убил обоих нападавших на меня, а затем и ещё двоих, которые попытались напасть на одного из воинов нашей дружины.

Ещё трое моих товарищей, не считая меня и Харальда, так же открыли счет убитым врагам. У каждого в ногах валялось, по меньшей мере, два трупа. Однако противник ещё имел численный перевес, поэтому нам не пришлось долго скучать. Опять на каждого из нас напало по несколько вооруженных людей, причем, на мою долю выпало четверо. Один из четверки метнул в меня дротик, но не попал, точнее я увернулся. Воспользовавшись моим секундным бездействием, трое, у которых были секиры, не задумываясь, напали на меня, но были мгновенно зарублены, проткнуты и разрезаны. Четвертый, метнувший в меня дротик, даже не успел среагировать, как остался без головы. Кстати, его-то голова и оказалась тем роковым шаром, который сыграл смертельную шутку с берсерком. Рыжий гигант просто на секунду отвлекся, чутко среагировав на катившуюся ему под ноги голову, чем не преминул воспользоваться Харальд, который чуть сместился в сторону, выпав из поля зрения противника и нанес смертельный удар, ровненько срезав голову врагу.

Было интересно наблюдать, как обе головы покатились одна за другой к противоположному от нас борту корабля. Больше среди напавших на наш корабль противников, достойных нашего внимания, не было. Прозвучал приказ, и наши ратники, кто, конечно, смог, отступили за наши спины, а мы обрушились на тех, кто оказался перед нами. Нападавшие превратились в защищающихся, но оказать достойного сопротивления не могли. С каждой секундой, с каждым нашим ударом их становилось всё меньше и меньше. Нам пятерым понадобилось минут десять, чтобы окончательно сломить сопротивление врага. Потеряв в схватке с нами человек пятьдесят, противник пал духом. Численный перевес уже был на нашей стороне, а потому, зарубив ещё человек двадцать, мы вышли из боя, давая завершить окончательное истребление нашим дружинникам.

И вновь, что-то изменилось, и я оказался на арене огромного сооружения, где уже происходило настоящее сражение людей и зверей. А вокруг, возвышались стены, над которыми сидели люди и ликовали или бесновались, наблюдая кровавое зрелище.

Причем, я это понял, всё происходило не в Риме, а где-то на Востоке. Однако точно, в какой стране меня заставили быть бойцом арены, я так и не смог определить. Гладиаторы, понятно, среди которых был и я, бились против львов, натасканных людоедов. На арене находились в основном чернокожие гладиаторы. Черные бойцы имели на вооружении копья и сети. Европейцы и азиаты также принимали участие в этом шоу.

Однако я, попав с корабля на 'бал', был всё с теми же мечами, с которыми меня, видимо, не могли или не хотели разлучать. Попав на арену, я впервые получил возможность немного поразмыслить о том, что происходит.

— Перун обнаглел в конец, — решил я, оказавшись на арене. — Если ему не сопротивляться, он захочет закинуть меня, куда-нибудь к черту на кулички. Ну, уж, хрен тебе по деревне! Не выйдет, пора принимать ответные меры!

Чего он добивается, гад, закрепить наши с ним взаимоотношения кровью? Ну, уж, дудки, сопелки! На мякине нас не проведешь, в золотой карете не подъедешь. Мы люди идейные, потусторонние, бессеребренники и не душегубы какие-то. Поэтому, паря, с нами так нельзя обращаться, мы обидчивы, можем и в морду дать, причем, больно.

Я прокрутил все свои приобретенные способности и понял, что уже давно бы мог противостоять Перуновским закидонам, если бы вовремя задумался и оценил обстановку. Решение было на поверхности.

Мне, собственно, не представляло труда свести всю его игру, на нет, применив один простой прием с перемещением в пространстве.

Но просто убегать не хотелось, гордость заела. Поэтому перемещаться не стал, а исчез, испарился, окутав себя полем и слегка вывернув пространственно-временной вектор.

Совершилось это по наитию, а не строго по научным меркам. Пришлось импровизировать. Получилось, что-то вроде темной комнаты со сферическим экраном. Меня не видел никто, зато я мог наблюдать за всем происходящим вокруг моей особы. Сразу же прояснилось в голове, спало напряжение и, как следствие, моментально проявился Перун. Машинально я похвалил его за великолепную реакцию. Трёхименный европейский бог дико озирался, но никак не мог взять в толк, куда же запропастился его воин, который должен был сокрушить и растоптать всё вокруг. Он знал, ощущал, что я здесь, где-то рядом, но никак не мог сообразить, какой-такой магией я сумел воспользоваться.

Применял я такой 'фокус' впервые, поэтому ощущал беспокойство за его результат, но, видя реакцию Бога, мысленно поздравил себя с успехом. Пожалуй, мои импровизации оказались непосильны для Кровожадного, который спасовал перед ответным действием смертного. Так и не поняв 'иде я', Перун, Арес и Марс, вместе взятые, решили пойти на мировую.

— Ладно, будет в прятки-то играть, чай не маленький, — спокойным, но просительным тоном, произнес Бог Войны. — Боле не стану тебя донимать всякой всячиной. Это я так шуткую, уж не взыщи! Вертайся, давай, поговорим как мужи, я же знаю, что ты меня слышишь!

— Хорошо, — проявляясь пред 'их' божественными очами, согласился я, — но, только, чур без подвохов.

— Откуда же у тебя такое предвзятое мнение обо мне? Или кто навет на меня сочинил, уж не Мокошь ли?

— Не угадал, да и не старайся. Кстати, с Макошью я не знаком. Я, вообще-то, мало с кем знаком из вашего круга. Мне привычней боевые товарищи, лешаки, да волхвы с кудесниками, колдунами, магами, а до общения с божествами, точнее, с их проявлениями на этой планете, я ещё не сподобился.

— А зря!

— Ну, это не зависит только от моего желания, здесь необходимо стремление к диалогу с обеих сторон.

— Это ты в точку попал! Однако большинству Богов глубоко наплевать, что там происходит у людей. Они оживляются, если грядёт очередной скандал у Сварожичей. Или, например, Макошь с Велесом начинают в очередной и не последней раз спор, плавно переходящий в драку, из-за древних вещиц,, называемых артефактами.

— Ну, ну, ну! Ничто человеческое вам не чуждо. Если вспомнить историю с Еленой.

— А, бывает и такое, но редко! А как бы мне хотелось ещё раз поучаствовать в подобной заварушке! Ты даже представить себе не можешь, насколько всё опостылело многим из нас в этом Пантеоне!

— Что, понадобилось свежее дуновение? И вдруг появляется на сцене Никита, которого прочат в Черные Волоты. Тут-то у некоторых Богов, особо предприимчивых, появляется крамольная мыслишка:

— А используем-ка мы этого Идущего, как Бегущего, чтобы не успевал даже подумать, и используем его на свой лад. Весь пантеон с ног на голову поставить можно!

А, чем не сюжет для божественной классной интрижки! Но вы, ребята, забываете, что я ещё не волот и, что во мне существуют задатки Ботхисатвы! Поэтому не пришло ещё время делать на меня ставки. Кстати, даже богиням Судеб, не подвластен его Величество Случай!

— Но попытаться есть резон. Игра стоит свеч!

— Не стану спорить, но постараюсь сделать всё возможное и, даже невозможное, чтобы данную игру расстроить.

— Я с должным уважением отношусь к обещаниям и обетам, но, на сей раз, думаю, что уже всё предрешено, можешь, не пыжится.

— Ты, Перуне, забываешь, что я прибыл сюда не по вашей воле, — а своей, а посему и далее стану поступать так, как я считаю необходимым поступать.

— Что ж, вольному воля, а Темному Волоту Ящер! Только ты больно высоко нос-то не задирай, Идущий, споткнуться можно. Да и до нас, бессмертных, снизойди, не чурайся. Кто знает, как всё сложится!

С этими словами Перун исчез, переместился. Мне даже удалось проследить его путь до степных просторов, но, затем он куда-то шарахнулся в сторону, потом снова резко поменял направление и, в конце концов, я его потерял из вида.

Вновь я оказался среди гладиаторов, сражающихся с дикими и разъяренными хищниками на потеху толпе. Однако сейчас мне уже не терпелось убраться с арены, что я и не преминул сделать.

Добившись, вроде, свободы и независимости я, однако, никак не мог сосредоточиться. Наступил момент осознания, что грядут события, в сравнении с которыми сегодняшняя 'одиссея', может показаться детской шалостью. Конечно, все дороги в данный момент, как говорится, мне были открыты, но именно их-то я и не мог выбрать. Оставалось просить совета у древних хранителей.

Поэтому дал сам себе команду на возврат, на 'базу' леших.

___________________________х_________________________

На 'базе' моё возвращение, кроме Ворона, никого не обрадовало, но и не расстроило. Поприветствовали, поздоровались, спросили: 'Как дела?' Не более. Да и не ожидал я никакой бурной радости от лесных хозяев. Зато Ворон всё норовил куснуть меня за плечо, показывая, что соскучился. В его понимании, куснуть меня зубищами, было, как, если бы кто-нибудь из друзей хлопнул меня по плечу от избытка чувств. Однако я не стал обижать своего верного друга и боевого товарища.

Но, оказалось, что о моей персоне не забыли, потому что не успел Ворон, как следует 'приласкать' своими зубками, как лешие позвали меня на совет.

Председательствовал на нем тот самый старый перечник, который без намека на балагурство, заявил, что мне, как можно скорее надлежит отправиться на Тибет.

— Иначе ты, Никита, обречен. Спроть тебя, Никита, ополчились силы, с которыми ты в одиночку не сладишь. Силенок у тебя пока маловато.

— А вы не сможете мне помочь?

— Спроть всех не сможем.

— Да кто ж такой на меня зуб имеет, что даже вы не сможете справиться?

— Давай посчитаем. Маг. С этим ты и сейчас сдюжишь. Перун. Тут, конечно, мы тебе поможем, хотя Бог войны имеет на тебя иные виды, которые могут даже помочь тебе и нам справиться с ещё более опасным противником...

— Кто же это?

— Кащей!

— А этому, что от меня надо?

— В том-то и дело, что не знаем! Но Кащей слуга Чернобога, который водит дружбу с Ящером. И этой парочке очень нужен Темный Волот. Правда, самим им действовать не с руки, Род не допустит. Но часть своих сил и возможностей они могут передать Кащею. Вот тогда и Велес, и мы не справимся, да и Перун спасует.

— А, чем тогда мне смогут помочь на Тибете?

— В том-то и дело, что живет там Дух гор и озера, который своей чистотой и ясностью заслужил благосклонное внимание самого Рода.

И сделал Род те места заповеданными. А, чтобы никто не смел нарушить его зарока, назначил Род следить за этим местом Сильнобога и Белбога. Потому туда никто и не суется. Сможешь туда добраться, считай, что и Кащея можешь не страшиться.

— Но Святогор мне объяснил, что туда мне надо добираться своим ходом, не применяя волшбы и ведовства. Так пока я доберусь меня сотню раз прихлопнуть могут.

— Не всё так плохо. Здесь мы тебя прикроем на время. А далее подскажем Перуну, что на тебя охотиться Кащей. Глядишь, взыграет в нем ретивое, прикроет он своего воина. На худой конец, мы Велеса попросим, чтобы он Кащея попридержал. Только и ты не тяни с походом!

На том и порешили. После совета мы с Вороном не стали задерживаться в лесу. Оседлав его, я уже через час, оказался под стенами заставы.

Вот здесь мне, действительно, обрадовались. Столько хлопков по плечам, по спине, тычков по ребрам, я не получал никогда в жизни. Ворону перепало больше моего, мало того, что его просто заласкали мои ученики, так ему ещё досталось и от собратьев, которые, несмотря на вечные распри жеребцов, всё же очень по-доброму относились к своему негласному вожаку.

Ужина пришлось ждать недолго, потому что я прибыл на заставу под вечер. Но до него друзья дотерпели, не приставая с расспросами. Однако как только насыщение было закончено, и 'народ' перешел к пиву, все, как, сговорившись, стали требовать подробного отчета. Желающих оказалось много, но вопросы были схожими или одинаковыми, поэтому, мысленно отобрав наиболее часто задаваемые, я стал планомерно отвечать на них.

Мой рассказ получился, достаточно сказочным. Пришлось кривить душой и объяснить свои мгновенные перемещения, магией леших. Утаил я и то, что вырастал до размеров Святогора, очень коротко упомянул о разговоре с Перуном.

Правда, будь я на их месте, то не поверил бы ни единому слову. Но эти люди мне верили, и у них не закралось мысли, что я могу им солгать.

Пока я говорил, все молчали, не перебивая меня. Когда рассказ был закончен, то тишина длилась ещё секунд двадцать, как будто за эти секунды люди ещё раз прокручивали у себя в мозгу мои приключения. Затем, раздался голос Вышаты:

— Да, Кожемяка, ты великий воин! Нет, нет, не возражай! Потому что, только с таким воином, я знаю, стал бы разговаривать Святогор, да и Перун тому очень весомое подтверждение. Кто из нас, да и других, ныне здравствующих, воинов, может похвалиться, что общался с Богом войны? Я таковых не знаю. Может, кто из вас слышал о таком вое? — спросил Вышата окружающих.

— Видишь! Молчат. А здесь, поверь мне, одни из лучших витязей от Тмутаракани до Новогорода, от Волыни, до Полоцка. Ты единственный удостоился чести, за какую-то седмицу, поговорить с величайшим из Велетов и Богом воев, да к тому же ухитриться остаться в живых. И я очень рад, что мне довелось жить с тобой на одной заставе, сражаться вместе, бок о бок, против врагов, и быть с тобой в товарищах!

Закончив свой монолог, Вышата встал и обнял меня со всей своей медвежьей силой, так, что дух захватило. И когда я после таких объятий восстанавливал дыхание, то очень быстро стрельнул глазами по окружавшим меня товарищам. К моему великому удивлению, я не встретил ни одного недоверчивого взгляда. Мне, также, не довелось встретить ни одного завистливого или даже смурного взгляда. И, конечно, мне никогда в жизни, ни от кого, не доводилось слышать такие слова, видеть такое к себе расположение.

На сердце было благостно. В первые секунды, от растерянности, я не знал, что ответить. Затем, взял себя в руки и произнёс:

— Спасибо, други! Спасибо вам за то, что вы есть. Спасибо и за почести, которые вы мне оказываете. После своего путешествия, я стремился попасть на заставу, как в свой дом. Вижу, что не ошибся, я дома, в кругу близких мне по духу, мыслям и делам людей, то есть товарищей. Каждый из вас знает, что человек богат друзьями! Ставлю вас всех в известность, я очень богатый.

Ридгар, первым почувствовал мою неловкость и растерянность, и поспешил мне на помощь:

— Други! По такому случаю, не грех бы вкусить что-нибудь, да покрепче. А, Вышата, как ты к этому относишься?

— Ты, Ридгар, поперед батьки, не лезь. Да и когда это я к таким пожеланиям плохо относился?

Пить прекратили далеко за полночь, но 'в усмерть' пьяных не было. Я праздновал в кругу самых близких моих товарищей, командира заставы, десятников, моих учеников и четверки братьев.

Утро следующего дня было солнечным, но свежим, какими обычно бывают весенние утренние часы. Такое начало сулило теплый и погожий день, что радовало, а потому настроение у всех на заставе было приподнятым. К сожалению, предстояло испортить его кое-кому из близких людей, особенно моим ученикам.

Мой контракт, подписанный весной, в конце апреля прошлого года, подходил к концу, и я теперь не собирался его продлевать. Поэтому, ровно через седмицу и один день, мне необходимо было поставить в известность об этом Ватажку, Сфенальда и Ярополка. Намеревался я переброситься и парой слов особенно с Великим князем.

Заставских решил предупредить заранее, чтобы они свыклись с мыслью о предстоящей разлуке. Необходимость повидать мир, набраться опыта, может быть, встретить очередных своих учителей, которые прибавили бы мне добра и мудрости, умения и сноровки. Мною уже был намечен маршрут протяженностью в тысячи километров, а, значит, для этого я должен был уехать из Руси не на один год. Мне предстояло посетить Херсонес, далее, попасть в Армению, в город Карс, а уже оттуда я думал, добраться до Тибета.

Путешествовать в одиночку не собирался. Однако из всех, кто находился со мной здесь, на заставе, предложил составить мне компанию только четверке ниндзя. Конечно, неволить я никого не мог. Моими спутниками они должны были стать по доброй воле. Если честно, то свои надежды я связывал с братьями. Пригодился опыт ребят, их навыки и умение. Мне их вполне хватало, да и маленький отряд меньше привлекал чьё-либо пристальное внимание. Поэтому к Аспаруху я решил не обращаться с предложением о путешествии. Правда, и братья были нужны на заставе.

Да и не было у меня уверенности, что кто-то из них согласится.

Однако всё пошло вообще не так, как я предполагал.

Вышата, которого я, естественно, как командира, предупредил первым, насупился, а затем стал орать, что я хочу разорить границу, обезглавить заставу, что он не будет потакать капризам, даже таких воев, как Кожемяка.

— Я поеду с тобой в Киев и потребую, чтобы князь не расторгал с Кожемякой обязательств, потому, как этот Никита многих обязательств не исполнял. И, если надо, это подтвердят твои ученики и все десятники заставы. Я правильно говорю, Ридгар!

— Никита, давай, рассказывай, что случилось? Я, думаю, Вышата, у него серьёзные основания для того, чтобы на такое решиться, — спокойно произнес Ридгар.

— Какие такие основания, чтобы покидать своих товарищей? Это, что же должно случиться, потоп, мор, нашествие?

— Хорошо, друзья, я расскажу правду, почему мне так необходимо уехать. Давайте, соберемся на опушке леса, где можно спокойно обо всем поговорить. Ридгар, будь добр, позови Любомира, Аспаруха и Ратмира, а я приеду со своими учениками и четверкой братанов. Я надеюсь, что, выслушав меня, вы поймете, почему я принимаю такое решение.

Минут через пятнадцать все, кто был приглашен мной на беседу, собрались на опушке. О том, что я собираюсь через неделю покинуть заставу, знали уже все. Лица были хмурыми, но каждого, я это видел по лицам, раздирало любопытство. Что же такое скажет Кожемяка?

Все расселись, и я начал свой рассказ с того самого места, когда Волхв узнал об уготованной мне судьбе. По всей видимости, каждый из моих слушателей слышал о Черном (Темном) Волоте, поэтому у Ридгара вырвался сдавленный стон, а Вышата вообще схватился за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, причитал:

— О Род! За что же ему такое наказание! За что?

В глазах моих мальчиков, я разглядел такой ужас и отчаяние, что испугался за них не на шутку. Аспарух с Ратмиром отводили от меня глаза, как будто я уже был обречен, и только Любомир, Борислав и три его брата (Богумил, Всеслав и Венед), сидели спокойно, не выказывая, ни страха, ни отчаяния, ни, даже растерянности.

— Ну, а, что тебе посоветовал Волхв?

— Он сказал, что не Боги горшки обжигают, а люди. И свою судьбу творят тоже они сами. И, поскольку должен родиться из меня Волот, а в противовес ему — Никита-Кожемяка, то есть надежда, что кто-то из них обязательно возьмет верх над другим. Но, поскольку и один, и другой — это я и есть, то и мне решать, значит, кому быть сверху.

— Волхв прав, кому, как не тебе решать эту загадку!

— Вот поэтому, Никите-Кожемяке и надо, как можно лучше подготовиться к тому моменту, когда в нем шевельнётся чернота. К тому времени я должен постичь всю мудрость знаний волшебства и магии, познать способы отгораживаться от воздействия зла, способы подавлять его в себе. И, чем раньше я достигну вершин знаний, тем больше шансов, что Никита пересилит Волота.

— А у леших, ты не нашёл ответа на свои вопросы? — поинтересовался Ридгар.

— К сожалению, нет! Стал бы я тогда искать ответы в дальних странах!? Лешие, — великие мудрецы и хранители Земли, но в их среде не рождаются волоты. Это привилегия людей. Только среди нас может появляться всякая нечисть, типа демонов, черных магов, колдунов, оборотней, упырей. Только люди могут сочетать в себе темную и светлую стороны мироздания.

Лешие, гномы, водяные при малейшем отклонении от нормы, просто сходят с ума. Поэтому среди них не найти изощренной мудрости человечества, нет извергов и душегубов, отсутствует коварство, хитрость и обман. Конечно, у них есть свои тайны, свои обряды, о которых они просто не станут рассказывать человеку. Эти древнейшие создания недоверчивы и замкнуты, но это не их вина. Много раз люди обманывали их, подставляли, сгоняли с родных мест, даже убивали! И, несмотря на всё это, что лешие, что гномы, что водяные, очень терпимо относятся к нам, человечеству. И одними из самых терпимых оказались Хозяева лесов. Гномы, вообще обиделись и скрылись в горах, водяные, могут и утопить человека, а лешие никогда не покусятся на наши жизни, если не затрагивать их святых мест, если не покушаться на их жизни.

У окружавших меня друзей, я заметил улыбки.

— Чего вы лыбитесь? Что я смешного сказал?

За всех ответил Ридгар:

— А ты, часом, сам-то лешим не стал? О лешаках, прям соловьем разливаешься!

— А, вот вы о чем! Да нет, не стал, но сильно проникся симпатией к этому народу. Хорошие они существа, даже самые ворчливые из них. А самое главное, — умные. А уж опыта у них столько, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

— Ты, чем нам про леших зубы заговаривать, лучше скажи, что делать собираешься. Не зря же в путешествие собрался!? — перебил меня Вышата.

— Не зря. Пробуду я на заставе ещё с седмицу, затем вернусь в Киев и откажусь от службы, сославшись на необходимость съездить в Херсонес, проведать родных. Потом вернусь на заставу, попрощаюсь с вами со всеми, и поскачем мы с Вороном сначала, действительно, в Херсонес, ну, а, затем, мой путь проляжет далее, вдоль побережья, к Армении, в город Карс. Но и там я, надеюсь, сильно не задерживаться, а направиться в Тибет, к горным мудрецам.

— Один поедешь, или позовешь кого с собой? — поинтересовался Борислав. Этот парень имел хорошее чутьё и, как только я упомянул о Тибете, сразу принял стойку. Его братья тоже напряглись в ожидании моего ответа.

— Неволить никого не буду, не имею права. Ученикам своим не предлагаю, потому что они призваны защищать Киев вместе с такими витязями, как Вышата, Ридгар, Любомир, Ратмир, Фарлаф. Аспаруху с его отрядом тоже не стану предлагать. Ты уж, друже, не обижайся на меня. Но людей у тебя много, а это будет только мешать в дальней дороге, да и внимание привлекать, лишний раз.

Изо всех, только Бориславу, да его братьям хочу сказать, если надумаете составить мне компанию, то будьте готовы во всеоружии. Буду рад таким спутникам! Хотя, если откажетесь, обиды держать не буду. Вы в своем праве решать, как вам жить дальше, да и на заставе вами дорожат. Я прав? — обращаясь к Вышате, утвердительно спросил я.

— Да уж, этих ребят нам будет сильно нехватать. Такие мастера боя где угодно будут желанными. Впрочем, тебе, Кожемяка, они тоже помехой не станут. Хоть ты и сам горазд на любой бой и даже битву. Но опытные, умные головы, и профессиональные руки и ноги мастеров, никогда лишними не были. Так ведь?

— Так, Вышата.

— Да я и сам вижу. Ты только посмотри на них, они уже сейчас готовы ехать за тобой, хоть на край света. А уж если до конца быть честным, то каждый из нас, здесь сидящих, поехал бы с тобой с радостью. Особливо, твои ученики! Вон как пригорюнились. Но ты правильно всё рассудил, Никита.

Я невольно взглянул на своих мальчишек. Они готовы были разреветься от обиды. Как же так, ими пренебрегли! Их учитель, в которого они беззаветно верили, за которого они готовы были в огонь и в воду, берет с собой других.

— Да, как говорится, не прибавить, не убавить, — произнес Любомир. — А вы, витязи младые, не переживайте. Ваш учитель не предаёт вас и не бросает. Он дает вам понять, что вы уже оперились и возмужали, и пора вам самостоятельно принимать решения. Это ещё один урок от него, который вы должны усвоить. Замечательно, когда хорошие люди встречаются друг с другом, но случается, что им приходится и расставаться. Это горько, но не смертельно!

— Любомир, я сам поговорю с ребятами. Благодарю тебя, но мы, в самом деле, должны объясниться друг с другом, потом, когда мы останемся одни.

— Я всё понимаю и умолкаю. Но перед тем как доблестные витязи покинут нас, нужно сообразить, как их наилучшим образом использовать до конца предоставленного нам срока. Соображать лучше на заставе, здесь мы всё выяснили.

— Любомир, хватит балагурить, и так всем тошно, а твое напускное веселье, только обостряет состояние. Поедем, а эти пусть выясняют отношения, надеюсь, у всех хватит ума и доброго взаимопонимания, чтобы понять друг друга, и не держать обиды, — веско произнес Ридгар.

Все, кроме меня и моих мальчишек, быстро собрались и уехали на заставу.

Я посмотрел на ребят, которые сидели, опустив головы. Свободно читая их мысли, я испытывал, то смех, то горечь, от проносившихся в их мозгах словах, которые они собирались сказать мне. Смешно было оттого, что их претензии сводились только к одному, почему я предпочел им других? Горько потому, что они не хотели понять, где их место в данный момент. Горько потому, что они поставили своё самолюбие выше долга.

— Если, честно, я не ожидал от вас такой реакции. Именно такой реакции. Я, конечно, предполагал, что вы огорчитесь, будете слегка растеряны, но у вас сейчас в голове только обида, только раздражение из-за того, что я с собой беру не вас. Может, вы считаете себя лучшими на свете бойцами, или считаете меня обязанным везде и всюду водить вас за собой? Почему, на каком основании вы решили, что это должно быть непременно так? Кто вам обещал такое? Ваши родители, Сфенальд, я, кто?

Да, мне дали вас в ученики, но не пожизненно, а, чтобы сделать из вас достойных витязей, великолепных бойцов, которые после обучения смогли бы достойно защищать свой город, своего князя, своих родных и близких, люд киевский.

Я считаю, что вы стали великолепными бойцами, но, видимо, я очень много уделял внимания вашей силовой подготовке, и совсем забыл, что настоящий воин, — это не просто человек, умеющий обращаться с оружием, но, прежде всего муж, помнящий о долге, помнящий, зачем его обучали владеть им. Я забыл, что вы ещё мальчишки, которым надо объяснять, что, значит, быть витязем, что, значит, быть болярином.

Ребята уже не хмурились, но всё ещё сидели, опустив головы. Правда, по их напряженным спинам, я понял, что они внимательно меня слушают. Поэтому я продолжал говорить.

— Кто такой князь или болярин? Прежде, князь или болярин был воином, причем наемным воином. Конечно, рекс был не один, а с дружиной, которая выбирала его своим вождём. Зачастую, это были ватаги, которым пришло в голову обосноваться в одном месте на договорных правах с местным населением. И чем сильнее была шайка, то есть дружина, тем большие территории попадали под её контроль, или 'защиту'. Но так происходило в весях да малых городках. С большими городами, где много ремесленного люда и купцов, следовало договариваться на иных условиях. К тому же там и атаману, и ватаге могли сильно намять бока и прогнать взашей, если те решались нарушать договор найма. Причем, спрашивали не с дружинников, а с их вождя.

За правое и должное исполнение принятых на себя обязательств, граждане города обычно продлевали договор о воинской защите с рексом и его бойцами. Многим вождям от щедрот горожан, выделялась земля, надел, где он строил дом себе и воям. В дальнейшем, обзаведясь семьей, вождь строил себе отдельный дом на земле, которую он покупал у города. Но чаще всего за воинскую доблесть и заслуги, горожане дарили ему землю. Обосновавшись на земле, вождь становился князем, а его старшие кметы, — болярами. Благодаря этому вождь и дружина роднились с городом и горожанами, но продолжали исполнять воинскую службу, продолжали защищать от врагов, уже не только город и горожан, но и свои семьи, свою землю. Их дети, внуки и правнуки сызмальства начинали постигать воинское умение, чтобы продолжать дела дедов и отцов, чтобы не переводились в их земле защитники отечества.

Вот вы, как раз, и есть те самые дети, бывших старших кметов киевских князей: Олега, Игоря и Святослава. Вы не наемники. Киев стал вашей родиной, его вы и призваны защищать.

А вот я для Киева и киевлян, — наемник, который только в течение года обязался делать всё необходимое для его защиты. Кто из вас может поставить мне в вину плохую службу Киеву, киевскому князю?

Вопрос был риторическим, но я выдержал положенную паузу, а, затем, продолжил:

— Я, наемник. Мой дом далеко отсюда, и меня там ждут родные люди. К тому же надо мной висит проклятье, которого я здесь не оборю. Волхвы и лешие намекали на то, что в Тибете, я найду способ противостоять тьме внутри меня. Это, конечно, основная причина, по которой я уезжаю из Киева. Уезжаю с тяжелым сердцем, потому что оставляю здесь почти родных людей. Конечно, для меня — это прежде всего вы, мои ученики. Но именно вас, преданных мне людей, уважаемых мной людей, великолепных воинов, я и не могу взять с собой. Основную причину, надеюсь, вы поняли. Но есть и второстепенная. Признайтесь себе честно, кто опытнее, Борислав с братьями или вы? Кто лучше, чем они, знает пути-дороги в Тибет? У кого, как и у меня, нет никаких обязательств перед князем и Киевом? Если вы честно ответите на эти вопросы, то придёте к такому же решению, к которому пришёл и я.

И последнее. Я никогда, ни на секунду не сомневался в вашем бойцовском мастерстве, потому что этому мастерству сам учил вас. Учитель не вправе сомневаться в своих учениках, или он не вправе считать себя их учителем. Это всё, что я вам хотел сказать, ну, а решать, конечно, вам. Мне будет многократно тяжелее отправляться в дорогу, если вы меня сейчас не поймете или не захотите понять, но в любом случае я уеду, и уеду без вас.

После этих слов, я развернулся и пошёл седлать Ворона. Мальчишки остались на месте, им было о чем поговорить, подумать.

Приехав на заставу, я сразу обратил внимание на вопросительные взгляды Ридгара, Любомира, Борислава. Мои товарищи переживали за меня, да и за моих ребят, от которых никак не ожидали такой реакции. Я выдавил из себя улыбку и пожал плечами, дескать, пока не знаю, но надеюсь.

Десяток в полном составе вернулся на заставу перед самым закрытием ворот, часа через три после меня.

Лица были спокойные и непроницаемые. Я понял, что они уже, что-то решили окончательно и бесповоротно. Мне было интересно, к чему ребята всё-таки пришли, но пользоваться телепатией не стал. Если уж мною было сказано, что доверяю им, то надо было доверять до конца. Понимал и то, что их решение может оказаться неожиданным для всех взрослых людей, потому что, несмотря на их мужественный вид и военное умение, они оставались пока мальчишками, которые могли отчебучить в юношеском порыве эмоций такое, что потом и нескольким мудрецам не расхлебать! Но мне так хотелось, чтобы они сделали, что-то, до конца самостоятельно, что превозмог желание покопаться в их мозгах.

В тот вечер они, так и не сказали мне ничего, а я делал вид, что не замечаю их отстраненности от жизни заставы, от своего командира и учителя. Они, даже между собой не очень-то разговаривали, как будто ещё и ещё раз прокручивали в своих головах принятое решение.

Конечно, все на заставе заметили их состояние, но большинство, наверно, подумали, что либо ребятам досталось за что-то от начальствующего состава, либо им что-то поручили сложное, на что они стараются, как можно лучше настроиться. А те, немногие, которые, как и я, знали, что на самом деле, происходит с моим десятком, помалкивали и гадали вместе со мной, что же будет завтра.

А назавтра ничего экстраординарного не произошло. Ребята, проснувшись, начали собираться в деревню, для продолжения тренировок со смердами. Каждый из них взял себе десяток молодых деревенских парней и серьёзно обучал их воинскому искусству. Как ни в чем не бывало, ко мне подъехал Кувалда и спокойно поинтересовался, а не поеду ли я с ними?

Я с таким же деланным спокойствием узнал, в какой из весей они проводят занятия и ответил, что, скорее всего, подъеду позже. Кувалда согласно кивнул, и весь десяток выехал за ворота. Переведя своих лошадей с шага на рысь, парни вскоре скрылись в лесу. После их отъезда, ко мне подошёл Ридгар с Любомиром.

— Ну и как ты теперь поступишь? — спросил Ридгар. — Нельзя же делать вид, что всё хорошо! Так ты можешь потерять своих учеников.

— Видишь ли, друже, если мои вчерашние слова, так и не дойдут до их сердец и разума, то, получается, что я никогда и не был для них учителем, а только мнил себя им от своей гордыни. Я знаю каждого из них достаточно хорошо, чтобы сомневаться в их уме и понятливости, но иногда умом понимаешь, что неправ, а сердце, чувства кричат иное. Но, если они, действительно, были моими учениками, а я их учителем, то не следует торопить события, потому что до головы чаще доходит быстрее, чем до сердца. Увидим денька через два-три.

— А, если не дойдет? — поинтересовался Любомир.

— Ну, а если не дойдёт, то и нечего суетиться. Значит, так тому и быть. Наши дорожки разбегутся, и мы станем жить каждый сам по себе.

— Плохо это, неправильно, — сказал, подошедший к нам Аспарух, услышав мои слова. — Я же чувствую, как ты дорожишь этими юношами. Ты, Никита, не сомневайся, ты им был настоящим учителем, и они — твои ученики, потому и не могут эти ребята согласиться с тем, что останутся без тебя. Ничего, покочевряжатся день-два, и пойдут на мировую.

— Твоими устами, Аспарух, да мёды бы пить! — ответил я и, как в воду глядел.

Прошёл и день, и два, и три, а парни вели себя так, как будто ничего не случилось, но, в тоже время, без той былой теплоты и доверительности, какими отличались наши отношения. Одним словом, вели себя так, как и должно вести себя с командиром: уважительно, дружелюбно, прислушиваясь к советам и беспрекословно исполняя приказы. Я держался как мог, иногда забываясь, начинал им втолковывать и разжёвывать их промахи и ошибки, но каждый раз получал по носу, то от одного, то от другого подчеркнутой вежливостью и молчаливым вниманием. Никто из них ни разу не заспорил со мной, не попытался доказать, что его действия были оптимальными. Они просто выслушивали меня, кивали головой, уходили и всё исполняли в точности, как я им указывал.

После двух дней таких взаимоотношений, мне стало понятно, что ребята не приняли моих объяснений, и тихо меня бойкотируют. Поскольку решения своего я менять не собирался, то сказал себе, что лучше пусть будет так, расставаться проще. Приняв тяжелое для себя решение, постарался успокоиться и заняться подготовкой и сборами в дорогу. Внимательно контролировал, как готовятся и собираются братья-ниндзя.

Так за службой и сборами незаметно прошёл остаток срока. Настал день, когда я должен был возвращаться в Киев, а, заодно, туда же возвратить и десяток бойцов, с которыми когда-то прибыл в расположение заставы. В Киеве уже без меня решат, куда направить мой десяток.

Борислав и три его брата оставались ждать моего возвращения на заставу, чтобы уже отсюда, начать наше путешествие. Поэтому сборы в столицу были недолгими, парни, тоже быстро снарядились в дорогу, и мы отбыли.

Надо сказать, что ребята, на всякий случай, попрощались со всеми, потому что было непонятно, вернутся они сюда или нет. Прощались по-дружески, тепло, без обид, да и за что было на них обижаться. Службу на заставе они исполняли честно и добросовестно. От работы не отлынивали, да ещё достаточно хорошо натренировали сотню двенадцати-тринадцатилетних деревенских пацанов, которые, хоть сейчас, могли бы составить стрелковый отряд. Луков и стрел хватало, так что, благодаря усилиям моего десятка, ратная сила заставы и деревень значительно укрепилась.

Обратный путь показался мне значительно короче, толи из-за того, что я его уже знал вдоль и поперек, толи из-за мыслей, которые одолевали всю дорогу. А подумать было о чем! Предстоял разговор с князем Ярополком, расставание с Ватажкой, расставание с ребятами. Впрочем, с последними всё оговорено и понятно, а вот с князем, мне необходимо поговорить достаточно серьёзно, обстоятельно и конфиденциально. Такие условия беседы диктовали задержку в Киеве на несколько дней, потому что я не был уверен, что удастся поговорить с Ярополком в первый же день.

Первым, кого мы увидели в Киеве из своего начальства, оказался Ватажка. Увидев нас, он сначала встревожился, затем удивился, а, когда выяснил, почему мы оказались в городе, расстроился. Ребятам он сказал, чтобы расседлывали коней и шли в казарму, а затем оборотился ко мне:

— Ну, Никита, не ожидал я такого, честно скажу. Я думал, ты с нами навсегда! А ты... Год прошёл и уже отбываешь. А, как же твои ученики? Кто их будет пестовать?

— Я заключал договор на год. Год прошёл. Мне дали на выучку десять юношей. Я их выучил. Не веришь, хоть сейчас любой из них может выйти на поединок с тобой или с Никосом. Хочешь, выбирай оружие и проверяй.

— Да ладно, это я брякнул не подумав. Что я не видел их на заставе! Но ты пойми меня, мне с тобой расстаться, как ножом по сердцу!

— Ватажка, ты думаешь, у меня на душе легко и спокойно. Но и ты пойми меня. Я столько лет не был в родных краях. Я ничего не знаю о доме, о родных. Как они, живы и здоровы ли? Это ты у себя дома, а мне до моего, топать и топать. Но не переживай, мне, кажется, что я ещё вернусь, и мы с тобой увидимся. А будет это через год или два, но не раньше.

— Ну, это срок небольшой, так бы сразу и сказал. Тогда езжай себе, а то, как обухом по голове, — уезжаю! Остолбенеть можно!

— Это, каким же обухом тебя нужно вдарить, чтобы ты остолбенел? — рассмеялся я. — К тому же прошу тебя, улучи времечко, намекни князю, что для него у меня слово есть. Только скажи ему об этом тогда, когда рядом никого не будет, и о месте тайной встречи договорись.

— Что, так серьёзно?

— Даже очень серьёзно!

Встревоженный Ватажка, внимательно поглядев на меня, сказал:

— Ты опять лезешь на рожон! Или напоследок хочешь преподнести 'подарок' Сфенальду? Напрасно ты это делаешь, ведь ты уезжаешь, а он остаётся. Сфенальд все равно переломит князя, а тебя не будет, чтобы помочь Ярополку разобраться в кознях воеводы.

— А ты на что?

— Э, нет, ты меня не впутывай! Я, конечно, хорошо отношусь к князю, но против воеводы не пойду, во всяком случае, напрямую.

— Опасаешься, что не сладишь?

— Нет, я точно знаю, что не смогу противостоять Сфенальду, потому что не обучался в Византиях ромейскому коварству и хитрости.

'Вот ведь, хороший парень, — подумал я, — а туда же, ромейское коварство, хитрость!!! Ну, ничего, я тебе сейчас всё выложу, вояка тупоголовый, чтобы думал, прежде, чем говорить!' И спросил:

— А Никос?

— Что Никос?

— Он не сможет помочь тебе? Он-то ромей.

— Ну и, что ж, что ромей? Он воин!

— Понятно!

— Что, что тебе понятно?

— Значит, по-твоему, не все ромеи коварны и хитры.

— Да при чём здесь ромеи?

— А при чем здесь ромейское коварство и хитрость?

— Ах, вот ты о чем! Оскорбился за своих соотечественников? Но это же правда. Всем известно, что Императоры и полководцы Византии, чаще действуют исподтишка, загребают жар чужими руками, стравливают племена и народы, чтобы добиться задуманного.

— Я хочу тебе заметить, Ватажка, что Императоры и полководцы, — это далеко не все ромеи! Точнее, многие из них совсем и не ромеи, например, Император Юстиниан, или полководец, а, затем и император Фока.

— Ну, а ихние купцы? Они же все, так и норовят обмануть, обхитрить покупателей!

— А киевские купцы или новогородцы не ищут выгоды? А купцы из Персии, Хазарии, Сина, Индии, да и, вообще, купеческое сословие ради чего занимается торговлей, если не ради всё той же выгоды! А, чтобы быть с прибытком, купцу необходимо знать, где можно купить один товар дешевле, а продать дороже. Нужно узнать пути-дороги, по которым товары можно провезти без особого ущерба. Нужно знать деньги тех стран, с которыми купцу приходится торговать, законы, завязать полезные связи. Чтобы быть хорошим купцом, нужно очень много знать и уметь, а это предполагает наличие ума, характера, воли.

Ты прекрасно знаешь, Ватажка, что большинство купцов хорошие воины, но в чужой стране надо знать, когда можно применить оружие, а, когда и обойтись миром. Такое умение ты называешь коварством и хитростью? Кстати, разве в коварной Византии или Херсонесе нет торговых рядов из Руси? И как ты думаешь, многие захотят оттуда уехать?

— Ладно, ладно, ладно! Вот напал! Что я такого сказал, чего не говорят другие? Но доля-то правды в моих словах есть?

— Есть, но, именно доля! И этой долей ты, как оглоблей пользуешься, не разбирая, кто свой, кто чужой, кто прав, а, кто виноват. Нельзя так! К тому же коварству, хитрости можно научиться только тогда, когда это заложено в человеке от рождения и воспитывалось с малых лет.

— Всё, шабаш! Уел ты меня, Никита. Одно слово, ромей!

— Ну вот, объяснял ему, втолковывал, а он опять за своё!

— Шуткую я, шуткую! Но силы свои супротив Сфенальдовых оцениваю честно. Мне не совладать, потому и князю я не помощник. Только хуже будет.

— Поживём, увидим! Ты только не забудь, передай Ярополку. У него времени не так много осталось, а у меня ещё меньше.

— Лады, как только представится случай, сразу же скажу ему о тебе. Только придётся обождать немного.

— Ждать, мне не привыкать! Слушай, друже, а не вспрыснуть ли нам встречу, в какой-нибудь известной нам с тобой корчме?

— Ха, вот первое дельное предложение, которое я от тебя услышал за весь наш разговор. А то, ромеи, коварство, хитрость! За что ты их так не любишь, Никита?

Мы весело рассмеялись, и пошли воплощать желаемое в действительное.

Ожидаемая встреча с Ярополком, состоялась только на третий день, после нашего разговора с Ватажкой. А до этого я успел навестить кузнеца Ракиту с его семьей и попрощаться со своим десятком. Ребят на заставу не возвращали, туда должны были поехать другие кметы. Но, когда я поинтересовался, а, куда же всё-таки их отсылают, Кувалда сказал, что их пока оставляют в Киеве. И только через день-два куда-то собираются снарядить, но пока не говорят. Ватажка тоже не ведал, каково это задание будет. Прощание прошло, как я и ожидал, радушно, но спокойно. Каждый пожелал мне прямого пути и здоровья. Я поблагодарил, на этом всё и закончилось.

А в полдень следующего дня, ко мне подскочил Ватажка и сообщил, что Ярополк дал добро на встречу после обедни там же, в греческой церкви. И добавил, что сегодня ни Сфенальда, ни Блуда, ни многих приспешников воеводы, в Киеве не будет.

К концу обедни я входил в двери греческой церкви.

________________________ х ___________________________

Внутри, как я помнил по предыдущим посещениям, не должно было быть много молящихся. В Киеве насчитывалось мало христиан, киевляне относительно спокойно сосуществовали с инаковерующими, но своих богов менять не собирались. В церкви молились князь с княгинею, несколько купцов из Византии и их слуги, какие-то смуглолицые люди, скорее всего, болгары. Толпа этих южан была разношерстной: на одних были кричаще богатые одежды, в то время как другие рядились в рубища. Правда, через пять минут служба закончилась, и толпа, крестясь и кланяясь, направилась к выходу. Ярополк, что-то сказал своей княгине, и та, согласно кивнув своему мужу, тоже удалилась из храма. Я заблаговременно прошёл вперед, почти к алтарю, но встал за одну из колонн, стоящей у стены с иконами, чтобы остаться незамеченным. Убедившись, что князь в церкви один, я вышел из-за своего укрытия.

— Ну, вот, мы и встретились вновь, Никита, — произнес Ярополк.

— Да, князь. Только встреча наша сегодня будет посвящена не философии. Речь пойдет о будущем Киева и всех земель, которые он объединяет. И о твоем будущем, князь. О будущем твоего брата, Олега и о Сфенальде с болярами. О твоем брате Владимире и его судьбе, которая смертельно пересекается с твоей, Ярополк, князь киевский.

На мои слова этот молодой человек, обличенный великой властью, отреагировал спокойно, с кривой усмешкой.

— Может быть, я и услышу от тебя, что-то новое, но, если ты собираешься рассказать мне, что все, названные тобой люди, желают погубить меня и захватить власть в Киеве, то можешь не раскрывать свои уста. Я многое знаю, о многом догадываюсь, даже не догадываюсь, просто мне о моих врагах, докладывают другие мои враги, а те, в свою очередь, доносят мне о первых. Я, наверно, показался тебе наивным отроком, которым помыкают все, кому не лень? Однако это только личина, за которой хорошо прятаться и скрывать свои знания. Это ещё и хорошая возможность неожиданно нанести встречный удар по врагу, застав его врасплох.

— Я рад, князь, что ты оказался таким предусмотрительным, но, думаю, что и ты не знаешь, как будут развиваться события. Не знаешь ты и того, что произошло во Вручии с Лютом. Не знаешь и того, зачем ездил сын Сфенальда к Олегу. Кстати, многие, в том числе и Олег, не являются твоими врагами. Да, они недовольны тем, как ты правишь, точнее, твоим окружением, но их ни разу ещё не посещали мысли о том, чтобы сместить тебя с киевского престола. И в самом Киеве многие, даже боляре, не помышляют о заговоре против тебя.

— Ты хочешь сказать, что причина всех злоключений, в Сфенальде и его соратниках?

— Это, на сегодняшний день, первостепенная причина всех бед, которые могут обрушиться на тебя, Ярополк. Стоит тебе, хоть в малом уступить Сфенальду, как одно за другим начнут происходить события, которые, в конце концов, приведут тебя к гибели от руки твоего брата, Владимира. Нет, он сам не станет убивать тебя, но подошлет убийцу, от руки которого ты погибнешь.

— Страшные вещи ты говоришь, Никита! Но я не могу измениться, вот так, сразу! Это может вызвать иные события, которые тоже приведут меня к гибели, только быстрее.

— А кто сказал, что тебе необходимо меняться? Нет, продолжай сохранять личину слабовольного правителя, но, в то же время тяни с решением, требуй неопровержимых доказательств вины тех, на которых тебе будут указывать Сфенальд и его люди. Но и не жди, что всё разрешится само собой. Потихоньку, тайно, собирай вокруг себя преданных тебе людей. Таких значительно больше, чем твоих врагов. Но будь осторожен в выборе, проверяй и перепроверяй, пока не убедишься, что перед тобой твой друг, которому можно довериться. Только, упаси тебя Бог, довериться глупцу, болтуну или тупоголовому. Таких людей бойся и гони взашей, несмотря на их преданность тебе. Таких друзей я даже врагу не пожелаю!

— А кого ты можешь назвать сейчас?

— Ватажка, Никос, Ридгар, Любомир, отцы моих бывших учеников, кстати, видные и влиятельные боляре. Очень может пригодиться болгарский княжич, Аспарух. Надежный и умный человек, хороший воин, да и к тому же, обойденный и изгнанный своим братом. Не мстителен, но хорошо помнит тех, кто протягивает ему руку дружбы. Думаю, и Асмуд, может тряхнуть стариной, если потребуется. Этот вояка точно знает, чего стоит Сфенальд, и не простит ему смерти своего воспитанника, Святослава.

— Но Ватажка! Он же правая рука воеводы, да он никогда не пойдет против него, да и Никосу незачем лезть в наши дела. А Ридгар с Любомиром далеко, на заставе, да и Аспарух там же.

— А кто тебе мешает потихоньку, не сразу, призвать их, якобы для каких-то государственных дел, а, затем, позабыв или передумав, оставить их временно при дворе. Аспаруха легко вызвать с заставы, якобы для того, чтобы иметь при себе наследника на болгарский престол. Кто тебе в этом посмеет возразить? В то же время, на самой заставе останется преданный наследнику Святослава и ненавидящий Сфенальда, Вышата, с Фарлафом и Ратмиром. Кстати, им, как раз, можно и не говорить ничего. Воины они, хоть куда, а, вот хитрости им нехватает. А Ватажкой с Никосом ты не бросайся, князь. Ты даже представить себе не можешь сейчас, какими нужными и верными людьми они могут оказаться. А уж славы воинов им не занимать. В дружине их чтят и прислушиваются к мнению обоих не меньше, чем к словам Сфенальда. Оба честные, умные, ставящие превыше всего честь и долг. И в дружину вступая, они приносили клятву Рюриковичам и Киеву, а не Сфенальду и болярам. Ты их приблизь к себе, разговаривай с ними, советуйся, но так, чтобы это сильно не бросалось в глаза. А, когда придёт время, они вмиг разберутся, кто для них друг, а кто, — враг.

— Ох, Никита, не вятич ты! Всего год у нас, и при дворе всего ничего побыл, а разобрался во всем, как будто, всю жизнь здесь прожил. Так только ромеи да жидовины умеют мыслить, ну, пожалуй, в Риме могли эдак раскидывать умом.

— Ты, Ярополк, тоже не прост, как оказалось! А почему, да потому что — рус.

Князь весело рассмеялся.

— Тебя, Никита, не переговоришь. Тебе слово, а ты десять.

— Прости, князь, не люблю, когда начинают возвеличивать одни народы и унижать другие. В каждом народе есть плохое и хорошее, и присутствуют все черты характера, присущие любому человеку.

— Я не хочу спорить, витязь, но сами же народы вскрывают свои, наиболее присущие только им, плохие и хорошие стороны. Недаром же существуют легенды и мифы, сказания, былины и саги. Скальды и скоморохи, гусляры, певцы, сказители и поэты везде — в любом княжестве, королевстве, империи, слагают и рассказывают и о славных делах, и о срамных. Я думаю, что именно они и создают то или иное мнение о племени или народе, потому что этим людям дано подмечать то, что зачастую не заметно другим.

— Возможно, именно так и происходит, но заметь, князь, что у Гомера, даже славный и непобедимый Ахиллес, да и тот с изъяном. А Одиссей не просто хитрый, но хитроумный. И, называя эллинов героями, он не скрывает, что они не становятся от этого непогрешимыми богами. Его герои остаются людьми, которым свойственны страхи и жадность, жестокость и хитрость. Не скрывает сказитель и их подлость, обжорство, пьянство, похоть, наряду с преданностью друзьям и делу, бесстрашием, добротой, любовью и состраданием, гостеприимством и терпением. Да и у Баяна в песнях и сказаниях хватало всякого. Доставалось от него и старейшинам, и рексам, и витязям, и, даже их избранницам и жёнам. Но каждый из слушателей бездумно, либо по злому умыслу, почему-то старается исказить смысл, вложенный сказителем в свою былину. В Риме существовали даже специальные люди, которые подмечали и записывали хорошие и плохие поступки тех или иных приближенных Императора, чтобы при случае Император смог воспользоваться этим человеком в своих интересах. То же происходит сейчас и в Византии, при императорском дворе. И, поверь мне, Ярополк, если бы Киев был столицей империи, то и здесь происходило бы то же самое.

— Согласен, но Киеву ещё далеко до империи. Потому я и сказал, что у нас, так как в империях, умеют уноситься мыслью, только единицы. Нам, просто нет пока нужды прибегать к столь витиеватым замыслам. Мы проще, потому и наивнее, но и честнее тех государей, да и народов, которые жили по имперским законам и порядкам. Но в этом наша не только слабость, но и сила!

— Так вот, князь, против Сфенальда и надо воспользоваться своей слабостью, чтобы он не догадывался до поры до времени, о силе и разуме.

— А ты, Никита, окончательно решил покинуть Киев? Может, передумаешь?

— Нет, Ярополк, у меня свой путь. И, несмотря на то, что наполовину вятич, я в Киеве чужой, а потому не хочу и не имею права ввязываться в местные передряги. Однако и уехать, не предупредив тебя, не смог. Принял я тебя в свое сердце, потому что вижу, что не жестокий ты, не жадный, не злой и не завистливый, но слабый, потому что одинок. Обзаводись преданными тебе людьми. С твоими добродетелями это несложно. Только будь осторожен и терпелив, не спеши и станешь сильным и неуязвимым. Ну, а если, что, зови меня, помогу!

— Да, дозовешься тебя, когда ты за тридевять земель будешь!?

— А ты позови, не сомневайся. Кречетом прилечу, молнией ударю, а будет на то нужда и сильнее оружие отыщу. Кстати, я ведь не только предостеречь тебя пришёл, но и благословения получить хочу от тебя, на дорожку.

— Да, что я, волхв, что ли, али священник?

— А ты по княжески меня благослови, дай какую-нибудь грамоту с наказом напоследок исполнить, да с возвратом, да с докладом чтобы.

— Вот те раз! Что ж тебе такое я могу указать, а?

— А напиши, князь, мне наказ, да тисни его печаткой своей, чтобы я, значит, ехал в Тибет к тамошним монахам за веткой с древа жизни и камнем истины.

— Я что-то не слышал о таких вещах монастырских ...

— Я тоже, но древо есть, и камень где-то спрятан. Может, и не на Тибете, а в другом месте, но я привезу их, обязательно.

— Хорошо, благословлю я тебя таким наказом. Ватажка передаст.

— Благодарствую, князь! Доброта твоя не знает границ!

— Ладно, Никита, заговорились мы с тобой. Княгиня моя будет беспокоиться, да и телохранители заждались. Прощевай, витязь, легкой дороги тебе!

— Благодарю, князь, прощевай, и дай тебе Бог успеха в замыслах твоих и начинаниях!

На том мы с Ярополком и расстались. Он, осенив себя крестом и поклонившись, вышел первым из церкви, а я, посмотрел на иконы, на изображение Христа и перекрестился. Однако из храма выйти не спешил. Я прислушался, кто-то находился в алтаре и пытался сдержать свое сиплое дыхание, но не мог, видимо, организм был предельно разбалансирован. Мгновенно переместившись к вратам алтаря, я рванул их на себя и тот, кто за ними прятался, выпал на меня. Им, как и ожидал, оказался местный священник, присланный из Византии, а потому, являвшийся одновременно и по совместительству, соглядатаем Империи. Наш разговор с князем он слышал полностью, это было видно по его роже, так что не пришлось сканировать его мозги. Меня это не устраивало. Рассчитывать на его молчание не приходилось, а сведения для Византии и Сфенальда были слишком важными, чтобы этот шпион в рясе мог отмолчаться.

В принципе, он сам уже обрек себя, став обладателем такой важной информации, поэтому, как не неприятно мне это было делать, я стер в его мозгах всё, что он видел и слышал за последний день. Византиец успел только раскрыть глаза от удивления, а, затем, потерял сознание. Я подхватил его со спины и перенес тело в алтарь, уложив его в дальнем углу. Сам же, не задерживаясь более в церкви, прошёл сквозь толстые стены храма наружу. Так, оставаясь прозрачным и невидимым, я пронесся до леса, где и материализовался в кусточках, предварительно убедившись, что в радиусе километра нет ни единой живой души. Деревьям, кустам и травинкам посоветовал не запоминать эпизода моего проявления. Всё сделал по методикам лешаков, которые были очень внимательны ко мне при отработке данной операции. Теперь я мог быть спокоен, потому что уже никому не удалось бы ничего узнать.

После столь сложных манипуляций с запутыванием следов, я спокойно, но быстро, вернулся в Киев. 'Оком' я внимательно осмотрел подходы к церкви, но вокруг всё было тихо.

Я испытывал легкое раздражение, что не определил заранее агента, разветвленной шпионской сети Византийской Империи. Зато теперь точно знал, кто является её главой в Киеве.

Резидентом, причем с особым статусом, был Сфенальд. Это я как раз успел сосканировать с мозга попика, перед тем как стереть его память. Его особый статус заключался в том, что он самостоятельно имел право принимать любое решение, идущее, конечно, на пользу Империи.

Но меня эта информация сильно не удивила, потому что, что-то подобное, я ожидал. Просто, лишний раз убедился, что чутьё меня не подвело.

Направился на княжеский двор, чтобы встретиться с Ватажкой. Правда, он мне не был нужен сей момент, и я не стал задействовать 'глаз', поэтому и не нашёл его сразу. Оказалось, что он ускакал со своей сотней на какую-то инспекцию, а вернётся только завтра. Поэтому мне ничего не оставалось делать, как ждать. Просто слоняться по городу, или сидеть на княжеском дворе, не хотелось, поэтому я решил навестить лишний раз кузнеца Ракиту.

Его удалось застать за работой в кузнице, в цеху по ковке кольчуг. Мне он обрадовался, и, хитро подмигнув, попросил подождать его в цеху, пока он сходит домой за одной вещью, изготовленной им недавно. Вдаваться в подробности Ракита не стал, сказал:

— Сам увидишь, — и быстро вышел из мастерской. Минут через пятнадцать он вернулся с небольшим деревянным сундучком. Хитро улыбаясь, он не стал сразу открывать его содержимое, а сказал:

— Вот, Никита, то, что лежит в сундучке, — это поиски и труды многих лет моей жизни. Сейчас они успешно закончены, и я хочу первое изделие подарить тебе. В дальней дороге, где тебя могут поджидать неприятности, этот подарок может пригодиться. А теперь сам открой сундук и оцени мою работу.

Сказано всё это было не без гордости, что означало, Раките, действительно, удалось создать, что-то необыкновенное.

Открыв сундучок, я увидел там кольчугу. Мне сразу стало понятно, что одёжка непростая. Первый секрет заключался в её весе, то есть в его отсутствии. Полноценная кольчуга двойного тонкого плетения весит, обычно, два пуда. В той, что я держал в руках, не было и пяти килограммов. К тому же она была тройного плетения, и колечки оказались настолько мелкими, что сквозь них не смог бы просунуться даже кончик стрелы. Взяв её в руки, я сразу же обратил внимание на металлический блеск, который свойственен легированной стали с примесями титана или ванадия. Но в сплаве находилось, что-то ещё, чего я никак не мог определить.

Впрочем, не было нужды спешить определять состав сплава, потому что это чудо Ракита уже подарил мне. Конечно, не примерить кольчугу, было бы свинством с моей стороны. От ключиц до живота к кольцам были 'приварены' узкие пластины из того же сплава, которые накладывались друг на дружку, как черепица на крыше. А изнутри всю площадь пластин и колец покрывал ещё один сплошной слой сплава, но очень тонкий. Двигаться, бежать, скакать на коне, даже плавать в таких доспехах, можно было безо всякого напряжения. Видя моё восхищение изделием, Ракита довольно улыбался. Когда же я вдоволь насладился подарком, и стал его снимать, то совершенно случайно увидел, что верхние пластины, кольца и внутренний слой имеют между собой зазорчики, внутри которых находятся скрученные спирали. Я понял, что мастер предусмотрел даже защиту от, просто удара, поскольку такие спирали амортизировали его и спасали человека от переломов и увечий внутренних органов.

— Да, мастер, ты силён! Такого до тебя в этом мире, думаю, ещё никто не создавал и ещё долго не создаст. Удивил, обрадовал, потряс! Других слов и подыскать не могу. А со спиральками, вообще, слов нет. До такого додуматься! Чтобы ещё и силу удара гасить!

— Я так и знал, что оценишь и поймешь. Только ты сразу понял, зачем я эти завиточки приладил.

— Ну, над завиточками ты, наверно, всего несколько седмиц трудился, а годы были потрачены на сплав?

— Да. И его возможности настолько необыкновенны, что я не перестаю радоваться и удивляться найденному составу сплава. Эта кольчуга спокойно выдержит прямой удар с коня копьём, ей не страшны стрелы, удары мечами, даже секирой. Кольца не разорвать, пластины не слетят, даже не погнутся. Самострелом эти доспехи можно пробить со ста шагов, но при одном условии, если стрелять полностью кованой стрелой и бронебойным наконечником и, если она ударит точно по прямой.

— Эдак, ты своими доспехами, превратишь княжескую дружину в сплошных Ахиллесов, которых невозможно уязвить никаким оружием!

— Да, но тем, которое есть ныне.

— Да, совершенно верное замечание, но мы живём сегодня, а оружие, которое сведет на нет твои доспехи, не появится ещё лет сто, а то и двести.

— Напрасно так думаешь! В стране Син уже применяют чёрный огненный порошок, который разрывает на части людей и животных, пробивает огромные дыры в стенах, разваливает на части ворота крепостей.

— Да!? Разве китайцы уже изобрели порох?

— Ты что-то сказал, Никита, а я не разобрал. Вроде, произнес всё по-нашему, но ни одно из слов мне не знакомо,

— Извини, Ракита, это я с лешаками долго общался, вот и заговариваюсь иногда. Чёрный порошок, — называется порох. Изобретение, изобрести, изобрели, — значит, сотворили новое, никому доселе неизвестное. Твои доспехи и сплав, тоже изобретение. То есть, доселе никому неведомое. Китайцы, — это жители страны Син. Это я усвоил от моего учителя, Чжао. Теперь ты понимаешь, что я произнес?

— Да, их мастера, алхимики, уже сотворили этот порошок с полвека назад, но никому тайну его сотворения не открывают, как и две других тайны, — шёлк и бумагу.

— Как Византийцы, которые берегут тайну своего огня.

— Точно! Однако Святослав, обладал подобным огнем. Правда, не на лодьях, а на суше, построив большие пороки, стреляющие огненными горшками. Их князь применял при осаде городов.

— Совершенно верно. А синский порошок, — порох, не растекается и не горит, потому что он находится в сухом виде. Его предназначение не сжигать, а разрывать. Однако если этот порошок намочить, то с его помощью уже ничего нельзя будет сделать.

— Откуда ты столько ведаешь, Никита?

— Я очень пытливый человек, поэтому всегда стараюсь расспросить ведающих людей о том, чего не знаю. Так было всегда, насколько себя помню. В гимнасии у учителей, в походах с караванами — у купцов и их спутников, в городах — у мастеров и алхимиков, колдунов и магов, военных и жрецов, — вдохновенно соврал я мастеру.

— Тогда понятно, почему ты, так мне показалось, почти разгадал состав металлов моего сплава, так ведь?

— Почти, но, чтобы разгадать твой сплав, необходимо точно понять, какой металл и сколько его должно добавляться, чтобы получился именно тот самый сплав, который ты сотворил. Поэтому у тебя ушло много лет. А у другого, который захочет повторить твоё творение, может, просто, нехватить терпения или времени. Конечно, рано или поздно, но люди создадут похожий или точно такой же сплав, может, сотворят и что-то более интересное. Но твоё имя станет первым в ряду мастеров, которые будут ведать металлами. Даже гномы когда-нибудь позавидуют человеческим изделиям.

— Гномы, говоришь! Горные человечки?

— Да.

— Ну, это навряд ли. Они непревзойденные мастера по металлам. Их веды настолько глубоки и обширны, что многое из того, что знают эти мастера, не слыхивали даже волхвы и маги. А человека они опередили на века.

— А вот и ошибаешься! Каждое племя маленьких рудокопов живет очень обособленно, то есть не общается с другими своими собратьями. А, как тебе ведомо, горы и подземные недра не одинаковые. Железная руда, зачастую, находится в одном месте, а горючий камень в другом. Так же и с золотом, и с серебром, и другими металлами, самоцветами. Поэтому каждое из их племен ведает только о том, что находится на их землях и ничего о том, что лежит в соседских. А люди, существа общительные, поэтому их веды накапливаются быстрее, они более обширные, а потому предоставляют людям больший выбор для ведовства.

— А об этом, кто тебе подсказал?

— Сам додумался, не всё же чужим умом жить! Свой мозг тоже, хоть изредка, но надо заставлять работать, а то жиром заплывёт.

— Ну, твой не заплывёт. Понравился ты мне, Никита-Кожемяка, жаль расставаться!

— Благодарение Волхву, а то и не встретились бы. Вот человек, ведун душ людских. Он для меня столько сделал!

— Да, таких бы побольше. Глядишь, и люди добрее стали. Но ты, я вижу, собираешься уходить? Прощевай, Никита, не забывай, а будешь в наших краях, навести кузнеца. Буду рад тебя видеть живым и здоровым.

— Прощай, Ракита! Разве можно тебя забыть, когда твой подарок будет со мной. Но, чтобы и ты помнил, прими и от меня вот это.

Я снял с руки свои часы и протянул их мастеру.

— Это что ж такое? Что за чудо чудное? Уж не часы ли!?

— Они самые, только на руку.

— А две стрелки зачем?

— Одна стрелка, короткая, показывает часы, а другая, подлиннее, минуты.

Я быстренько схватил прутик и на земле нарисовал круг с двумя стрелками, и стал объяснять.

— Когда стрелки стоят так, — это час с четвертью, так, час и ещё половина, или две четверти. А так, час и три четверти. Всего один час разделяется на четыре четверти.

— Но здесь я вижу и черточки поменьше.

— Эти черточки показывают каждую минуту. Четверть, — это три раза по пять минут. А всего в часе шесть десятков минут. Но и каждая минута состоит тоже из шести десятков секунд. Секунда, — это удар сердца, за которое человек может сказать короткое слово или сделать один быстрый шаг.

Ракита стоял и смотрел на меня, как зачарованный. Всё, что я говорил сейчас о минутах и секундах, было для него в диковинку. Но он всё прекрасно понимал, только немножко обалдел, от свалившихся на него открытий. Через некоторое время он стал приходить в себя, но подозрительно прищурился:

— А об этом ты узнал тоже в своих странствиях?

— Об этом я узнал из книг и от людей, которые занимаются наблюдением за звездами и геометрией. Зовутся они астрономами. У них есть мастера, которые их веды, превращают вот в такие вещицы. Для человека иметь часы на руке, очень удобно. Правда, если человек их с руки снимет, то через день стрелки остановятся, и тогда придётся ждать полудня по солнечным часам, чтобы выставить ручные правильно. Стрелки можно сдвинуть вот этим колесиком.

— Значит, внутри этих часов что-то есть?

— Да, там несколько маленьких колесиков с зубчиками, которые крутятся, зацепляясь друг за друга. На этих колесиках закреплены стрелки. Сами же колесики крутятся оттого, что их толкает ещё одна штучка, туда сюда, туда сюда.

— Штучка, — это механизм, который совершает одно колебание в ...

— В секунду!

— В секунду! Вот это мастера! Каким же маленьким должен быть механизм, чтобы помещаться в этих ручных часах! Что же за глаза у этих людей?

— Глаза у них самые обыкновенные, но чтобы видеть то, что они делают, у каждого из них есть прозрачная слюда, называется стеклом, которая увеличивает для глаза предметы. Глядя в такое стекло, они и могут видеть механизм.

— А, про увеличительные стекла я слышал, даже видел их, но и подумать не мог, чтобы ими можно было пользоваться для изготовления вот таких штуковин.

— Значит, и я смог удивить тебя на прощание. Значит, твоя память обо мне, станет ещё острее. А когда я вернусь, а вернусь обязательно, нам будет, что вспомнить, да и новостями поделиться.

— Возвращайся, Никита!

Мы соединили наши руки, пожали их друг другу, и я вышел из мастерских Ракиты с радостным чувством, обретенного друга.

Моё возвращение на княжеский двор прошло без приключений, если не считать того, что я зашёл по дороге в известную мне корчму и с удовольствием отужинал, съев уточку с гречкой и яблоками и, запив её настоечкой из рябины. На сытый желудок, я завалился спать на временно отведенное мне Ватажкой место, и проснулся только утром следующего дня, когда в ворота детинца въезжала запыленная сотня с Ватажкой в голове.

Первая половина дня у Ватажки прошла в заботах и наставлениях своих подчиненных. После полудня он, наконец-то, обратил внимание и на меня.

— Ты до сих пор здесь, Никита! А я уж думал, что не увижу тебя в Киеве.

— Значит, промахнулся ты в своих думах, Ватажка. Кстати, тебя князь тоже заждался. Вот ведь, оказывается, какой ты нужный всем человек.

— Да, что ты! Не ожидал! А ты, случаем, не ведаешь, отчего это всё происходит?

Уже без шуток я рассказал ему, зачем он спонадобился Ярополку. Ватажка сразу посерьёзнел, кивнул головой, и ни слова не говоря, прошёл в княжеские палаты. Там он находился минут двадцать, а, выйдя из терема, направился прямиком ко мне. В его руках я заметил свиток. Подойдя, он двумя руками протянул его мне со словами:

— Вручаю тебе, Никита-Кожемяка, княжеский наказ, который должен быть исполнен в точности, по написанному. По возвращении самолично должен будешь рассказать всё князю, только ему и никому более. Всё ясно?

— Ясно, старшой! — браво отчеканил я.

— Ну, а, коль, ясно, собирайся в путь-дорожку. Да возвращайся! Сгинуть не велено!

От вдруг переполнивших меня чувств, я чуть не крикнул Ватажке 'О Кей!', но сдержался, только посмотрел ему в глаза, молча развернулся и пошёл седлать Ворона.

Уже через полчаса я выезжал из детинца, а ещё минут через пятнадцать-двадцать, мы с моим 'дружком', миновали юго-восточные врата и вырвались на широкую проезжую дорогу.

От Киева мы отъехали быстро, а, заехав в перелесок, остановились, и я внимательно всмотрелся, а не следует ли кто за нами. Но ничего не заметил, 'шестое' чувство помалкивало и, успокоившись, я дал команду коню двигаться к заставе. Путь ему был знакомым, а аллюр я предоставил выбирать самому Ворону. Тот долго не думал и перешёл сразу на крупную рысь.

'Таким Макаром' он протряс меня до вечера, пока не притомился. Я сразу расседлал его, собрал сушняка и хвороста, перекусил тем, что было в переметной сумке, и прилег спиной к костерку. Включив в голове 'сторожевую сигнализацию', я приказал себе заснуть.

Мне впервые в этом мире начал сниться сон. Морфей и в моем-то мире меня не очень баловал, а здесь прошёл год и ни одного сна. А сейчас увидел, как наяву, свой дом. На улице было ясно, но прохладно, поэтому я поднялся в свою квартиру, открыл дверь ключами, которые откуда-то появились в моей руке. В квартире стояла тишина. Снял куртку, повесил её на вешалку, разулся. Оказывается, на мне были высокие ботинки со шнуровкой. На встречу никто не выходил, как обычно это делали жена или дочка, в зависимости от того, кто первым из них оказывался дома. Бывало и так, что встречали обе. Сейчас же никто даже шага ни сделал. Я прошёлся по комнатам, заглянул на кухню, в ванную — квартира была пуста. Зашёл снова в нашу с женой комнату, осмотрелся. Что-то мне мешало сосредоточиться, но мой взгляд притягивала разобранная постель.

— Чёрт, побери! Небывалый случай, чтобы жена, уйдя на работу, не убрала постель! Странно, почти за пятнадцать лет совместной жизни она ни разу не позволила себе такой небрежности. И вдруг у меня, словно пелена сползла с глаз:

— Господи, — подумал я, — я же сейчас сплю у костра, под Киевом. Каким же образом мне удалось оказаться в своей московской квартире? Ах, да, это сон!

Стало любопытно, почему это во сне привиделся мой дом, квартира, почему пустая, и почему в ней сохранился тот же беспорядок, который я, кажется, оставил, когда мною был сделан первый шаг в этот ещё неизведанный мир. С того момента ничего не изменилось, вроде бы, хотя окно, было окном, а не тем черным экраном. В окне я увидел опостылевшую многоэтажку, о которой здесь, на киевщине, ни разу не вспоминал. Но, самое удивительное, что часы на стене показывали тоже время, что и тем утром. Может быть, стрелка и сдвинулась на одну минуту, но не больше. В моей новой жизни уже минул год, а в квартире время замерло или идёт настолько замедленно, что моё отсутствие не будет замечено. Если я пробуду, скитаясь здесь, даже двадцать лет, то никто не хватится меня в моём мире, за двадцать-то минут. Но и это, в том случае, если время в квартире, всё-таки, движется.

Был ли это вещий сон, который объяснял мне ситуацию временных соотношений континуумов, я тогда не знал, но невольно подумал:

— Но я-то, все равно состарюсь на три года. И, если три года не изменят меня внешне, то, застряв здесь на двадцать лет, я по-настоящему состарюсь, так, что по возвращении и родные не узнают. Нет, надо выбираться отсюда, во что бы то ни стало!

С этой мыслью и проснулся, уже светало. По моим биологическим часам должно было быть около шести утра. Пора продолжать путь. До заставы я рассчитывал добраться до вечера, эдак, к пяти, к шести.

— Но человек предполагает, а Бог располагает! — подумал я, вспоминая о врагах и друзьях.

На меня ещё возможно было расставлять силки тем, кто был опытнее, а, следовательно, объективно сильнее. Таких 'опытных' оказалось не мало, а даже много. Для меня, во всяком случае, хватало с избытком.

Если перечислять поименно, то получится настоящая телефонная книга, поэтому стоит таковых разбить по группам. Во-первых, это 'Потусторонние', но считать их врагами не хотелось, потому что им я был обязан своими сверхвозможностями.

Во-вторых, это сиддхи, которых ни много, ни мало насчитывалось восемьдесят восемь тысяч с гаком. Хорошо ещё, что на Земле их, скорее всего, не было.

В-третьих, сонм богов и божеств! Этих ребят расплодилось тоже порядком. Пятнадцать основных, из пантеона, да штук сорок второстепенных, это без учета всяких там, Сварожичей. Необходимо было серьёзно относиться и к божествам рек, к божествам некоторых местностей, и, даже к божествам некоторых деревьев.

В-четвертых, лешие, гномы, водяные, а также нечисть, среди которых могли попасться очень сильные экземпляры.

В-пятых, колдуны и маги. Эти самолюбивые, тщеславные люди, могли пойти на любую подлянку, вплоть до моего физического устранения.

И, наконец, волхвы, ведуны. Правда, они, скорее, были моими союзниками, но кто его знает, как могло повернуться всё в жизни-то. Друзья и союзники могли стать врагами и наоборот. Поэтому-то, предполагая что-то, я не забывал об осторожности. Конечно, трудно быть всегда начеку, но приходилось крепиться, заодно, тренируя свои порядком возросшие возможности.

Хотя за год мне это начало поднадоедать, хотелось на какое-то время расслабиться, стать обычным человеком. Но одно дело хотеть, другое, — мочь, точнее, чтобы твои противники дали тебе твоё хотение исполнить. А противники у меня были достойными и расслабляться с ними не приходилось, себе дороже.

Ехал я на Вороне и всё прислушивался, присматривался, кидал свой 'глаз' то вперед, то назад, то вправо, то влево. Да и шестое чувство напрягал, выжимал из него всё что мог, но в 'эфире' была тишина. Ворон трусил себе помаленьку, прядая ушами, иногда косил взглядом по сторонам, но и его ничего не настораживало.

Так в напряжении и тишине прошло полдня, но, как только перевалило за полдень, началось. Откуда, что взялось! Потемнело, закружилось, загрохотало, засверкало, пролилось. Да так пролилось, что мы с Вороном, чуть не утонули, вернее чуть не захлебнулись. Такого дождя на киевщине быть не могло, шёл тропический ливень, даже сверхтропический. Капли били, как град. Ничего не мог рассмотреть на шаг вперед, назад мы с Вороном и не оглядывались. Грохотало так, что мой дружок при каждом ударе невольно приседал на все четыре ноги, а я втягивал голову в плечи. Ну, а, когда рядом стали ударять молнии, или, как здесь говорили, молоньи, пришлось прибегнуть к помощи меча. Нажав и повернув нужную секцию, я добился появления силового поля, которое закрыло меня с конем. Ворон от неожиданности встал, уткнувшись в препятствие, которое чувствовал, но не видел. Я, только утеревшись от потоков воды, потрепал своего четвероногого по шее и сказал:

— Ну, что, милый, встал? Иди себе потихоньку, глядишь, и стена будет перед тобой двигаться.

Ворон, словно, понял мои слова. Мотнув головой, дескать 'смотри, друг, я-то пойду, конечно, но остальное на твоей совести если что, конечно', сделал сначала один шаг, затем второй, третий. Видя, что препятствие поддается, жеребец стал напористее, хотя даже на трусцу перейти так и не смог. Зато, уже не заливало, с ушей, конечно, покапывало, но не лило. Вокруг всё ещё не было видно ни зги, молнии падали вплотную с куполом, одна даже ударила по нему, но тут же и завяла. Не по её зубам оказался выходец суперцивилизации. А я, немного отдышавшись и утеревшись, выкинул свой 'глаз' на высоту в два километра. Там была тишь, гладь, да божья благодать. Чистое небо, яркое солнце, ни тебе тучки, ни ветерка. Зато, внизу, именно в том месте, где находились мы с Вороном, было дикое скопление грозовых туч. На площади в сто квадратных метров, творилось что-то невообразимое, а командовал всеми этими силами природы, какой-то толстомордый мужик. На вид скопец скопцом, или скинхед, такой же гладко выбритый от лица до темечка. Посиживая на пухлявой тучке, находясь над битвой, этот обормот иногда делал какие-то пассы своими пухлыми ручонками и надувал щёки. И жуткие грозовые силы подчинялись, как псы подчиняются своему хозяину, несмотря на то, что сами псы, при желании, могли бы в один миг разорвать своего толстенького и маленького повелителя.

Конечно, я понял, что этот скопец относится к божествам, которые повелевают ветрами и тучами, но кто он такой конкретно не ведал. Впрочем, мне было 'до лампочки' его имя, потому что я не собирался спускать такие проказы, даже богам, особенно языческим.

— Пусть, ты, хоть сам Борей, но по ушам сейчас схлопочешь, — сквозь зубы, процедил я.

Оставив 'глаз' наблюдать за лысым и толстопузым, я изменил форму поля, которое превратилось из купола в зонтик, затем слез с Ворона, приказав строго настрого стоять на месте, а сам вышел из под защиты навстречу ливню и стал расти. Рос очень быстро, поэтому скоро мог достать тучи рукой. Молнии уже не казались мне столь огромными и страшными, так слабые разряды тока из оголенной проводки. Наблюдая за божеством, я точно рассчитал момент, когда могу его схватить, поэтому появление моей руки из-за грозовых туч стало для него полной неожиданностью. Ни улететь, ни скрыться он не успел. Я забрал его в кулак, как муху, которая продолжала о чем-то там жужжать, но выбраться из капкана не могла. Мало того, чтобы этот пакостник не смог раствориться и исчезнуть, я, внимательно изучив поля, генерируемые моим мечом, научился воссоздавать их сам, уже без его помощи. Поэтому один из ветрогонов был прочно у меня в руках.

Чтобы ещё больше напугать его, ещё в руке, я создал вокруг него сферу, и опустил на землю. Сам, тем временем, стал уменьшаться до привычного для меня роста. После пленения повелителя, буря пошла на убыль и вскоре совсем прекратилась. Сфера прекрасно пропускала звуки и, когда я принял обычный для себя вид, то услышал такую брань, какой уже давно не удостаивался. Толстопузик никак не мог найти точку опоры и старался всё время упасть, поднимался и снова падал. В этой ситуации он уже больше походил на клоуна, который веселил детей на утренниках, но мне было не смешно. Не сразу, но я изменил ему форму камеры заключения, так, чтобы он смог, наконец-то, принять вертикальное положение. Встав на ноги, он злыми, поросячьими глазами, уставился на меня.

— Ты, что себе позволяешь, смертный! Ты представляешь, что с тобой будет, когда боги узнают о твоем глумлении надо мной?

Я молча рассматривал этого зажравшегося божка, который вздумал меня брать на фу-фу, однако сам был перепуган до икоты.

— Да, что ты о себе возомнил, Идущий Велет! Что имеешь право угрожать богам? Твоя смерть наступит скоро, и она окажется страшной!

— Ты, рожа поросячья, чей будешь? — спросил я, перебивая его треп.

— Как, ты не узнал меня, посланца Даждьбога, Зефира?

— Ты, что, гад, клевещешь! Ты даже не знаешь, что Зефир из эллинских божеств! И потом он никогда не позволил бы себе якшаться с грозовыми тучами. Зефир, — мягкий, ласковый толстячок. Ветер, так сказать, удачи! Понял! — заорал я на Зефира, хотя нисколько не сомневался, что передо мной, именно он и есть.

— Это ошибка! — возмутился Зефир. — Это человеческое заблуждение, которое ничем не подтверждается. Может быть, конечно, у меня чаще бывает хорошее настроение, в отличие от моих братьев Нота и Борея. Но это не значит, что я не повелеваю грозовыми тучами. Мы все равны по силам и умению. Только Нот и Борей выглядят более грозно. У Борея, вообще, свирепый вид. Но могущество не зависит от внешности. А, что касаемо, национальности, то боги её не имеют.

— Имеют, еще, как имеют, ты мне мозги не пудри. К тому же Даждьбог не мог поручить тебе такого безобразия. Ты чей подсыл, говори, а не то сейчас я придушу тебя и зарою в этом непроницаемом 'домике' так глубоко, что даже Род с Зевсом не догадаются, где тебя искать.

— Эй, эй, не шути так, смертный! Хорошо, я скажу тебе о заказчике, но и ты пообещай мне выпустить меня на волю.

— Знаешь, мне надоело торговаться с тобой, ублюдок. Последний раз тебя спрашиваю, будешь говорить или начинать закапывать?

— Буду, буду говорить, Идущий. Меня прислал сгубить тебя маг, Симеон-маг.

— Причины?

— Точных причин не знаю, но могу высказать одно предположение.

— Валяй!

— Он желает занять твоё место и найти твой путь к славе.

— К славе? О чем ты говоришь, лже-божок? Разве можно назвать славой то, на что я обречен?

— Симеон говорит, что ты не желаешь исполнить заведенное, хочешь изменить свою судьбу и спасти обреченные племена. А маг считает, что этого делать никак нельзя. Что предначертано роком, не вправе изменять даже боги. А кто ты такой в сравнении с богами. Смертный.

— Ты и маг, забываете, что я Идущий, а он выше богов и рока, потому что он избранник и наперсник Сущего и не только на Земле. Аватара вправе отказаться, совершить или изменить свой Квест. ОН обладает правом на свободу выбора, и никто из богов не смеет ему мешать или помогать. И ты сам понимаешь, что всю картину происходящего сейчас, очень легко восстановить, даже через много лет, поэтому я и не верю, чтобы божество пошло на такое преступление. Но, если ты и в самом деле Зефир, то понимаешь, что тебя ждёт, когда откроется твоё участие в кознях против меня, Аватары.

Зефир не смог сдержать злорадной улыбки, потому я добавил специально для его ушей:

— Ну, а если из-за ваших бюрократических проволочек, твоё наказание задержится или отложится, то я сам накажу тебя, найду и воздам тебе полноценной монетой. Ты, мне веришь?

Зефир под моим взглядом поёжился.

— Верю, верю, только с чего ты так на меня напустился? Ну, подумаешь, дождём помочил, громом попугал! А ты мне грозишься отомстить, наказать, воздать! За что?

— А за то, чтобы ты понял, что не след лезть в чужие разборки! Да и другим, чтобы неповадно было соваться не в своё дело!

— А, в воспитательных целях, значит?

— Именно.

— Нет, ну, а, почему я за всех отдуваться должен? Что я, рыжий что ли? Пусть Симеон с Перуном сами и отдуваются! Они всю кашу заварили, а козлами отпущения других хотят сделать...

— Понятно, Перун здесь тоже руку приложил! Самому не удалось, так он тебя прислал, да ещё на Даждьбога решил свалить! Но тебя я накажу, кто бы за тобой не стоял.

— Это несправедливо!

— О, ты уже и о справедливости заговорил. А на что ты рассчитывал, когда соглашался на эту авантюру?

— Ну, помочу, попугаю. Испугаешься, хорошо. Значит, не стоишь ты особого внимания, а нет, задержу немного начало твоего путешествия.

— Ого, о путешествии уже известно! Я его ещё не начал, а о нем уже все знают.

— Не все, но тому, кому это надо, кого это очень интересует, знают. Дело-то ведь несложное. Слова, звуки, разговоры, грамоты, приготовления в дорогу. Вся информация поступает оперативно, внимательно обрабатывается, строится прогноз, делаются выводы. Это, как предсказание погоды.

— Предсказания погоды, это, знаешь ли, очень неточно.

— Это у вас, у людей, неточно. А в наших кругах, ошибки крайне редки.

— Ясно, божественная канцелярия работает, как часы?

— Если говорить о точности, то да. Но часы показывают только настоящее, а мы планируем будущее. Чувствуешь разницу?

— Я уже давно чувствую, что многим здесь неймется! Только в толк не могу взять, что вас, бессмертных, так озаботила моя персона. Вам от меня, какая угроза?

— Во, даёт! Одно слово, Идущий! Ты чего не понимаешь, что от твоих действий зависит расклад и в божественном пантеоне. А твоя непредсказуемость порождает хаос. Роду, конечно, беспокоится нечего, да ещё двум-трём, которые прилеплены к верхушке небожителей. А остальным что прикажешь делать? Как быть с их карьерой и в дальнейшем участии решения земных вопросов?

— Надеюсь, ты не себя имеешь в виду? Ветры-то тут при чем? Как дули, так и будут себе дуть.

— Это ты по скудоумию своему так мыслишь. Конечно, мы пострадаем от твоих действий в наименьшей степени, но и для нас не всё равно, кто будет решать, когда, куда и на кого нам дуть, да с какой силой.

— Получается, бюрократическая система начинается от небес?

— А ты думал, что это люди сами выдумали?

— Да ничего я не думал!

— Оно и видно!

— Впрочем, мне, честно, наплевать, какие перестановки произойдут на небесах. Для меня главное, чтобы из-за меня не пострадали люди.

— Люди! Это же охлос, толпа, которой манипулируют, даже ваши правители. Ну, ты и придурок! Ему, можно сказать, выпала возможность встать над этими охламонами, приобщиться к высшим слоям небесных сфер, а он думает о низших существах, которые сами о себе не могут позаботиться.

— Грубый человек, на моем месте, ответил бы тебе, заткнись и слушай! Однако я, человек культурный и воспитанный, поэтому грубить тебе не стану. Но, если ты, Зефир в шоколаде, начнешь снова свои антигуманные философствования разводить, придётся прибегнуть к жестоким мерам, таким, как уменьшение размеров помещения, в котором ты сейчас находишься. И я буду уменьшать его до тех пор, пока не выдавлю твои философские суждения вместе с твоей гнилой душонкой. Понял меня, ветрогон?

— Понял.

— Отлично. Но мы отклонились от сути нашего разговора. Я возвращаюсь назад к теме, которая интересует меня. Я знаю позицию Перуна и Симеона-мага, кто ещё придерживается схожего с ними мнения?

— Проще сказать о тех, кто не разделяет их позицию. Прежде всего, это старшие боги Велес, Макошь, ну и, конечно, Род. Далее Сварог и Даждьбог. И всё, пожалуй.

Кстати, они не за тебя, а просто не против тебя. Да, ещё, конечно, три сестры Явь, Правь и Навь. Явь и Правь, — за тебя, Навь, — присматривается и решает. Что может подвигнуть её в ту или другую сторону, не ясно никому, даже её сестрам. Остальные против. Особенно Чернобог, который всегда ревностно относился к исполнению пророчеств.

Оперативное руководство по твоей особе, возглавляет Перун. Скажу сразу, что эта коалиция не настроена убивать, потому что до последнего момента твоего перехода, из состояния Идущего в состояние Черного Волота, будет сохраняться возможность направить тебя по истинному пути.

— Так существует ещё и третий путь?

— Так считают боги, но Симеон-маг придерживается иной точки зрения. То есть, он уже конкретно настроен на уничтожение тебя, любыми, доступными ему, способами. А способов у него предостаточно! Он глава мощной секты А'Сатанаила, которая включает в себя жрецов бога Перуна. Эти ребята очень сильны и мало чем уступают самому Симеону, но действуют, исключительно в пределах своих владений. Остальные члены данной организации могут нанести удар в любой точке мира, любым способом. Для этих людей не существует этических норм, их принцип, — к цели любыми способами. Честно, я ещё не слышал об их неудачах, особенно, о неудачах, связанных с убийством.

-Откуда корни?

— От болгарского попа Богумила, который жил сто лет назад. Согласно его учению, весь материальный мир — это мир падшего ангела Сатанаила, и только провидение, духовное мироощущение — это мир Бога. Схожие учения существуют от Тибета до Андалузии. Они считают, что все страдания призрачны, потому и проповедуют культ злодеяний и убийств в материальном мире. И все, кто не с ними, против них и Бога.

— Другими словами, Симеон-маг, воинствующий фанатик христианин?

— Да никакой он не христианин, не фанатик, даже не язычник, хотя знает о существовании богов. Он маг, эгоцентрист и прагматик, который пользуется политико-религиозными течениями, выгодными ему в данный момент истории. Правда, Византия сумела разгромить своих богумильцев и павликиан у себя, и манихеев, — в Македонии. Но Симеон перебрался во Фракию, откуда договорился о единстве действий с альбигойцами, карматами и исмаилитами. Альбигойцы очень сильны в Галлии, карматы, — в Персии, у торков, вплоть до Тибета, а исмаилиты, — в арабском мире. На Руси, такое движение поддерживают жрецы Перуна, которым необходимы человеческие жертвоприношения.

— Вот, приятно с тобой разговаривать, вещаешь ты по-современному, нет необходимости под тебя подстраиваться, даже жаль отпускать.

— Но ты же обещал!

— Поспешил! Ну, да ладно, раз уж обещал...

Тем более, вижу, близко к правде глаголешь, подтверждаешь мои сведения из других источников'.

— Каких источников?

— А, вот это, не твоё ветрогонное дело. Твоя прямая обязанность какая? Дуть? Вот и дуй себе во все свои дырочки, а лишнее знание опасно, даже бессмертным.

Зефир не обиделся на мой резкий ответ, поняв, что был бестактен, задавая свой вопрос. Я снял поля, и освобожденный повелитель ветров поспешил откланяться и испариться. Перед его исчезновением, мне пришлось ещё раз напомнить, что буду рад новой встречи с ним, но при других обстоятельствах. Хмыкнув, Зефир заметил, что, дескать, никто не откажется встретиться со знакомым в нормальной, приятельской обстановке.

В общем, расстались мы с ним мирно, но он смог задержать меня часа на два, причем, там, где пролился тропический дождь, то есть вокруг нас с Вороном, почва превратилась в хлябь, типа небольшого болота. Болотник там, конечно, завестись не успел, да и топи образоваться было неоткуда, но, всё же, выбравшись из этой местности и отъехав немного от сырого места, пришлось основательно подсушиться, особенно, Ворону. Это отняло у нас ещё час, полтора. После этого я понял, что будет большой удачей, если мы сумеем добраться до заставы к ночи. Однако удача сегодня была не про нас. Проехав с час, я почувствовал, что за нами началась охота. Ворон тоже почуял неладное, и заржал, предупреждая меня об опасности. Гнать коня, не зная ничего о преследователях было нелогичным, поэтому мой 'глаз' рванул в сторону, приближающейся погони, а Ворона я попросил перейти на крупную рысь. Мой друг не заставил себя упрашивать, но и не был в панике. Боевой жеребец — это зверь, который сам вселяет страх в своих врагов.

Понимая, что от погони уйти не удастся, мой друг стал выбирать место для боя. Однако прежде чем выбрать место, надо было увидеть противников. То, что их несколько, я не сомневался, но, когда мой 'глаз' отыскал врагов, у меня возникла минутная растерянность.

Нас преследовали, судя по рассказам Вышаты и других ратников с заставы, псиглавцы. Правда, по их рассказам, последние племена этих существ жили лет двести назад на границе леса и степи, но все же в степи. Как и почему они оказались здесь? Вновь проделки моих недругов?

Псиглавцы были одновременно похожи и на людей, и на собак, огромных собак. Однако, если нижние конечности были собачьими, то от пояса до шеи всё было человечьим. То есть ноги были лапами, а руки руками. К тому же в руках эти существа держали оружие: луки, сабли, копья. Их рожи, конечно, легче было бы увидеть, чем описать. Шеи и головы казались человеческими, но толще и крупнее, чем у человека. Челюсти же выдавались вперед и были вытянутыми, как у бульдогов. Уши на голове были чисто собачьими и вращались, как и положено, в разные стороны. Носы крупные, с немного вывернутыми ноздрями, и торчащие из пасти клыки, придавали этим ребятам свирепый вид. Их было штук двадцать, и расстояние между нами сокращалось каждую минуту. Эти полуживотные двигались очень быстро, а, следовательно, принимать решение следовало, как можно скорее. В принципе об этом племени я слышал и от леших, которые утверждали, что псиглавцы не агрессивны, не кровожадны, но сейчас показалось, что встреча с ними не сулит нам ничего хорошего.

Мы с Вороном приближались к лесу, но там ему оказалось бы значительно сложнее сражаться с противником. Поэтому я заворотил его и направил на невысокий холмик, который мы, чуть не проскакали мимо. Только Ворон взлетел на возвышенность, как появились преследователи. Увидев нас, они сбавили темп, видя, что жертва не собирается убегать. Они замкнули нас в кольцо и стали осторожно приближаться, сжимая его.

Своим мечом я мог уничтожить их, как косой, но делать этого не спешил, надеясь, что удастся договориться миром. Правда, как с ними изъясняться, пока не представлял. Окружившие, не прекращали сжимать кольцо, но и не применяли луки, поэтому, чтобы не искушать судьбу, я не стал ждать начала их действий, а сам поднял руку, ладонью к ним, призывая их остановиться. Жест мой был понят, один из них что-то пролаял, и все остановились.

— Кто, вы и, что вам нужно? — спросил я, обращаясь к их предводителю.

В ответ раздался лай, но не собаки. Скорее, это было похоже на то, как, если бы собака пыталась выговорить слова по-человечески, причем на русском языке. Не ожидая услышать такое, я не подготовился к такому сюрпризу, а, потому не понял, что мне было сказано.

— Прошу тебя, скажи, что ты сейчас произнес, ещё раз, только медленнее, — попросил я говорившего. Произносил слова тоже медленно, чтобы меня понимали. И меня поняли!

— Мы из племени псиглавцев, его охотники. Думали, что ты ратник боярина Малюты, но видим, что ошиблись. Кто ты?

— Я кмет князя Киевского, Кожемяка. Еду на заставу, которой правит Вышата.

— Знаю такого, у него в десятниках ещё Любомир служит.

— Да, это славный витязь, хороший лазутчик. Мне он о вас упоминал, но говорил, что ни одного псиглавца уже не осталось на земле.

— Да, мы просили его так говорить всем, потому что нас слишком мало, чтобы защититься от людей. Но мы ему иногда помогаем в пограничных дозорах, а он нам разрешает охотиться на ваших землях. В степях охотиться стало очень опасно, повсюду печенеги, которые, не задумываясь истребят нас, если узнают о нашем существовании.

— Но на заставе о ваших племенах отзывались достаточно хорошо, говорили, что вы не любите воевать. Почему же вы прячетесь ото всех?

— Чем меньше народа знает о нас, даже у вас, тем меньше вероятность, что о нашем племени узнают и печенеги. Они наши кровные враги, хотя и у вас хватает злых бойцов.

— Например, ратников Малюты?

— Да.

— Теперь можете не беспокоиться о них. Мы их перебили, когда они попытались напасть на меня и мой десяток. Их останки, наверно, до сих пор валяются недалеко отсюда, после этого перелеска, сразу на опушке.

— Так это вы положили два десятка ратников боярина год назад?

— Точно так, мы, да нам помогли царевич Аспарух со своими болгарами.

— Но положили вы не всех его воинов, однако. У него дружина насчитывает до шести десятков душегубов. К тому же, после гибели своих ратников, он уже успел набрать ещё таких же.

— Они вам должны?

— Да, и расплата только кровью. Той осенью, ещё до вашей сечи с ними, они схватили и казнили десять наших охотников, которые случайно, в погоне за изюбрем, попали на земли боярина Малюты. Но до казни они долго мучили наших. Другой отряд наших охотников, который нашел тела казненных, видел следы многочисленных пыток.

— А вы знаете, где находится дом боярина? А то в прошлый раз мы из-за спешки, так и не посетили этого 'гостеприимного' хозяина.

— Конечно, знаем! А, что ты хочешь предпринять? Ведь ты один'

— Ну, я уже не один! А, во-вторых, конечно, один и днем я ничего предпринимать не стану. Но вы мне сейчас, только покажите, где находится его усадьба, а на охоту я вас приглашу через Любомира, ночью. И я буду не один.

— Но на заставе никто не станет наказывать боярина, он в своем праве, казнить и миловать на своей земле.

— А вы уверены, что ваши охотники нарушили его владения? Кто из вас знает, какие земли принадлежат боярину? Вот то-то и оно! Мне, кажется, что этот Малюта, слишком много на себя берет и присваивает то, что ему не принадлежит. И потом, может, он и вправе казнить и миловать своих рабов и слуг, но кто позволил ему казнить и мучить вольных охотников? Он мог бы запросить с вас виру за нарушение его пределов, но убивать!? Кстати, он, так и не потребовал виры с меня и моих воинов за своих стражников, а это говорит не в его пользу.

— Хорошо, пойдем с нами, мы покажем его хоромы.

За всё время нашей беседы, Ворон стоял, как вкопанный, хотя по его поведению, я никак не мог подумать, что он о чем-то тревожится. Когда же предводителем охотников-псиглавцев, было предложено, следовать за ними, то он сразу сдвинулся с места, как будто понял, что от него требуется. Поход к поместью Малюты занял около трёх часов, далеко в сторону от заставы. По моим расчетам, его усадьба находилась, как раз на рубеже черниговских и киевских земель, и не входила в зону защиты пограничья. Честно, меня это очень порадовало, потому что, при случае, ни к одной из застав не было бы претензий в недосмотре охраняемого участка. Из ближайшего лесочка, где мы схоронились, я внимательнейшим образом обследовал все подходы к дому боярина. Дом был огорожен бревенчатой стеной, высотой в два человеческих роста. Стены образовывали равносторонний треугольник. Отметил сторожевые посты, сделал поправку их количества на ночное время, прикинул, где бы я сам установил дополнительные дозоры или даже, выставил бы секреты. Получалось, человек десять. Двое на воротах, трое по периметру, четверо в секретах, один начальник. Секреты расположил бы в кустарнике, как раз, метрах в пятнадцати от двух вершин треугольника и метрах в сорока от леса, который окружал всё поместье. В мирное время этого было вполне достаточно для надежной ночной охраны.

Рекогносцировка на местности заняла около часа, после чего, мы тихо, соблюдая осторожность, отступили. Хоронясь от случайных встреч с чужими людьми, мы прошли километров десять, где и распрощались, предварительно договорившись держать связь через Любомира. Далее наши пути разошлись, мы с Вороном, наконец-то, вновь направились к заставе, а наши спутники растаяли в лесу, начиная новую охоту.

Конечно, день был окончательно потерян, и я, часа через два, стал выбирать место ночлега. Отыскал очень хорошее местечко, рядом с ручейком, в небольшом овражке, где спокойно можно развести костерок, и не опасаться нежданных гостей. Впрочем, нежданных гостей для меня не существовало, остались только нежеланные. Однако после столь бурного и насыщенного событиями дня, ночь, на удивление, прошла спокойно. Да и остаток пути до заставы, мы с Вороном проехали без приключений.

Застава показалась к полудню, через шесть часов медленной рыси. Всё было спокойно, встретили нас радостно, сразу же накормили и напоили. Я заметил, что Ридгара и его десятка на месте не оказалось, значит, в дозоре, зато, встретил Любомира и остальных. Не было Аспаруха с болгарами, у этих сегодня были запланированные учения со смердами. Четверка братьев была на месте, и по их виду казалось, что они уже готовы, хоть сей момент выступить в поход.

После кормежки, Вышата спросил о моих ребятах:

— Что, не стали их возвращать назад?

— Нет, не стали. Из них сделали специальный летучий отряд при князе. Варяжка сказал, что их дальнейшая служба весьма почетна, а застава и без них выдюжит.

— Ну, дай им Род, чтобы всё у них сложилось хорошо! Ребята, достойные витязи, как и их родители, как и ... — но продолжать свою мысль он не стал, а я не уточнил. Вышата, хлопнув меня по плечу, ушёл по направлению к Фарлафу и его десятку, который занимался какой-то хозяйственной работой, а я отозвал в сторону Любомира и рассказал ему о встрече с вольными охотниками.

— Не беспокойся, связь я тебе с ними поддержу в лучшем виде, хотя, ты и сам это всё сможешь.

— Ты прав, но будет лучше, если общаться с ними будешь ты. Есть причины, по которым, до поры, до времени, мне не стоит с ними встречаться.

— Тебе виднее, но посоветуйся с Ридгаром. Он вернётся из дозора завтра, а мне в дозор только после Фарлафа. У нас есть время.

— У нас очень мало времени, от силы день, может быть, два.

— Отчего так мало?

— Во-первых, не забывай, нам с ребятами нужно уходить, а, во-вторых, этот кромешник* слишком нагло себя ведет. Значит, он под чьей-то защитой. Как ты думаешь, чьей?

— Сфенальда!?

— Не в бровь, а в глаз! Очень верная мысль!

— Хорошо, но Ридгара подождём?

— Подождём.

До вечера я успел выехать с братьями за пределы заставы и проговорить все детали предстоящей операции. Именно им я отводил роль диверсионной группы, которая должна обеспечить бесшумное проникновение остальных в дом боярина-кромешника и его подручных. Мой приказ был жестоким, в живых не оставлять никого! Убийцам и татям никакой пощады!

Ребята и не спорили. За полгода совместного проживания, они достаточно хорошо меня узнали, потому не засомневались, что, если им сказано убивать без пощады, значит, у меня на то есть все основания так говорить. Профессионалы, они не задали ни единого лишнего вопроса, уточнив и уяснив одно, что действовать придётся в темноте, по обстановке, ориентируясь на местности с ходу, без подготовки. Конечно, я рассказал, как это я себе представляю. Описал местоположение, расстояние до ограды, примерное расположение охраны, высоту ограды и прочие мелочи, которые успел подметить при рекогносцировке. Парни слушали меня очень внимательно, кивали. Где хотели уточнить, останавливали, просили показать, задали вопрос о доспехах сторожей, вооружении.

Я не смог ответить на один вопрос, пугливы ли часовые? Пришлось объяснять, что наблюдение велось днём, что видел я только троих, а, что будет ночью, и на кого из боярских дружинников нам 'повезет' натолкнуться, мы узнаем только при начале операции.

— Думаю, что ночью каждый из них поостережется более чем днем. И все равно придется действовать быстро, но совершенно бесшумно. Впрочем, к завтрашнему утру я смогу ответить более определенно. Кстати, скажу и о сигналах, которыми вы станете обмениваться друг с другом и с псиглавцами.

Да и последнее. До места я с вами не пойду, и в ночном рейде участвовать не стану, а встретимся с вами уже после заварухи, в верстах пяти от места боя. Кстати, вам тоже не след добивать хозяина с его остатками служивых. Оставите доканчивать дело псиглавцам, а сами скоренько оттуда сбежите. Никому, даже богам не следует знать, что вы там ратоборствовали, потому что тогда, вас и меня ждёт очень много неожиданностей в дороге. Псиглавцам я всё разъясню сам, при встрече.

Вернувшись на заставу, я увидел Ратмира и его парней. Опять начались дружеские объятия, похлопывания, расспросы. Ратмир не преминул спросить о ребятах. Я ответил теми же словами, что и Вышате с Фарлафом и Любомиром. Он, почти в тех же словах, что и другие, пожелал им всех благ. А к вечеру вернулся Аспарух со своими болгарами, и всё повторилось сначала, только в более эмоциональной форме.

Утром следующего дня я ожидал увидеть Ридгара, но он со своим десятком приехал только к полудню. Его стальная рука и ласковый взгляд, заменил мне все самые дружеские объятия. Его ребята были менее сдержаны.

Через некоторое время мы с Ридгаром уединились, и нам удалось о многом поговорить. Многие его советы сочетались с моими предположениями. По поводу рейда он заметил:

— В Индии живут мастера, которые учат, как побеждать, не вступая в бой! Может быть, это не совсем нам подходит. Нам-то, по нашему с тобой положению, следует всё больше бить, да получать по морде. Но и лишний раз свою морду подставлять под чужой кулак, тоже не след.

— Да я не спорю! Но уже обещана помощь, а повертывать вспять не могу, да и не желаю. Уж очень мне этот, Малюта, не по сердцу. Одно дело, когда из-за голодухи на разбой выходят, но другое, когда от жира бесятся! Не по Правде это!

— По мне, так любой разбой не по Правде! Однако, Правда, у каждого своя.

— Ну, своя, аль чужая, а никому не по нраву, когда их грабят! А уж, когда живота лишают, то уж такое ни в какие ворота не лезет.

— Отчего ж, в ворота тать, как раз и лезет!

— Вот потому я и решил, хоть одни такие ворота в своей жизни, снести на хрен!

— На куда?

— В общем, снести так, чтобы некому было ставить эти самые ворота.

— На хрен!

— На хрен!

— И когда ты сбираешься? На хрен?

— Хочу завтра. Попрощаемся со всеми на заставе, да и поедем, не спеша. Ну, а по дороге, немного отойдем в сторону и полезное дело свершим.

— Я думал ты ещё погостишь денька три, а ты так скоро!

— Ридгар, дорогой ты мой, у меня, почитай, каждый день на счету. Если бы ты знал, что меня ожидает, что мне нужно преодолеть. Но не могу я тебе всё это рассказать. И не потому, что ты не поверишь, хотя я сам иногда во всё это не верю. Просто ты не сможешь мне помочь, как бы ты этого не хотел. Даже волхвы и маги не в силах мне помочь. Помешать, — могут, помочь, — нет.

— А боги?

— Боги, — не вправе. И остаюсь только я, сам с собой и против себя.

— Тогда ты справишься.

Ридгар сказал, как отрезал. Не поверить такому витязю, я не мог, но откуда у него такая уверенность? То, что он уверен в своих словах, а не пытается меня по-дружески ободрить, сомневаться не приходилось, потому что этот человек не учился психологии. Он просто знал и всё!

А я, боясь признаться себе, сомневался, очень сомневался! Конечно, уверенность Ридгара, меня взбодрила, но не надолго. Я стал говорить себе, что мой товарищ даже не догадывается, с чем мне придется столкнуться, что и у меня-то, несмотря на встречу со Святогором, не всё в голове устаканилось. Хоть и сказал он, что ни один из известных ему волотов, не впадал в прострацию или помешательство, не становился зомби, которому могли приказывать, не впадал в ярость, подобно берсерку, однако я помнил и то, что великий волот сказал в заключение:

— Одно скажу, никто из нас не может похвастаться, что в жизни был паинькой, но мы все ребята обыкновенные, а с Черными нашими собратьями не сталкивались. Знаю только, что черными зовутся не по наружности, а в силу лютости характера. Придётся характер на характер. А вот сдюжит ли характер Кожемяки супротив характера волота?

Так, в редких беседах и больших сомнениях промаялся я до ночи. А проснувшись по утру, почему-то начал суетиться, спешить, нервничать. Скорее всего, на меня так неблаготворно действовал предстоящий момент расставания с полюбившимися мне людьми. Была бы моя воля!..

Чернее темной ночи ходил и Вышата. Удивительно, но он, кажется, больше всех переживал наш отъезд и не скрывал этого.

С братьями всё было наоборот. Они стали ещё более собраны, чувствовалось, что в них полыхает внутренний огонь предстоящего боя, но ещё более манила их дальняя дорога и возможные приключения.

Ридгар с Любомиром тонко прочувствовали моё состояние и старались своим примером успокоить меня. И, в конце концов, это им удалось. Застолья не было, потому что Фарлаф со своим десятком уехал в дозор, попрощавшись с нами накануне, а Аспаруху с людьми необходимо было ехать на встречу со смердами для устройства засек. Даже Вышата не заикнулся про выпивку, не говоря уж о Ратмире, который любил застолья, будучи только в радостном настроении. Зато расставание прошло душевно, по-родственному. Даже Борислав и его братаны расчувствовались, обнимаясь с некоторыми так крепко, что те невольно охали от боли. Правда, остающихся было значительно больше, поэтому нам тоже досталось. Вышата облапил меня, как медведь, и так начал мять, что пришлось применить 'железную рубашку', чтобы не быть покалеченным.

Дольше всех нас провожали трое моих, не боюсь ошибиться, друзей: Ридгар, Любомир и Ратмир. Мы доехали в их сопровождении почти до леса, где и расстались. Объятий не было, но четыре руки сплелись в единый кулак побратимства. Четверо моих спутников, кровных братьев, радостно смотрели на нас, понимая, что рождается на их глазах. Эти ниндзя умели радоваться за других, а не только жестоко карать.

Развернув Ворона, я уехал, не оглядываясь, чувствуя, что обретенные побратимы, смотрят нам вслед. И только в лесу я позволил себе обернуться и увидел, что вся троица ещё не сдвинула своих коней с места.

Глава VIII

КРЫМСКО-КАВКАЗСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ.

Я стоял на палубе своего пятидесятивесельного парусника, пентеконтора, и всматривался в горизонт, силясь рассмотреть, что там впереди. Но горизонт был чист, и ничто не предвещало встречи с пиратами или бурей. Весла корабля были убраны, потому что для хорошего хода, примерно в 7 узлов, хватало и одного большого прямого паруса. Невольно пришли на ум строки из стихотворения Лермонтова:

'Белеет парус одинокий,

В тумане моря голубом.

Что ищет он в стране далекой,

Что кинул он в краю родном'.

Парус, правда, был не одиноким и не белым. Сзади, метрах в двухстах, шло ещё одно судно, такого же класса, на котором находилась половина моих ребят во главе с Кувалдой, а также половиной наших лошадей. Попутный ветер здорово задувал, толкая суда, в нужном нам направлении. И, несмотря на то, что вокруг нас была только вода и небо, настроение у всех было приподнятым. Я уж не говорю о команде, бывалых моряках, в основном эллинах, но даже у моего небольшого отряда кровь почему-то быстрее бежала в венах. При таком настроении хочется петь и танцевать, такое настроение вызывает беспричинные улыбки. Ощущение простора пьянит без вина, а свежий ветер несет в себе чувство свободы, которое усиливает хмель и щекочет нервы.

В открытом море мы находились уже четвертый день, но странно, за это время никто из нас, сухопутных людей, не пострадал от 'морской болезни'. Объяснить это можно было только хорошей погодой. Что будет, если нас настигнет шторм, не хотелось и думать.

Впрочем, команда была подобрана самим капитаном, бывшим хозяином этих судов. Вид у моряков был молодецким, а уверенные действия каждого в ответ на приказы, не вызывали у меня сомнений в их профессионализме. Думаю, капитан был доволен подбором кадров, потому что за всё время ни на кого не повысил голоса. На втором судне командовал его помощник, Аристид, довольно молодой парень, но, по словам нашего 'морского волка', подающий большие надежды.

Если быть до конца честным, море я любил, но только тогда, когда мне приходилось лежать рядом с ним пузом вверх на пляже. Неплохо держась на воде, я позволял себе, иногда, 'далеко' отплывать от берега, метров на сто, не более. Любил нырять, мог позволить себе искупаться, когда море немного штормило, но всегда, сколько себя помню, отношение к этой водной стихии у меня было очень уважительным.

Открытого моря, скажем так, опасался, именно того моря, которое без берегов. За всю свою жизнь только единожды отважился на огромном пароме совершить дальнее морское путешествие из Афин на Крит. Сейчас же, на корабле, который по размерам своим очень сильно уступал тому морскому парому, отважился пересекать Черное море, причем ровно по его середине.

Конечно, я уже был не тот, видимо, отсюда и моя смелость, потому что капитан, проплававший тридцать лет по Понту, пытался отговорить меня от моего безумного, по его словам, плана.

— Господин, — сказал мне тогда старый моряк, — я, конечно, понимаю, что вы торопитесь, но пересекать Понт напрямик, на бывших моих судах, — это чистое сумасбродство. Они не приспособлены бороться с большой волной. У нас не трехпалубные дромоны или, хотя бы, двухпалубные хеландии. У твоих кораблей нет палубы, всего по одному прямому парусу и по пятьдесят пар весел. Эти суда не приспособлены пересекать большие водные пространства, рискуя погибнуть при сильном шторме, который нередко случается в этих водах.

На мои доводы, что его предки, финикийцы, на менее приспособленных судах достигали Геракловых столбов, а некоторые рисковали заплывать даже за них, капитан отвечал, что такие походы были исключением из правил.

— Быть финикийцем и безумцем, не одно и то же! — восклицал старый 'морской волк'. — К тому же до этих проклятых столбов моряки добирались, либо вдоль африканского, либо вдоль европейского берега, а не перли напролом посредине внутреннего моря.

Однако тщетно, я настоял на своем и, скрепя сердце, моряк согласился рискнуть.

По началу команды судов тоже не были в восторге, но за хорошую плату эти триста сорви голов решились пересечь Понт Эвксинский вместе с нами.

Из моего отряда никто не возражал. Братанам любое море 'было по колено', ну, может, чуть повыше, а моим ребятам со мной, сам чёрт был не страшен.

Да, да! Мои ребята, мои ученики, были со мной. Эти 'паразиты', оказывается, целый неделю вынашивали план, как добиться от Ватажки и князя, своей командировки в Корсунь и далее вместе с учителем.

И добились! Я, правда, узнал об этом уже на полпути к Херсонесу. Кстати, братаны знали об их намерениях, но ничего мне не сказали, потому что до конца не верили в успех ребят. Вы, наверно, думаете, что я их стал ругать? Ничего подобного, я им несказанно обрадовался и, кстати, не зря. Потому что уже через день у нас была стычка с печенежским отрядом, полусотней.

Однако нас насчитывался 'полный десяток', то есть пятнадцать человек, да каких! Половину печенежского отряда мы положили стрелами издалека, остальных добивать не стали, дали им уйти. И зря! Нельзя жалеть врага, говорят восточные народы. Если есть возможность, добей его, иначе он может усомниться в твоей доблести.

Так и случилось. Печенеги решили, что у нас не осталось сил их преследовать, что мы выдохлись в первом бою и в тот же день, под вечер, вновь напали на нас. Правда, потеряв ещё девятерых, бежали с поля боя, но теперь уже мы не собирались оставлять их в покое. Ночью я послал четверых ниндзя наказать 'до смерти' наглых степняков. Уже через четыре часа задача была выполнена. Путь был чист. К тому же сразу прибавилось лошадей, на которых мы переложили много провизии и излишков оружия. Нашлось у степняков и немного звонкой монеты. Наше движение ускорилось, что значительно осложнило жизнь преследователей, которые, обнаружив в степи трупы своих соплеменников, отважились на мщение.

Это была вторая полусотня.

'Прочитав' следы, они поняли, что нас всего ничего, против их пяти десятков, но, понимая, что соплеменники погибли от наших же стрел и мечей, решили быть осторожней. Враг решил истребить нас с расстояния, стрелами, не подумав, что и первая полусотня печенегов пыталась перестрелять нас из своих луков.

Не вышло!

Наши преследователи поняли это слишком поздно, когда потеряли половину своего отряда после двух залпов стрел из наших луков, не успев сделать ни одного выстрела в ответ. Больше печенеги нас не беспокоили. Впрочем, до самого Херсонеса нас не беспокоил никто. Я был доволен своей командой. Радовался присутствию ребят и четверке единокровных бойцов. Их выучку и умение я оценил ещё раз при штурме Малютинского поместья.

Тогда часовых и всю охрану ребята 'сняли' гениально. Не было слышно ни то, что писка, даже шороха. А, когда они перевалили через стены, началась настоящая охота на цыплят. В принципе, псиглавцы только мешались братьям, без них им было бы спокойнее уничтожать этих кромешников. Однако политес был соблюден, и парни именно им предоставили возможность казнить самого Малюту.

После захвата боярина, они сразу же покинули благодарных вольных охотников и прибыли к месту намеченной встречи, где я поджидал их, наблюдая издали за всем происходящим. Оттуда, уже в полном составе, мы отправились по намеченному пути, через степи, в 'ридный' мой город, Херсонес.

Природа благоволила нам, и половину пути мы проехали, словно, совершая приятный променад. А затем, случилась 'нежданная' встреча с ребятами и 'разминка' с печенегами.

Через пять дней, после успешного боя со степняками, вдали показался город и море. С небольшой возвышенности, точнее холма, мы могли наслаждаться видом прекрасной бухты, над которой возвышался великолепный город, большой, красивый, огороженный высокими прочными стенами из желтоватого камня, эллинский, понтийский Херсонес.

Стены примыкали к нескольким башням, среди которых выделялась одна просто огромная башня, не столько по высоте, сколько по диаметру, примерно, метров двадцати. Если мощью стен и башен был поражен даже я, привыкший к московскому кремлю и высотным зданиям, то мои ученики долго не могли оправиться от потрясения увиденным. Четверка ниндзя на город никак не отреагировала, толи уже бывала здесь, толи навидалась такого, что Херсонес их не смог впечатлить. Сам город занимал площадь в десятки гектар, и превосходил Киев раза в два, а современный московский кремль раза в три.

На мой взгляд, это был вполне современный средневековый город, украшенный внутри античными постройками, которые уже к тому времени были частично разрушены, но ввиду их древности, видимо, 'охранялись государством', то есть местными архонтами. Наряду с античностью в городе виднелись десятки христианских храмов, много жилых построек и административных зданий. Но ещё больше жилых построек, складов, мастерских было за воротами города, которые в свою очередь примыкали к бескрайним виноградникам.

Въезды и выезды строго охранялись многочисленной стражей у мостов и ворот. Правда, путь наш лежал в обход города, через виноградники, в предместье кожевенников, которое, по рассказам Волхва, находилось справа от главной дороги в Херсонес. Подъехав поближе, я на всякий случай решился уточнить у одного прилично 'упакованного', на вид из местных горожан, правильно ли мы едем к кожевенной слободе. Конечно, приходилось идти на риск, потому что понтийского, близкого к древнеэллинскому языку, я не знал. Но уже отработанный способ, каким мне удавалось изъясняться на раннесредневековом русском, как оказалось, применим и к понтийскому. Потому что этот прохожий меня понял и подтвердил, что ряды и подворья кожемяк находятся именно там, куда мы едем, и тут же поинтересовался, а кто это там нам нужен.

Я не стал грубить гражданину города и ответил, что еду навестить семью, сгинувшего много лет назад кожемяки Андроника. Лет пятнадцать назад здесь остались жить его жена Вероника и старший сын кожемяки, Анестис. Правда, прошло столько лет, может, они уже уехали из Херсонеса?

— Уж, не Никос ли ты?

— Да, он самый! Только так меня звали очень давно, а сейчас величают Никитас.

— А ты возмужал и ещё больше стал похож на отца! Да и с Анестисом есть сходство. А меня, ты не признал? — спросил понтииц.

— Ну, — подумал я, — начинается! Придется выкручиваться, хотя можно было ожидать, что встречи со знакомыми не избежать.

— Каюсь, не признал. Много лет утекло. Я уж даже от понтийских лиц отвык, потому как больше приходилось иметь дела то с купцами восточных народов и племен, то со степняками.

Я произносил слова, а сам лихорадочно сканировал мозг горожанина, который показался мне клубком шипящих змей, настолько мысли собеседника были ядовиты и гадки:

'Ну, вот и этот вернулся. Ох, живучее отродье! Говорили же, что сгинул он где-то в варварских лесах. А он тут, как тут, передо мной, на великолепном коне в дорогой сбруе, богато одетый, и с целым отрядом варваров. Да что там, все равно мы дали маху, ещё тогда, когда мои подельщики не стали вырубать их всех под корень. Эх, сыновья баранов, им бы только коз иметь, а на большее, ни ума, ни воли не хватило. Вот и результат! Сыновья Андроника живы, здоровы и богаты, а из нас в живых только я один'.

— Значит, не признал ты своего двоюродного дядю, Михалиса? Впрочем, не удивительно. Мы с тобой не общались, иногда виделись издалека.

— Так ты один из сыновей деда Василия! — считывая его мысли, воскликнул я. — Тогда понятно, почему я не вспомнил тебя. Мой отец не поддерживал с вами никаких отношений, и мы с братом тоже.

— Да, да. Тогда мы не любили друг друга, но прошло столько времени, обиды забылись. Твой брат сейчас старшина кожевенников в городе, член совета старейшин Херсонеса.

— А мать?

— Здесь тебе повезло меньше, Никитас. Года полтора назад, разнесся слух, что ты сгинул в Руссии, в тамошних лесах. Слухи дошли и до Вероники. Мать не смогла пережить ещё одной утраты, стала чахнуть и через месяц тихо умерла.

'Гад, — подумал я, уже ознакомившись с результатами сканирования мозга Михалиса, — сам же ты и разнес этот слух, чтобы больнее ударить по жене Андроника. Ты со своими братьями ненавидел варварку-рабыню, которая в одночасье стала тебе родственницей. Ты и отца-то моего, то есть Андроника, за это возненавидел. За унижение, которое он, якобы, нанес женитьбой своему зажиточному и уважаемому в городе роду, а, следовательно, и тебе, и твоим братьям.

Обо всем этом я думал, прикрыв глаза, и пытался изобразить сыновнее горе, однако, кроме печали по рано умершему, видимо, хорошему человеку, ничего не испытывал. Скорее, наоборот, к своему стыду я чувствовал, что с сердца, как будто камень упал.

Зато, не придётся обманывать мать, ждавшую сына. Да и смог ли бы я её обмануть? Сердце матери вещее, потому и поверила она в смерть Никиты, потому что почувствовала: нет уже более её младшенького сынка на белом свете. Невольно потрогал оберег, висевший на груди, и мысленно произнес:

— Знать и дальше нам с тобой вместе путешествовать. Вот как судьба распорядилась. Хозяйка твоя умерла, а нужен ли ты её старшему сыну? Думаю, нет. Хотя свидимся, поговорим, а там и я, и ты поймем, как поступить.

Но оберег ничем не отреагировал на моё к нему мысленное обращение. Вслух же я произнес:

— А дом?

— Что дом?

— Дом всё там же, или его уже больше нет?

— Дома Андроника уже нет, но есть хоромы его сына Анестиса. Пойдем, покажу.

— Поедем.

— Что, ах да! У тебя лошади, хорошо, поедем.

Добронрав уже снимал с одной из печенежских лошадок поклажу, чтобы освободить седло для 'моего дядьки'. Когда лошадь была готова, Михалис залез на неё, и мы все двинулись в слободу. Добрались очень быстро, минут за пятнадцать. Ещё через три минуты мы все уже находились рядом с действительно большим и красивым домом, на воротах которого красовался православный крест.

Михалис постучал в них. На стук моментально отворилось окошечко в одной из створок ворот, и показалось малопривлекательное, 'не обезображенное интеллектом', человеческое лицо мужчины на вид, лет сорока-сорока пяти.

— Чего надо? — послышалось из окошечка. Вот тебе и здрасьте! Ещё не хватало получить от ворот поворот. Я постарался припомнить что-нибудь о дворецком, старался очень, но потерпел фиаско. И тогда я попёр в наглую!

— Вот что, паря, ты пойди сейчас и доложи хозяину, что так, мол, и так. Явился не запылился брат его родной. Если захочет меня увидеть, то пусть выглянет из окошечка, глядишь, парой слов перебросимся.

— У моего хозяина нет никакого брата. Так что не заливай, уважаемый, и иди своей дорогой по добру, по здорову.

— Михалис, — обратился я к 'двоюродному дядьке', наблюдавшему со стороны — объясни-ка ты этому всезнайке, кто я такой. Тебя-то он знает, думаю, послушает.

— Эй, Петрос, надеюсь, меня-то ты знаешь?

— О, господин Михалис, тебя я, конечно, знаю!

— Тогда открывай ворота и не выпендривайся. К Анестису приехал, действительно его младший брат, Никитас, которого считали погибшим.

Окошечко захлопнулось, заскрипели засовы, звякнули цепи, щелкнула щеколда, и ворота стали отворяться. Михалис предоставил мне первому въехать во двор, за мной последовали остальные. Через минуту на балконе второго этажа, показался высокий человек, обнаженный по пояс. Он был черноволос, чернобров, со смуглым, или загорелым лицом, с широкими плечами и мощным торсом. Но наибольшее внимание привлекали его руки, все перевитые мышцами, с очень сильными кистями и огромными ладонями. На вид ему было лет под пятьдесят, хотя я знал точно, что ему сейчас сорок два. При его приближении стала заметна седина на голове, крупные черты лица, немного коротковатые ноги для его туловища.

Мы спешились, и он, быстро поздоровавшись с Михалисом, сделал шаг ко мне, внимательно всматриваясь, словно, не веря своим глазам, что перед ним его младший брат. Наконец, он поверил и раскрыл свои объятия мне навстречу. Мы обнялись, и Анестис разрыдался. Моя команда, не ожидая таких эмоций, тактично потупилась. Даже Михалис сделал вид, что растроган долгожданной встречей братьев. Я был тоже на грани слезы, к тому же чувствовал себя очень неудобно из-за того, что приходится обманывать человека.

Его слезы были слезами и горя и радости. Горевал он, конечно, по умершей матери и пропавшему отцу, а радовался возвращению родного брата, которого вот уже полтора года считал погибшим вдали от дома. Он не стыдился своих слез, потому что его чувства были искренними. Вдоволь нарыдавшись и изрядно потискав меня в своих богатырских объятиях, он обратил своё внимание и на мою команду.

— Ну, Нико, давай, знакомь меня со своими боевыми друзьями!

Я не стал упрашивать себя дважды. Попросил всех выстроиться в ряд, и стал четко произносить имена своих спутников, именно так, как они звучали на родном языке, не переводя их значение на эллинский. Анестис подходил к каждому, внимательно смотрел в глаза, затем сжимал двумя руками предплечья нового знакомого и переходил к следующему. Так повторилось четырнадцать раз! А затем он повернулся ко мне и сказал:

— У тебя отличная команда, Нико, я чувствую в них великолепных воинов и преданных тебе друзей. Я прав?

— Совершенно. Я восхищен твоей проницательностью, раньше такого за тобой не водилось.

— Прошло слишком много времени с той поры, мы здорово изменились, многих потеряли, многое приобрели. Я, думаю, мы с тобой расскажем друг другу, как нам жилось все эти годы.

— Нам придется потратить на это не один день, потому что за истекшие годы каждый день был чем-то отличным от другого, был насыщен приключениями и учением.

— Так ты много учился? Хотя, об этом потом. Сейчас я покажу тебе, где разместиться твоим друзьям, ополоснуться с дороги, ну, а, затем, мы все вместе сядем за стол и отметим наше радостное событие! Так ведь?

— Немного не так. Мне хотелось бы сходить на могилу... — здесь я замялся, стараясь, не произносить слово 'матери'.

Но Анестис пришёл мне на выручку.

— На могилу матери мы с тобой пойдем завтра по утру. Это наше семейное дело, а сегодня мы займемся делами живых.

— Хорошо! Однако, в первую очередь, нам надо позаботиться о лошадях, так уж у нас заведено.

— Понятно. Петрос, поступаешь в полное распоряжение Никоса. Он тебе расскажет, что необходимо сделать.

— Понял, хозяин. Только господин Никос, видимо, сердится на меня за то, что я не признал его и не хотел впускать в дом?

Я усмехнулся, потому что только что подумал немного поиздеваться над Петросом за его, в общем-то, служебное рвение. Признаться, проницательность слуги, порадовала меня, потому что только умный хозяин подбирает себе не менее сообразительных служащих, не ощущая при этом, своей неполноценности.

— Петрос, — мирно произнес я, — как можно сердиться на слугу, который оберегает покой своего хозяина, моего брата? Хотя, признаюсь, в первый момент мне твой отказ был неприятен.

— Ну, вот и славно, — сказал Анестис, — думаю, и впредь Петрос не разочарует тебя, Нико.

И мы принялись расседлывать и развьючивать наших четвероногих друзей. Я особое внимание, конечно, уделил своему Ворону, которого сам протер и почистил, да и гриву расчесать не забыл. Мои ребята не отставали от меня. Правда, печенежских лошадок, которые не поместились во дворе Анестиса, мы предоставили заботам Петроса и его команде. И только, когда наши лошади были подведены к кормушкам, мы занялись поклажей.

Меня удивило отсутствие хозяйки дома, жены Анестиса. Но он мне объяснил, что Стелла до тейлуфия (месяц, соответствующий концу апреля, началу мая по Византийскому календарю) уехала погостить в поместье на виноградники, к своему отцу. Заодно захватила с собой и детей, которые уже с полгода не видели деда, а также тетку, двух дядек и ораву двоюродных братьев и сестер.

— Значит, ты временно холостой? — шутливо спросил я у него.

— Выходит, что так! — усмехаясь, ответил Анестис.

Занимаясь Вороном и поклажей, я постоянно видел его, то во дворе, то слышал его голос в доме. Анестис раздавал распоряжения, контролировал и подсказывал, и к тому времени, когда мы закончили со своими делами, нам уже была приготовлена терма с бассейном для омовений, рядом с которым находились слуги, готовые после омовения натереть наши тела благовониями и промассажировать их. Однако мои ребята оказались не готовы к таким услугам, и я, объяснив Анестису, что у русов существуют несколько иные обычаи, попросил его убрать слуг и предоставить нас самим себе. Хозяин с уважением отнесся к обычаям своих гостей и не стал расспрашивать, что, да почему.

В общем, помылись мы на славу! Чистые и распаренные мы толпой вырвались на воздух, где были встречены Петросом, который пригласил нас в дом, сказав, что господин ждет, не дождется своих гостей за столом, который ломится от угощений.

Стол, действительно, ломился! Чего там только не было!?

Конечно, преобладали рыбные блюда, но и о мясных хозяин дома тоже не забыл. Впрочем, названий я не ведал, но, начав пробовать, сразу отличил говядину от свинины, а баранину от зайчатины. Курятина и гусятина всевозможного приготовления за мясо уже и не считалась. Рыба присутствовала на столе и морская, и речная. Что меня особенно поразило, так это огромные осетры, выловленные, видимо, в лиманах Днепра. Каждый из них был метра четыре, не меньше. Два из них были горячего копчения, а третий — холодного. Сомов и стерлядки не было, зато, на огромном блюде лежали жирные куски камбалы. На остальных блюдах лежали другие виды рыбы и жаренные, и копченые, и запеченные, и просоленные. Также на столе, в больших чашах рассола, плавало несколько видов маслин и оливок. И, конечно, с каждым подаваемым блюдом приносили лимоны, соком которых обильно поливалось каждое кушанье.

Вино лилось рекой. Правда, не было молодого вина, но, зато, все мы напробовались вин и с местных виноградников, и привозных, из самой Эллады, а также из Трапезунда и с Родоса. Удалось мне отведать и Критского, и Хиосского.

Учитывая опыт двух пиров у киевского князя, я больше налегал на рыбку, а не на мясо, да и пробовал каждого яства понемножку. Поэтому, наверно, когда пришла очередь десерта, и слуги внесли сладости и фрукты, мне удалось отведать и того, и другого. Ребята внимательно следили за моими действиями за столом и повторяли, буквально всё в точности за мной. А братья всё делали в точности до наоборот. Они оказались настоящими мясоедами, а из рыбных блюд предпочли камбалу и осетра горячего копчения. Оливками и маслинами пренебрегли, впрочем, как и остальные, зато, я наелся маслин на год вперед. И ещё, конечно, вдоволь напробовался брынзы и хлеба.

Поедая все эти вкусности, я отметил, что приготовление многих сортов маслин, не изменилось и через века, как, впрочем, и брынзы. А мясные и рыбные рецепты, даже в дорогих ресторанах, сильно проигрывают искусству кулинаров тысячелетней давности. Но, что не изменилось у эллинов вовсе, так это изготовление их хлеба. Именно такой хлеб, теплый, пышный, с поджаристой корочкой, мне доводилось есть в Элладе, на Кавказе или Крыму, везде, где его изготавливали эллины, будь то понтийцы, македонцы или жители Афин, Пелопоннеса и Крита.

Анестис ел мало. Он, как хозяин дома, больше следил за тем, чтобы его гости были сыты и пьяны. Этот день был для него радостным, потому что в его дом, после многолетней разлуки, вернулся его 'младший брат'. Вернулся живым и здоровым, возмужавшим, да не один, а старшим целого отряда великолепных воинов, на великолепных конях. И Анестис прекрасно понимал, что такие бойцы не выбрали бы себе в командиры более слабого, менее умелого, чем они сами. Это ещё больше ласкало его братское тщеславие и заставляло гордо задирать подбородок за родича, который даже в дальней варварской стране, среди очень сильных русских бойцов, не уронил честь рода.

Как старший брат, он не спешил ко мне с расспросами, не сильно расспрашивал и моих ребят. Но, когда мы все перешли к десерту, Анестис не удержался, и первым делом поинтересовался, а каким путем мы добирались до Херсонеса?

Я обстоятельно рассказал ему, что мы добрались до города через дикую степь, перебрались через перешеек и, минуя, разрушенный когда-то Неаполь-Скифский, попали в Таврику.

— А вы, что, пробирались через степь ночами?

— Нет, мы шли открыто, особо не таясь, но, конечно, соблюдая осторожность.

— Но степь нынче наводнена печенегами. Как же вам удалось избежать встречи с ними?

— У нас с ними было две встречи, однако из обеих мы вышли победителями, да ещё и трофеями военными разжились. Те печенежские лошадки и оружие мы взяли с боя, это наша добыча, которую мы хотим сбыть здесь, в Херсонесе.

— Но я, как член совета города, знаю от нашего стратига и его кентариев, что печенеги меньше, чем сотней, по степи не ездят.

Я скромно промолчал, а Родомысл, который знал язык и понял Анестиса, скромно ответил, по эллински:

— Да, именно столько их и было, — и невинно посмотрел на гостеприимного хозяина.

— Но, как же это? Ведь вас всего пятнадцать!!!

— Ну, как говаривал один великий полководец, побеждать надо не числом, а умением! К тому же они напали на нас не всей сотней сразу. Сначала напала первая половина, а, когда мы её уничтожили, напала уже вторая половина. Из последних пяти десятков мы перестреляли половину, а остальных не стали добивать.

— Но, даже, если и так, то все равно на вас ни одной царапины!

— А мы их не подпускали близко, — пояснил Родомысл, — мы их всех издаля из своих луков перестреляли. Они у нас много дальнобойнее печенежских, ну и стреляем мы все метко.

— Да, как всё просто, оказывается! — воскликнул восхищенно Анестис. — Я-то думал, что сижу с просто отличными воинами, а оказалось, что сижу с героями, подобным Ахиллесу. Нико, и ты старший среди этих героев? Вот порадовались бы за тебя отец с матерью!

При упоминании родителей, Анестис, печально покачал головой.

— Так ты и не смог обнаружить следов отца? — спросил он меня.

— Нет, — тихо ответил я. — Где только не был, какие народы не повидал, но нигде не слышали о нашем отце. Обращался даже к магам и колдунам, но и те не смогли отыскать его следов.

Я нисколько не врал, так рассказывал тот, подлинный Никита из Херсонеса, Волхву.

— А знаешь, говорят, что в Константинополе или во Фракии, есть Симеон-маг. Говорят, очень сильный маг! Вот бы обратиться к нему за помощью. Правда, слава о нем идет нехорошая: злой, жестокий и жадный он, говорят.

— Среди настоящих и сильных магов большинство таких. Уж не знаю почему, видимо, без вредных качеств характера, невозможно достичь магических вершин. К тому же власть и ощущение могущества над людьми, может испортить даже человека, который в иных условиях, может, и не стал бы таким.

— Вот здесь ты прав! Звук медных труб не каждому удается осилить. Ты-то не слышишь их?

— Иногда слышу, но стараюсь затыкать уши, чтобы не заболеть.

К нашему разговору внимательно прислушивался Михалис, да и мои парни, кто понимал по эллински, внимательно следили за нашим разговором. Родомысл, Мститслав, Добронрав, Владимир, Вольга и Птах, казалось, понимают каждое слово. Остальные, хоть и через слово, но тоже понимали.

Откуда такое познание в понтийском у ребят, я решил узнать позднее, а пока наш разговор с 'братом' продолжался.

— Военную науку ты, я вижу, познал в совершенстве, язык русов тоже. Может, и каким ремеслам научился, например, нашему ремеслу?

— Ты же знаешь, Анести, я и раньше-то не любил это дело, всё больше пропадал в палестрах, да гимнасиях. Боюсь разочаровывать тебя, но, кроме военного искусства, я познал только те ремесла, которые необходимы воину. Немного кузнец, немного портной, немного купец, немного плотник и столяр. Но, конечно, латы или цельнометаллический щит, с каким-нибудь вензелем или гербом, выковать не смогу. Меч, саблю, наконечники стрел, пик, копий, — это, пожалуйста.

— Дорогой ты мой! Да разве этого мало! С таким запасом знаний и умения, ты везде сможешь выжить и заработать на кусок хлеба с молоком. Или ты, всё-таки, предпочитаешь военное ремесло?

— Да, Анести, к тому же мой путь ещё не пройден до конца. В Херсонес я приехал навестить мать и тебя, повидаться и познакомиться с невесткой и племянниками. Но в один из дней, мы уедем, далеко, далеко! Я очень рад, что ты жив и здоров, что твои дела идут в гору, что твоя прекрасная жена родила тебе двух детей, которые и станут продолжением семьи, рода. Мы, если ты нас не прогонишь, — на эти мои слова Анестис негодующе всплеснул руками, — поживем у тебя с месяц, может, два, но не больше.

— Да, что ты такое говоришь, брат! Как у тебя язык повернулся произнести эти слова! Живите, сколько хотите, это и твой дом!

— Нет, Анести, это не мой дом, а твой. В него не вложен мой труд, мои деньги. Не я его строил, не мне в нем и жить. Да и не получится! Пойми, я уже не смогу подолгу жить на одном и том же месте, следовательно, мне не нужен дом и семья. Моя семья — вот эти ребята, которые стали мне опорой в жизни, стали моими друзьями, соратниками и единомышленниками. Поверь, я счастлив, что живу, именно так! Но, где бы я ни был, всегда во мне будет чувство родовых корней, потому что здесь, в Херсонесе, остаешься ты и твоя семья, остается могила матери, которой выпало немало испытаний в жизни.

— Давай не будем сегодня горевать, лучше поговорим о том, что ты собираешься делать в Херсонесе. Я расскажу тебе и твоим друзьям о ценах на привезенный вами товар, а в ближайшие дни сведу вас с купцами, которые не станут сильно сбивать цены. Договорились?

Так, слово за слово, мы повернули к житейским проблемам, которые поджидали нас в Херсонесе. Постепенно в наш разговор влились и остальные, даже Михалис. Разговор шёл в непринужденной манере, за вином и фруктами, когда со смехом, когда серьёзно. Кто-то кому-то переводил с русского на эллинский или с эллинского на русский. Споров практически не было, царило взаимопонимание, в общем, идиллия. Только иногда завистливые мысли нашего с Анестисом 'родственничка' напоминали мне о том, что в городе нас могут подстерегать и неприятности. Поэтому назавтра, когда я собирался оставить своих парней одних, мне следовало предупредить их быть предельно осторожными и обязательно, при прогулке по городу находиться с кем-нибудь, кто мог достаточно свободно объясняться по эллински.

Наступил поздний вечер и, наконец-то, Михалис решил покинуть нашу, по его словам, столь прекрасную компанию. И когда мы с ним распрощались, оказалось, что и Анестис тяготился его пребыванием в своем доме.

— Значит, он тебе тоже не по сердцу? А я думал, что ты забыл, как он и его братья занимались травлей наших родителей, — сказал мой 'брат'.

— Кстати, слухи о моей гибели, я уверен, распустил тоже он, чтобы ударить, как можно больнее. И он достиг желаемого! — продолжил я.

— Да, я тоже не сомневался в источнике слухов о тебе. Мерзавец! Чтоб ему пусто было! И как только Бог терпит таких людей на Земле?

— А ты, что, уверен, что Бог следит за каждым из нас? Я так уверен, что он только иногда заглядывает в донесения ангелов и архангелов, да и то лишь за тем, чтобы лишний раз убедиться, что человек до сих пор, так и не изменился.

— Не богохульствуй! Ты всегда был свободен в своих высказываниях и суждениях, но не забывай, что сейчас церковь очень внимательно отслеживает еретиков и вероотступников, вольнодумцев и, даже маловерующих. Будь осторожен в выборе слов, когда вокруг тебя будут малознакомые или незнакомые люди.

— Но разве не Господь сказал, что человек обладает правом на выбор и свободой на право выбора! А, коли, он так сказал, то я просто уверен, что Бог тогда же принял решение не вмешиваться в мирские дела, ну, может быть, в исключительных случаях.

— Нико, возможно ты и прав, только церковь не согласна с такими выводами. Она всё больше и больше забирает себе права решать, что хорошо, а, что плохо, что есть ересь, а, что благо. Даже в нашем, относительно демократическом обществе, церковь претендует на истину в высшей инстанции, хотя её служители зачастую невежественны, кровожадны и бесчеловечны. Пока нашему совету удается сдерживать аппетиты церковников, но лет через двадцать, боюсь, демократии здесь придёт конец. Когда ты уходил, в Херсонесе насчитывалось двадцать пять храмов, сейчас же их уже пятьдесят!

— Я верю, что городу не угрожает теократия, потому что это вотчина Гермеса и Диониса, Аполлона и Афины. В торговых городах, где покровительствуют искусству и мудрости, где выращивают виноград и делают прекрасные вина, невежество не совьёт гнезда и не высидит яиц.

— Хорошо бы! Однако уже ночь, вы устали с дороги, а я устал от радости и забот. Пойдем-ка, выспимся, как следует. Завтра у нас с тобой тоже трудный день.

Уходя в свою комнату, я подумал о том, что Анестис сам не знает, как он близок к истине.

________________________ х __________________________

Утро следующего дня выдалось пасмурным. Сплошные облака закрывали солнце, дул свежий ветерок, море немного штормило.

Позавтракав, я объяснил ребятам, чтобы они не забывали, что находятся в чужом городе, где обычаи, вера и привычки отличаются от киевских. И там, где для киевлянина считается обычным дать в морду, здесь, в такой же ситуации, необходимо воспользоваться острым словцом или проникновенной речью. Борислав с братьями согласно кивали головой, Мстиша озорно улыбался, Вольга с Владимиром воспринимали мои слова, как должное, а Добронрав, Родомысл и остальные почему-то шевелили губами, как будто зубрили мои наставления наизусть.

— А ты, Учитель, с братом пойдешь на могилу к матери? — спросил Кувалда.

— Да, надо повидаться с её душой. На могиле это сделать легче.

Ребята обалдело уставились на меня, а я сделал вид, что не замечаю их растерянности. Пауза затягивалась, но выручил Анестис, заявив с порога, что пора идти. Наскоро распрощавшись, мы вышли за ворота и направились в сторону виноградников. Они здесь были повсюду. Впрочем, виднелись проплешины, одной из которых было загородное кладбище. Красивое было кладбище, покрытое памятниками и родовыми склепами. Городское уже давно было переполнено, поэтому даже знатные граждане Херсонеса не чурались хоронить своих родственников здесь, в окружении винной лозы.

Памятник женщине, которая всматривается вдаль, будто провожая или ожидая кого-то, сразу привлек моё внимание среди десятков надгробий. Именно к нему и подвел меня Анестис, дав понять, что мы стоим у могилы 'нашей' матери. Скульптор был талантлив, потому что даже в холодном камне смог передать чувства скорбящей женщины, всё ещё не потерявшей надежду. Я никогда не думал, что лишь небольшими штрихами можно оживить даже каменное изваяние.

Подавшееся вперед тело, немного напряженная шея, опущенные по краям уголки рта, заметно прищуренные глаза и набегающие на них веки, сведенные к переносице надбровные дуги и пролегшая глубокая морщина между ними, вот всё то, что помогло скульптору выразить скорбь, ожидание, надежду. Да, конечно, ещё и руки, согнутые в локтях, с судорожно сцепленными пальцами.

Я с удивлением посмотрел на Анестиса.

— Да, она, как живая здесь. Как будто всё ещё ждет тебя и отца. Но давай войдем в склеп.

И только после его слов я увидел, что за скульптурой, три ступеньки ведут в родовой склеп, выложенный из каменных плит белого известняка. Мы молча вошли в его двери и остановились у каменного гроба Вероники. Я молчал, не смея произнести ни звука, потому что мысленно просил прощения у женщины за то, что, пользуясь сходством с её настоящим младшим сыном, обманываю её старшего сына. Вспомнил и об обереге, который находился на моей груди.

Направляясь в Херсонес, я был готов отдать его ей, но она умерла. Однако моё решение не изменилось, но я хотел оставить его на её могиле незаметно для Анестиса. Я продолжал молчать, а мой 'брат' истолковал моё молчание на свой лад, видимо, подумав, что я испытываю чувство вины за то, что не был рядом с матерью в её последние минуты жизни.

— Мама, — произнес Анестис, — ты прости Никитаса за то, что он был вдали и не успел на твои похороны. Ты прекрасно знаешь, что и я, и Нико, мы любили и любим тебя. Прости нас и не обижайся.

— Я не обижаюсь, — вдруг откуда-то прозвучал женский голос, — Я знаю о вашей любви ко мне. Никита мне уже всё рассказал. Он, конечно, не мог быть со мной. Теперь я это знаю точно.

В склепе стоял полумрак, и из него выступил призрак женщины, которая произносила эти слова. Анестис от неожиданности, даже отступил на шаг, я же замер, вглядываясь в очертания духа, стараясь рассмотреть его лицо. Тем временем, призрак подлетел ко мне, почти вплотную. Он тоже всматривался в меня. Его лицо, точнее её лицо, выдавало чувства волнения и удивления, легкой горечи и разочарования. Наконец женщина заговорила опять:

— Сейчас только ты слышишь меня. Я не сержусь на тебя за то, что ты воспользовался именем моего сына. Впрочем, имя у тебя от рождения такое же, как и у моего младшенького. То, что тебе приходится обманывать Анестиса, в этом тоже нет большого греха, поскольку твой обман не во зло моему сыну, а только в радость. Поэтому живи спокойно в нашем доме и не мучай свою совесть. А оберег оставь себе, он признал тебя, значит, он твой, потому что в своё время Анестиса оберег не принял. Это не родовой знак, это святыня вятичей, а до нашего племени, святыня ещё каких-то племен. Однако оберег не передается по наследству, он сам выбирает своего носителя или хранителя. Кстати, я долго смотрела на тебя и удивлялась парадоксам природы. Если бы я была жива, может, я и заставила себя поверить, что ты мой сын. Да, да, знаю, что ты меня не стал бы обманывать, но вы, действительно, очень похожи между собой. Передай Анестису, что мой муж, а его отец, рядом со мной. Андроник был убит в тот день, когда ехал в город. Но его убийцы ненадолго пережили его. Поэтому мстить уже некому.

Да, когда ты вновь встретишься с Волхвом, передай ему мою благодарность за сына. Мне, к сожалению, только раз позволено пообщаться с живыми, и я не смогу поблагодарить его лично.

Будь сильным, Никита, тебе много предстоит узнать, испытать, перебороть в этой жизни. Я была бы рада, если моим третьим сыном был ты. Прощай!

Призрак стал таять, а в ответ, неожиданно для меня самого, вырвались слова:

— Прощай, мама!

Анестис встрепенулся от моего голоса и спросил:

— Она разговаривала с тобой?

— Да, — не стал отрицать я, — мы поговорили немного, ведь нам так долго не удавалось переброситься даже парой фраз.

— Я до сих пор не могу поверить в то, что видел. А начнешь рассказывать, никто ведь не поверит!

— А ты и не рассказывай. Ей было разрешено поговорить с живыми только раз. Больше она не появится среди живущих, так к чему ж рассказывать о том, чего никогда не сможешь доказать?

— Ты прав. Это семейное дело, которое никого не касается. Зато, я теперь точно знаю, что загробная жизнь существует. Это дар судьбы, божественный дар.

— Пойдем, Анестис. Помянем её, и ты мне расскажешь, как вы жили эти годы без меня. Расскажи мне о ней всё, что припомнишь, я должен, хоть что-то знать из того, чего мне не удалось увидеть и услышать.

Уже по пути домой, я передал слова Вероники об отце, чем не удивил его, но огорчил.

Однако, немного успокоившись, Анестис начал рассказывать о том времени, когда я, то есть тот Никита, покинул Херсонес. Рассказывал он, конечно, не только о своей матери, но и о семье в целом. Зайдя в дом, он не прервал своего повествования, а я, не перебивая его, слушал и пытался создать образ той, ещё живой женщины, которая не по своей воле оказалась на чужбине, которой посчастливилось найти здесь свою любовь и создать семью.

Но жизнь не дала ей спокойной старости, решив, что двадцать пять лет для благополучия её семьи, вполне достаточный срок, чтобы вновь подвергнуть испытаниям удачливую венку из племени вятичей. Сначала пропал муж, затем на его поиски ушёл младший сын и, если бы не Анестис, её старший сын, то дом совсем бы опустел. Но, слава Богу, и остальным богам, Анестис, к тому времени, уже успел жениться, а вскоре, появились и внуки. Вероника предалась новым заботам, не забывая помогать своей невестке по управлению хозяйством, радуясь деловым успехам Анестиса. Шли годы, она старела, превращаясь в настоящую бабушку. Внуки уже были вполне самостоятельными, чтобы обходиться без её опеки, невестка освоилась в доме и отлично справлялась с прежними обязанностями Вероники, в общем, жить бы и радоваться! Но с появлением свободного времени на пожилую женщину накатила тоска и печаль. Она вновь предалась ожиданиям, смирясь с потерей мужа, но не с отсутствием второго сына. А от того не было вестей. Он тоже пропал.

Однако в его смерть она не верила, как будто материнское сердце подсказывало ей:

— Никита жив, жив! Он далеко, он не может послать о себе весточку, но жив, жив!

Анестис не разуверял её, он сам был убежден, что его брат жив. И даже тогда, когда семья узнала, что Никита умер, даже тогда, когда сама Вероника поверила в это, Анестис продолжал утверждать, что Никита вернётся. Однако мать, почувствовав, что её сына, действительно, уже нет на этом свете, стала угасать с каждым днём. Её старший сын спорил с ней, пытался переубедить, пытался заставить жить, но она отвечала, что больше ей уже нечего делать здесь, на Земле.

В твоей семье всё в порядке, отвечала ему Вероника, внуки подросли, у тебя прекрасная жена, вы живете в достатке и уважении, за вас я спокойна. Теперь мне пора побеспокоиться и о тех, кого я так давно не видела. Они ждут меня! Мой Андроник и мой Никита зовут меня к себе, они скучают.

Вероника угасла тихо и быстро, её похороны не были пышными, но Анестис по-настоящему любил свою мать, а потому попросил своего друга, скульптора, сделать ей надгробье. Тот, конечно, не отказался, потому что хорошо знал Веронику, но сделал не надгробье, а скульптуру, назвав её 'ждущая'. Работа ему удалась, и оказалось лучшей среди всех его скульптур.

С Анестисом мы проговорили до обеда, в основном говорил он, а я выспрашивал, расспрашивал, уточнял.

К обеду стали появляться мои парни, да и 'брат' стал тяготиться разговором, поэтому я оборвал допрос и набросился с расспросами на своих ребят.

Мстислав, Птах, Вольга, Добронрав, Родомысл, Владимир, Кувалда и четверо братьев успели осмотреть много храмов, базилик, увидели и огромный городской театр, который вмещал до трёх тысяч человек. Но, по общему мнению, самое прекрасное из того, что им довелось увидеть, был храм Артемиде. К сожалению, разрушающийся, потому что уже много веков, с момента принятия христианства, никто о нем не заботился. Но херсонеситы, даже поменяв веру, никому не позволили растащить этот храм по камушку на строительство новых зданий, возводимых новому Богу. Граждане города умели ценить красоту и бережно относились к своей истории, не позволяя новоявленным жрецам, лишать себя прекрасных творений.

Отстояли они свои права и на театр, и на палестры, и на гимнасии. Наплевали они и на церковные запреты на обучение девочек. Только благодаря стойкости совета старейшин и его поддержки горожанами, все девушки, даже бедных семей, умели читать и писать, знали основы математики и риторики. Об этом мне, с большим удовлетворением, рассказали Мстислав с Добронравом. Анестис тоже слушал моих ребят и с гордостью поддакивал и удивлялся, как это 'варвары' смогли оценить такие победы, которые, как ему казалось, могли понять только просвещенные эллины.

Я объяснил, что мои ребята, — это не простые смерды, а сыновья высшего сословия столицы Руси, Киева. Да, они воины, великолепные бойцы, потому что, как и их отцы, служат своему князю. Но они, — элита княжеской дружины, которой не чуждо образование и чувство прекрасного. Кстати, подытожил я, у многих людей Руси, даже неграмотных смердов, присутствует врожденное чувство прекрасного, дар гармонии человека с природой.

Но тотчас же, словно опровергая мои слова, в дом ввалилась другая группа моих учеников, которую возглавлял Ратибор. Группа была небольшая, всего из трёх человек, но шума и воплей наделала столько, что хватило бы на десятерых эллинов. С Ратибором, как ни странно, был Рогдай и Болек, которые криками ни в чем не уступали лидеру компании. Все трое были до крайности возмущены тем, что их не впустили ни в одну из палестр и гимнасий, где они хотели посмотреть на обучение и подготовку юных горожан. Правда, учитывая их грозный вид, им вежливо объяснили, что никто из иностранцев, то есть 'варваров', не имеет права даже переступать порог палестры, а не то, что присутствовать на занятиях.

На ехидный вопрос Болека, а что ж такого таинственного происходит с юношами за этими стенами, его даже не удостоили ответа, а просто захлопнули дверь. И не будь моего запрета на применение силы, эта троица наверняка бы выбила дверь и устроила в учебно-спортивном здании погром. Анестис попытался объяснить, что такие законы приняты в давние времена, чтобы предотвратить попытки врагов познать систему физической подготовки защитников города. Кстати, заметил Анестис, во многом, благодаря подготовленности херсонеситов, город так ни разу и не был захвачен врагом.

Ребята сделали вид, что поверили, хотя им трудно было представить, что за почти полторы тысячи лет ни один завоеватель, так и не взял с боя города. Однако, интересуясь в своем мире историей, я знал, что слова Анестиса правдивы. Знал и когда наступит закат этого города, но об этом не стоило говорить, потому что никто из здесь присутствующих не могли дожить до четырнадцатого века. Единственно, что я сделал, это подтвердил слова хозяина дома. Мне не поверить ребята не решились.

Анестис, глядя на обескураженный вид моих ребят и довольно улыбаясь, пригласил всех ополоснуться перед обедом. Я невольно бросил взгляд на левую руку, но вспомнил, что часов там больше нет. Мои биологические часы подсказали мне, что сейчас около часа дня, а, значит, по эллинским меркам, действительно, наступил обеденный перерыв, после которого наступят часы сиесты.

Итак, на еду и отдых у нас было три часа, потому что только после четырёх пополудни, в городе вновь появлялись признаки жизни. Конечно, климат Эллады и Таврии немного разнился, но понтийцы строго придерживались распорядка жизни прародины.

Из дома я выбрался часов в шесть, сказав 'брату', что хочу поболтаться по Херсонесу и посмотреть, что нового в нем появилось в моё отсутствие. Ребятам я дал задание, как следует разобраться со своими вещами, да и отобрать из добычи всё, что пойдет на продажу. Работы, по моим расчетам, им должно было хватить дотемна. Поэтому с чувством выполненного командирского долга я отправился в первую вылазку по городу. Заблудиться не представлялось возможным. Что мне, жителю мегаполиса, был этот городишко, так, огороженная высокой и мощной стеной деревня. Ну не деревня, крепость, конечно, но, чтобы в ней заплутать!

Итак, я шагал уже по третьему средневековому городу. Правда, два первых были деревянными, а вот третий, — каменный. Известняк, местный ракушечник, бутовые камни и мрамор, вот тот строительный материал, из которого был возведен Херсонес. Впрочем, мрамор здесь был привозной, поэтому и здания из него строились неординарные. Мраморным было здание совета старейшин города, да и то не всё. Мраморным, когда-то, был храм Артемиды, но сейчас, в десятом веке, от всего прекрасного здания, остались только колонны, да мозаичный пол. И, все равно, античные архитекторы знали толк в строительстве, потому что даже в полуразрушенном состоянии, здание притягивало и завораживало своей открытостью. Было очевидным, что оно, будучи под крышей, всё пронизывалось солнечным светом и воздухом. Наверняка, люди с особым восторгом наблюдали здесь восходы и закаты.

Всё это я отмечал, походя, стремясь попасть в бухту, в порт. У меня уже давно назрела задумка дальнейшего нашего путешествия, но теперь её следовало воплощать в жизнь. К тому же я не знал, как много времени уйдет на неё, а время поджимало. Потому что постоянно помнил о тех силах, которые противостояли мне на моём пути в Тибет. В том, что они себя ещё покажут, сомневаться не приходилось, хотя мне казалось странным, что степь не стала таким местом. Её бескрайние просторы могли бы оказаться огромной безымянной могилой для всего отряда. Но, видимо, кто-то заботился о нас. Не зря лешие сказали тогда, что переговорят с Велесом и Перуном о божественной 'крыше'. На Перуна, правда, я особых надежд не возлагал, а Велес мог походатайствовать о нашем временном спокойствии. Но, как говорится, 'на Бога надейся, а сам не плошай!'

В порт я попал без досмотра таможенников и стражи, потому что был только при мечах, хотя за них они и удостоили меня подозрительным взглядом. Но обошлось. В порту, как, оказалось, ходило много людей при оружии. И кого там только не было! Арабы, тюрки, персы, индусы, китайцы, скандинавы. Черные, различных оттенков, — от иссиня черных, до, почти бледнолицых.

Корабли тоже были разных мастей. Правда, все парусно-весельные, но формой и водоизмещением настолько разнящиеся, что глаза разбегались. Шаланды, боты, лодьи, дракары и триеры, — все они были наполовину купеческого, наполовину военного предназначения. Даже суда, похожие на каравеллы, без сомнения имели двойное использование. Не секрет, что по всем морям процветало пиратство, поэтому купцы готовились в каждый поход, как на бой, а, может, и сами пополняли свою казну за счет пиратства. Уж за дракары я мог поручиться, что все товары на них чужие, и когда-то находились в трюмах иных кораблей.

Недалеко на рейде стояли три военных судна, довольно больших, но двухпалубных. Я вспомнил, что такие суда византийцы называли хеландиями. Кстати, если мне не изменяла память, именно на этих кораблях устанавливались метательные машины, которые стреляли 'греческим огнем'. Однако, помня о том, что этот секрет византийцы так никому и не открыли, засомневался, что на военных судах Херсонеса, 'огонь' существует.

Поглядывая вокруг, я, наконец, увидел то, что искал.

Похоже, оба судна, когда-то служили Великому Риму, или были созданы для флота Византии, но строили их по образу и подобию древних кораблей.

Суда, вытащенные на берег, казались ещё крепкими. Оба явно когда-то использовались не только для перевозки людей, животных и прочих грузов. О том, что их срок службы истек, догадался даже я. А вот о возможности отремонтировать оба судна, я судить не решился, впрочем, как оказалось, этого не знал никто, даже его хозяин, которого я нашел в портовом кабаке.

К счастью он не успел нализаться до умопомрачения и сразу же понял о чем с ним собираются говорить. После первого моего вопроса, ему ли принадлежат два корабля, которые стоят там-то, он, утвердительно кивнув, спросил:

— Ты хочешь нанять или купить?

— А это зависит от цены, которую ты запросишь, — не раздумывая, ответил я.

— Ха, мне понравился твой ответ, — хитро прищурился судовладелец, — я чувствую, что мы с тобой договоримся.

И с места в карьер назвал мне такие цифры, от которых у меня глаза на лоб полезли. Цены на наем и покупку корабля мне были известны от Анестиса, которого я, между прочим, спросил об этом сегодня после обеда. Те цены, которые назвал мне 'брат', вполне подходили под наш кошелек, но то, что я услышал сейчас, перекрывало наши финансовые возможности в три раза. Почувствовав подвох, я внимательно присмотрелся к собеседнику. Мужчина был уже немолодой, лет пятидесяти пяти — шестидесяти. О его национальности мне трудно было судить, стандартное средиземноморское или черноморское лицо. С одинаковым успехом он мог быть евреем или грузином, армянином или персом, эллином или итальянцем.

— Называй меня Никитой, а тебя мне как называть?

— Меня зови Тимором, я финикиец, вернее, их потомок.

— Тогда мне понятно, откуда появились такие цены. Ведь все финикийцы, бесспорно, отличные мореходы, но и хитрые купцы. Ты на что рассчитывал, Тимор? На то, что я не знаю цен на твои лоханки?

— Ладно, ладно! Я же пошутил! Ну и, конечно, мне надо было понять, с кем я имею дело, с полным лохом или человеком, смыслящим в морском деле.

— К сожалению, в морском деле я ничего не смыслю, но в ценах на корабли немного разбираюсь. Я понимаю, что суда на берегу, ждут ремонта. Ты же прохлаждаешься в кабаке, значит, денег на ремонт у тебя нет. Так ведь?

— Ну, допустим. И что же?

— А то, что я тебе хочу сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться. А если откажешься, то потом будешь себя корить всю оставшуюся жизнь.

— Говори!

— Я предлагаю тебе самую обычную цену за каждый из твоих кораблей, плюс деньги на их ремонт. При этом оставляю тебя главным капитаном обоих судов с соответствующей твоему ранжиру оплатой. Плюс к этому, я поручаю тебе найти в течение месяца команды, с которыми можно ходить, хоть на край света, хоть за край. С ответом не тороплю. Я найду тебя здесь через два дня. Договорились?

Тимор только кивнул. А я, со спокойной душой, пошёл досматривать Херсонес.

Прошло два дня.

Я снова пришёл в портовый кабак. Было около десяти утра. Два человека сидели за столиком в самом углу, а рядом с дверью занимал место всего один посетитель — Тимор. Ему только, только, при мне, поставили кружку зелья, в связи с этим он был трезв, но зол, поскольку ещё не опохмелился.

— Привет, Тимор! Как твои дела, как здоровье, что нового в порту и городе?

— Привет, — буркнул Тимор и поспешно приложился к кружке, пропуская мимо ушей все мои вопросы. Опорожнив её, почти наполовину, он оторвался от пойла, чтобы перевести дух и прочувствовать, как по каждой жилочке во всем теле разливается тепло, как отступает шум в ушах и головокружение, и мерзкое ощущение во рту и желудке. Посидев с минуту, вкушая блаженство, Тимор, наконец, осмысленно посмотрел на меня и спросил:

— Ты, что-то говорил давеча?

— Не важно, если ты помнишь, мы назначали встречу сегодня. Я пришёл за ответом.

— Ответ, да! Но, прежде чем мы приступим к обсуждению деталей нашего договора, я, всё же, допью до дна это пото'.

— Главное, чтобы ты смог после этого что-либо обсуждать.

— О, не сомневайся! После всего нескольких капель столь легкого зелья, я, как раз, созрею для серьёзных разговоров.

Я знал, что пото', — это самогон, который гонят из выжимок винограда, как чачу. А кто пил чачу, тот знает, что она по крепости достигает семидесяти шести градусов. Поэтому мне не верилось, что после кружки, хоть и небольшой, такого пойла, при чем натощак, человек окажется способным что-нибудь понимать. Однако я ошибся. У Тимора только слегка засветились глазки, лицо порозовело, голос его окреп, и он сразу закидал меня вопросами, в которых угадывался профессиональный моряк и пройдоха-купец одновременно.

В принципе, к беседе с ним я подготовился, хотя на некоторые вопросы пришлось давать уклончивые ответы, особенно по теме, касающейся дальнейших планов похода. Единственно, на что я ответил без утайки, что пиратствовать мы не будем, но команда должна состоять из моряков, которым не раз приходилось участвовать в морских сражениях и, которые умеют владеть оружием.

— Интересно, зачем же тебе морские воины, коль ты не собираешься никого грабить? Мой тебе совет, если хочешь ходить по морю спокойно, не набирай много сорвиголов, тебе же выйдет боком.

— Во-первых, спасибо за совет, а, во-вторых, у меня есть отряд, которому не страшны подобные напасти. Помимо тебя, я сам буду проверять каждого, кого ты сочтешь нужным для похода. Так, думаю, будет правильно, что избавит нас от случайных попутчиков.

— Ха, умно! Ну, а как быть с деньгами?

— Необходимая сумма для выкупа судов у меня будет сегодня к вечеру, а для ремонта и возможных переделок, будет через два дня. Остальные деньги, для оплаты трудов капитана и команды, поступят к нашему отплытию из Херсонеса. Кстати, прошу тебя заняться ремонтом, поскольку ты, как никто другой, знаешь слабые места судов. И не скупись, пусть всё будет сделано на совесть! Нам предстоит дальняя дорога.

— Прослежу! Скупиться не стану, потому что оба корабля требуют очень серьёзного ремонта, но и спуску не дам, если что. Скажу честно, лучше было бы построить новые парусники, но я понимаю, ты спешишь? Впрочем, остовы твоих пентекондоров, ещё очень крепки и надежны. Те, кто их делал, строили для себя! А подновить днище, заменить борта, заменить некоторые весла, особого труда и времени не составит. И, всё-таки, может, скажешь, куда мы направимся?

— Скажу, обязательно скажу, но не раньше, чем закончится ремонт кораблей.

— Значит, договорились?

— Да, но чтобы всё было честь по чести, мы закрепим наш договор на бумаге в местной магистратуре.

— О, я не против, только, когда будет составляться купчая, мы зафиксируем меньшую сумму, против оговоренной. Здесь дерут такие налоги, что можно остаться без штанов.

— Я пойду тебе навстречу, хотя это и немного противозаконно, только сумма должна быть правдоподобной, чтобы нас не заподозрили в сговоре, с целью уйти от налогов.

— За это не беспокойся! Я буду продавать корабли с местным оценщиком, которому придется немного отстегнуть, чтобы он правильно провел оценку судов.

— Учти, все отстегивания вычитаются из оговоренной суммы, потому что мы следуем в соответствии с твоим желанием.

— Об этом можно было и не говорить! Конечно, всю сделку оплачиваю я, из своего кошеля.

— Тогда я пошёл, у меня ещё много дел в городе, а через три дня мы встречаемся вновь.

— Никита, а ты не хочешь обмыть наш договор?

— Когда сделка будет заключена официально, тогда мы с тобой и выпьем за успех нашего совместного дела, а пока рано.

— Э, да ты боишься сглазить! Хотя, скорее всего, ты прав.

Мы распрощались, и я оставил Тимора в трактире, а сам поспешил на встречу с купцом, который должен был прийти к Анестису в дом, чтобы посмотреть товар. Проходя по многолюдным улицам города, я ловил себя на мысли, что чего-то в облике херсонеситов нехватает, недостает. И, наконец, понял! На людях не было хитонов, туник, хламид, даже на женщинах! К сожалению, передо мной уже не было древних эллинов, которые без стеснения показывали свои тела природе и людям. В этом христианском городе мужчины и женщины одевались в плотные одежды, которые закрывали не только тело и ноги, но и руки. Некоторые женщины, идя по улице, прикрывали тонкой кисеей половину лица, когда встречались с мужчинами. Для меня было дико видеть это, но я понимал, что влияние церкви распространилось и на быт понтийцев. И не мне на это обращать внимание и сожалеть. Есть задачки и посложней, и более неотложные.

На удивление, купец, по имени Василис, приглашенный Анестисом, увидев наш товар и услышав цены, поторговался для видимости, не ожидая, что удастся сбить цены ещё ниже, и купил всё оптом, отдав задаток. На следующий день Василий принес всю сумму и забрал лошадей, оружие, доспехи, кожи, сбрую и седла. Некоторые вещи мы ему не показали, потому что не собирались продавать, — это луки и стрелы, некоторые сабельки из особо ценной стали, щиты и копья. Оставил я и несколько шлемов для будущих моряков.

Сумма не тянула на покупку двух судов, их ремонт и наёмную команду. Но меня порадовало, что деньги были из различных металлов и всевозможного достоинства. Особенно я возликовал, когда среди них увидел небольшой золотой слиток. Едва дождавшись ночи, я начал колдовать, разбираясь в кристальных структурах слитка. Разобравшись, я приступил ко второму этапу операции. Для этого пришлось по всему дому собирать мусор и всевозможную рухлядь, которую следовало выбросить, но руки не дошли. Затем, всё собранное, мне пришлось распылить на атомы и уже из них составить необходимые атомарные структуры, которые были идентичны структурам слитка. Таким образом, к середине ночи, в моих руках находилось уже пятнадцать золотых слитков, с помощью которых я мог построить три новых корабля и нанять на долгий срок, примерно на год, около пятисот моряков.

С чувством выполненного долга, сложил все слитки в один мешочек, а, затем, уже по накатанной дорожке, утроил количество серебряных монет, медных и бронзовых. Копирование монет оказалось делом занимательным. Монеты я выбирал самые тяжелые и с наиболее простой чеканкой. Мне попадались драхмы, дирхемы, динары, ещё какие-то монеты, неведомого названия. Я так увлекся, что не заметил, как занялся рассвет. Чтобы меня не застигли за подделкой денег, пришлось спешно рассовать монеты по мешочкам и спрятать их в свою котомку. Впрочем, я не занимался подделкой, потому что созданные мной монеты точь в точь соответствовали структуре и содержанию металлов монет-оригиналов. Монеты не были фальшивыми, они не были и колдовскими призраками, — это были настоящие, полноценные и полновесные деньги идентичной чеканки.

Спать не хотелось, наоборот, после стольких славных дел, энергии, словно прибавилось. Да, в этом мире, где напрочь отсутствовали дензнаки, мне в легкую было бы стать нуворишем. Да кем угодно! Султаном, шахиншахом, королем, императором! Я смог бы сдержать научный прогресс, захватить огромные территории, построить дворцы и замки, завести сотни, тысячи наложниц. И таким образом я мог жить сотни лет!

Опаньки! Так, так, вот ты уже и начинаешь думать, как заурядный маг. Богатство, наложницы, власть, безнаказанность! Сотни лет, а, что дальше? Женщины перестанут волновать, богатство перестанет радовать, власть озлобит и оттолкнет друзей, безнаказанность превратит меня в монстра, одинокого монстра, которому не будет места в этой жизни. Итог неутешительный.

Тогда почему многие люди стремятся к этому? При их-то короткой жизни, почему они хапают и хапают, и не могут остановиться, зная, наверняка, что ничего не заберут с собой в иной мир. Стараются для семьи, для будущих поколений? Поколений паразитов? Поколений хозяев жизни? Смешно! Этих хозяев может шлепнуть любой бомж, бандит, киллер. Хлоп, глядишь, а хозяина-то и нет. Так ради чего так пыжатся эти короткоживущие людишки? Чтобы оставить по себе, хоть какую, но память? Но, что мертвым от людской памяти? Да ничего!

Но тогда, что важно? Ради чего существует род человеческий? Остается несколько вариантов. Ради продолжения вида, ради прогресса, ради познавания ещё непознанного.

Ради продолжения вида стараются почти все, особенно женская часть человечества. Прогрессом занимается мизерная часть населения Земли, остальные предпочитают пользоваться его благами. И уж совсем единицы живут ради знаний.

Что же получается? А получается, что девяносто девять процентов людей занимаются размножением, чтобы путем случайного попадания из миллионов вариантов, родилось и выжило несколько человек, которые смогли бы ещё на полшага, на шаг сдвинуть человечество по пути прогресса, к новым знаниям. Жутко нерационально, иррационально!

И это несмотря на то, что в мире существует система передачи знаний, — школы, гимназии, институты, университеты, аспирантуры, академии. Почему же так неэффективно работает, казалось бы, такая мощная система? Очень просто! Потому что эту систему пользуют и передают из рук в руки те, кто никогда и ничего не создавал, и не создаст. Не случайно, не просто так родилась поговорка: 'Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами'.

Но возникает вопрос, а как повысить процент талантливых людей? И самое главное, каким образом сохранить талант, чтобы он принес 'плоды'?

Попытки создать такие системы предпринимались, но, как правило, такие системы были локальны, автономны, замыкались на каком-то талантливом педагоге, не более.

Как сейчас у меня, в данном континууме. Вот они, десяток талантливых ребят, которые могут очень многое, но не всё. К тому же их мало, даже для создания школы какого-то одного направления. Да и потом для создания жизнеспособной парадигмы необходима определенная критическая масса, точнее, количественная. Чтобы начинать печь таланты, как пекари хлеб, необходимо порядка тысячи не менее талантливых педагогов, даже гениальных педагогов.

Причем, желательно, чтобы у каждого из них было своё направление, не конфликтное с другими. А уже ко всему этому должны быть добавлены разработанные системы быстрого и эффективного способа передачи знаний, раскачки психофизических потенциалов и тому подобное. В принципе система, идентичная системе 'Потусторонних'.

Утопия? Скорее всего, нет. Привить желание познавать, также возможно и естественно, как жаждать любви, стремиться нравиться окружающим. Конечно, понадобится смена нескольких поколений, чтобы это стало нормой жизни, но такое возможно.

Следовательно, необходимо держать себя в узде и не 'растекаться мыслью по древу', мечтая о богатстве, власти и вседозволенности. В конце концов, мне, может быть, единственному на планете выпало такое.... Не знаю что, толи наказание, толи счастье? Но выпало! И уж, коли, назвался... то залезай в... Так-то, паря!

Сейчас моя главная задача выдержать то испытание, что напророчили мне слепые уродцы-ясновидцы, и выбраться из этого мира в свой, желательно без потерь. Вообще без потерь.

Солнце поднималось на небосклоне всё выше и выше, пропели первые петухи, завозились и другие животные, стали просыпаться и люди. Одними из первых проснулись те, кто ухаживал и кормил домашнюю скотину и птицу. Через некоторое время встала и остальная прислуга. Выйдя на балкон, который опоясывал дом по периметру, я увидел во дворе Птаха, который подбоченясь, смотрел на небо, словно пытаясь там, что-то разглядеть. Невольно и я оборотил свой взор к небесам, но кроме яркого солнца и голубизны свежего воздуха, ничего не увидел. А Птах видел, мне это было доподлинно известно. Сейчас он, наверняка сочинял новую песню, а в соавторах недостатка не было. Например, многоголосие утренних птиц и скрип колодезного колеса, или женский смех! Кто знает, что может дать толчок поэту и музыканту при сочинении новой песни!?

Гадать не хотелось, а лезть в мысли парню посчитал неприличным, да и некогда, своих дел полон рот. Сегодня у меня встреча с Тимором, где я приобрету два корабля, которые помчат нас через море к малоазиатским берегам Понта. Таким образом мы сильно сократим наш путь к Тибету.

К тому же я вспомнил о своей старой мечте, с которой долго носился ещё в том мире, в молодые годы, — съездить в одно местечко, называемое Карсом.

Как и многие древние места, города и деревни, Карс несколько раз оказывался в юрисдикции различных государств, пока в период революционных преобразований в Российской Империи, не стал вотчиной Турции. У этого города, с более чем тысячелетней историей, насчитывалось много хозяев: Армения, Персия, Рим, Парфянское царство, о котором я, практически, ничего не знал. Затем, вновь Армения, Турецкий Султанат, вновь Армения и, наконец, Российская Империя и Турция. Однако, не смотря на тернистый исторический путь, в этом месте издревле относительно мирно уживались две нации: армяне, аборигены этой земли и эллины-колонисты, которые расселились вдоль берегов всего Черного моря, а со временем стали перебираться и на равнины, и в горные районы Причерноморья.

Я знал точно, что мои эллинские корни оттуда. А здесь, как нарочно, город оказывался на пути моего следования. Разве можно упускать такой случай!

В той России я так и не смог осуществить желаемое, да и со временем, убедил себя, что смотреть-то уже и нечего. Потому что, скорее всего, после резни, которую учинили турки в Трапезунде и Карсе, уже не осталось живых свидетелей, которые бы помнили о моих предках. А те, которым удалось выжить в то время, разъехались по миру. Кто-то, как мой дед и бабка, перебрались на свою историческую родину, в Элладу, а кто-то переселился в границы образовавшегося Советского Союза и обосновался в Аджарии, Абхазии, Крыму, Армении, Краснодарском и Ставропольском краях.

Правда, и в этом континууме, у меня не было полной уверенности, что в десятом веке кто-то из моих предков проживал в Карсе.

И всё же, я запланировал задержаться в городе и поискать кого-нибудь из своих предков, 'где наша не пропадала!' Приходилось, правда, делать поправку и на обстановку на маршруте, по которому предстояло пройти, потому что предполагалось изобилие трудностей и неожиданностей.

Что-то говорило мне, что в Тибете я не найду ответа на свой главный вопрос, и придётся вновь возвращаться на Русь, а то и в иные страны. А поскольку с деньгами напряг отсутствовал, мне пришло в голову заиметь здесь, хоть какую, но собственность. Тем более подвернулся случай.

Поскольку оба корабля были пятидесятивесельными, то есть, с каждой стороны их было, двадцать пять, а в свою очередь на каждое весло требовалось три человека, мне предстояло набрать команду в триста человек, как минимум. Позволить разношерстной толпе управлять нашими кораблями, я, как судовладелец, не мог, не имел права. Следовательно, всех принятых на службу, необходимо было подготовить, как в психологическом плане, так и в военном. Корабли я решил оснастить по последнему слову современной для этого мира науки и техники. Правда, на это требовалось время, которого катастрофически не хватало. Но я надеялся, что мне удастся одновременно ремонтировать и модернизировать суда и обучать набранные экипажи воинскому искусству и правилам нашего общежития.

По словам Тимора, ремонт должен был занять месяц, плюс модернизация, ещё месяц. Итого два месяца.

На обучение моих ребят у меня ушло когда-то полтора месяца. К тому же я не собирался доводить выучку экипажей до уровня своего десятка, а решил ограничиться индивидуальным уровнем подготовки рядовых ниндзя и слаженностью действий римских легионеров. Кроме того, экипажи должны обучиться управляться с катапультами, новыми видами самострелов, и модернизированным управлением корабля, так как вместо кормила, я собирался оснастить суда рулевым управлением, добавить паруса, настелить палубу, построить стойла для лошадей, пожертвовав несколькими парами весел.

Модернизация была вынужденной, потому что оба кораблика были однопарусны, а, следовательно, тихоходны. Их следовало сделать более маневренными, что хоть как-то уравнивало бы наши шансы, при встрече с более быстроходными их собратьями.

______________________ х ____________________________

В заботах и трудах два месяца пролетели незаметно. Экипажи были набраны и 'вымуштрованы', корабли отремонтированы и усовершенствованы, и спущены на воду. Требовалось три-четыре дня, чтобы экипажи пообвыкли и опробовали суда уже на морских волнах. К сожалению, конфиденциальность наших приготовлений, сохранить не удалось.

Херсонеситы, так они себя называли, а не херсонесцы, пронюхали о нас уже через две недели, после начала подготовки похода. Конечно, источником слухов явились ремонтные рабочие, которые параллельно с ремонтом, начали выполнять работы по переоборудованию и переоснастке обоих кораблей.

По городу поползли слухи, что брат Анестиса настилает палубы, значит, готовится к дальнему путешествию. Но никто не мог понять, зачем нужно прятать руль кормила и соединять его с колесом. Сначала прошёл слушок, что я спятил, затем пошли разговоры, что у богатых свои причуды. Но когда на кораблях, были установлены катапульты, граждане города уже не сомневались, что Никитас, вернувшись из Русии, решил заняться пиратством. Но более всего утвердило херсонеситов в правоте своих предположений то, что экипажи кораблей, как им сказали, проходят специальную усиленную военную подготовку в одной из палестр города, которую пришлось арендовать на месяц. Кстати, жить экипажам тоже пришлось в палестре, за некоторым исключением.

В принципе, что-либо подобного я ожидал. Шила в мешке не утаишь! А, когда триста человек живут на казарменном положении и занимаются боевой подготовкой, таиться не приходится.

Разговоров я не боялся, потому что заниматься пиратством никто не собирался. Люди готовились, чтобы самим не оказаться ограбленными в открытом море каким-нибудь, действительно, пиратским или военным кораблем, что нередко случалось в эту эпоху, в этом районе. Но объяснять, ради чего всё это делается, я не посчитал нужным. Все равно никто бы не поверил.

Однако к нам на занятия, а, затем и на верфи, зашел местный служитель закона, начальник муниципальной милиции, Аристарх. Лениво поинтересовавшись, зачем это мы так усиленно обучаемся боевому искусству и, получив от меня обтекаемый и пространный ответ об опасностях мореплавания, вместе с тугим кошелем, Аристарх, поцокав языком, степенно удалился, твердо уверовав, что полным ходом идёт подготовка пиратов.

Но после его посещения, слухи пошли на убыль, поскольку горожане теперь твердо 'знали', что их безопасности ничто не угрожает.

До Анестиса слухи о брате-пирате тоже дошли, поэтому он, морщась, как от съеденного лимона, спросил, а как я отношусь к разговорам о нашем походе? Я ответил, что к слухам и выдумкам отношусь совершенно безразлично, если они не задевают чести моей и моего рода. Поскольку пиратством заниматься никто не собирается, то и незачем волноваться и пытаться что-то объяснить. А предполагать и гадать можно, что угодно:

— Язык, он известно, без костей, а на каждый чих не на здравствствуешься!

— В общем-то, ты прав, — согласился 'брат'. — Меня, единственно, беспокоит то, что ты сам обучаешь малознакомых тебе людей, многие из которых, до недавнего времени, возможно, были разбойниками.

— Ой, Анести, не хитри. Я знаю тебя, как облупленного. Ничего ты так не думаешь, и не это тебя беспокоит, потому что люди проверены. Тебе, просто, не хочется отпускать меня в новые странствия. Но и я, пойми, не могу сидеть в твоем доме и бить баклуши.

— Так не бей! Давай работать вместе, мы же братья!

— Анести, пойми меня, ну не могу я так, прийти на всё готовенькое и, как ни в чем не бывало, войти в твоё дело, которое ты ставил пятнадцать лет. Да и потом, честно, не влечет меня оно, отвык я от мирной, сидячей жизни. Мне нужны странствия, приключения, свежие впечатления! Вот к чему я привык. Меня тянет дорога, новые города, страны, люди, природа. На Земле столько всего интересного, непознанного, а так хочется узнать, как можно больше за короткую человеческую жизнь.

У тебя семья, ты несешь ответственность перед гражданами города, как выбранный в совет старейшин, а я далек от всего этого. Я один, в смысле семьи. Тебя я повидал, у тебя всё хорошо, слава Богу! Повидался я и со Стеллой и с племянниками. Даже с матерью удалось повидаться и поговорить. Я спокоен за своих родных, но внутри меня живет голос, который зовет в путь.

— Вот уж не думал, что у нас в роду появится путешественник!

— Ну, ничего удивительного здесь нет. Если бы среди эллинов отсутствовали такие люди, то они никогда бы не колонизировали понтийское побережье, да и средиземноморское тоже. Никто не построил бы Херсонес, не случилось бы великой Троянской эпопеи, не родилась бы Великая Римская империя, и Александр Великий не решился бы на индийский поход к последнему морю. Гомер никогда не написал бы Одиссею, никто не поплыл бы за золотым руном в Колхиду. Представь только, как обеднел бы мир!

— Смотри, как хорошо ты когда-то познал риторику! Я заслушался тебя, и твои доводы мне кажутся верными. А на мой вопрос: 'Почему ты?' Ты, конечно, мне ответишь: 'А, почему кто-то другой?' Так ведь?

Я обнял своего 'брата' и растроганно произнес:

— Как хорошо иметь умного родича, который всегда тебя поймет.

Анестис горько усмехнулся, но больше не возвращался к этой теме.

Тем временем, спущенные на воду суда совместно с обученными экипажами в течение трёх дней прошли обкатку по полной программе. И корабли, и люди выдержали её вполне достойно.

'Главнокомандующий эскадрой' капитан Тимор, в принципе, остался доволен ходом своих плавучих 'домов' и действиями экипажей. Оставалось произвести погрузку лошадей, пополнить запасы пресной воды и продуктов, запастись провиантом для лошадей.

В общем-то, всё это уже находилось на складах, следовало только перевезти на суда.

Кстати, о кораблях. Каждый из них теперь имел своё имя. Флагманский корабль, который имел подобие военного судна, назывался 'Барс', а второй носил имя, 'Волк'. Оба корабля были оснащены одинаково, за исключением числа катапульт. На 'Барсе' их насчитывалось четыре, а на 'Волке', три. Орудия представляли собой мощные сооружения, стреляющие валунами или каменными ядрами, весом до пятнадцати килограмм. Такой снаряд преодолевал расстояние до двухсот метров. Более легкий предмет пролетал все триста. Катапульты были снабжены планками пристреливания от тридцати до трёхсот метров. Каждое из них обслуживало три человека, два заряжающих и один стреляющий.

Стреляли катапульты и глиняными шарами, в которые было залито воспламеняющееся вещество. Воспламенялось оно при взаимодействии с воздухом, в течение пяти секунд, после того, как глиняный шар разбивался на палубе или о борт чужого корабля. Запасы камней, ядер и шаров проводились с учетом полной нагрузки, так, чтобы судно не погрузилось в воду ниже своей ватерлинии.

Численность экипажей и воинов поделилась почти поровну. На 'Барсе' было больше на одну катапульту, на одну лошадь и на тринадцать человек. На каждом корабле находился свой капитан, который до абордажа, был для всех царем и богом. Правда, командование боем, возглавляли мои ребята. На 'Барсе', — Родомысл, а на 'Волке', — Кувалда. Там же, на 'Волке', находились: Рогдай, Владимир, Добронрав, Болек и Борислав с Венедом. На Барсе: Мстислав, Вольга, Ратибор, Птах и два брата-ниндзя, — Богумил и Мирослав.

Каждый из моих супервитязей имел в подчинении по два десятка, подготовленных ими же, великолепных бойцов. В зависимости от обстановки, каждый десяток мог действовать самостоятельно или в составе сотни. У каждого бойца имелось своё место на палубе или корме судна, откуда, до момента рукопашной, он был обязан поражать врага из своего личного самострела. Причем, по периметру бортов, с внутренней стороны, крепились щиты с прорезями, которые во время боя поднимались, и из-за них бойцы могли вести прицельный огонь по противнику, оставаясь малоуязвимой мишенью для стрел врага. Щиты были большие и очень прочные, — деревянные, толщиной в два пальца, со стальными вставками, обитые по периметру стальным обручем.

В экстренных случаях, например, при безветрии или в бою, все, кто был свободен от дел, садились на весла.

При отборе моряков, Тимор постарался на славу. Набирались, действительно, бывалые мореходы. Половина необходимого состава состояла из бывших соратников Тимора. Остальные набирались с миру по сосенке. В основном к нам приходили те, кто остался без корабля. Причины назывались различные, но основными были, либо разорение бывших хозяев, либо гибель судна, на котором раньше служил тот или другой матрос. Только с десяток нанятых показались Тимору, явно пиратского происхождения. Он сразу же поставил меня об этом в известность, но я его успокоил, как мог, хотя знал наверняка, что он прав.

Ещё с десяток мореходов оказались списанными на берег по здоровью матросами Императорского флота. Тимор брать их тоже не хотел, но я вновь уговорил его принять и этих полукалек, потому что знал, именно на них, как ни на кого другого из набранных экипажей, можно будет положиться впоследствии.

Когда экипажи были укомплектованы, я собрал их вместе и ещё раз повторил то, что обговаривалось отдельно с каждым из них, исключая оплату каждого. Базовым условием службы на наших судах являлось беспрекословное подчинение мне, капитанам кораблей и старшинам команд. Каждый из экипажей делились на команды из десяти или двадцати человек, во главе которых были поставлены мои парни. Военная подготовка входила в личный договор каждого нанятого моряка и в общий устав экипажей. Отлынивание от военных обязанностей, неподчинение приказам вышестоящих командиров, грозило немедленным отчислением конкретного моряка, или команды, без содержания, в ближайшем порту или любой иной местности, где было возможно высадить людей на берег. Неподчинение приказам в бою, вело к немедленной казни на месте без суда и следствия.

Договора были составлены в письменной форме, зачитаны неграмотным людям, и подписаны мной, капитанами и каждым мореходом, из набранного состава. Все подписи были заверены магистратурой города-порта, где экипажи и набирались.

Отдельно от остальных я, в одиночку, переговорил с пиратами, которые нанялись с целью взбаламутить людей и захватить корабли. Беседа прошла жестко, но откровенно. Я сразу объяснил разбойничкам, что, во-первых, каждый из них будет в отдельной команде, довольно узком кругу преданных нам людей. Кроме того, за каждым из них будут внимательно следить и, если кто-нибудь даст, хоть малейший повод подозревать себя в организации бунта, церемониться с ним не станут. Если по близости окажется берег, то высадим, если случится такое в открытом море, за борт.

— Подумайте, пока не поздно, вы вправе отказаться сейчас и уйти, но, оставшись, каждый из вас подтверждает дословно весь текст договора. Со своей стороны я могу обещать, что, став достойными членами экипажей, вы ни разу не услышите от меня напоминания о своем прошлом. На раздумье я даю вам время до утра следующего дня.

Утром вся десятка решила остаться на кораблях. Они не врали.

С инвалидами прошло всё значительно проще. Целый день я специально отвел на врачевание их увечий и болезней. Кто оказался моложе, излечились быстрее, с двумя сорокалетними ветеранами я провозился до самого вечера. Результат оказался стопроцентным, а излеченные были в шоке и смотрели на меня, как на Асклепия или мага.

Такое событие не могло не привлечь внимания остальных. Тимор, так тот вообще долго допытывался, у какого мага и медика я обучался. Пришлось немного соврать, но получилось это у меня довольно складно, потому что Тимор удовлетворенно заткнулся. Остальные, конечно, не осмелились подкатывать ко мне с расспросами и просьбами, но, благодаря капитану, скоро всем всё стало известно. Отношение ко мне сильно изменилось в лучшую сторону, в независимости от вероисповедания моряков.

Кстати, необходимое внимание уделялось в терпимости каждого к вероисповеданию остальных членов экипажей. Нельзя было допустить, чтобы на религиозной почве в собранной команде начались распри. С этим согласился весь командный состав наших судов. Поэтому при приеме в команды моряки предупреждались, о терпимости к людям иной веры.

К моему удивлению таковых оказалось всего один процент от общего числа, прошедших передо мной.

Один был византиец, который пытался скрыть свою, буквально патологическую нетерпимость к мусульманам и язычникам. Причины были, но они в данном случае меня не интересовали, поскольку я не собирался перевоспитывать людей, особенно в части религиозных убеждений.

Второй оказался иудеем, великолепным лекарем, но настолько агрессивно уверенным в превосходстве своей веры над другими, что и от его услуг пришлось отказаться, с сожалением.

Третьим и последним был русин из Чернигова, язычник, который до фанатизма поклонялся Велесу, и мог спокойно зарезать любого, кто посмел бы пренебрежительно отозваться об этом божестве. Когда я ему отказал и объяснил свой отказ, он внимательно посмотрел на меня и произнес:

— Может, ты и прав, ромей, но Велес, — это самый близкий ко всему живому из богов, который когда-нибудь был или будет на Земле.

— Ты вправе так говорить, и я уважаю твою веру, как с большим уважением отношусь и к Велесу. Но речь идет не о твоем боге, не о твоей вере в него, а о твоем опасном неприятии иноверцев, о твоей нетерпимости к мнению других.

— Я спокойно отношусь к иноверцам, лишь бы они не оскорбляли моего бога!

— Как может человек оскорбить бога? Подумай, о чем ты говоришь! Как смеешь ты ставить на одну доску Велеса, древнейшего из богов, и человека?

— Я не думал об этом, но все равно, я не могу терпеть, когда мой слух оскорбляют пренебрежительным отношением к моему божеству.

— А я не могу постоянно следить за тобой, чтобы ты, не дай Бог, из-за случайной насмешки или по какой иной причине, не вспорол кому-нибудь живота.

Впрочем, несмотря на то, что состав оказался многонациональным и поликонфессиональным, в дальнейшем я убедился, что подбор людей удался на славу. Среди христиан эллинов и скандинавов, среди язычников готов, затесался даже один мусульманин, араб, или сарацин.

Этот человек произвел на меня впечатление.

Во-первых, он был мореходом, но не моряком. Юсуф, был путешественником, исследователем, философом, поэтом, астрономом, математиком, знал немного медицину и ботанику. Юсуф владел шестью языками: эллинским, фарси, словено-болгарским, латынью, уйгурским и одним из китайских диалектов. Он оказался удивительно прогрессивным человеком, с критическим взглядом на Коран, но с ещё более критическим взглядом на проповедников Корана и его защитников. Когда я заметил ему, что с таким мнением, ему опасно жить в мусульманском мире, он с удивлением посмотрел на меня и поинтересовался:

— Почему? Что может произойти со мной из-за моей критической оценки служителей Аллаха, или из-за моих замечаний по поводу некоторых сур Корана? Коран писали люди, а людям свойственно ошибаться. Наша вера тем и сильна, что она на шесть веков моложе христианской, поэтому ещё не так закостенела в своих догматах.

— Но уже сейчас появились секты исмаилитов, которые убивают и за меньшее прегрешение. А пройдет ещё шесть веков, и у мусульман начнутся такие же гонения, какие сейчас мы можем наблюдать в Византии, в Риме?

— Очень может быть! Интересное замечание, надо бы записать, чтобы обмозговать сей постулат. Предупредить потомков о грядущеё опасности закостенения веры. У нас, у арабов, много истовых фанатиков, значительно больше, чем в Европе. Следовательно, больше и опасность возникновения нетерпимости к иноверцам, к инакомыслию внутри мусульманского мира. Отсюда возможно жесточайшее подавление и физическое уничтожение, как просвещенных мусульман, так и инородцев-иноверцев. Тогда непременно возникнут религиозные войны, где бойцам Аллаха станут говорить о святом долге везде и повсюду убивать гяуров.

— Ты, Юсуф, нарисовал страшную картину будущего, которая, к сожалению, сбудется. У христиан начнутся походы за гробом Господнем в Иерусалим, а через три-четыре века под зеленым знаменем священной войны с неверными, большую кровь, свою и чужую, начнут проливать и мусульмане.

— Ты знаешь это? Откуда? Ты ясновидящий?

— Слишком много вопросов, Юсуф, но мы слишком мало знаем друг друга.

— Да, да, прошу прощения! Моё любопытство и нетерпение часто играют мною. Из-за этого частенько приходится краснеть и извинятся.

— Любопытство — плохо, любознательность — хорошо.

— Иногда сам шайтан не разберет, что превалирует в моих вопросах, — любопытство или любознательность.

— Ничего, познакомимся лучше, разберёмся. Одна голова — хорошо, а две — лучше.

— Интересный афоризм!

— Этот метод часто используют наши ведуны, когда необходимо свежее, неординарное решение какой-нибудь проблемы. Такой метод называют 'мозговой атакой'.

— Потрясающе, я о таком впервые слышу, хотя диваны эмиров, шахов, султанов и падишахов тоже можно назвать, иногда, мозгом страны. Впрочем, это весьма условно.

— Скажи, а известно ли тебе, что Земля, — это сфера? А звезды, — солнца, подобные нашему?

— О, это уже давно ни для кого не секрет. Мне, как астроному, известно ещё о семи планетах, которые вращаются вокруг солнца.

— Уточню, кроме Земли, их восемь. Им даны даже названия по именам греко-римских богов.

— Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Нептун, Плутон и...

— Уран.

— Есть и Уран, отлично!

— Говорят, когда-то была и десятая планета, но по невыясненным причинам, она взорвалась.

— Да, да, я тоже слышал от китайских и греческих ученых, что взрыв планеты, привел к всемирному потопу на Земле.

— Это только гипотеза.

— Послушай, откуда ты это всё знаешь? Везде, где я бывал, россов считают варварами, в смысле необразованными, не достигшими того уровня цивилизации, которого достигли в Византии, Риме, Китае.

— Если быть точным, то и арабов в Европе считают варварами, а вы считаете варварами европейцев. Так ведь?

— Не совсем. Франков, галлов, кельтов и всех, кто восточнее, мы, действительно, считаем варварами. Но, только не греков и римлян.

— А, знаешь ли, что и те, и другие, и третьи имеют прямое отношение к ариям. У этих народов индоиранские корни, впрочем, как и у остальных народов Европы.

— Ну, это очень спорный вопрос!

— Отлично, поспорим, когда нам всем в паруса будет дуть попутный ветер. А сейчас несколько вопросов и ответов по твоим боевым навыкам.

Тимор, молча слушавший нас на протяжении всего разговора, и не пытавшийся перебить, глубоко вздохнул, посидел, подумал о чем-то и покачал сокрушенно головой. Он так и просидел, не сказав ни слова, порываясь, что-то спросить, но всякий раз, отказывая самому себе в праве на это. Когда Юсуф ушёл, я посмотрел на своего капитана, и сказал:

— Что-то тебя мучает, Тимор?

И Тимора прорвало! На меня вылилось столько вопросов, что я еле успевал запоминать их. А поток не ослабевал. Наконец, моё терпение иссякло, я взял Тимора за плечи и хорошенько встряхнул его. Клацнув зубами, мой капитан замолчал, а мне пришлось долго и нудно 'переводить' и растолковывать наш разговор с Юсуфом. Мои объяснения, чуть было не вызвали новый поток вопросов, но я, наученный горьким опытом, не позволил Тимору набрать темп. Сразу прервав его, заявил, что, либо он сию же минуту идёт в библиотеку города и начинает читать труды ученых и философов древнего мира, либо верит мне на слово, потому что обманывать его у меня нет никакого резона. После такого ответа пыл 'морского волка' иссяк, но поверил он мне или нет, я не понял, даже покопавшись у него в мозгах. Там был такой хаос, что мне стало страшно за рассудок своего капитана, поэтому я, как мог, попытался успокоить его, сказав, что, в общем-то, людям, не занимающимся наукой, не обязательно знать всё это, достаточно иметь общие представления о мироздании, о Земле, о добре и зле. Вовсе не обязательно знать, как кузнец выковывал меч, главное знать, что ковал его мастер и доверять ему.

Однако в тот день Тимор уже не смог проводить собеседования с моряками, поэтому оставшихся четырех желающих опрашивал я один.

Вот так, худо-бедно, прошла подготовка к походу. И сейчас два корабля тихо шли по морю под парусами, к неведомым мне берегам. Предупреждение Святогора о запрете на перемещения, с использованием сверхвозможностей, я перенес и на не использование сверхвозможностей вообще. Точнее, свел к минимуму. Магией я не пользовался никогда, потому что не умел, но и то, что могло сойти за магию, я постарался свести к минимуму, даже лечение калек проводилось строго по научным меркам. Не было внушений, ведических заговоров, колдовства. Сейчас я нечасто пользовался даже 'оком', даже шестым чувством. Всё из ряда вон выходящее могло колыхнуть астрал, что было непозволительной роскошью в данном путешествии. Мои действия с деньгами могли быть приняты за магию, но метафизические действия отсутствовали, я действовал строго в соответствии с физическими и химическими законами, не призывая на помощь богов и демонов.

Я, как мог, обходил, обтекал острые углы на использование чудес, вытекающих из словесных формулировок психокинеза и телекинеза. Даже обучение воинов я перестроил с психофизического уровня, на физический.

Мне и тут удалось найти решение, создав систему развития нервной системы человека. Это позволило подготовить бойцов на уровне рядового ниндзя, что было значительно выше уровня обучения воинов той поры. Рядовой тайный шпион и убийца, по всем показателям мог составить конкуренцию любому самому искусному витязю, любой армии, любой страны. Ну, а доводкой мастерства и обучением действий в строю, десятка или сотни, занимались мои ученики.

Может быть, в силу такого 'тихого' поведения, удавалось пока избегнуть преследований со стороны сильных мира сего.

Хорошая погода первых дней пути была всем нам наградой за наши труды и волнения.

Сейчас оставалось только ждать и молиться Богу или Богам, чтобы и в дальнейшем морской путь сложился бы для нас столь же удачно, как и начался. Мы все могли теперь только надеяться. Потому что, единственное, чего мы не предусмотрели, — спасательных плавсредств.

_________________________ х _________________________

Но надеждам, спокойно дойти до намеченного порта, не суждено было сбыться. Это я понял, увидев озабоченного Тимора, который указывал рукой направление, куда нужно смотреть. Действительно, на самом горизонте виднелись три точки, которые могли быть только чужими кораблями. Конечно, совсем не обязательно, чтобы эти корабли принадлежали пиратам, но и пренебрегать такой возможностью не следовало.

Через час с небольшим, стало ясно, что чужие суда идут нам наперерез. До сближения, по расчетам Тимора, оставалось не более трех часов. Я дал команду готовиться к морскому бою. На 'Барсе' и 'Волке' люди со знанием дела, без спешки и испуга, начали облачаться в доспехи и проверять оружие. Особенно внимательно отнеслись к проверке катапульт и бортовых самострелов, а также к их боекомплектам.

Капитаны договорились идти параллельным курсом, не спеша, потому что все равно убежать мы не могли. Все маневры наших судов при начале боя, становились чистой импровизацией, которые диктовались противником.

Так, будто никого не замечая, не спуская парусов, но и не используя весла, оба судна шли на сближение с чужаками, которые явно шли нам наперехват.

Часа через два стало возможным рассмотреть и определить класс судов наших противников. В том, что это враг, никто из нас не сомневался. К счастью для нас, Тимор определил, что у преследователей корабли похожи на дракары, то есть, тоже весельные, наших размеров, на которых воины были и моряками и бойцами. Капитан знал, что на таких судах, экипаж был не более 80 человек. Следовательно, численного превосходства в людях у противника не было. Конечно, учитывался его морской опыт сражений, слаженность действий кораблей врага и его бойцов.

Через полчаса, со слов Тимора, стало понятно, чего хотят преследователи, — обстреляв нас из луков, заабордажить один из наших кораблей своими двумя, в то время как третий станет атаковать наш второй. Затем, расправившись с одним из нас, навалиться на второй и отпраздновать свою победу. Вступать с нами в переговоры о сдаче, наш противник и не думал.

Я дал команду занять места, согласно боевому расписанию. Дракары уже вошли в зону обстрела для кормовых катапульт, поэтому расчеты орудий изготовились к стрельбе. Решено было бомбить один из трёх дракаров. Паруса были спущены, почти половина бойцов села на весла, чтобы, опустив их на воду, придать лучшую устойчивость кораблям, для более точного прицеливания. Однако первые два выстрела ушли 'в молоко', да и два следующих оказались не лучше.

Наша стрельба вызвала на кораблях врага сначала смех, затем оттуда понеслись презрительные выкрики и оскорбления. Я понял смысл оскорблений, потому что ругались по-русски. Я предположил, что на нас напали Таманские варяги. Впрочем, это-то, как раз, стало уже не так важно. Следовало что-то срочно придумать, чтобы до сближения вывести из строя, хотя бы один из трёх судов врага.

— Никита, а почему бы нам не остановиться и сцепить свои корабли абордажными крюками, — сказал Тимор. — Мы, ведь, все равно не сможем убежать, так давай остановимся и примем бой.

— А ведь ты прав, капитан! Мы сразу выиграем в устойчивости, сможем использовать все катапульты и, используя только один из бортов каждого судна, увеличим плотность стрельбы из арбалетов.

— Точно, Никита!

— Давай команду на сближение!

На сближение и сцепку ушло около пятнадцати минут. За это время враг приблизился на выстрел стрелы. Зато в ответ получил семь пятикилограммовых валунов и сто пятьдесят стрел из самострелов. Вся стрельба велась по среднему кораблю атакующих, что произвело должный эффект. Сразу три валуна попали внутрь дракара, четвертый ударил в его борт, пятый попал по веслам левого борта. Два валуна приводнились перед носом судна, не причинив какого-либо вреда. Зато пять 'снарядов', нашедших цель, произвели страшные разрушения. Все три 'камушка', попавшие внутрь дракара, помимо того, что покалечили или убили бойцов, сидящих на веслах, проломили настил, а один, пробил и днище. Дракар сразу потерял ход. Попадание двух других 'снарядов' привело к тому, что корабль ещё и развернуло. Одновременный залповый выстрел арбалетчиков, смел всех лучников, вождя, кормщика и ещё десятка два воинов, которые имели неосторожность вскочить, спасаясь от трёх валунов с катапульт.

Но такой оборот сражения, только раззадорил преследователей на оставшихся дракарах. Они налегли на весла и вошли в 'мертвую зону', где применение катапульт стало невозможным.

Наши пентеконторы они обошли, как и предполагалось, с двух сторон, однако попытка, осыпать нас стрелами и взять на абордаж, не получилась. Как только их лучники натянули луки, они в ту же секунду были уничтожены. Я почувствовал, что наступил перелом в схватке и пора диктовать свои условия боя. Расцепившись, мы сами пошли на абордаж. Варяги, а я уже точно знал, что напавшие именно они, не ожидали от нас такого маневра, но как опытные воины не растерялись, а изготовились встретить нас во всеоружии. К их несчастью наша вооруженность была значительно выше их возможностей атаковать или обороняться. К сожалению, их вожди не смогли оценить соотношение сил, а, может быть, и не захотели.

Во всяком случае, как только суда сошлись на расстояние абордажной атаки, самые отчаянные из русов, не дожидаясь, когда корабли сойдутся и сцепятся борт о борт, попытались перемахнуть к нам на палубу.

Но не тут-то было! Из атаковавших погибли все, а самые быстрые — уже в полете. Желающих возобновить попытку абордажа больше не нашлось. Мои бойцы рвались в бой, но я выжидал. Что-то подсказывало мне, что враг сломлен. Корабли были сцеплены, а, чтобы расцепить их, требовалось высунуться. Но никто с той стороны не высунул даже руки.

Решил начать переговоры.

— Эй, — крикнул я, — может, поговорим?

— Ты, что, ромей, по-нашему гуторишь, чи шо? — послышалось из-за вражеского борта.

— Вот тебе и чи шо! У нас интернациональный экипаж.

— Якой такой этипаж? Коли зачал гуторить по-нашему, то не морочь голову заморскими словесами.

— Я сказал, что здесь, на наших лодьях, и русы, и русины, и ромеи, и арабы, и свеи, и нурманы.

— Ну и шо?

— Да ни шо! А сдавайтесь! Не то истыкаем вас стрелами и порубим.

— Ха! Ты за кого нас держишь, ромей? Твоему слову грош цена в базарный день! Мы требуем святого поединка, пусть он решит нашу судьбу!

— Не в вашем положении чего-то требовать, но, если вы попросите по-доброму, то я готов сразиться с вашим вожаком.

— Какие условия?

— Я что-то не слышал слов прошения.

— Хорошо, просим назвать условия.

— Побеждает ваш вожак, катитесь на все четыре стороны, ну, а побеждаю я, вы мои пленники вместе с оружием, кораблями и всем, что будет на них.

— Круто забираешь, ромей!

— Мы не на базаре, чтобы торговаться, а я не купец. Либо соглашайтесь, либо мы начинаем вас истреблять.

Наступила тишина, но секунд через двадцать над бортом дракара поднялся воин. Увидев его, я невольно залюбовался его статью, ростом, шириной плеч. С таким молодцем через несколько минут мне предстояло скрестить оружие и драться не на живот, а на смерть. Был он без шлема, поэтому я хорошо рассмотрел его лицо. Конечно, это оказался рус от рождения, к тому же вождь, поэтому все атрибуты варяга и вожака присутствовали: и бритая голова с оселедцем, и длинные вислые усы, и большая серьга в ухе. Лицо моего противника было суровым, но мужественным и без шрамов. Узколицый, с крупным, чуть с горбинкой и широкими ноздрями носом. Несмотря на явно большую силу, которую выдавала ширина плеч, витязь смотрелся поджарым.

Я заметил, что тоже заинтересовал противника. Наконец, тот вспрыгнул на борт и... неожиданно для меня стал скидывать с себя доспехи. Оголившись по пояс, он спрыгнул на палубу 'Барса'. После этого на всех кораблях забыли о сражении, а стали следить только за нами.

Мне пришлось тоже раздеться по пояс, потому что я вспомнил, что святой поединок у русов требует бесстрашия и открытости. Воины освободили для нас довольно просторную площадку. Я ещё раз, теперь уже с профессиональной точки зрения, присмотрелся к своему противнику. Мысленно пришлось отметить, что, наверняка, боец он, что надо, потому что, как на лице, так и на теле, шрамы отсутствовали. Это свидетельствовало о том, что воин, либо очень хорош в защите, либо настолько быстр, что его враги не успевали даже что-либо предпринять перед тем, как он их убивал.

Он был чуть повыше меня, примерно, метр восемьдесят два. Весь перевитой мышцами, с длинными руками и очень сильными кистями. Его грудная клетка и брюшной пресс рельефно выделялись, но не казались перекаченными, как у многих 'качков' моего мира.

Когда он начал движение, я понял, что не ошибся и точно оценил достоинства вожака. Я даже засомневался, а смог ли с ним справиться кто-нибудь из моих ребят или кто-нибудь из четырех братьев. К тому же я был абсолютно уверен, что у него припасен какой-нибудь тайный родовой приемчик, как у Ридгара.

Драться предстояло и без щитов. Поэтому я, естественно, вооружился своим самурайским мечом и акинаком. Противник также оказался обоерук, только оружие имел иное. В левой руке он держал узкий арабский меч, слегка расширенный и изогнутый на конце, а в правой, — сжимал узкий длинный обоюдоострый кинжал с гардой. Таким оружием очень удобно защищаться, вязать и ломать чужие мечи и сабли, пробивать доспехи и плоть врага. По своей форме кинжал был очень похож на танто или катану, кинжал ниндзя, многим людям моего мира хорошо знакомый по боевикам.

Кстати сказать, мой акинак и оберег на груди, произвели на него сильное впечатление. Рус побледнел, он узнал оба предмета! Только в его взгляде я прочитал не испуг, а удивление и возмущение, граничащее с растерянностью. 'Почему? Как посмел этот ромей присвоить себе священные предметы русколанов?'

Возникшее в нем чувство, лишь на доли секунды задержало начало поединка, но затем его взгляд стал жестким и цепким. Я понял, что бой начался. И закружилась карусель!

Конечно, я не смотрел ему в глаза, не следил за его руками и ногами. Мне достаточно было отслеживать тень движения, слышать пение рассекаемого воздуха, чтобы успевать, либо уклониться, либо отскочить, либо принять удар на оружие.

Сначала я опрометчиво решил сражаться без страховки, но уже через минуту понял, что в этом случае мне надо будет убить его. Обезоружить или оглушить вождя не представлялось возможным без риска подставиться под удар самому. Конечно, можно было бы его измотать, но поединок затянулся бы на час, потому что рус, обладал большим запасом энергии и силы. Меня это не устраивало, моя победа должна была быть эффектной. Пришлось, наступив совести на горло, включать сверхвозможности. Это-то мне и помогло увидеть и понять родовой прием, который начал проводить мой противник.

Даже, обладая супервосприятием боя, я, чуть не купился на его хитрость, когда он, проводя атаку, натуральнейшим образом слегка поскользнулся на палубе, что повело его руку вместе с мечом вниз и приоткрыло его левое предплечье. Я естественным образом среагировал на возможность, ударив мечом плашмя по кисти, чтобы выбить оружие противника из его руки.

Во-первых, хорошо, что я бил плашмя и по кисти, во-вторых, что контратаковал я на сверхтемпе.

Уже проводя удар, я вдруг увидел, как его рука с мечом уходит почти на таком же сверхтемпе вниз и в сторону, а мой меч не успевает за ней, проваливается и уходит вниз, планируя... Не так быстро, но всё же уходит вниз...

За тысячные доли секунды я успел осознать, что открыт для удара его правой руки с кинжалом. Понимая, что все равно не успеваю, всё-таки, на всякий случай, вскинул руку с акинаком на уровень пояса. Послышался лязг столкнувшегося оружия, толчок в руку, который означал для меня только одно, — угадал с защитой, жив, пронесло.

Из случившегося мне удалось сделать только один вывод, — мой сверхтемп всё же качественнее сверхскорости моего противника. Однако надо было учесть, что он обладает способностями, которые я ранее не встречал у других воинов этого мира. Поэтому я отбросил стыд и муки совести, связанные с комплексом сверхчеловека, и стал работать на сверхвозможностях: сверхскорости, сверхчувствительности, сверхконцентрации.

Сразу же стали очевидными все ходы витязя. Уже не он, а я стал диктовать порядок поединка и его рисунок. На каждый прием варяга, у меня находился контрприем, на каждую его хитрость, у меня был готов хитроумный ответ. Если он мог включать сверхтемп только при проведении отработанных действий, я мог поддерживать ещё более качественный темп на всем протяжении боя. Скоро это сказалось. Мой визави стал думать только о защите, но даже и здесь он не успевал что-либо изобрести, а пользовался широкоизвестными методами.

Это и привело его к поражению. Увидев, что превосхожу его по всем фазам боя, я стал готовиться к эффектному финалу нашего ток-шоу. Поскольку варягом я стал на заставе, принося клятву перед Вышатой, Ридгаром, Любомиром и другими варягами заставы, мне не дозволялось убить руса. Да и рука не поднималась убивать или даже калечить такого классного бойца. Решил его нокаутировать. Ждал удобного случая и дождался.

Его я поймал на, ставшей для него привычной комбинации: удар с верху, переход в скользящий вниз и резаный удар с разворота на пятке. Однако в концовке я не стал разворачиваться на пятке, а повел своё оружие вверх и в сторону с нажимом на его меч, и резким дожимом-ударом в области гарды, выбил его оружие из рук. И не дожидаясь, не разрывая дистанции, не замедляя темпа, рукоятью меча нанес удар в подбородок противника. Кинжал он задействовать не успел. Целую секунду рус простоял с осоловелым взглядом, а затем рухнул на палубу. Поединок закончился.

Во время боя постоянное многоголосие болельщиков отсутствовало, но все же ощущалось, что люди реагируют на выпады и контратаки. Однако после падения вождя, секунд пять стояла мертвая тишина. Затем, последовал взрыв ликования моих воинов, и отчаянный вопль проигравших. Из осторожности я приготовился к сражению, но мои опасения были напрасны. Для русов слово было дороже свободы. Никто из них не посмел сделать даже попытку предпринять какие-то враждебные действия.

Молча, четыре воина подошли к распростертому телу вождя и подняли его, чтобы вынести с ристалища. Однако я, приняв боевую стойку, воспрепятствовал им сделать это. Они повиновались. Тогда я, движением меча, приказал им складывать оружие рядом с телом их вожака. И началась сдача. Сбрасывая в одну кучу мечи, кинжалы, секиры, ножи, луки, сулицы, шлемы и щиты, варяги отходили к борту 'Барса' и застывали в позе непобежденных витязей, но вынужденных подчиниться судьбе и данному обету.

Я с интересом наблюдал, кто и как сдается в плен. Ни один из напавших на нас, не выказал раздражения поражением своего вождя, не опускал голову, не прятал глаза. Но все они были словно зомбированы уговором, потому что во взглядах читалась покорность, не противнику, а воли богов.

К тому времени подбитый и полузатопленный третий или первый корабль русов, благодаря остаткам своего экипажа, догрёб-таки до четырёх сцепленных судов. Он, пришвартовался к 'Волку', и его воины высадились на палубу нашего корабля. Никто из наших не стал препятствовать их высадке, а, расступившись перед ними, дали рассмотреть картину поединка. Этим ребятам никто ничего не объяснял, они всё поняли сами и, несмотря на то, что не участвовали в решении о поединке, подчинились свершившемуся.

Когда сдача пленных была окончена, я наклонился к своему противнику и стал приводить его в чувства. Мне это быстро удалось сделать, потому что уже через минуту он открыл глаза и смог осмысленно посмотреть на меня.

— Давай, паря, вставай! Нечего валяться и отдыхать, не у бабы в покоях, — сказал я ему первое, что взбрело в голову.

Он, как и полагалось нокаутированному, был страшно бледен, но попытался приподняться, однако сильная головная боль заставила его сморщиться и зашипеть, как разозленного кота.

Тогда я взял его голову в свои руки, и через них вогнал в него необходимое количество биоэнергии. Херопунктура оказала на вождя самое благоприятное воздействие. Его лицо порозовело, боль и тошнота ушли, пришло понимание действительности, которое, конечно, не доставило ему никакой радости.

Я протянул витязю руку, чтобы тот поднялся. Он с достоинством принял мою помощь, затем, поискав глазами свой меч, подошёл и поднял его. Повернувшись, он сделал два шага вперед, в мою сторону, опустился на одно колено и, склонив голову, протянул его мне. Я принял его меч в свои руки, но в мои планы не входило ущемлять его самолюбие, поэтому, взяв его за плечи, я поднял воина на ноги и протянул ему его меч назад со словами:

— Правда сегодня на моей стороне, именно поэтому я смог победить, но твоё умение сражаться заслуживает уважения и восхищения. То, что ты рус и принадлежишь варяжскому братству, не позволило мне убить тебя и не позволяет мне считать тебя своим пленником, поскольку я сам варяг. Извини, что не сказал тебе это сразу, до поединка, хотя я думаю, что ты и твои вои все равно бы не поверили в это. Только поэтому мне пришлось сойтись с тобой в бою, чтобы ты понял, что прежде, чем бросаться в сражение, узнай, кто перед тобой, потому что ты вождь и прекрасно знаешь, что варяжское братство запрещает нам сражаться друг с другом.

Ты не захотел прислушаться к моим словам, что на моих кораблях есть русы, ты нарушил закон, погубил многих своих людей, поэтому все, кто принадлежит к братству варягов, должны решить, быть тебе и дальше вождём или передать свои права другому.

Я говорил громко, чтобы мои слова слышали все его вои и чувствовал, что они падают в благодатную почву, что все напавшие на нас признают мою правоту. Вождь стоял с опущенной главой, не смея возражать. Тогда я обратился к его дружине:

— Вас я также не считаю своими пленниками, но вы должны решить судьбу своего предводителя, который преступил варяжский закон. Вы знаете его лучше меня, и вам судить, было ли это его случайной ошибкой, или такое может повториться вновь. Он ваш атаман и, именно вам, надо принять решение, сможете ли вы доверять ему в дальнейшем свои жизни. Я отдаю его на ваш суд. Как большинство из вас решит, так и будет. Хочу сказать одно, он прекрасный боец, но для предводителя одного этого мало. Если вы посчитаете, что это была случайность, и он занимает своё место по праву, то кликните — 'любо!'. Если же это уже не первая его ошибка, то... а, впрочем, решайте сами.

Остатки всех трёх экипажей перешли для совещания на ближайший из своих кораблей, а вождь остался на 'Барсе'. Мне на него не хотелось смотреть, настолько он был подавлен своим промахом. Чтобы как-то отвлечь его от напряженного ожидания, я спросил:

— Тебя, как звать-то?

— Бусом, или Буслаем, — ответил он мне.

— Как же ты так оплошал, Буслай? Что тебя толкнуло сражаться с братьями? Ты же слышал мои слова.

— Слышал, но я был настолько разгневан разрушением одного из своих лучших дракаров и гибелью своих воев, что решил, зная коварство византийцев, что ты кривишь в словах о русах и русинах. Эти имперцы кривят душой по любому поводу, а поскольку ваши пентеконторы никак не походят на лодьи и дракары, а явно принадлежат Византии, то и не поверил твоим словам. Кстати, ты же знал, что мы варяги, что же ты сам-то начал нас топить?

— Во-первых, мне показалось, что ты не собираешься вести переговоры. А, во-вторых, я подумал, что, оставшись при двух судах, ты немного поостынешь.

— Значит, и ты ошибся в выборе действий?

— Выходит, что так, только не я преследовал и нападал на тебя, а ты, поэтому моя Правда выше твоей, а моя ошибка спасла моих воев от возможной гибели. Хотя признаю, что, если бы мы оба действовали менее поспешно, то, скорее всего, сражения не было бы вообще.

— Да, ты прав! Но, всё-таки, ты ромей, так ведь?

— Так, да не так. Ромей я только наполовину, да и какая разница кто я! Варягом может стать и хазарин, и словен, и лех, и чех. Любой, принявший клятву варяжскую. Я правильно излагаю?

— Да правильно, правильно! Только, порой, на расстоянии очень трудно бывает отличить варяга от не варяга, особенно перед боем, когда дорого время.

— Правильно, ты действуешь по правилам, — бей, а затем разберемся. А уж, коли, рожей кто не вышел, так и думать не след, не токмо спрашивать!

— А, чего разговоры-то разговаривать! Тут я, намедни, на нурманах споткнулся. Подумал, что свои, стал переговариваться, а они, тати, по-нашему стали отвечать, да за разговорами, как по нам саданули! Хорошо я в последний момент заподозрил неладное и моргнул своим, чтобы не расслаблялись...

А так бы, кормили бы мы рыб своими телами. Ты же знаешь, нурманы пленных не щадят, только перед тем, как прирезать ещё и напытаются всласть.

— Нет, такого я не слышал, а свеи, а даны?

— Свеи своих пленных не губят, но продают в рабство. Даны же, отпускают за выкуп, как и мы. Их рексы и конунги ничем от нас не отличаются, да и в бою так же свирепы и беспощадны, как и мы, русы. Потому, когда мы с ними встречаемся в бою, пленных с обеих сторон бывает мало.

— Глянь, твои идут, что-то решили.

— Может, уже и не мои?

— Авось, обойдется! Ну, а нет... На то ты и атаман, чтобы даже такое пережить с достоинством. Главное лица не потерять, а то уже никогда в атаманах не восстановишься.

Тем временем, русы окружили нас, но не спешили выносить свой вердикт. Чего-то ждали. Наконец из их числа вышли трое, видимо, самые старшие и уважаемые вои. Один из них остался на месте, остальные разошлись по кругу, образовав вписанный в окружность равносторонний треугольник. Первый, кто стоял ближе к нам, повернулся к своему сектору и возопил:

— А, что, братцы, ответим мы Буслаю на его атаманство, Любо!

— Любо, любо, любо! — ответили ему.

То же самое повторилось и в двух других секторах.

Получив вотум доверия, Буслай с облегчением вздохнул. Я по-приятельски улыбнулся ему и сказал:

— Конечно, такое дело надо бы спрыснуть, как следует, но ты уж не обессудь, спешим мы в Трапезунд и так задержались, звеня мечами. Надеюсь, виру за убиенных, раненных и ущерб, причиненный твоему дракару, ты требовать не станешь?

— Нет, сами разберемся, кто кому должен. А корабль наплаву, дотащим до берега, восстановим. Будет не хуже прежнего.

— Просьба у меня к тебе. Сообщи всем варягам о наших пентеконторах, чтобы и другие не ошибались, и не тратили своего времени на преследование.

— Добро! — согласился Буслай, но, что-то, вспомнив, замялся...

— Тебя, как называть-то?

— Называй Никитой.

— Вот, что, Никита! Прости за любопытство, но откуда у тебя такие мечи?

— Ты хочешь спросить, откуда у меня акинак?

— Да.

— Из оружейной киевского князя. А этот оберег мне передал один Волхв в вятских лесах.

— Тогда ты, действительно, герой из племен русколанов!

— Ты знаешь, Буслай, только прожив сорок лет, стал подозревать об этом, да и то, иногда сомневаюсь.

— Не сомневайся, потому что в твоих руках святые предметы, которые не обманешь, не украдешь и не завоюешь. Верь и гордись их выбором! Я обязательно расскажу всем варягам о тебе и твоей дружине, — и Буслай с уважительным поклоном отошёл к своим.

Там он, что-то им сказал, показывая на меня, а, затем вернулся и попросил:

— Ребята просят посмотреть на акинак и оберег, уважь их просьбу. Им, может, раз в жизни представился такой случай, не лишай их такой возможности.

Я не стал возражать, и все русы с благоговением прошлись мимо меня, разглядывая легендарные артефакты.

На том и распрощались с ними.

Мы возобновили, прерванный было путь, а варяги отправились ремонтировать корабль и добирать дружину.

Через некоторое время я подошёл к Тимору и спросил:

— Ну и что, как думаешь, капитан, оставшийся путь пройдет без приключений?

— После таких событий, вся дружина надеется на это.

Всеобщие надежды сбылись, и через пять дней мы уже были в порту Трапезунда.

Боже, что это был за город! Уже от порта начинались торговые ряды с морепродуктами. От огромного количества рыбы стояла такая вонь, что даже видавший, казалось, всё капитан, повелел встать на рейде, а в город отправляться на местных лодках, которые шныряли повсюду.

В город с кораблей нас отправилось всего пятеро. Пятерка состояла из меня, Борислава Мирослава, Богумила и Венеда. Оказавшись в порту, близ стен Трапезунда, я, наконец-то увидел, что такое малоазиатский базар. Базары в Херсонесе показались мне молчаливыми и строгими перед крикливостью и роскошью Трапезунда. Мы были просто оглушены зазывалами торговых лавок, которые на все лады прославляли местные товары, стараясь, перекричать друг друга. Нас хватали за руки, за одежду, и не дай Бог, было проявить, хоть малейший интерес к какой-нибудь лавчонке.

Однако мы достойно выдержали все искусы и добрались до ворот города. Воротная стража учинила нам форменный допрос о цели нашего прибытия в Трапезунд. Я, единственный, который имел истинные представления об этом, рассказал, что мы из Херсонеса, прибыли только что на кораблях, с желанием следовать далее в город Карс. Но, поскольку мы предпринимаем такое путешествие впервые, хотели бы расспросить здешних купцов или тех, кто водит караваны, о наезженных путях в этот город. Услышав, что наши суда не собираются разгружаться в их порту, стражники мгновенно потеряли к нам интерес, но, всё же любезно подсказали к кому лучше обратиться по нашему вопросу.

О городе особенно рассказывать не хочется. Он мне, после Херсонеса, не показался. Во-первых, грязноватый, во-вторых, разношерстный. Иногда встречались интересные строения, но, в основном, попадались похожие, как две капли воды жилые постройки, обнесенные глинобитными заборами. Даже христианские церкви имели азиатский вид. Античных строений в городе не было совсем, хотя Анестис предупреждал, что эллинские храмы сохранились здесь только вдали от Трапезунда.

Через полчаса мы, всё-таки отыскали караван-сарай, где, по словам стражников, обитал нужный нам человек, по имени Вазген. Там нам заявили, что Вазгена сейчас нет, но он скоро вернется, и предложили обождать его. Ожидание, как я и предполагал, затянулось, и мы решили немного перекусить. Тем более хозяин близ стоящей харчевни или таверны, или трактира, давно намекал нам, что у него готовятся самые лучшие в городе сувлаки. Когда нам принесли эти самые сувлаки на длинных деревянных палочках, и мы попробовали, то поняли, что хозяин этой забегаловки честный человек. К тому же перекус оказался на удивление сытным и дешевым. Мы уже намеревались повторить заказ, когда появился ожидаемый нами субъект.

Вазген ворвался, как ураган, наделав столько шума и суеты, что оказался в центре всеобщего внимания. Однако уже через секунду все успокоились, увидев, кого принесло. Я же, продолжал наблюдать за ним, стараясь понять, с кем мне придется иметь дело и насколько такому человеку можно доверять.

Черноволосый, носатый, небольшого роста, пухленький, — все казалось бы, говорило о добром, покладистом и мягком характере. Лицом он походил на актера Мкртчана, но не фигурой. Телосложение было женским, зато энергия в этом человеке скрывалась дьявольская.

Честно, я от такого несоответствия духа и тела, обалдел. Правда, через пять минут его дух подавил мои зрительные чувства, и когда я заговорил с ним о деле, мне стало наплевать, какие у него руки, живот, задница, а предпочитал слушать, о чем вещает Вазген.

А беседу он вел только по делу.

Первое, что сказал Вазген:

— Если вы думаете, что я вам выложу маршрут каравана до Карса задаром, то вы глубоко ошибаетесь.

— Сколько?

— Три серебряных дирхема.

— За три серебряных дирхема я могу здесь нанять проводника до самого Карса. Не принимай меня за провинциального дурачка, Вазген!

— А где гарантия, что этот проводник не наведет вас на засаду разбойников пустыни?

— Во-первых, мы не боимся никаких засад и разбойников, а, во-вторых, проводник будет с нами, и наказать его станет возможным прямо на месте. В отличие от тебя, если твои слова окажутся сплошной выдумкой.

— Хорошо, один серебряный и по рукам!

— Какие твои гарантии, и кто в этом городе из известных чиновников или людей сможет подтвердить твои слова?

— О, иностранец, ты слишком многого хочешь! Однако мне нравится, как ты ведешь разговор, поэтому за меня может поручиться местный старшина караванщиков, Арсен.

— Хорошо, хоть он и твой соплеменник, да ещё и товарищ по ремеслу, но я удовлетворюсь таким поручительством, если он нам его даст.

— Договорились, идем к нему в караван-сарай, чтобы покончить с недоверием. Приготовь и мой серебряный, иначе мои хлопоты окажутся напрасными, а я не могу допустить такого.

Через десять минут быстрой ходьбы, чуть ли не бегом, мы нашли Арсена, который подтвердил добропорядочность нашего информатора и охарактеризовал его, как одного из самых знающих и предусмотрительных караванщиков Трапезунда.

Когда с этим вопросом было покончено, мы все уселись в сторонке от караван-сарая, с его суетой и нервозностью, я вытащил серебряную монету и положил её перед Вазгеном. Это стало началом нашего долгого разговора о маршруте и его превратностях. Правда, первое, о чем я поинтересовался, а нельзя ли весь путь проделать на кораблях?

— Нет, — ответил Вазген, — Карс находится в горах.

— Я неправильно поставил вопрос, — извиняясь, пояснил я. — Нельзя ли сократить сухопутный маршрут, используя корабли до того места, где необходимо высаживаться?

— Можно, — ответил Вазген, — только всё побережье прикрыто рифами, и корабли не смогут пристать к берегу. Придется воспользоваться лодками для высадки, если вы в дальнейшем собираетесь идти пешком. Если же вам в пути нужны и лошади, то лучше всего начать путь от Трапезунда. Есть, конечно, и третий способ, скрывать не стану. На кораблях можно добраться то Батума, а оттуда уже идти в Карс. Сухопутный маршрут сократится, только сейчас в тех местах смута, много войск и разбойных шаек. Впрочем, вам выбирать!

Решили остановиться на Трапезунде. У нас не было пергамента или бумаги, где мы могли бы фиксировать рассказ армянина. Тогда, Борислав, нашел где-то прутик и стал рисовать карту на песке, благо он здесь был повсюду и бесплатным. Вскоре, мне, да и другим моим спутникам стало ясно, что две трети пути нам следует идти вдоль берега моря, до приметной возвышенности, которая будет напоминать двугорбого верблюда. Сама возвышенность отстоит от моря, довольно, далеко, но её хорошо видно с берега, поэтому мимо пройти можно только, либо слепому, либо в сильном тумане.

— А туманы там часто случаются?

— Сколько лет живу, а ни разу не видел там тумана. Так вот, идти надо будет, прямо, к этой вершине, а от неё забирать уже правее. Такой обход, который равен одному конному переходу, должен вывести вас, непосредственно, к горной дороге, которая и должна привести вас к желаемому месту.

Вазген закончил рассказ и быстро протянул руку за монетой, но я оказался быстрей.

— Стой, стой, стой! Уважаемый, ты нам ещё не всё сказал.

— Я всё вам рассказал, больше мне добавить нечего.

— Ой, ли! А твои упоминания о разбойниках? Давай, рассказывай, где они чаще всего устраивают засады, кто их предводители, каковы силы, с которыми нам, возможно, придется столкнуться.

— Но это не входит в наш договор! — возмутился Вазген. — За такую информацию следует доплатить.

— Это почему же? Как я понял, а я человек понятливый, разбойники, — это обязательное навязываемое приключение при путешествии из Трапезунда в Карс. А, если это так, то информация о них должна входить в цену рассказа о маршруте. Кстати, ты ещё не упомянул о колодцах с питьевой водой.

— Вот, как раз, у колодцев разбойники, обычно, и нападают. Первый колодец, который вам встретиться через пять конных переходов, сторожит Чёрный Всадник, у которого в банде человек восемьдесят. Бойцы хорошие и жестокие. Но откупиться от них значительно легче, чем от второй банды, которая, ещё через три конных перехода, будет поджидать вас у второго колодца. Ею верховодит Шакал Пустыни. У него человек сорок-пятьдесят, но жадности хватит на две сотни. Сам он производит впечатление благородного разбойника, зато его шайка, — это, действительно, стая шакалов.

— Вазген, сколько ты живёшь на этом свете? Сорок, пятьдесят лет?

— Среднее между тем, что назвал ты. А, что?

— И много ты встретил за это время благородных бандитов?

— Ну... и, нет.

— Вот именно! Поэтому не надо упоминать даже о впечатлении, которое кто-то там производит. Все они одним миром мазаны.

— Ты прав, конечно. Но иногда, так хочется, чтобы такие существовали.

— Утопия! Даже если вожак и был когда-то неплохим человеком, то сейчас всё хорошее из него повыветрилось. Точнее, загнано в самую глубину его сознания, потому что ему не позволят быть таким его же соратнички. Ладно, бог с ним, с вожаком! Каким оружием располагают разбойники?

— В основном, сабли, копья, но есть и лучники, как в одном, так и в другом отряде. Правда, их немного, не больше десятка на каждую банду. Да, все конные, у некоторых есть даже заводные лошади.

— Что ещё может помешать нам в дороге?

— Как будто, больше ничего. Конечно, внезапно может разразиться песчаная буря, но рядом с морем она не страшна. К тому же сейчас не сезон бурь.

Я убрал руку с серебряного, и Вазген спокойно взял заработанную монету себе. Мы по-приятельски распрощались и разошлись.

— Борислав, ты запомнил карту, которую рисовал?

— Обижаешь, Никита! Карту запомнили все, думаю и ты тоже.

— Хорошо, а то мало ли что ...

— Никаких 'мало ли', единственно, что надо решить, как будем двигаться, — сказал Борислав.

— Думаю, необходимо идти берегом, но для устрашения параллельным курсом пойдут корабли. Кстати, по четыре лодки на корабль стоит закупить.

— Дельно, Никита! Только пока это на лодках догребут до берега...

Уж лучше надеяться только на себя. Смогли же мы сотню печенежскую разбить. Думаю, разбойники эти, не страшней печенегов окажутся. К тому же луков у них с десяток лишь набирается, — заявил Венед.

— Всё так, рассуждаешь верно. Но даже если ты полностью уверен в своей силе и победе, лишний раз перебдеть не грех. Кстати, может, и до драки не дойдёт при такой поддержке.

Вернувшись на корабль, я сразу же собрал весь командный состав обоих кораблей и объявил дальнейший маршрут нашего следования. По суше вместе со мной шёл весь мой полный десяток, на лошадях, с минимальным запасом пищи, но большим запасом воды и при полном вооружении. Конечно, все были поставлены в известность о превратностях пути, поэтому мои распоряжения по поводу лодок, а так же катапульт, воспринялись, как само собой разумеющееся.

Всеми делами мы начали заниматься на следующее утро. К обеду все приготовления уже были закончены: лодки куплены, трапы для лошадей установлены.

Утром следующего дня, разгрузка производилась сразу с двух кораблей. Животные безбоязненно спустились по трапам. Наше десантирование на берег прошло спокойно и быстро. На всё про всё потратили двадцать минут. Наша высадка не осталась незамеченной со стороны стражей города. Ещё до того, как мы успели затянуть подпруги, к нам подбежало около тридцати вооруженных привратников, во главе которых был какой-то чиновник, восседавший на коне. Агрессивности они не проявляли, поэтому, за исключением Ратибора, мы спокойно их встретили, и Мстислав вежливо осведомился, чем наше присутствие встревожило уважаемые власти Трапезунда.

Ему, также вежливо ответил тот же самый чиновник, что это обычная процедура встречи всех иностранных гостей города, которые желают посетить Трапезунд. Тогда вмешался я и сказал, что мы не собираемся въезжать в пределы города, а высадились в виду стен славного Трапезунда по единственной причине, что в другом месте у нас не было возможности переправить наших лошадей.

— Если же мы что-то нарушили или причинили ненужное волнение властям города и его верным привратникам, то только по незнанию здешних порядков, и готовы сию минуту исправить нашу ошибку.

По всей видимости, на берегу, ещё со вчерашнего дня, знали о наших приготовлениях и намерениях. Знали и откуда мы прибыли, поэтому глава отряда стражей не стал мздоимствовать, а только высказал нам замечание, что каждое действие гостей города, особенно связанное с крупной выгрузкой на берег в границах города, должно согласовываться с властями Трапезунда.

Я заверил, что в следующий раз мы именно так и сделаем, и ещё раз повинился за беспокойство, причиненное нашими действиями гостеприимному городу. Видимо, мои извинения оказались достаточными, потому что чиновник наклонил голову в знак понимания, развернул своего коня и поехал в Трапезунд. Вслед за ним ушёл и весь его отряд. Мы остались на берегу одни, спокойно докончили наши приготовления в дорогу, и через час наш отряд двинулся на восток, вдоль береговых стен города.

Через полчаса стены остался позади нас, а впереди раскинулись оливковые рощи, затем пошли оазисы. К сожалению, на исходе дня закончились и они, и справа от нас раскинулась пустыня. Унылый пейзаж, поэтому невольно мои глаза оборотились к морю, где двигались наши корабли. Мы успели отъехать от Трапезунда, километров сорок и остановились на короткий привал перед ночным маршем.

Пока мы на берегу отдыхали, наши суда скрылись из виду. Солнце здесь садилось куда как резче, чем в Херсонесе, поэтому уже часов в девять вечера, мы выступили в дорогу.

Ночи в пустыне ничем не отличаются от ночей в средней полосе России, за исключением того, что здесь всё открытое пространство. Барханы не в счет, так себе холмики песка, не более того. Зато небо ночью, особенно летом, в пустыне звездное. И даже если нет луны, все равно светло, тем более на берегу моря. Поэтому двигаться нам было довольно просто, мы даже видели на сотню или более метров, что впереди нас. Кстати, о ночном холоде, о котором я слышал у себя, в том мире, не было и речи. Конечно, было несравнимо прохладнее, чем днем, но, несмотря на это, температура градусов семнадцати-восемнадцати тепла всё же достигала. Поэтому, что-либо надевать на себя, помимо того, что на нас уже было одето, мы не стали. Лошадкам тоже шлось хорошо и легко, хотя идти по песку значительно тяжелее, чем по твердой почве. Пожалуй, одному моему Ворону всё было нипочем.

Впрочем, попадались и твердые участки земли, свободные от песка. Тогда наши животные, словно получали дополнительные силы, и переходили на мелкую рысцу.

Таким образом, мы проехали километров десять-двенадцать, затем почва под копытами наших лошадок стала каменистой. Это повлияло на темп нашего перехода, уменьшив его скорость, потому что кони стали спотыкаться, и появилась опасность, что в темноте они посбивают себе все ноги.

К счастью для нас, километра через два, камни закончились, и местность вновь изменилась. Теперь мы ехали по потрескавшейся глине, твердой, как бетон, что значительно улучшило настроение нашим коняшкам, и дало преимущество в скорости передвижения. Остаток ночи почва под ногами, так и не изменилась.

Утро застало нас на невысоком холме, с которого открывался простор во все стороны. Впереди, справа и сзади от нас до самого горизонта, простиралась растрескавшаяся земля, слева, — бескрайнее море. Лишь два корабля, которые находились недалеко от берега, немного разбавляли однотонный пейзаж. Мы решили пройти ещё немного вперед, пока солнце не палило нас своими лучами, приметив в полукилометре от себя что-то, наподобие скалы, расположенной под наклоном, что создавало естественный навес и тень. Приблизившись к объекту, мы поняли, что нам повезло, потому что под скалой, ко всему прочему, было и немного травы. Она, правда, оказалась сухой и колючей, но всё же это были растения, а не голый растрескавшийся глинозем.

Однако Борислав с братьями отнеслись к такому пейзажу с подозрением, пояснив, что, именно в такой траве легче всего напороться на скорпионов и змей. Отнесясь к предупреждению со всей серьёзностью, мы тщательно обследовали место предстоящей стоянки. Змей поблизости не было точно, а скорпионов оказалось обычное количество, к тому же от знакомства с людьми и животными они постарались уклониться.

За ночь мы успели пройти ещё километров тридцать. Стоянку мы обустроили в обычном порядке, напоили и накормили своих коней, затем собрали несколько клубков перекати-поле и срубили парочку саксаулов, которые во множестве росли под скалой. Из всего этого развели костер, и поели горячей похлебки, каши и поджарили засоленное мясо, которое захватили на первый день путешествия. Насытившись и утолив жажду, легли отдыхать. Подежурить первыми вызвались Богумил и Венед, вторая пара, Птах и Ратибор, должны были сменить братьев через три часа.

Я, наверное, проспал часа четыре, хотя мог и не спать совсем. Проснувшись, я почувствовал в атмосфере какое-то напряжение. Чем это было вызвано, понять никак не удавалось, но я всем своим существом чувствовал приближение опасности. Минут пять я тщетно напрягался в желании разобраться в своих ощущениях, но плюнул, разбудил спящих и приказал всем быть настороже, потому что знал наверняка, что моё беспокойство не напрасно.

Через полчаса всё стало ясно, потому что вдали от нас показался смерч, который мог причинить нам большие неприятности, если не погубить. Понаблюдав за ним, мы поняли, что он движется точно на нашу скалу. В связи с этим было решено убраться с его дороги и перебазироваться ближе к морю, что мы и сделали. Однако, как оказалось, радоваться своей предусмотрительности нам ещё было рано. Как только мы собрались и двинулись к морю, смерч сразу же изменил своё направление. Сейчас он был уже достаточно близко, чтобы мы могли точно определить, в каком направлении движется эта стихия. Мне это сразу же показалось странным, ребята тоже согласились со мной, предположив, что у смерча существуют глаза, которыми он выбирает себе жертву.

— Ах, вот как, — подумал я, — значит, против меня можно применять всё и магию, и природу...

А мне защищаться или спасаться в меру человеческих сил. Хорошо, сейчас мы разберемся с вами по строго физическим законам природы.

Я взял самурайский меч и переключил на несколько делений его рукоятку. В тот же миг возник плазменный луч, которым я стал управлять. Первым делом, конечно, луч нанес копейный удар в смерч, который отбросило на большое расстояние и почти уничтожило. Мне стоило только добить его, чтобы окончательно покончить с буйством природы. Но мои противники тоже не дремали, и поспешили принять контрмеры, истончив воронку смерча и сделав её лезвием огромной косы, срезающей всё на своем пути. Мне пришлось вновь изменять фиксацию ручки, превращая лезвие меча в холодную плазму, которая по своей природе была антиподом смерчу, то есть зарядам тончайших завихрений. Смерч приближался, высотою с десятиэтажный дом, нас отделяли несколько десятков метров. Чтобы не подвергать опасности своих ребят, пришлось шагнуть навстречу взбесившейся стихии.

Было страшно сделать первый шаг, но, сделав его, я забыл о личной безопасности. Передо мной находился враг, которого должно сразить. Теперь нас уже разделяли не десятки, а, просто метры, я уже видел ревущее жерло вихря, меня начало затягивать в его воронку, и в это время мои руки, удлиненные мечом, прочертили букву зет. Огненное лезвие оружия врубилось в смерч и рассекло его на части. Что-то там, внутри него, зарычало, ухнуло, завизжало и... вдруг исчезло. Стало настолько спокойно и тихо, что заложило уши. От наступившей тишины, хотелось закричать, чтобы, хоть, как-то понять, а не оглохли ли мы все и сразу.

Постепенно, откуда-то издалека, стали проявляться первые звуки. Послышался шум прибоя, возобновилось многоголосие прибрежных птиц, проявился даже шум ветерка, несущего морскую свежесть. Наши лошади опамятовали даже быстрее нас, стали переступать в нетерпении ногами, потряхивать головой, фыркать. Вскоре и мы стали приходить в себя, правда, я долго ещё не мог подняться с того места, куда плюхнулся сразу же после поединка со смерчем. Я был в каком-то гипнотическом трансе, потому что у меня перед глазами всё ещё маячил зёв вихря. К тому же мои ноги предательски дрожали, а этого моим ребятам демонстрировать не хотелось. Поэтому пришлось сидеть до тех пор, пока мой организм не успокоился и не отдохнул.

Каким-то образом смерч похитил у меня огромный запас энергии, накопленный в течение нескольких дней. И в одну секунду он почти испарился. Над таким феноменом следовало серьёзно поразмыслить и предусмотреть системы рационального расходования порций энергии, при той или иной степени опасности. Поскольку мой мозг с максимально возможной точностью зафиксировал силу воздействия и достаточности противодействия, или, говоря юридически, меру необходимой обороны, я не сомневался, что уже к концу следующего конного перехода, мне удастся рассчитать задуманную систему.

После треволнений, я проспал до самого момента сборов в очередной ночной переход. Сон достаточно укрепил мои силы и успокоил нервную систему, поэтому и второй, и третий, и четвертый ночные переходы не показались тяжелыми.

— Почему так поздно стало известно о нём?

— Его долгое время прикрывали двойным щитом. Проникнуть сквозь двойной заслон не хватало сил.

— Почему раньше не обратился ко мне?

— Сначала ничего не замечал, затем понадеялся на свои силы. Но, как только понял, что моих недостаточно, сразу обратился к тебе.

— Чёрного Волота нельзя упустить, Кащей! Даю тебе канал, по которому скачаешь столько сил, сколько сможешь перенести сам.

— Спасибо, постараюсь подготовить всё наилучшим образом.

— Только б не опоздать! А там, можно поспорить и с Родом...

Конечно, пустыня давила на психику, но вполне терпимо. Ворон, как и остальные лошади, чувствовал себя хорошо, что прибавляло оптимизма, и вселяло дополнительную уверенность, в выполнимость поставленной цели.

На все вопросы о волшебных свойствах меча, я отвечал уклончиво, сказав, что не ожидал от него такого. Видимо, лживо предположил я, в минуты смертельной опасности меч превращается в луч, который противостоит темным силам магии. Такое предположение устроило всех, но и озаботило, что мы обнаружены, а смерч, — это первая проба сил тех, о ком меня предупреждали.

Конечно, никто из нас не забыл, что после очередного ночного перехода, нас поджидает колодец с водой, а вместе с удовольствием, надвигается и проблема, в лице местной банды.

Поэтому при наступлении рассвета, в дозор ушли двое: Болек и Рогдай. Первый ускакал вперед, а Рогдай выехал в боковой догляд. Возвышенности или низины отсутствовали, вокруг расстилалась ровная, как стол, растрескавшаяся земля, и только поднимавшееся марево, иногда преподносило неожиданные картинки прокаленным мозгам. На такой гладкой поверхности нечего было, и думать скрытно подобраться к противнику, либо обойти его. Успокаивало, что и противник не сможет внезапно напасть на нас, однако в такой ситуации следовало заранее приготовиться к отражению врага.

Как и ожидалось, к рассвету мы вновь догнали свои корабли, которые теперь маячили в нескольких сотнях метров от берега. Поэтому, как было условленно, я подал знак на суда, чтобы там спускали лодки на воду, и высаживали десант. Мои ребята развернулись в цепь и приготовили луки. Всё строилось на упреждении противника, потому что вместе с лошадьми, мы учуяли запах влаги, что свидетельствовало о нашем приближении к колодцу. Через минуту дозорные подтвердили правильность предположений, а ещё через минуту показался противник. Сначала в мареве у горизонта показались тени, затем их сменили призрачные, колеблющиеся на воздухе всадники. Показались и исчезли.

Мы уже знали, что колодец находится километрах в двух от нас, а шайка, если решится напасть, скорее всего, начнет наступать полумесяцем, со стороны пустыни, чтобы прижать нас к морю. Но пока наше движение продолжалось беспрепятственно, а лодки с кораблей уже прошли половину пути до берега. Двигались они немного наискосок, чтобы пристать к суше недалеко от колодца, этим и объяснялось их отдаленность от берега, хотя, при необходимости, они могли добраться до него через две-три минуты. В каждой лодке находилось восемь бойцов: шестеро на веслах, один на руле, один с луком и стрелами на носу. При таком соотношении сил, мы легко могли отбиться и от большей шайки.

Приближаясь к колодцу, мы всё реальнее приближались и к стычке с разбойниками. И, когда до колодца осталось с полкилометра, лихие ребята проявились всем своим личным составом. Вначале показалось, что их сотни две. Я, грешным делом подумал, что Вазген соврал-таки, но, приглядевшись, понял, что их, действительно, не больше сотни, но у всех у них есть заводные кони. Выскочив развернутой лавой, метрах в шестистах от нас, и проскакав нам навстречу ещё метров пятьдесят, банда осадила лошадей.

Впереди выделялся вожак, который внимательно стал рассматривать, как к берегу под прямым углом разом стали приближаться четыре лодки. С позиции разбойников можно было легко сосчитать наши силы, с учетом морского десанта. К сожалению для себя, Чёрный Всадник неправильно оценил свои возможности, точнее, недооценил нас, своего противника, к тому же, упустил драгоценные минуты.

Когда он, всё же, решился атаковать, лодки уже пристали к берегу.

Сколько нужно времени всаднику, чтобы преодолеть расстояние в шестьсот метров? Минуты полторы, не больше. Моим морякам понадобилось тридцать секунд, чтобы вытащить свои лодки на берег, перевернуть их на ребро, днищами к противнику, и изготовиться к бою.

Тем временем, разбойники преодолели не больше половины пути до нас, конных, и получили первую порцию стрел. Стреляли мы с выбором, в первую очередь, выбивая нападавших стрелков, расположившихся на флангах. Выбить их не составило труда, потому что их всего было десять, и нам хватило по одной стреле, поскольку нас было пятнадцать. Подавив огневые точки, мы, израсходовав ещё по три стрелы, практически истребили и фланги разбойников. На всё про всё, ушло секунд десять. За это время те, кто наступал на нас с фронта, продвинулись ещё метров на сто пятьдесят.

Поэтому, мы спокойно развернули своих коней и, проскакав пятьдесят метров, отделявших нас от лодок, снова развернулись и стали методично расстреливать врага. К нам присоединился и десант. Сорок луков за пять секунд смели конников вместе с их лошадками. Оставшиеся в живых разбойники пытались скрыться или защититься от стрел, но тщетно. Закончив побоище, мы поехали посмотреть на тех, кто, ещё минуту назад, был нашим врагом.

Из девяносто трёх тел, которые мы насчитали, признаки жизни теплились только у девятерых. Трое из них были уже не жильцы на этом свете, поэтому их прикончили, чтобы не продолжать мучений. Шестеро оказались тяжело раненными, но вполне жизнеспособными. Правда, Чёрного Всадника среди них не было, потому что он, пронзенный тремя нашими стрелами, находился в пути к своему ирию или валхале, или какому другому раю или аду.

Конечно, хотелось немедленно расспросить у пленных, кто был их атаман, который оказался на вид красивым мужчиной, с хорошо развитой мускулатурой и без единого старого шрама. Однако все шестеро были слишком слабы, чтобы устраивать им допрос, поэтому его пришлось отложить до лучших времен.

Оказав первую медицинскую помощь раненным, мы начали отлавливать, оставшихся в живых, лошадей, многие из которых не убегали далеко от своих бывших хозяев, но всякий раз убегали от нас, живых, но чужих им людей. Эти лошади были обучены ничуть не хуже, чем печенежские, только выглядели они по-иному. Я, конечно, плохо разбирался в породах лошадей, но и на глаз было видно, насколько кони разбойников красивее и благороднее печенежских, которых мы продали в Херсонесе.

Как потом оказалось, это были сплошь арабские скакуны, самых благородных кровей. У нас их набрался целый табун, к которому пришлось приставить с десяток сторожей, чтобы отправить их на рынок Трапезунда, а, заодно и отвести тело Черного Всадника, как доказательство, что кони добыты в бою с разбойниками, а, следовательно, как военная добыча, принадлежат тем, кто их добыл с боя, независимо от того, кому они принадлежали ранее. Такие правила действовали пока повсюду, требовались только доказательства. Тело бывшего атамана, наводившего ужас на торговые караваны, да, в придачу, шестеро раненных его соратников, являлись наилучшим доказательством наших прав на лошадей.

По словам одного из моряков-готов, этот табун оказывался целым состоянием для всех нас. За них мы могли построить ещё три боевых корабля, и нанять три полных экипажа с вооружением. Под такой товар, пришлось выделить ещё десяток отборных воинов, чтобы надежно оберечь наше добро. Все готовы были послать ещё два десятка, но я посчитал, что двадцати бойцов хватит для надежной охраны. К тому же им повелели ждать корабли в Трапезунде, и никуда не высовываться. Ожидалось, что корабли, или один их них, прибудет в город уже через неделю.

Из-за всех свалившихся дел, пришлось задержаться у колодца на два дня, но, как только всё уладилось, и караван отправился в Трапезунд, мы с кораблями двинулись дальше. От захваченных лошадей, мы оставили себе четырёх, которых нагрузили провизией и водой из колодца. При таких запасах, мы теперь могли двигаться быстрее и с большим комфортом. Настроение было приподнятым у всех, кроме меня.

Навалилась хандра. Казалось всё бесцельным, ненужным, пустым, не стоящим внимания. Меня не прельщало богатство в этом мире, мне не нужны были женщины этого мира, мне не нужна была власть над сильными мира сего. Мне необходимы были знания этого континуума, его магические силы, познание и полный контроль самого себя, чтобы исполнить 'квест', чтобы вырваться из этого времени и пространства.

Конечно, следует признать, что было приятно, когда сотни глаз смотрели на тебя с преданностью и восторгом. Было радостно, что ты не ошибся в людях, что смог организовать такую кучу народа, в непобедимый боевой кулак. В своем мире я плохо справлялся с небольшим коллективом своей фирмы, погрязнув в администрировании и текучести кадров. Здесь мне удавалось практически всё, что я задумывал, за что брался. У древлян, на заставе, в Киеве, в Херсонесе, в диком поле и на пустынном морском побережье. Да и люди здесь мне встречались не в пример моему миру — сильные, отважные, даже враги. Но, несмотря на всё это, меня тянуло к себе, в привычный для меня мир, с моим домом, квартирой, семьей.

Странно, там я частенько мечтал об этом мире, мире меча и магии, мире настоящих мужчин и воинов, о мире, где подлость, называется подлостью, предательство, — предательством. Тогда я мечтал, что в таком мире я стану на равных с лучшими и, что же? Вот он, тот самый мир! Вот я, один из лучших! Почему тогда меня так гложет ностальгия по утраченному, в общем-то, ничуть не лучшему обществу? Или я, как тот глист из анекдота, патриотически бью себя в грудь и, давясь дерьмом, снова лезу в задницу, произнося заветные слова:

— Это наша Родина!

Есть от чего мрачнеть, когда не можешь понять самого себя, когда мучают сомнения, мучает неуверенность. Невольно начинаешь завидовать тем, кому всё ясно и понятно, кто ощущает себя единым целым с этим миром, с обществом, кто, действительно, является частью его.

— Боже, правый и милостивый, дай мне сил и веры перебороть сомнения и тревоги!

Второй колодец показался на утро третьего дня. Ландшафт местности нисколько не изменился, та же потрескавшаяся земля с камнями, с реденькими кусточками и колючками.

Наша подготовка к встрече со второй бандой ничем не отличалась от первого раза. Какой смысл изменять тактику, если стрелков в этой банде, по словам Вазгена, было не больше, чем в первой, и сама банда по количеству бойцов уступала банде Черного Всадника.

К колодцу мы подъехали со всеми предосторожностями, выслав вперед Ратибора и Болека для разведки. Оба моих ученика медленно, прикрывая друг друга, приблизились к месту, где вершина колодца выступала из земли. Постояв там минут десять, они слезли с коней, не расседлывая их, и принялись открывать крышку колодца, имитируя желание напоить коней, напиться самим и запастись водой впрок для дальнейшей дороги. Однако сколько мы ни наблюдали, сколько ни приглядывались, вдали не появилось ни облачка пыли, и в мареве горизонта не показалось ни единого всадника.

— Видимо, мы попали в пересменок дежурств, — произнес Мстислав, — придется ждать, когда новый дозор заступит.

Слова Мстиши показались мне очень похожими на правду, хотя я предпочел бы увидеть разбойников сразу. Но никто из нас не мог диктовать бандитам, как им, когда и где следует появляться перед нашими очами. Приходилось мириться с обстоятельствами и подстраиваться под сложившуюся ситуацию. Поэтому, уже не торопясь, весь отряд собрался у колодца и стал, не спеша, добывать воду. Правда, расседлывать лошадей мы не стали, а только слегка ослабили подпруги, чтобы наши четвероногие спутники могли спокойно напиться.

Мы успели немного отдохнуть и перекусить, прежде чем на горизонте обозначились всадники. Их было немного, пятеро, но это явилось для нас сигналом к тому, что скоро пожалует и вся шайка. Пятерка всадников рассматривала нас и, видимо, корабли в море минут десять, а затем, поворотив своих коней, исчезла из нашего поля зрения.

— Ребята, приготовились! — спокойно произнес я.

Мой отряд, не суетясь, изготовился к встрече 'гостей'. Четыре лодки, правильнее, шлюпки, отошли от кораблей и направились к берегу.

Но прошло пять, десять, пятнадцать, двадцать минут, а основные силы разбойников не появлялись. Я уж начал подумывать, что Шакал Пустыни разгадал наш план и не полезет в западню. Однако жадность банды, пересилила природную осторожность вожака, и ещё через пятнадцать минут они все уже скакали к нашей стоянке.

К тому времени лодки десанта были уже вытащены на берег, и десантники основательно изготовились к бою. Наши военные приготовления не прошли незамеченными вожаком, потому что, не доскакав до нас метров четыреста, он вдруг резко вскинул вверх руку, и вся его банда осадила своих коней. С такого расстояния они, конечно, не могли точно оценить наши силы, поэтому Шакал решил начать с переговоров, чтобы понять, с кем он в данном случае имеет дело. От его шайки отделились три всадника, которые, проскакав половину пути до нас, остановились и стали махать и кричать, призывая подъехать к ним кого-нибудь из нас для разговора.

Я послал Владимира и Добронрава, не надеясь на порядочность парламентеров противника. В связи с этим, особо предупредил своих ребят, быть предельно осторожными. Однако в планы противника пока не входило завязывать бой. Как мы и ожидали, их демонстрация переговоров, была лишь предлогом для более реальной оценки наших сил, поскольку не прошло и минуты после начала разговора с подъехавшими к ним Владимиром и Добронравом, как три разбойника развернули своих лошадок и помчались к своим. Оба моих парня вернулись, соответственно, к нам.

— Ну и, что они сказали? — полюбопытствовал я.

— Они потребовали немедленно уйти от колодца и плату за воду! — ответил Владимир. — На раздумье нам дадено всего десять минут.

— Мы не успели ничего сказать, — добавил Добронрав, — как они ускакали.

— Послушай, Учитель, мы, как и они, тоже более детально рассмотрели их силы. Они значительно превосходят по численности первую шайку и, уж не знаю, какие они там бойцы, но оружие, как и доспехи, имеют отличные.

— Значит, либо Вазген соврал, либо он продал нам старые сведения, что, впрочем, также можно считать враньем, — пробурчал я себе под нос.

— А луки вы видели?

— С луками всё в порядке, — сказал Владимир. — Их у противника ровно десять.

— Отлично, будем ждать предложений от атамана?

— Скорее всего, он сначала предложит нам заплатить ему за воду, — предположил Родомысл.

— А мы, что ответим?

— А не послать ли его, куда подальше! — высказался Ратибор.

— Лучше прикинуться служаками, и строго заявить, что он попирает законы империи, — предложил Борислав, — приказать им сложить оружие и отдаться на нашу волю.

— И чего мы этим добьёмся? — поинтересовался я.

— А того, что нас могут принять за имперских выскочек! Разбойники их не уважают и стараются наказать, чтобы согнать с имперцев спесь.

— Значит, ты думаешь, что в этом случае Шакал нападет? — поинтересовался Мстислав.

— Нападет. Но и здесь могут быть два варианта. Первый, он нападает сразу, а второй, он сделает вид, что уходит, и нападет ночью или на рассвете следующего дня.

— А более сложную игру Шакал не может затеять? — спросил я.

— Нет, я хорошо знаю этих людей. Даже самые умные и хитрые из них неспособны вести более тонкую игру. Им всё подавай сразу! Выжидать они не умеют, это не мстители или душегубы.

— А те, значит, умеют? — поддел Болек.

— Кто как, конечно, тоже зависит от характера. Но, в основном, такие люди имеют точную цель, во что бы то ни стало уничтожить. У них иной настрой, они действуют в одиночку или маленькой группой, зачастую в условиях неблагоприятных для себя. А здесь перед собой мы имеем превосходящие силы противника, который привык грабить и убивать, наваливаясь числом, а не умением.

Конечно, если бы они знали, с кем имеют дело, то не стали бы связываться. Вожак, завидев луки, уже сомневается в успехе. Но он, самый хитрый и осторожный из них! Только беда в том, что он один такой, остальные же думают иначе. Каждому наплевать на другого. Каждый из них думает, что стрела минует его, а попадет в соседа. Это их только радует, поскольку придется делить добычу с меньшим числом дружков, а, следовательно, доля будет больше.

— Но вожак должен понимать, что его шайка сильно поредеет после сражения. Луки, — есть луки, — возразил Родомысл.

— Понимает, но и знает, что легко наберет новых лихих людишек. К тому же когда шайка разрастается сверх положенного, появляются проблемы с долями дележа.

— И какова достаточная численность крупной банды? — поинтересовался я.

— Человек пятьдесят. Этого вполне достаточно, чтобы ограбить даже крупный караван. Да и контролировать и удерживать в повиновении пять десятков, значительно проще, чем сотню.

Вопросов больше не последовало. Мы стали ждать развития событий.

Вскоре от разбойников вновь отделились три всадника, сигнализируя возобновление переговоров.

В общем, события развернулись именно так, как предсказывал Борислав. После нашего 'спесивого' ответа, в шайке началось брожение. Некоторые готовы были прямо с ходу кинуться на нас, но Шакал не позволил. Он что-то сказал своему приближенному кругу соратников, и вся банда моментально изготовилась к атаке. Видимо, по его команде, они дружно ринулись на нас. Я посмотрел на Борислава, но тот отрицательно покачал головой и заявил, что это ложная атака. Так и оказалось. Лишь только мы натянули луки, конная лава стала разделяться на два рукава и уходить в сторону, постепенно разворачиваясь на отход. Прошло немного времени, и все разбойники исчезли из поля нашего зрения.

Борислав покачал головой:

— Хитер, Шакал! Этой ложной атакой, он ответил на наши спесивые слова, продемонстрировав, что не боится угроз имперцев. А своим отходом, он высказал нам своё презрение и пренебрежение боем с такими, как мы. Одновременно, по его мнению, нам должно показаться, что разбойники отказались от мысли напасть на нас.

— Значит, их надо ждать к рассвету?

— Скорее всего, именно так. Шакал хочет взять нас тепленькими во сне, чтобы потом у него нашлось больше поводов поиздеваться над нами.

— Что ж, нам как следует стоит подготовиться к встрече, а для этого...

Ещё не забрезжил рассвет, как мы услышали, а затем и увидели приближающегося противника. Все разбойники, а их было человек тридцать, очень осторожно подбирались к нашему лагерю. Им казалось, что мы спим, даже наше охранение имитировало дрему. Но противник не спешил, боясь потревожить наших лошадей, желая всё сделать наверняка. Видимо, у них был строжайший приказ, взять большинство из нас живыми, уничтожив лишь охранение и тех, кто скрывался за лодками.

Когда до нас оставалось метров сто, двадцать бандитов направилось к лодкам, а десяток, пройдя ещё метров пятьдесят, замер, ожидая, когда их 'кореша' приблизятся на такую же дистанцию к лодкам. Все тридцать бойцов собирались напасть одновременно. Такие действия были, безусловно, оправданы, и по слаженности, с которой готовилось нападение, становилось ясно, что разбойникам приходилось исполнять такое не впервые.

Конечно, в нашем лагере никто не спал. Мало того, ночью, тайно, со второго корабля спустили ещё четыре шлюпки, на которых переправилось ещё тридцать два бойца. Только они высадились на берег за километр от нашего лагеря, и по одному, с интервалом в сто метров, добирались по берегу к нам. Так что с ночи 'в нашем полку прибыло'. Количество стрелков возросло до семидесяти девяти, что сделало наше положение беспроигрышным.

У каждого из нас на тетиву лука была наложена стрела, которую мы должны были спустить во врага в момент его броска на нас, то есть метров с десяти. Удар в упор, или кинжальный огонь, должен был уничтожить всех нападавших в секунды, чтобы те не смогли предупредить остальную часть шайки, которая, видимо, находилась неподалеку, в пределах километра. Наверняка, кто-то из разбойников с более близкого расстояния контролировал развитие событий, но не ближе, чем с пятисот метров, откуда можно было увидеть только, насколько приблизились к нам их друганы, и завязалось ли сражение.

Скорее всего, Шакал задумал всё именно так, потому что при приближении трех десятков к нашим позициям на расстояние в тридцать метров, на горизонте замаячили всадники. Они ещё не перешли в галоп или карьер, но уже и не стояли на месте. Всё было рассчитано так, чтобы после броска передовых десятков, вся банда смогла оказаться в расположении нашего лагеря уже через минуту. Однако сражение произошло по нашему плану.

Как только противник изготовился к броску и оторвался от земли, чтобы за одну-две секунды добраться до нашего охранения, он был расстрелян в упор. Причем, мы стреляли лёжа, поэтому издалека, со стороны, было непонятно, что на самом деле случилось. Несколько разбойников успели даже вскрикнуть, но чьи это голоса, дозорные шайки и всадники, конечно, не поняли. Единственно, что они видели, что бой идет за лодками, а в стане конных витязей стоит 'мёртвая' тишина и спокойствие.

Уверовав в успех, Шакал бросил банду в атаку. Мы, тем временем, ползком, переместились к своим лошадкам, тогда как за лодками бойцы имитировали яростный бой.

Мы решили нанести удар со ста метров, на самом разгоне конницы, когда уже никому не удалось бы спастись от наших стрел. Хитрость удалась стопроцентно. До самого последнего момента никто из разбойников, даже вожак, не заподозрил ловушки. И только тогда, когда в них полетели наши стрелы, и стали десятками падать его подельщики, до Шакала дошло, что он сам превратился в жертву, и жить ему и его шайке осталось секунды. Но атаман успел только понять, потому что в следующее мгновение его пронзило сразу пять стрел. После гибели вожака, в рядах разбойников началась паника, которая, впрочем, быстро закончилась, потому что паниковать стало некому.

Как и в первый раз, нам досталась богатая добыча, точнее ещё большее состояние, чем после сражения с шайкой Черного Всадника.

Во-первых, было убито меньше коней, потому что стреляли мы прицельно, с расстояния всего сто метров. Во-вторых, у многих бандитов в притороченных сумах, мы обнаружили деньги, драгоценности, куски шелковых тканей, мечи из дамасской стали в убранстве из бриллиантов и рубинов, золотые доспехи и шлемы. Оставлять такие сокровища, мы посчитали глупостью. Поэтому деньги, доспехи, драгоценности и оружие на лодках было перевезено на корабли. А на коней пришлось выделять пять десятков сопровождающих. В число полусотни попал и Юсуф. Араб знал толк в лошадях и только цокал языком, осматривая каждого коня. После осмотра, он заявил мне, что такое богатство видел в последний раз у эмира, выезжая из Багдада. Только его охранная сотня, состоявшая сплошь из сынков вельмож, могла себе позволить такую роскошь.

Несмотря на то, что наши силы уменьшились уже на семьдесят человек, никто из нас не унывал, потому что впереди, до места расставания с кораблями, нам уже никто не будет угрожать, если продолжать верить словам Вазгена. Но и не верить веских причин не находилось. Безбедное будущее всего отряда на ближайшие два-три года было обеспечено, а тем, кому придется пойти со мной дальше, богатства не понадобятся. В общем, радовались все, особенно победам, в которых мы не потеряли ни одного человека. Тимор мне прямо сказал, что с таким удачливым хозяином, готов идти куда угодно, хоть на Великого Кракена, повелителя морей и океанов. Все моряки дружно поддержали своего старого капитана, хотя кое-кто, в тихую, перекрестился или схватился за амулет или оберег.

Заметив такую реакцию своих подчиненных, Тимор расхохотался до слёз.

— Эх, вы, мальки! — воскликнул он. — Чтой-то вы так перепугались, услышав о Кракене? Или кто из вас видел его? Нет? А я видел, собственными глазами. Собственными руками я тогда воткнул ему багор в щупальце, которым он меня хотел обхватить и уволочь в океан. Я до сих пор помню его яростный рёв боли и негодования, который он издал, получив от меня рану. Он никак не ожидал, что какой-то там человечек посмеет ударить его, Хозяина необъятной водной стихии. А когда, следуя моему примеру, несколько моряков тоже вонзили в его щупальца свои багры, Кракен заорал, как свинья, которую режут, и соскользнул в воду, отпустив наш корабль. Больше он на нас не напал, потому что его испугал наш отпор, наша решительность биться с ним до конца'.

Я знал, что Тимор не врет. Нападение гигантского кальмара на судно, где он тогда служил юнгой, случилось сорок лет назад в водах Атлантики. Действительно, тогда юнга подал пример бесстрашия и отваги, пример того, что перед человеком может спасовать даже чудовище, если не паниковать, а биться, несмотря на отчаянное положение. Но брало сомнение, действительно ли нападал Великий Кракен или Тимору встретился один из его мелких сородичей.

Все вокруг сидящие, слушали Тимора, раскрыв рты, понимая, что их капитан не врет, не фантазирует, потому что никому из моряков и в голову не могло придти, что возможно врать на такую тему. Для каждого из них, впрочем, и для Тимора тоже, это равнялось бы святотатству.

— И, что же, ты больше не встречался с чудовищем, — спросил один из готов.

— Нет, больше не доводилось, благодарение богам! Во внутренние моря Хозяин не заплывает, а в океан мне больше не выпадало выходить. Но, к чему это я вам рассказал, да к тому, что не бойтесь заранее того, о чем вы знаете только понаслышке. И даже если знаете, учитесь пересиливать свой страх. Только тогда вы станете настоящими воинами, а, главное, настоящими мужами.

— Да, капитан, под твоим руководством ходить на корабле большая честь, — поддержал я Тимора.

— А я радуюсь тому, что подобралась такая дружная команда, где один стоит другого, где есть вера старшим от младших и наоборот. В этом я вижу твою заслугу, Никита.

— Ладно, а то захвалим, друг друга, ещё сглаза нам нехватало.

— Ой, не могу, — рассмеялся Тимор, — вот уж не ожидал, что и ты, Никита, суеверный!

Все дружно заржали вслед за капитаном. Я махнул рукой и тоже засмеялся вместе со всеми.

К месту расставания мы прибыли через четыре дня. К тому времени я уже точно знал, кто продолжит путь вместе со мной, а кому придется остаться на кораблях.

Я решил оставить девять человек, сам десятый, оставить с собой всех лошадей, которых теперь насчитывалось девятнадцать голов, взять оптимальное количество провизии, воды. Обязательным был большой запас стрел, дротиков, метательных ножей, сюрекенов и иных 'ниндзевских' штучек. Решил даже захватить несколько небольших шаров с зажигательной смесью. Тяжести особой они не представляли, а пригодиться в дальней и опасной дороге могли, благо лошадей хватало.

Когда я объявил о своем решении, только Кувалда с огорчением вздохнул и то, скорее из-за того, что придется на четыре месяца расстаться с Мстишей.

А решение моё было таким. Со мной уходили: Борислав, Венед, Богумил, Мирослав, Мстислав, Птах, Вольга, Рогдай и Ратибор. На кораблях оставались за старших: Кувалда с Добронравом, на флагманском 'Барсе', Родомысл с Болеком и Владимиром, на 'Волке'.

Кораблям следовало вернуться в Трапезунд, разобраться с нашими богатствами, забрать людей, справедливо поделить добычу и наняться в охрану купеческих судов, с таким расчетом, чтобы ровно через четыре месяца вернуться в это же место и ждать. Ждать пять суток, по истечении которых следует уйти, чтобы вернуться сюда же ещё раз через два месяца.

— Во второй раз, Кувалда, будете нас ждать десять дён, коли, мы не явимся, значит, явимся сюда только через год. Никто сейчас не знает, как сложится у нас дорога, что или кто сможет задержать нас в пути туда и обратно. Может, задержимся и у мудрецов на Тибете, кто знает.

— Ну, а, что, в таком случае, делать нам?

— Ждать. Увеличивать число судов, дружину. Умножать достаток и славу. Вернусь, найдем, чем заняться. Может, вернёмся в Херсонес, может, сделаем набег на Фракию, а, затем, через северные моря пройдем к Ладоге.

— Ты, что-то знаешь, Учитель, — уточнил Мстиша, — из того, чего не знаем пока мы?

— Да, Мстислав, знаю. Но до этого ещё очень далеко, и мы разговаривать об этом до поры не станем.

Расставались мы по-деловому, не наспех, но и без дружеских похлопываний и объятий. Всё необходимое нам перевезли за раз, на восьми шлюпках, и мы, пожав на прощание руки, вскочили в седла. Провожавшие, столкнули лодки на воду, погрузились в них и, налегая на весла, направились к своим кораблям. Ни у кого не возникало сомнений, что мы все вернемся в целости и сохранности через положенное время, которое я же и установил.

Доехав до предгорий, минут через тридцать, невольно оглянулся назад, на удалившийся горизонт, но, как ни всматривался, кораблей уже не увидел. Поэтому, совсем успокоившись, с легким сердцем я вновь отдался дороге.

Дорога оказалась несложной, потому что мы не лезли в горы, а, как нам и предписывалось, ехали вдоль них, объезжая справа. Однако, когда мы, наконец, достигли горной дороги, начало смеркаться. В незнакомой обстановке, обустраиваться на ночь не хотелось, поэтому приняли решение разбивать лагерь сейчас, подыскав подходящее место. На поиски отрядили Мирослава и Венеда, но не прошло и пяти минут, как Мирослав вернулся с известием, что площадка для ночлега совсем недалеко. Следом за ним прискакал и Венед с таким же известием, только место находилось ближе к горам.

Решили заночевать там, куда нас позвал Мирослав, хотя Венед утверждал, что его место для ночевки куда лучше. Спорить с ним никто не стал, но и менять решение никто не собирался. Удрученно вздохнув, Венед успокоился, пробурчав, что при таком количестве стоянок можно без опаски вести караваны с утра до ночи, зная, что даже в темноте, мимо какой-нибудь из них все равно не проедешь.

Расседлав и стреножив коней, мы быстро развернули лагерь. Кто принялся заготавливать дрова, кто занялся водой и продуктами, кто проследил за кормлением лошадей. Мстиша и Птах первыми заступили на дежурство. Через четыре часа их должны были сменить Вольга и Ратмир, далее Мирослав с Богумилом, и, наконец, Борислав с Венедом. Ратибор отвечал за костер. Я освободил себя от дежурств, чтобы иметь больше времени продумать наши дальнейшие действия, при прибытии в Карс.

Сразу хочу сказать, что и эту ночь, и две последующие, и три последующих дня, не принесли нам никаких дополнительных забот и тревог. Если не считать небольшого камнепада во второй день нашего путешествия. Одно нас удивляло, за всё время дороги нам никто не встретился, хотя многие приметы говорили о том, что эта горная тропа хорошо известна не только военным отрядам, но и большим купеческим караванам. Причину запустения мы так и не смогли понять, выдвинув, как версию, что нынче, видимо, не сезон.

К городу дорога нас вывела неожиданно. Он открылся нам сразу за поворотом, из-за скалы, которая нависала над нами.

Я увидел уже третий каменный средневековый город, построенный на равнине, но первый, окруженный горами. Чтобы убедиться, что это то самое искомое место, следовало, конечно, подъехать к его стенам и спросить городскую стражу, действительно ли это Карс?

С высоты своего 'положения' я увидел весь город сразу. Большой и грозный, весь из камня, с мощными, высокими стенами и башнями на крутых и высоких валах, широким и, видимо, глубоким рвом. Однако сразу бросалось в глаза смешение архитектурных стилей, которое присутствовало и в Херсонесе, и в Трапезунде. По зданиям и сооружениям можно было судить о богатстве его горожан, хотя откуда это богатство в таком затерянном среди гор месте, оставалось загадкой. Становилось очевидным, что город древний, и разноплеменный. В настоящий момент главенствовал христианский стиль, но о древности города говорили руины, а кое-где даже неразрушенные древние эллинские храмы. Заметил я и ряд открытых построек, явно не эллинского характера. Впоследствии, я узнал, что ими оказались храмы древних армян, которые, как и иранцы, или персы, да и иные народы, населявшие и населяющие эти места, были солнцепоклонниками и поклонялись богу или пророку Заратустре.

Впрочем, тогда на горной тропе, я не стал утруждать себя предположениями, просто отметил глазом и забыл. Мне не терпелось знать точно, что передо мной Карс.

К сожалению, дорожные указатели, что 'до Карса 10 км', либо рекламные щиты, типа 'Посетите жемчужину каменного зодчества, — древний Карс! Кавказское гостеприимство и русскоговорящий гид, — гарантируются!', отсутствовали напрочь. Впрочем, никого из нас это не обескуражило.

Через полчаса дорога пошла под горку, а ещё, приблизительно через час с небольшим, наш отряд выехал на равнину. Показавшийся близким город на самом деле отстоял от гор, примерно в полутора часах ходьбы. Поскольку мы двигались немного быстрее пешеходов, то достигли его стен и ворот за час с четвертью. Шла вторая половина дня, поэтому народ сновал туда сюда постоянно. Сама равнина очень напоминала поля Херсонеса, сплошь усаженные виноградниками. Правда, здесь они были более прореженными и упорядоченными, что, впрочем, не удивляло, потому что почва Карской равнины значительно беднее и каменистее, нежели земля Таврики.

И опять эти впечатления не затронули меня глубоко, так отметил для себя, вроде, принял к сведению и всё. Я рвался в город, как будто, именно там, мне предстояло найти ответ на все мои вопросы.

Таможенный и пограничный контроль мы прошли спокойно, без задержек и скандалов. Один из привратников хорошо изъяснялся на понтийском, поэтому проблем с языком не возникло. Наша достаточная вооруженность никого не удивила, наоборот, вызвала уважительные взгляды стражи и горожан. Единственный вопрос, который был нам задан, откуда мы? Когда услышали, что из Руси, страшно удивились. Уже давно никто не приезжал в Карс из дальней северной страны. Горожане, перебивая стражу, поинтересовались, а каким путем добирались мы: морем или сушей? Узнав, что часть морем, до Трапезунда, часть сушей, до Карса, посетовали, что путь вдоль побережья Понта стал опасен, как никогда. Печенеги, абазы, аланы перекрыли все сухопутные дороги, хорошо ещё в море не так сильно свирепствуют пираты.

Стражи с интересом слушали нашу беседу с горожанами, но не вмешивались, поскольку дорога была широкая, а мы, находясь на её обочине, не мешались остальным. К нашему разговору стали прислушиваться, любопытных и разговорчивых прибавилось, но я решительно положил конец спонтанной конференции. Извинившись и пояснив, что мы проделали долгий путь, я попросил указать постоялый двор, в котором мы смогли бы найти ночлег и хорошую кухню. К моим словам народ отнесся с пониманием, и сразу же несколько голосов посоветовали, проехать в восточную часть города, к Харису в 'Ираклис'. Там у него и постоялый двор, и таверна.

Едва устроившись, я решил побродить по городу. Меня так и подмывало выйти на улицы Карса и, уже никуда не спеша, познакомиться с его достопримечательностями.

Вышел я один, не сказав никому, куда иду, зачем и надолго ли. Была уверенность, что суеты и беспокойства моё отсутствие не вызовет. Все были взрослыми и разумными воинами, которые к тому же хорошо знали мои возможности. Карс, как и Киев, и Херсонес, и Трапезунд, был, по моим меркам, городом-крепостью, в котором заблудиться мог только деревенщина, да и то, который ни разу в таких местах не бывал.

Не раздумывая, я направился в торговые ряды, которые увидел, проезжая, по пути к Харису. Где, как ни в этом месте, можно получить почти любую информацию!? Прогуливаясь по городу, я собирался прочувствовать настроения, подслушать сплетни, уяснить политическую и экономическую ситуацию этого полиса в данный момент времени.

Мои ожидания частично оправдались. Проходя по рядам, мой обостренный слух привлекли междометия, восклицания вдруг, переходящие на полушепот.

В одной из купеческих лавок я услышал яростную торговлю между приезжим эллинским купцом и, видимо, местным греком-понтийцем. Купец просил учесть, что его товар, так необходимый уважаемому покупателю, приходится ввозить в Карс издалека, претерпевая лишения и неся убытки. На что абориген с ехидством замечал, что, по всей видимости, именно эти самые лишения и убытки так влияют на вес и фигуру уважаемого гостя, и убранство его торговой лавки и трёхэтажного дома, приобретенного им с разрешения местных властей внутри города.

По всей видимости, упоминание о доме, было связано с какими-то обязательствами, данными купцом городской общине или городским старшинам и правителям, поэтому торговец моментально среагировал на тонкий намёк покупателя и заявил, что прекрасно помнит о предоставленных ему привилегиях, не означающих, впрочем, что свои товары он обязан отдавать задаром.

— Мой дорогой гость — сам купец и должен понимать, что торговля должна приносить прибыль, иначе, зачем тогда вообще становиться в торговые ряды. А мои цены, вы знаете, одни из самых низких в Карсе. Но если, уважаемый Ставрос, увеличит свой заказ, то, конечно, я со своей стороны пойду на значительные уступки.

Уважаемый Ставрос, что-то там ответил, а купец, что-то там сказал, и оба начали торговаться с прежним азартом. Я не стал слушать их споры.

Город превзошёл мои ожидания. Я не думал увидеть столь хорошо укрепленный и богатый город с предместьями, в котором проживало не менее десяти тысяч горожан. Но откуда здесь, среди гор, вдали от морских торговых путей, появился этот процветающий край? Впрочем, теперь у меня было много причин задержаться в данной местности, чтобы всё как следует узнать, разглядеть и понять.

Второй день, проболтавшись по улицам и закоулкам Карса, побывав на городском базаре, насмотревшись на изделия кузнецов, золотых дел мастеров, ткачей, зодчих, столяров и плотников, ювелиров и оружейников, наслушавшись их разговоров с заказчиками и между собой, я собрал массу информации и сплетен.

Например, я узнал, что у местного старого начальника стражи города молодая жена, которая наставляет своему муженьку рога с молодым вельможей из отряда самого спарапета, расквартированного здесь для контрольных функций по сбору местных налогов. Я знал теперь, кто богаче всех в городе, узнал, что вскоре ожидается караван из Китая, узнал цены на мечи, луки, копья и колчаны, узнал об ожидаемом богатом сборе винограда.

К своему удивлению услышал, что Карс — это столица Карского царства, входящего в Великую Армению и то, что он находится на самом бойком перекрестке 'шёлкового пути'. Мне сразу стало ясно, откуда черпает своё благополучие и 'стать' этот, стоящий на горном плато, город. Его устроители были очень знающими, умными и далеко смотрящими людьми. Хорошо изучив маршруты 'шёлкового пути', они правильно решили, что сильно укрепленная крепость на его перекрестке с Востока на Запад и в страны Ближнего Востока станет неплохим подспорьем для купцов страны Син и Индии. Да и для тех, кто хочет раньше приобрести их экзотические и дорожающие с каждым десятком километров уникальные для всех остальных товары.

Со временем из крепости стал разрастаться городок, затем вырос город с десятками сёл и деревень. Несмотря на то, что земля в горной местности, обычно, не бывает плодородной, крестьяне сумели добиться урожайности по многим сельхозкультурам, и обеспечивали, как самих себя, так и жителей города и гостей всем необходимым для сытой жизни. Чего не могло произрастать здесь, привозилось купцами из других мест. И происходил обмен или купля-продажа в местных торговых рядах и на городском базаре.

Караваны 'шелкового пути' проходили здесь два раза в год и стали, чем-то вроде праздников для жителей этой области. Потому что караваны шли через Карс в течение целых двух месяцев. И в эти два по два, а в сумме четыре месяца в году, город накалялся от купеческих страстей и любовных утех местных гетер и сладострастных богачей, и благоухал от восточных сладостей, снадобий и всевозможных приправ и специй.

Для стражи города и его властей эти месяцы были самыми напряженными и прибыльными временами года. Во всю мощь начинала работать карающая рука Закона, преследующая воров, аферистов и контрабандистов всех мастей. Именно в эти месяцы, вместе с караванами, появлялись люди, которые пытались торговать многочисленными секретами страны Син: чёрным порошком, эликсиром молодости, тутовым шелкопрядом, секретом изготовления бумаги. Здесь же приторговывали гашишем, древними картами с указанием мест хранения сокровищ Александра Великого и Восточных царей, мощами святых и прочее, прочее, прочее...

Всего за день из подслушанных разговоров людей различных сословий мне удалось узнать столько интересного, что к вечеру в моей голове творился хаос, который я, как ни старался, не мог упорядочить. Целый час мне пришлось потратить на то, чтобы увязать в стройную и короткую сводку всё, достойное доверия и вызывающее интерес.

Итак, в настоящий момент, мы, находились в стольном граде царства Вананда, где правит Мушек Багратуни, его основатель и брат Ашота Багратуни, 'царя царей' или шахиншаха Великой Армении. В общем, другими словами, Великая Армения была сейчас на стадии возникновения удельных княжеств, которые худо-бедно, подчинялись центральной власти в лице Великого князя, наподобие Киевской Руси.

Как мне удалось узнать позднее, Мушек Багратуни, несмотря на верность своему старшему брату и Армении, был поклонником всего эллинистического. И немудрено, поскольку в Карсе и его окрестностях 10% населения составляли эллины-понтийцы. Эти два народа жили здесь бок о бок с незапамятных времен. Греки были переселенцами из понтийских городов Трапезунда и Фасиса, жители которых, в свою очередь, переселились на берега Понта Эвксинского, из Милета и Пергама, ещё в 9 — 8 веке до рождества Христова. Как раз в это время разрасталось государство Урарту, на месте которого впоследствии появилась Армения.

Как и у всех соседей, взаимоотношения этих народов нельзя было назвать безоблачными, но совместно пережитое за многовековую историю города, больше сплачивало, чем рознило этих людей. Сейчас их объединяло ещё и христианское вероисповедание, которое подчеркивали, стоящие неподалеку друг от друга Византийский и Армянский храмы.

Кстати сказать, и в до Христовы столетия взаимное влияние этих двух народов друг на друга было довольно значительным, правда, с некоторыми оговорками. Если армяне, как и близкие им по крови персы, были Заратустрийцами, огнепоклонниками, то эллины, к тому времени, стали поклонниками Олимпийских богов.

В особом почете были два божества, Зевс — 'шеф' Олимпа, Громовержец, и Аполлон, солнечный бог, покровитель муз и стреловержец. У прибрежных понтийцев и малоазиатских эллинов в большом фаворе был и бог морей и океанов Посейдон. Впрочем, если реально подходить к верованиям, то они были очень похожи меж собой. Их главные боги владели огнем, гремели громами, сверкали молниями, пускали сжигающие всё и вся лучевые стрелы. У русичей их Боги, Сварог и Ярило также владели этими стихиями.

На мой не просвещенный взгляд, разница существовала только в именах богов и жреческих обрядах, а суть была едина, древняя была суть. Чтобы жить, был необходим свет и огонь. Свет, солнечный свет, был необходим всему живому на земле, а огонь стал необходим человеку с тех самых пор, когда он осознал себя разумным существом, способным делать что-то большее, чем все остальные животные на Земле. Свету радовались и благословляли его, огонь берегли и боготворили. Именно огонь согревал в холод и стужу, а ночью, давал надежду на то, что настанет утро и придёт свет.

Поэтому по всей Земле не найти племени и народа, который бы не поклонялся этим двум стихиям.

Однако шло время, и старые боги перестали устраивать власть предержащих, уж очень демократичным было это многобожье. А здесь как раз подвернулась необходимая религия. Удивительно, но она, в некоторых вариациях устроила почти всех господ и рабов, но только не вольные племена и народы. Там, где не было рабства, или оно существовало в зачаточном состоянии, люди, роды, племена твёрдо держались старых богов, которые многие тысячелетия не подводили своих детей и внуков.

Ну не могли эти ребята признать себя рабами, даже божьими!

А другие смогли. В основном это были народы Великой Римской империи, самого крупного и жестокого рабовладельческого государства. Армения и Эллада были в их числе. Поэтому, именно они, одними из первых обратились к Христу, — всепрощающему Богу, защитнику страждущих и униженных, взявшему на себя все людские грехи.

И не было никому дела до Пятикнижия, или Ветхого завета, никого, кроме иудеев, не интересовало, сколько лет водил по пустыни свой народ старый изверг Моисей, чтобы укрепить его в вере в единого бога Яхве. Да и вновь народившаяся Церковь сразу же разделила иудеев и христиан на Старый и Новый Заветы. И только одно было перенято из иудейской религии безо всяких оговорок, человек — это раб божий. Не друг, не дитя божье, не ипостась и, даже не вассал, но раб! Правда, созданный по образу и подобию!?

Мои философские размышления были прерваны грубо и неожиданно откуда-то появившимися стражами порядка. Четыре стражника недвусмысленно наставили на меня копья, давая понять, что малейшее моё сопротивление будет жестоко подавлено. Я не дал им повода применить ко мне силу и оружие, хотя в считанные доли секунды мог бы расправиться с ними. Наоборот, я улыбнулся и спросил их:

— Что вы хотите?

Удивительно, но их командир понял меня. В ответ он спросил на понтийском:

— Вы чужой в нашем городе, однако, до сих пор не зарегистрировались в списках гостей и что-то или кого-то ищите, а, может, высматриваете?

Я постарался достаточно простыми и односложными словами объяснить, что прибыл издалека, из Руси. Что знать не знал о необходимости проходить регистрацию в гостевой книге и, если власти города обязывают вновь прибывших указывать письменно, откуда те прибыли и цель визита, то я сейчас же, в сопровождении стражей порядка или самостоятельно, если мне скажут, где это происходит, пойду и зарегистрируюсь.

— Если я нарушил сроки регистрации, — добавил я, — то готов внести в казну города положенную плату за допущенное мной нарушение, которое было совершено не по злому умыслу, а из-за незнания местных законов.

Моя речь, видимо, произвела на командира и остальных стражников должное впечатление, но особенно их заинтересовало то, что я прибыл из Руси. Они радостно заулыбались мне, а командир даже дружески хлопнул меня по плечу.

— Так ты вен? Значит 'ара', значит, ты братской с нами крови! — воскликнул он.

— У вас до сих пор в почёте общий наш знак Заратустры?

И тут до меня дошло, что ведь, действительно, и у народов Индии, и у народов Персии, и Армении, и Руси, и у готов, и у кельтов и у эллинов, один и тот же знак — свастика, солнцеворот. А народы все эти индоираноевропейские, арийские. А у армян одно из крупнейших племен называлось 'Ван'.

— Да, только мы его называем знаком Коло, или Сварожьим, — ответил я, вытаскивая из памяти всё, что знал об арийской мифологии.

— Разве важно то, как стали именоваться боги разросшегося и расчлененного когда-то единого народа? — спросил командир стражников, и сам же ответил, — нет, важна кровь рода, память и знаки, которыми владели наши предки. Важно то, что ты из рода 'Вен', а я из рода 'Ван', что когда-то принадлежало одному и тому же племени. Может, это были родные братья, а, может, это один и тот же человек, прародитель нашего с тобой рода, только кто-то, где-то, когда-то немного исказил его имя. И сейчас уже никто не сможет сказать, как правильно произносилось его имя, толи Вен, толи Ван, толи Ян.

— Я рад встретить сородича, который так хорошо помнит общие исторические корни наши, но вы теперь христиане, впрочем, я тоже крещеный.

— Ха, — радостно засмеялся командир, — наше с тобой христианство, я думаю, не так уж далеко ушло от древнеарийской веры. Крест — суть часть древней свастики Ариев. И, разве не арии ведали Бога единого?

Меня всё больше и больше заинтересовывал этот стражник. Кто он, из какой семьи, откуда у него такие обширные сведения об Ариях, о Руси и прочем? Откуда у него такие космополитические взгляды?

— Как тебя зовут, сородич? — спросил я, наконец-то.

— Вартан.

— А меня, Никита.

— Вот, значит, и познакомились! — весело воскликнул Вартан, улыбались и двое других его сослуживцев, но третий, самый старший по возрасту, во всяком случае, на вид, остался суровым.

— Ты, что, Сурен? — спросил Вартан своего неулыбчивого коллегу.

— Этот человек врет, он не рус. У русов нет таких имен, они не христиане, а он сказал, что христианин.

— Ты не прав, Сурен, — ответил я. — На Руси уже несколько десятков лет существуют христиане. Их немного, но они есть. Даже Великая княгиня Ольга крестилась в Византии, где ей дали имя Елена. А я не чистокровный рус, мой отец эллин, но я слышал от него, что часть нашей родни подалась в Карс, близкая родня, вот я и решил повидаться с ними. Правда, до сих пор так и не разыскал никого, потому что не знаю, где они здесь проживают, толи в городе, толи в пригороде, толи на селе. Впрочем, есть и такая возможность, что они осели где-нибудь под Трапезундом.

— Зачем же ты приехал к нам, в такую даль, коли, не знаешь где и кого искать?

— Скажи, Сурен, у тебя большая семья? Велик ли твой род?

— Да, мой род насчитывает около трехсот мужчин!

— Вот видишь! А у меня, кроме старшего брата и его семьи, никого нет. Отец погиб, когда я был ещё подростком, недавно умерла мать. А без опоры на род, сам знаешь, как тяжело жить в этом мире, — продолжал я выдавать версию

— Да уж, ты прав! — согласился Сурен.

— Я долго ничего не знал о судьбе своего отца, странствовал, искал его. Пришлось служить охранником купеческих караванов, был на службе у Киевского князя, был воином на пограничной заставе. У меня много преданных друзей, готовых за меня в огонь и воду, как и я за них. А здесь представился случай. Великий князь, Ярополк, отправил нас по делам в Индию. Трапезунд и Карс оказались по пути следования, вот я и решил попутно заняться поиском родственников.

— Извини, Ник, Сурена, — произнес Вартан. — Он у нас самый опытный страж города, но иногда его подозрительность переходит всякие границы приличия. Но, действительно, как же ты всё-таки собираешься найти свою родню, когда не имеешь понятия, где их здесь искать? Город у нас большой, а окрестности ещё больше. Может, ты знаешь, хоть, чем они занимаются?

— Мой отец был кожевенником, думаю, что он занялся этим делом не просто так. Очень может быть, что и его отец и дед занимались этим же ремеслом.

— Что ж, это какая никакая, но всё же ниточка для поиска, правда, кожевенное ремесло у нас развито и в городе, и в окрестностях. Поэтому тебе придётся попотеть, пока ты найдёшь кого-нибудь, кто слышал о твоей родне. А сейчас пойдем с нами в дом стражей порядка западной части города, где ты спокойно переночуешь, позавтракаешь, а затем зарегистрируешься в книге приезжих. Договорились?

— Конечно, я буду только благодарен такому гостеприимству, на которое не смел и рассчитывать, — откровенно ответил я.

И мы впятером побрели по ночным улочкам города. Мои спутники продолжали нести службу и бдительно осматривали места, которые мы проходили. Стемнело, улицы города обезлюдели, наступила тишина, но ненадолго. На одной из улиц послышался шум драки, даже не драки, а боя. Звенело оружие, раздавались крики, женский голос молил о помощи и пощаде.

Мы бросились на этот голос и через минуту увидели следующую картину. Двое мужчин, стоя спинами к стене одного из домов, прикрывали женщину и отбивались сразу от семерых нападавших. Улочка была узкой, поэтому нападавшим не удавалось одновременно атаковать свои жертвы. К тому же защищавшиеся сражались короткими прямыми мечами, которыми они владели мастерски.

Их враги держали в руках длинные мечи, похоже на казачьи шашки, или турецкие ятаганы, что в данных условиях только мешало атакующим. Но численное превосходство имели нападающие, а оба защитника девушки уже получили раны. Их противник тоже знал толк в бою на мечах.

Мы подоспели вовремя, и наше появление остановило сражение, правда, не надолго. Увидев, что перед ними стражи порядка, семерка быстро сориентировалась и выделила против нас троих бойцов, посчитав, что их будет достаточно для того, чтобы сдержать наш отряд. Вартан попытался командирским голосом остановить нападение на нас, но только упустил время, чтобы отразить атаку. Кроме Сурена никто из стражей не ожидал такого развития ситуации, поэтому в первые же секунды, двое из них были серьёзно ранены. Не избежал раны и Вартан.

Я находился позади стражников, поэтому, видимо, командир семерки не обратил на меня должного внимания. Когда же я, вытащив свой акинак, вступил в бой, исправлять ошибку стало поздно. Тремя ударами я сразил троих напавших на нас и атаковал четвертого противника. Тот продержался секунду, на пятого я потратил столько же и схлестнулся с вожаком.

Тот оказался совсем не прост! По его умению вести поединок, я понял, что он обучался в похожей или той же самой 'школе', что и моя четверка братьев. Выражаясь современным языком, передо мной стоял ниндзя высочайшего класса десятого века нашей эры. К счастью, я понял, что у этого нет с собой запаса сюрекенов и иных метательных 'мерзавчиков', которыми обычно пользовались его коллеги. Однако, углядев его мастерство по первым ударам, блокам и финтам, я настроился на очень серьёзный поединок и не ошибся.

Его атака была молниеносной и изобретательной, но не ему было тягаться со мной. Правда, мой ответный выпад, он сумел парировать.

Никто из наблюдавших воинов, не решался встрять в наш поединок, понимая, что бой ведут не просто опытные воины, а мастера. Мой оппонент стал очень осторожен, но на его решимости добиться победы, это никак не отразилось. Место было узким, поэтому он не стал пытаться поймать меня на круговом движении, а провёл несколько ложных выпадов, понуждая поверить, что хочет атаковать в ногу. Я точно знал, что на третьем выпаде, он проведет настоящую атаку сверху, поэтому приготовил ему свой сюрприз. Всё получилось, как я и предвидел, и отбив его удар сверху, лезвие моего акинака скользнуло вниз, по лезвию его ятагана, ударило в рукоять меча, осушив кисть противника, лишив его возможности на секунду защищаться. Сам же, ни на миг не останавливаясь, продолжил атаку ударом ноги, сбивая врага с ног и, приставляя к его горлу остриё меча. Я не знал, что выберет ниндзя, смерть или жизнь, но пошевелиться, чтобы не проткнуть себе горло, он уже не мог. Впрочем, боль от пропущенного удара ногой, не давала ему возможности сосредоточиться и сопротивляться. Поэтому я поспешил скрутить его, как учили меня братья.

Седьмой, оставшийся в живых и при оружии, не убежал, но и не пытался нападать на кого бы то ни было. Наоборот, увидев в каком положении находится его вожак, этот воин покорно сложил оружие и попросил приблизиться к своему командиру или хозяину. Я не позволил, потому как знал, что собирается выкинуть этот тихоня.

Моя 'братская' четверка рассказывала мне о порядках и правилах наемных убийц, — не оставлять следов, а, значит, не оставлять свидетелей, которые могли бы заговорить. Своих раненных, если не было возможности их спасти от пленения, клан убийц и шпионов приканчивал без рассуждений. Когда последний из оставшихся наемников складывал оружие, я видел мимолетный обмен взглядами его и вожака и видел, как в рукаве тот запрятал кинжал, а между пальцами разместил две таблетки, видимо, отраву. Поэтому, на просьбу приблизиться к вожаку, я ответил отказом и встал так, чтобы воспрепятствовать, любой его отчаянной попытке убить своего командира. 'Шестерка' попыталась меня обмануть, проявив покорность судьбе, но напрасно, на такое меня уже невозможно было 'купить'. На всякий случай я вырубил до беспамятства вожака, а сам, проскользнув расстояние, отделявшее меня от 'шестерки', крепко прихватил того за горло, пережав сонную артерию. Моего пленника быстро сморило, и я спокойно, не торопясь, вытащил у него из рукава кинжал и подобрал, выпавшие таблетки.

Сурен только покачал головой, увидев такие 'подарки'. Он сразу понял, кому они предназначались, а его товарищ от таких сюрпризов, ахнул, но истолковал ситуацию по-своему:

— Вот, подлец! — воскликнул он в негодовании, — Его помиловали, а он приберег для нас кинжал и отраву!

Я и Сурен не стали возражать на это восклицание, а занялись каждый своим делом. Он стал помогать раненным товарищам, а я наблюдать.

Женщина уже оказывала помощь своим раненым спутникам. Я отметил довольно уверенные её действия, но меня сейчас заботило другое. В какую такую историю я опять вляпался, куда она меня приведет, и есть ли смысл допытываться у плененных нами истины? К тому же здесь явно была замешана эта девушка, а когда дело касается женского пола, то ничего хорошего не жди. Пока мои 'клиенты' находились в 'коме', я присмотрелся ко всей троице спасенных. Благо светила яркая луна, я смог довольно хорошо рассмотреть каждого. Конечно, перво-наперво, я обратил своё внимание на ту, которую с таким упорством защищали её спутники.

Невысокого роста, с явно жгуче темными волосами, у неё была, на удивление, белая кожа. Глаза, видимо, тоже были светлыми, хотя в темноте, даже с моим зрением, трудно было определить их цвет. Лицо не было красивым, оно было прекрасным, полное сочетание пропорций носа, губ, щёк, ушей, очертаний головы. Определить стройность и полноту её фигуры оказалось довольно сложной задачей из-за обилия одежд, которые были на ней надеты. Но, лично у меня создалось впечатление, что без одежд эта 'подруга' выглядела бы обалденно. Возможно моя буйная и очень голодная фантазия нарисовала не совсем верно контуры её тела, но её маленькие ручки и небольшого размера обувь, не оставили у меня сомнений, что девушка прекрасна, как газель, как только что распустившийся цветок. Единственно, чего я никак не мог определить, к какому типу отнести эту красоту? Вроде бы и не восточный, но и не западноевропейский.

Кстати, два её спутника были очень похожи на неё, из чего я пришёл к выводу, что они ей приходятся родней, скорее всего близкой. Конечно, как особи другого пола, они выглядели грубее, суровее и, соответственно, проще, но по всем мужским канонам — это были мужественные красавцы. По их одеждам я не смог определить их статус в обществе, но вся троица явно происходила не из рода пахарей или ремесленников. Скорее всего, они были купеческого или даже дворянского происхождения. После своих наблюдений мне ещё сильнее захотелось познакомиться с ними. Однако сейчас было недосуг, стоило вначале переброситься парой фраз с одним из пленников, который стал уже приходить в сознание.

Появилось желание испытать его нервную систему, насколько она пропиталась духом 'ниндзя'. Могло оказаться, что этот дух ещё не слишком проник в его сознание, а, значит, существовала возможность надавить на 'психику' и 'выбить' чистосердечное признание. Возможность проникнуть в его мозги, я уже испытал, но, к сожалению, все подступы к нему были заблокированы. Ниндзя умели ставить хорошие блоки не только в рукопашной. Конечно, я не был профессиональным дознатчиком, но кое-чего теперь 'сёк' в психологии и надеялся на фактор страха и неожиданности. Как только мой 'клиент' начал отличать явь ото сна, с 'льдинкой' в голосе, произнес:

— Кто вас нанял? Имя заказчика, или с тобой обойдутся очень жестоко. У нас нет времени ждать твоего подробного доклада, да и о многом мы уже знаем. Мне нужно имя заказчика, тогда, возможно, у тебя будет лёгкая смерть, в противном случае, я очень долго буду истязать твоё тело. Ты будешь просить о пощаде, будешь просить о смерти, но она к тебе не придёт до той поры, пока я не решу, что ты уже 'пуст' и никому не нужен. Мало того я распущу слухи о том, что знаю имя Заказчика, о котором ты мне всё рассказал перед тем, как снова впасть в 'кому'. Скажешь ты или нет, для меня, по большому счету, это не будет иметь значения, потому что тебя, как единственного, оставшегося в живых, захотят 'убрать', и я не буду чинить им препятствия. Ты у меня станешь подсадной уточкой для селезня, на которую он рано или поздно попадётся. Я 'убью сразу двух зайцев', — опозорю тебя и твой клан, а заодно вычислю Заказчика, который посмел 'положить глаз' на прекрасное и невинное создание. Ты понял, 'чувак'? Ты осознал, что ждёт твоё тело и душу? Ты усёк, козёл, что тебе не будет успокоения и после смерти?

Я чувствовал, что парень на грани срыва, что, вот чуть-чуть дожать и 'дело в шляпе'! Поэтому я заговорил ещё спокойнее и безразличнее:

— В общем, так, считаю до трёх, а после у тебя уже не будет возможности что-то исправить. Один!

— Только ты и я, — выдавил из себя приговоренный. — Убери всех как можно дальше, чтобы ни одно, ты слышишь, ни одно ухо не смогло меня услышать.

— Хорошо, но только без глупостей. У меня хватит сил и умения справиться с тобой в одиночку.

Я подхватил его и мы отошли на другой конец улицы, так, чтобы ни одна живая душа не могла услышать признания наемника. Его вожак находился в обморочном состоянии и не мог никак повлиять на своего подчиненного.

— Ну, я слушаю!

— Я знаю немного, только имя Заказчика и задачу, которая была перед нами поставлена.

— Я же сказал, что слушаю!

— Имя Заказчика, Амадей, кто он и где он, я не знаю. Задача, — схватить и доставить ему всех троих, кого вы спасли, живыми. Если бы не это, наш повелитель справился бы и в одиночку. Вот и всё, что я знаю.

— А куда вы должны были доставить эту троицу?

— Повелитель должен был сказать об этом, только после их захвата. Я и имя-то Заказчика услышал случайно, да и то потому, что у меня очень хороший слух.

— Где ты слышал его имя и от кого?

— Здесь, в Карсе, при встрече нашего повелителя с ним. Прощаясь, повелитель произнес, будь уверен, Амадей, я справлюсь с этим заданием в точности, как ты хочешь.

— Когда состоялась их встреча?

— Три дня назад, в одной из гостиниц на окраине города.

— Название гостиницы помнишь?

— Да, конечно, но я не думаю, чтобы Амадей проживал там же.

— Думать предоставь мне! Название.

— Паллада!

— Хозяин, эллин?

— Понятия не имею! Я в Карсе впервые.

— Это всё?

— Да и я готов к смерти. Помни, что ты обещал не выдавать меня.

— Я сдержу своё слово, если ты, действительно, сказал мне всё, что знал...

— Я сказал всё, что знал, видел и слышал об этом задании. Давай не тяни!

Я не стал тянуть. Удар моего меча был невидим для него, поэтому он даже не понял, что убит. Во всяком случае, на его лице не отразилось ни мук смерти, ни удивления. Голова отделилась от тела, и оба эти предмета упали в уличную пыль. Я вернулся к своим спутникам, которые с удивлением смотрели на меня.

— Зачем ты обезглавил его? Мы могли бы отвезти наемника в городские подвалы, и там допросить его как следует, — воскликнул Сурен. — Под пытками он выложил бы всё, что знал!

— Нет, Сурен, этот парень ничего не сказал бы, даже под пытками. Эти ребята не простые наемные убийцы, они члены одного из кланов наемных убийц. Понимаешь разницу?

— Да, о таких убийцах ходят легенды, но за двадцать лет службы мне впервые довелось встретиться с такими парнями. А, видимо, важные ребятки эти трое спасенные нами, если на них нацелили таких умельцев!

— А вот об этом мы узнаем, когда познакомимся с ними поближе. Пока же меня заботит название клана убийц. Присмотрись, на кисти вожака, рисунок. Но я не могу определить, что это, — крылья или ...

— Можешь не сомневаться, крылья, вот только чьи? На птичьи похожи, но не птичьи. Скорее, это что-то мифологическое. Сами они похожи на персов, у которых есть только одно крылатое существо в мифологии, — Симург.

— О, а ты знаток иранской мифологии!

— Наша мифология очень схожа с иранской. Армяне во все времена сосуществовали рядом с персами, иранцами, туранцами и прочими 'анцами'. Мы все одной крови, с одного ростка, только забыли об этом, невыгодно помнить, потому что в племенах Ариев, не принято убивать сородичей. Но, если кто-то признает, что от Европы до Индии все племена родственны друг другу, то, как же тогда наши властители смогут вести войны? Поэтому мы разделены пространствами, языками, верами. Иногда мне кажется, что это сделано специально, но не божествами или Богом, а людьми, которые захотели править остальными.

— Что ж, твоя философская гипотеза Вавилонского столпотворения не лишена основания для того, чтобы её можно было бы принять за рабочую версию нового направления политической философии. Только мы немного отвлеклись от сиюминутной проблемы. А за большим необходимо видеть и малое, поэтому я выскажу предположение, что клан, с которым нам довелось сегодня сражаться, называется 'Симург'. Так?

— Похоже, только птица Симург имеет две ипостаси: доброе начало и демоническое.

— Ну, как может у профессиональных шпионов и убийц быть доброе начало?

— Да уж, демонические черты им подходят больше, — согласился Сурен.

Вартан и второй раненый страж, пока лежали и подремывали. Девушка ни на шаг не отходила от своих двух родственников, которые тоже пока не имели сил двигаться самостоятельно.

Пока мы философствовали, вынырнул из беспамятства вожак убийц. Глаза его были ещё мутными, но веки начали шевелиться. Заметив это, я стал готовиться к допросу предводителя киллеров. Поединок предстоял нелегкий, этот и знал больше, но и хранить доверенные тайны умел лучше своих подчиненных.

Прошло минут десять, пока, наконец, главарь стал понимать, где он и, что с ним. За это время я перебрал в уме несколько вариантов допроса: по религиозным признакам, жадности, фанатизму, мстительности, жажде к жизни, боязнь бесчестной смерти. Наконец, я понял, что мой клиент окончательно очнулся. Я внимательно вгляделся в его лицо, в глаза.

Лицо было бледным, но глаза были веселыми и озорными.

— Что, покружимся, воин? — слабым, но непокорным голосом произнес пленник.

— Боюсь, что кружиться нам с тобой не придётся, не то у меня настроение нынче. И я не буду от тебя скрывать, что мне многое уже понятно и известно. Есть, правда, несколько уточнений, которые должны окончательно прояснить обстановку, но, даже если ты не захочешь отвечать, в общем-то, ничего не изменится.

— Но вопросы всё-таки есть?

— Есть. Первый. Как мне тебя называть?

— Да хоть шакалом, мне безразлично.

— У, а ты даже перед смертью хочешь произвести впечатление, молодец! Только имя твоё мне нужно не для того, чтобы тебя называть, а для того, чтобы знать, как тебя хоронить. Если ты Мухамед или Иса, то я похороню тебя по мусульманским обрядам. Если ты Моисей или Авраам, то по иудейским, если же ты Ричард или Константин, то по христианским. Есть, правда, ещё буддисты и язычники, но и их обряды мне известны. Если же ты откликнешься на имя Шакал, то я поступлю с тобой, как с шакалом.

— Понятно, но я не принадлежу ни к одной из религий перечисленных тобой, воин.

— Ах, да, извини! Я не упомянул индуистов и поклонников Шивы, которые, конечно, с большим основанием имеют право быть в среде тайных кланов. Значит, ты ...

— Я индуист, и мои воины тоже были одной со мной веры. И я прошу тебя предать меня огню вместе с ними.

— Нам хоронить вас в белых одеждах, или для иностранцев это не имеет значения?

— А ты, я смотрю, знаешь толк в наших похоронных обрядах! Откуда ты? Я вижу, что ты не местный, а твои черты лица схожи с лицами индийцев.

— Я наполовину рус, наполовину эллин, но уже христианин.

— А, тогда понятно, почему ты так умело обращался с акинаком, хотя, я слышал, что этим оружием в твоих странах уже не пользуются.

— Ты хорошо осведомлен, но у меня были хорошие учителя, да и сам меч помогает мне познать себя.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что владеешь древним оружием Коло?

— Если бы я знал, чьё это оружие! Нашёл-то я его случайно, в одном из оружейных складов, в Киеве.

— Покажи мне, и, быть может, я узнаю его по рунам, которые должны быть на лезвии и рукояти меча.

Признаюсь, я не ожидал, что наш разговор примет такой оборот, но уж, коли, беседа потекла не по сценарию, то надо было начинать импровизировать. Кто-то из мудрецов говорил, что, если хочешь узнать человека, заговори с ним, влейся в русло его слов и мыслей, и тогда человек сам раскроется перед тобой и поведает тебе куда больше, чем ты ожидал. Поэтому я не стал сопротивляться просьбе ниндзя и вытащил из ножен свой акинак. Индуист очень внимательно осмотрел его, а потом с интересом и неподдельным восторгом посмотрел на меня.

— Да, ты владеешь мечом Коло, но как? То есть ..., значит ..., нет, не может быть! Так ты, Идущий!? Тогда понятно, почему ты с такой легкостью победил нас. Не думал, что мне доведется биться и погибнуть от руки Идущего. Это большая честь для меня! Жаль только, что об этом никто не узнает!

— Ваш клан носит имя 'Симург' или 'Феникс' и в нём много воинов, почему же ты сам пошёл на это дело? Или без тебя не справились бы? Тогда эти два бойца, которые защищали девушку, великие воины! — жестко прервал я его речи о себе.

— Да, мы из клана 'Феникс', самостоятельного клана, который входит в огромную сеть клана 'Симург, — Ближневосточного центра ниндзя.

— Ах, вот как! Ну, а основной центр — на Дальнем Востоке?

— Да, в Монджо-го. Но наши люди есть и в Европе, и на Руси, и в Элладе.

— Я хорошо знаком с четверкой братьев-русичей, которые до недавнего времени работали на клан ниндзя.

— И, что с ними стало?

— Я думаю, что они больше не будут работать на клан, они мои должники, а долг их настолько большой, что им не расплатиться до конца их жизни. Поэтому им оказалось проще стать моими друзьями.

— То есть ты сражался с ними, победил, но не убил их, да к тому же позволил закончить начатую работу.

— Ты удивительно понятлив. Что, только это может заставить ниндзя изменить своим обязательствам?

— Или смерть.

— Однако я слышал, что существует клан белых ниндзя.

— Есть и такой, что, впрочем, не мешает им убивать нас. Вначале я думал, что ты один из них, но то, как ты сражался, породило у меня сомнение. А я доверяю своим сомнениям. Кстати, воины, которые защищали женщину, её родные братья и, действительно, очень сильные бойцы. К тому же, их оружие и доспехи заговорены их отцом, Симеоном-магом. Слышал о таком?

'Опаньки! Который раз, Никита, тебе приходится слышать это имя', — мелькнуло в мозгу. Но виду не подал.

— Что-то не припомню, хотя, постой! Он, кажется, один из лжехристов!

— Да, да. Он, — Великий Маг. Этого у него не отнимешь! Но он Антихрист, и должен быть уничтожен!

— Минуту, а причем здесь ваш клан? Ведь вы же индуисты, а не христиане.

— Среди христиан и мусульман пока нет такого мастера, который смог бы одолеть его сыновей с их оружием и доспехами. Хотя, твоя четверка, просто великолепна! Я знаком с ними. Это настоящие мастера! Передай им от меня привет!

— От кого, от тебя, от шакала?

— Да нет, от Чандраванди. У меня нет секретов от Идущего и владельца меча Коло.

Вот как, оказывается, просто решилась проблема допроса. Все мои сценарии полетели к чертовой матери, потому что я никак не ожидал, что Идущий пользуется таким безграничным доверием клана шпионов и убийц.

— Ответь мне тогда ещё на один вопрос. Нападение и, я так понимаю, пленение дочери и сыновей Мага, — это инициатива самого клана ниндзя?

— Нет, Заказчик существует.

— А его имя, случайно, не Амадей?

— Ну, Идущий, ты не случайно встретился мне на пути. Почему ты пресек наши действия? Неужели Антихрист не заслуживает наказания?

— К сожалению или к счастью, но встретился я у тебя на пути случайно, а Антихрист, — заслуживает наказания. Кстати, вступил я в бой, потому что твои люди не оставили мне выбора, ранив двоих моих спутников. Но дело уже даже не в этом, а в том, уверен ли ты, что Симеон, — это и есть Антихрист? И причем здесь его дети?

— То, что он Антихрист, сказал нам Амадей. А этот человек очень хорошо разбирается в вопросах христианской веры. К тому же у нас не было намерения убивать его детей. Да и его самого никто не собирается убивать. Дети должны были стать заложниками в игре, которую ведут с Симеоном христианская Церковь, светская власть Византии и некоторые маги.

— Но ведь клан ниндзя вне веры и политики! Зачем же было нужно связываться с такой 'головной болью'?

— Ну, 'головной болью' эта миссия стала только с твоим появлением, к тому же нам щедро заплатили. Но ты не прав, когда говоришь, что наши кланы не вмешиваются в вопросы веры и политики. Ещё как вмешиваются! Мы тоже люди, со своими принципами, моралью и верой. И наши интересы во многом зависят от того, каким будет этот мир, государства. Да, конечно, Кодекс Чести Ниндзя выше государственной морали и веры, но наш Высший Совет понимает, что нельзя подавлять волю и принципы человека, нельзя ломать его духовные ценности. Совет всегда с большим пониманием и осторожностью подбирает кандидатов к выполнению особо важных заданий, и никогда не заносит кинжал над людьми, считающимися святыми.

— Ну, ну, ну! Чандраванди, я понимаю ваше желание представить клан 'Феникс' в более привлекательном виде, но следует быть честным до конца. За святых вы признаете только тех, кого вы сами считаете святыми. Не так ли?

— Да, наше мнение о конкретной личности может совпадать с мнением иных людей, но это происходит далеко не всегда, потому что наши знания о том или ином индивидууме, значительно глубже. Подчас, считающийся святым, развратнее и опаснее самого мерзкого насильника или жестокого бандита. Но бывает и наоборот, нам поступает заказ на человека, который по нашим представлениям должен жить. В этом случае мы отказываем заказчикам, а иногда даже выводим такого человека из под удара, ликвидируя самого Заказчика. Такие случаи редки, но они есть!

— Теперь я чувствую Правду! Полновесную Правду. Без замалчивания и недоговорок. Что ж, ты ответил на все мои вопросы, спасибо. Считаю, что разговор наш состоялся и был полезен для нас обоих.

— Тогда исполни своё обещание, убив меня, похоронить меня и моих товарищей, как должно.

— Да, конечно, в отношении твоих погибших товарищей я поступлю, как обещал. Их уже не вернешь к жизни. Но с тобой я поступлю иначе. Не стану убивать, а возьму с собой, чтобы в случае моей правоты ты понял, что нельзя выполнять такие заказы. Ну, а если неправым окажусь я, чтобы ты смог исполнить свой долг перед Заказчиком, и стал бы моим должником до конца своих дней. Разумно?

— Да, трудно возразить и оспаривать твоё решение. Ты вправе так поступать.

— Так, договорились?

— Да.

— Тогда я жду от тебя клятвы.

И Чандраванди принес клятву ниндзя в верности слову. Клятву он произнес слово в слово совпавшую с той, о которой мне рассказали братья. После этого я развязал его и, наконец, смог заняться остальными участниками боя.

Конечно, я заживил раны у Вартана и его товарища, и у обоих братьев. Мало того я восстановил и их силы. Оставалось исполнить долг перед убиенными. За эту работу мы принялись вдвоем с Чандраванди, аккуратно уложив труппы рядком. Правда, Вартан с Суреном сходили в один из домов и им там дали подводу и лошадь. Погрузив погибших, мы все отправились за город. Нет не все, девушка и два брата отказались принимать участие в похоронах наемников, а Вартану они требовались, как свидетели сражения и потерпевшие. Поэтому он сам вызвался отвести их в гостиницу, чтобы по утру получить от них письменные свидетельства происшествия.

Проблема с отпиранием городских ворот в ночное время решилась быстро, благодаря присутствию Сурена и его коллег. За городскими стенами он повел нас к городскому кладбищу, где, по его словам, находился пустырь, который сгодился бы для исполнения обряда сожжения и тризны. До места нам пришлось добираться с полчаса. По прибытии, погибших уже ждала настоящая воинская крада, сложенная из сухих бревен, облитых горючим веществом.

Никто из живых не удивился такой расторопности 'кладбищенских работников'. Трупы наемников Чандраванди сам уложил поверх бревен, предварительно подрезав им сухожилия, чтобы жар огня не поднимал тела. Сурен достал кресало и поджёг факел, который тоже 'случайно' оказался рядом со сложенными брёвнами, и отдал его Чандраванди. Тот молча взял его, и с расстояния пяти шагов бросил факел на бревна. Огонь схватился моментально, пламя рвануло вверх с ревом раненого зверя так сильно, что Чандраванди пришлось отбежать от костра шагов на пятнадцать, чтобы не сгореть вместе с погибшими товарищами.

Через час всё было кончено. Тризну справлять было нечем, я не позаботился о столе и пище. До рассвета оставалось часа четыре, и мы не стали возвращаться в город, а заночевали прямо на пустыре.

Мои мысли заполнил образ девушки, дочери Симеона-мага. И я стремился как можно скорее увидеть её опять. Правда, ночью было бесполезно пытаться это сделать, но не в меру разбушевавшаяся фантазия рисовала мне всякие эротические картины наших встреч и свиданий. Нет, нет, не подумайте, что картины были похожи на сцены из фильмов об Эммануэль. Совсем нет, наши свидания были на современный взгляд целомудренными. В моих грёзах она с такой лаской и обожанием смотрела на меня, мы еле-еле касались друг друга, боясь неосторожным движением спугнуть наши чувства, разрушить ту духовную связь, которая установилась между нами.

Странно, но такого со мной не было в Киеве, не было на заставе, хотя и в тех местах мне встречались очень красивые и статные девушки и женщины, которые охотно согласились бы помиловаться с витязем. Однако ни одна не задела меня не то что за душу, даже за.... Почему? Не знаю. Я не был никогда ревностным хранителем домашнего очага, хотя семья значила для меня очень много. И, оказавшись столь далеко от дома, и будучи оторванным от жены на столь продолжительное время, я мог бы позволить себе маленькие шалости, которые, кстати, в этом мире ни к чему не обязывали.

Но не сложилось, толи из-за моей занятости самим собой, толи процесс акклиматизации и адаптации в ином временном континууме затянулся. Сейчас же, моё сердце понеслось вразнос, мои мысли разбежались. И я не мог, а самое главное не хотел, ничего исправлять. Мне казалось, что ко мне вернулась юность, те самые восемнадцать-двадцать лет, когда я бесконечное число раз влюблялся, страдал, отчаивался, разочаровывался. Я с усмешкой вспомнил, что многие из тех молодых и симпатичных девушек, из-за которых приходилось переживать, уже давно обзавелись мужьями, детьми, обабились, успели разочароваться в своих избранниках и втайне мечтали завести кого-нибудь на стороне.

Но, увы и ах! Они сами стали малопривлекательными для мужчин, и жили только воспоминаниями о былом, да сплетнями на работе или с такими же, как и они сами, подругами. Я считал, что мне в жизни повезло немного больше, чем моим бывшим пассиям. У меня была красивая жена, любящая, хозяйственная, веселая, с тонкой натурой и большим количеством эрогенных зон. Меня всегда влекло к подобным женщинам, заводило, и не переставало тянуть к ним и испытывать нежные чувства, даже через многие годы.

Но даже к таким женщинам страсть со временем притупляется, пропадает элемент неожиданности, новизны ощущений. Это, как если любишь сладости, то все равно не сможешь постоянно питаться ими. Иногда хочется солененького или остренького, горького или экзотического. Но, попробовав того или другого, сластена всегда возвращается к тому, что больше всего любит. Нечто похожее сплошь и рядом происходит и с мужчинами, и с женщинами. С мужчинами чаще, у них больше выбор, на них больше спрос, им поступает больше предложений. Мой расцвет наступил после двадцати пяти лет и до сих пор ещё не закончился. Правда, с 'любовями' я, так мне казалось, закончил в тридцать, женившись на той, на которой хотел жениться.

И вот сейчас, за тридевять земель, за тридесять времен, — накатило, прорвало. Какой-то дикий прорыв гормонов, которые воспрянули духом, возродившись и почувствовав свою силу. Во мне вдруг проснулись ощущения моей первой любви, всепоглощающая нежность, ранимость, страх, ревность и, бог его знает, что ещё, что нельзя передать словами, а можно только ощущать.

Когда на меня вот так накатило, то в первые минуты я даже и не пытался с этим бороться, но затем, мозг стал понемногу приходить в себя и подсказывать, что все эти гормонные выбросы до добра не доведут. Опомнись, приди в себя, говорил я сам себе, ты даже и не рассмотрел её хорошенько, даже не обменялся с ней взглядами. Ты же всегда западал на глаза, не забывая о фигуре. Сейчас же ни того, ни другого как следует, рассмотреть не удалось. Ты даже не слышал её голоса.

Ах, да, конечно, ты заметил тот единственный восхищенный, смешанный с ужасом взгляд, брошенный на тебя. Но ты же взрослый мужик, понимаешь, что девчонка по-иному смотреть на витязя в победном бою и не может. Да, да, именно девчонка, она старше твоей дочери лет на пять, а тебе сорок. Конечно, она не твоя дочь, конечно, в десятом веке девушек рано отдавали замуж, и не за ровесников, а за таких, как ты, ну, может, чуть помоложе. Безусловно, для тебя возрастные рамки никогда не были препятствием для любовных утех.

Но ты здесь временный, да и потом, ты сам не знаешь, что с тобой станется, толи останешься человеком, толи в чудо-юдо превратишься. И, что тогда? Цветочек аленький ей подаришь? А ведь может случиться и по-иному, откроет она рот и 'хрустец', и любовь твоя завянет только от одного звука её голоса.

Но сердце не слушалось разума, а только твердило:

— Нет, нет, всё будет так, как в твоих грёзах. Нет, эта девушка не может быть толстой и безобразной, она прекрасна и лицом, и телом. И она умна, ласкова и доброжелательна. У неё нежный и красивый голос, изумительная, бархатистая кожа с манящим, будоражащим запахом. Она именно та, которую ты искал всю свою жизнь.

И я верил сердцу, отвергая логику разума.

Так, в грёзах и спорах с самим собой, прошла ночь, наступило утро.

Но и утро, которое мудренее вечера, не разрешило моих сомнений. Впятером мы вернулись в город, где и расстались со стражниками, потому что Чандраванди пошёл со мной, а не в подземелья местной тюрьмы. Странно, но я не испытывал к этому человеку, наемному убийце, отрицательных эмоций. Наоборот, он мне нравился. Я чувствовал в нем родственную душу, словно, встретил друга или близкого родственника. Была и ещё одна странность. Мне, почему-то казалось, что этот человек знает нечто такое, чего не знает никто на всем белом свете, и это, его знание, спасет меня. Столь неоднозначная уверенность показалась мне навязанной извне, поэтому я внимательно покопался в себе, но ничего не обнаружил. Никто даже и не пытался околдовывать или охмурять меня. Какие-либо психофизические воздействия со стороны исключались. Оставалось пенять только на себя самого и на воображение, которое слишком разгулялось. Пока мы шли в 'Ираклис', уже окончательно рассвело, и горожане пробудились. Прохожих на улицах было ещё немного, но, проходя мимо базара, я услышал людской гомон. Впрочем, мозг это отметил, но я тут же переключился на иное. Вновь, как и ночью, меня стали преследовать, чуть ли ни видения, в которых приходилось мучительно соображать, а с кем мне быть?

Я понимал, что девушка, — это дочь моего заклятого врага в этом мире, дочь того, кто решил сгубить меня всеми правдами и неправдами. Конечно, дети за родителей не в ответе, но захочет ли она идти против своего папеньки, в угоду первому встречному. Хорошо, конечно, если удастся на первых порах, расположить всю троицу к себе, как к спасителю, тогда станет понятнее, каким ресурсом доверия можно располагать. А, если нет? Если и девушка, и два её брата окажутся детьми своего родителя, то есть такими же властолюбивыми и беспринципными?

Тогда, безнадега! Тогда я буду давить в себе всё самое светлое и чистое, которое только что успело возродиться.

Мысли разбегались, и я не заметил, как оказался перед 'Ираклисом'. Чандраванди всю дорогу не промолвил ни слова, он тоже о чем-то думал, но не был так отрешен от реальности. Поэтому, когда мы дошли до искомого места, он первым обратил моё внимание на это обстоятельство. Мне пришлось вынырнуть в реал, чтобы войти на постоялый двор и отыскать своих ребят.

На удивление, все оказались на месте. А когда Борислав и Богумил увидели, кого я привел, они онемели от восторга. Мирослав и Венед, видимо, не знали Чандраванди, зато оба старших брата прекрасно осознавали, кто стоит перед ними. Мой спутник тоже не скрывал своих эмоций, а я не стал омрачать их встречи, зная заранее, что в разговоре они обязательно выяснят, каким образом тот оказался моим спутником.

Никто из моих парней не сунулся ко мне с расспросами, а где это я был, да что делал? Все понимали, нужно будет, — расскажу. Ратибор оказался единственным, пожаловавшимся на скукотищу, от которой сводит челюсти, но, не получив от меня ответа, завял. Я же тем временем мучительно соображал, по какой такой веской причине мы оказались в городе, когда должны были продвигаться в Тибет. Вскоре память стала возвращаться и немного полегчало.

Я вспомнил, что собирался поручить каждому из ребят принять участие в поисках моей родни. В силу ранее изложенных обстоятельств, мне не хотелось пользоваться своими суперскими возможностями, даже в этом деле.

Поручать и объяснять я не разучился за ночь, поэтому каждый получил участок поисков за городом. Правда, Чандраванди и Борислав с Богумилом, оставались при мне. Первый, в силу его пока особого статуса, а двое других, потому что здесь был первый. Да и поговорить им было о чем, а мне это развязывало руки для встреч с новыми знакомыми. Определив всем их первоочередные задачи, я направился к дому муниципальной стражи, где, по просьбе Вартана, должны были собраться все, оставшиеся в живых участники ночных событий. Все их показания Вартан собирался внести в талмуд ночной стражи, чтобы затем отчитаться перед властями о проделанной работе.

Единственное, о чем я собирался попросить его, не вносить в талмуд всей правды, записав, что главарю удалось скрыться.

С Вартаном мне удалось договориться, а с Суреном чуть не произошёл 'облом'. Стражник заартачился, он ни в какую не хотел скрывать от властей даже часть правды. К тому же он резонно сомневался, что три потенциальных жертвы согласятся хранить молчание. Пришлось идти на компромисс, сказав, что в случае отказа кого бы то ни было молчать, мы запишем подробно обо всем, что произошло. Правда, я не предупредил, что в таком случае, мне придется устроить побег Чандраванди на самом деле.

О результатах моих переговоров я честно рассказал своей троице и поделился своими планами. Чандраванди покорно согласился, а Борислав с Богумилом не посмели мне возражать, потому что понимали, что подставляться нам тоже нельзя. С Вартаном я договорился, что переговоры со всеми участниками ночных событий беру на себя, потому что ведущая роль в спасении и уличном сражении принадлежала мне, и я рассчитывал, что это может оказать решающее влияние на результат переговоров с братьями и их сестрой. Были у меня в запасе и ещё кое-какие козыри, которые я никому не собирался раскрывать до переговоров.

Наконец настал момент, когда все и жертвы, и нападавший, и защитники, собрались вместе.

Время лечит любые раны, если они не оказались смертельными. Особенно быстро заживают раны физические, если ты молод и силен, да, к тому же, наделен способностями к магии. Наверно, именно поэтому, в отличие от двух стражников, два брата и их сестра выглядели практически здоровыми. Девушка была просто великолепна, и на её прекрасном лице никак не отражались ночные переживания и страхи. Увидев её такой, я воодушевился и начал излагать свою просьбу.

— Уважаемые незнакомцы, я рад, что события, участниками которых вы стали, не оказали на вас пагубного воздействия. Смею надеяться, что ваше здоровье вне опасности?

Когда я получил от всех троих подтверждение в виде кивков головой, то продолжил:

— Сейчас все стороны собрались здесь, чтобы помочь уважаемым стражам порядка записать, как всё было. Однако возникли некоторые дополнительные обстоятельства, которые следует обсудить предварительно, до того, как будут записываться все показания свидетелей и участников прошедшей ночи.

А дело, вот в чем! Допрашивая присутствующего здесь воина, который напал на вас, я оказался посвященным в вашу родословную, что удивило и не скажу, чтобы порадовало меня. На неприязнь к вашему отцу, у меня есть довольно веские основания, поверьте. Правда, моя неприязнь не переносится на его детей, скорее, наоборот, вы мне симпатичны. Ваша смелость и умение постоять за себя и спутницу — достойна уважения. Ну, а смелость девушки выше всяких похвал, как и её красота! Но не стану отвлекаться.

Я не зря подчеркнул, что будут записываться все показания. Следовательно, подробные сведения о вас и о ваших родителях. Вы прекрасно должны понимать, что, если вы вознамеритесь скрыть эти сведения, то я не позволю вам это сделать, если... мы не договоримся о взаимном компромиссе.

У меня к вам просьба, — скрыть то, что главарь наемников, остался жив и находится под моей опекой.

Остался он жить по нескольким причинам, но самая главная причина, — это моё обещание ему в обмен на информацию о целях и причинах нападения на вас. Второе, что смягчило моё сердце, — это, как раз, отсутствие желания убивать вас. Перед наемниками стояла задача пленить вас, чтобы, затем, воздействовать на вашего родителя. Причину я раскрывать не стану, как и имя вашего отца, если вы согласитесь с моей просьбой не упоминать об этом сами. Я уверен, что не в ваших интересах широко оповещать весь город об инциденте и в силу, каких причин он произошёл?

После столь продолжительной речи, я внимательно всмотрелся в каждого из братьев. Как и ожидал, они с должным пониманием отнеслись к моей просьбе, что порадовало меня и заставило с ещё большим уважением относиться к этим молодым людям. Мельком мне удалось посмотреть на Чандраванди, который не удивился их сообразительности и способности мыслить расчетливо.

И, наконец, я решился посмотреть на девушку, которая не отвела взгляда, не потупила очи долу. В её неземных глазах я прочитал понимание и боль, сострадание и печаль, удивление и сомнения. Столь обильная гамма эмоций, возможно, являлась плодом моих фантазий, хотя я в тот момент нисколько не сомневался, что читаю в её сердце.

Понимание в её глазах относилось, конечно, к моим словам об интересах всех сторон, боль — это всплеск эмоций на мои слова об её отце, сострадание и печаль, скорее всего, относились к погибшим и раненным во вчерашней стычке. Удивление относилось к моей, как ей казалось, противоречивой особе. С одной стороны, милует наемного убийцу, а с другой, спасает её и братьев. Причем, нисколько не скрывает своих отрицательных чувств к их отцу, и положительных, к ним самим. И, наконец, сомнения девушки относились опять-таки ко мне, потому что любой умной девушке свойственно сомневаться, когда столь непредсказуемо для изощренного женского ума действует мужчина.

Всё, что было сказано выше, промелькнуло в моей голове за сотые доли секунды. Нет, не правда, не в голове, а в моем сердце. Потому что всё это я прочувствовал, а не осознал. Впрочем, в тот момент, не приходилось искать объяснений. Честно, мне это и в голову не приходило. В тот миг хотелось продолжать неотрывно смотреть в её глаза, которые оказались фиолетовыми, и забыть обо всем. Забыть, что я в ином мире, что 'приневолен' исполнять 'квест', что её отец, — это мой могущественный враг. Хотелось отринуть всё, что вставало препятствием на пути к нарождающемуся чувству. И, всё-таки, мой мозг продолжал работать, несмотря на буйство духа и тела. Хватило ума не спрашивать об именах, потому что уже через пять минут, я узнал, что её братьев-близнецов зовут Вангелис и Константин, а она сама носит имя, Елена.

Вартан занес их имена в книгу 'дознаний', и стал допрашивать их о начале нападения. Следует сказать, что у Вартана оказался очень красивый почерк, прямо-таки каллиграфический, чему в немалой степени способствовали армянские письмена. Сурен, тем временем, сопел и старательно записывал в другую книгу то же самое, но на эллинском. Ему, конечно, приходилось труднее, но он очень старался и почти не отставал от Вартана. Присмотревшись к написанному, я вдруг с удивлением понял, что хорошо понимаю грамматику обоих языков, что за мной отродясь не водилось. В особенности, если говорить об армянском языке, как таковом, так и об армянской письменности, в частности.

Но я понимал и даже видел некоторые грамматические ошибки, которые допускал Сурен. Это открытие разозлило меня до нельзя. Я забыл, где я нахожусь.

'Вот, — сказал я сам себе, — плоды заложенной программы 'Потусторонних'. Никаких усилий с моей стороны, никакой работы мозга, а знания прут, как еда из рога изобилия'.

Это было бы хорошо для Емели на печи, но я не просил таких подарков. Мне необходима программа самоусовершенствования, но не готовые знания и умение. Я жаждал способности безграничного развития, но не безграничных уже готовеньких знаний. Впрочем, по всей видимости, уже ничего не исправить, сам виноват. Как же, ошалел от счастья контакта с высокоразвитой цивилизацией, как когда-то советский работяга шалел, оказавшись во Франции или Италии.

Впрочем, сравнение довольно точное. Он, как и я сейчас, материл власть и свою, и чужую, но этим и ограничивался. Действий-то никаких не было! Ну и дождался, что власть сменили сверху, сами же чиновники. Поначалу такую рокировку работяга с радостью принял. Эту перестановку в креслах, чиновники назвали демократией, вложив в это понятие странный для всех девиз: 'Превалирование воли меньшинства над большинством', имея в виду в качестве меньшинства, конечно, себя.

Когда же до невежды дошло, что ему дали желаемое, но при этом отняли всё, что было хорошего, он в который раз обматерил всех и вся, и успокоился.

У меня с 'Потусторонними' получилась аналогичная ситуация. В своих мечтах я стремился качественно перестроить себя как на физическом, так и на моральном уровне, но никаких действий к этому не предпринимал. Появились 'Потусторонние' и предложили мне способ достичь желаемого с целью нести вечное и доброе в массы. Я, конечно, как всякий невежда, с радостью согласился на помощь и участие в благородном предприятии. Только и я, и 'Потусторонние' забыли предварительно оговорить некоторые важные условия сотрудничества.

Во-первых, в каком объеме эта помощь будет оказана?

Во-вторых, на каких условиях?

В-третьих, насколько эта помощь будет соответствовать моим представлениям о самоуважении к самому себе? И, в-четвертых, насколько их понятия о морали, соответствуют моим понятиям?

Противная сторона даже не задумалась над этим. По её этическим нормам выходило — кто оказывает помощь, тот и составляет спецификацию программного продукта.

Так чем же эта высокоразвитая цивилизация отличается от недоразвитой человеческой в моральном плане? Чем 'Потусторонние' отличаются от наших власть предержащих?

Да ничем! И те, и другие диктуют свои условия! И наплевать им, как при этом чувствуют себя люди. Согласился, так играй по оговоренным правилам до конца. Никто не виноват, что ты оказался таким восторженным придурком.

Придя к таким невеселым мыслям, я даже успокоился. Всем ведь известно, что дуракам живется легче, чем умным. А с дурака, какой спрос? На особые трудности жаловаться пока не приходилось, да и сил, что-либо противопоставить, не было.

Придя к таким 'радостным выводам', я, наконец, опомнился и вернулся в реальный мир. Однако он уже изменился, потому что в помещении стало свободнее, кого-то уже здесь не было. А не было тут того, с кем я не хотел расставаться. Вартан закончил допрос Елены и её братьев и отпустил их, сочтя, что они рассказали всё, что знали о ночном происшествии. В общем-то, всё так и было, но только не для меня. Догонять Елену не было правдоподобного повода, а без него мои 'догонялки' могли быть поняты, как домогательства девушки. Но пересилить себя и ничего не предпринять, я не мог. Поэтому, забыв об осторожности, я своим 'оком' стал просматривать участки города, которые прилегали к месту сегодняшнего допроса.

Мои предположения, что Елена с братьями не успели далеко уйти от нас, оправдались. 'Глаз' заметил их, буквально через минуту, на одной из улиц Карса. Все трое медленно шли в направлении восточного сектора города, о чем-то оживленно беседуя. Близнецы, даже днем, не забывали о защите себя и своей сестры. Сразу бросались в глаза их напряженные спины, и лежащие на рукоятях коротких мечей ладони. В их обществе Елена вела себя раскованно, даже улыбалась. Правда, нет-нет, её лицо замирало, словно под действием самогипноза, но через некоторое время, оно вновь оживлялось, и беседа продолжалась.

Несмотря на своё пристальное внимание к девушке, я мгновенно почувствовал изменения в ментальном пространстве. Моментально принял защитные меры, но так и не понял причину изменений.

Трое молодых людей внезапно остановились, словно почувствовали то же самое. Неожиданно, прямо перед ними, открылся пространственный портал, из которого вышел величественный мужчина, лет пятидесяти или старше. Он был в богатых одеждах, что подчеркивало его значимость, но и демонстрировало его самодовольство и гордыню. Среднего роста, с окладистой бородой, он производил впечатление крупного вельможи, человека, привыкшего повелевать. Однако его появление оказало на молодых людей воздействие, противоположное моему ожиданию. Все трое, как радостные щенки, кинулись в его объятия. И мне стало понятно, что перед моим взором проявился Симеон-маг, мой противник, но одновременно и любящий отец.

Он знал, что я нахожусь в Карсе, он знал, что я вижу его. Он рисковал, потому что в этот момент был наиболее беззащитен. И всё-таки сознательно пошёл на риск, потому что настоящие родители презирают осторожность, когда в опасности дети. Я видел, как после объятий, он засуетился, подталкивая к порталу сыновей и дочь. Я видел, что он постоянно оглядывается и прощупывает ментал, в ожидании нападения.

Но никто не собирался на него нападать, и он это понял, когда запихнул своих ребят в портал и развернулся перед ним, чтобы в последний раз окинуть взором пространство.

Несмотря на все его козни, несмотря на всё то, что я о нём слышал, Симеон-маг был, безусловно, благороден, потому что смог оценить моё нежелание нападать, используя его слабость. Перед тем, как повернуться и шагнуть вслед своим детям в портал, он склонил голову, толи в знак благодарности, толи, признавая во мне достойного противника.

Во всяком случае, человек, лишенный достоинства и чести, только рассмеялся бы мне в лицо, посчитав меня слабаком и кретином, который не смог использовать свой шанс в выгодной для себя ситуации. Впрочем, наверное, такой человек и за своими детьми не явился бы...

Хотя, если уж быть до конца честным перед собой, меня сдержало от нападения и то, что он отец Елены. Хоть и слабая, но теплилась у меня в душе надежда на новую встречу, только в иных условиях и при иных обстоятельствах. Важным во всем произошедшем было ещё и то, что, как оказалось, Симеон-маг и Колдун не одно и тоже лицо.

Вернувшись на постоялый двор, я, в первую очередь, попросил своих ребят рассказать, как идут розыски моей родни. Оказалось, что поиски зашли в тупик. Я понял, что и здесь у меня полный 'облом'. Видимо, либо моих предков вообще нет в данном континууме, либо они ещё здесь не появились. Поэтому стало очевидным, что более ничто и никто не задерживает нас в Карсе, и следует отправляться в дальнейший путь.

Утром следующего дня, распрощавшись с Вартаном и Суреном, я со своим усилившимся на одного человека отрядом, выехал из Карса.

— Уйди с дороги, Кащей!

— Ой, Перун, как ты меня напугал...

— Не вставай у Богов на пути, Кащей!

— Хватит меня стращать богами, я ипостась Повелителя.

— Ха, насмешил! Опоздали вы со своими ипостасями.

— Ничего, когда придёт срок, увидим, кто окажется в опоздавших...

ВОЗВРАЩЕНИЕ, ГЛАВА 9

Из народов эвбейских, дышащих морем абантов,

Чад Эретрии, Халкиды, обильных вином Гистиеи,

Живших в Коринфе приморском и в Диуме, граде высоком,

Стир населявших мужей, и народ, обитавший в Каристе,

Вывел и в бой предводил Элефенор, Ареева отрасль,

Сын Халкодонов, начальник нетрепетных духом абантов.

Он предводил сих абантов, на тыле власы лишь растивших,

Воинов пылких, горящих ударами ясневых копий

Медные брони врагов разбивать рукопашно на персях.

Сорок черных судов принеслося за ним к Илиону.

(Гомер. Илиада, Песнь 2, 536-545)

Я не знал, радоваться или огорчаться, раскрывать объятья или бежать без оглядки. Передо мной стоял мой старый знакомый. Мой провожатый. Мой первый учитель и советчик в этом мире, в этом времени. Когда-то я называл его Отшельником или Волхвом. Когда-то он спас мне жизнь и объявил мою судьбу.

Сейчас, по прошествии трех лет, мы вновь смотрели друг другу в глаза, и никто из нас не решался заговорить первым. Меж нами пролегла незримая граница прошедших лет.

— Кто ты? — спрашивали мы друг друга взглядами.

— Кто ты? — спрашивал он меня. — Ещё человек или уже нет? Смог ли ты преодолеть в себе волота или стоишь на грани превращения?

— Кто ты? — спрашивал я его. — Мой палач или спаситель. Видишь ли ты во мне какие-то изменения или мой час ещё не пробил и есть ещё время исправить предсказанное свыше?

Наши переглядки длились мгновения, а затем мы оба одновременно сделали шаги навстречу. Несмотря ни на что, мы оставались людьми, и наша долгая разлука не подорвала доверия друг к другу. В нашей 'связке' он оставался старшим, а я младшим сотоварищем, как это было тогда в лесах вятичей и радимичей.

По праву старшего Отшельник разомкнул уста и наконец-то сказал первое слово.

— Возмужал. Все изменения в тебе, которые вижу, только к лучшему. Так ли?

— Пока так и есть. Но у умирающего перед самой смертью тоже наблюдается улучшение, как будто ему даются дополнительные силы на предстоящую дальнюю дорогу.

— Ну, ну! Зачем же так-то? У нас ещё есть время перебороть твой недуг.

Большего я и не надеялся услышать. Он сказал 'у нас', а это 'дорогого стоило'. Значит для меня наступает время последней схватки, но в этой битве я не буду одинок. И даже, если суждено проиграть, у меня будет свидетель моих последних мгновений, и открыто уже никто не посмеет сказать, что я сдался на милость судьбе, или того хуже, что я сам хотел такого исхода.

— Есть идеи?

— Есть, но нужно обсудить. А поскольку народная молва гласит, что 'в ногах правды нет', мы с тобой пойдём ко мне, где сможем посидеть, поговорить и спокойно прикинуть, что да как. Ты ведь никуда не спешишь?

— Вся наша жизнь 'суета сует'. Когда-то надо и присесть, и не спеша вспомнить, а для чего ты вообще живёшь. Поэтому сейчас уже неважно, спешил я куда или нет. Веди ведун, я следом за тобой.

Отчего я сбился на такой иронично-философский мотив? Трудно сказать. Толи от нашей встречи у меня возникло какое-то отдохновение, толи повыпендриваться накатило...

Отшельник остановился на постоялом дворе, почитай на окраине Новогорода. Хозяин, огромный румяный рыжий детина с иудейской внешностью, встретил нас довольно радушно, пообещав прислать к уважаемому волхву и его гостю, парнишку за заказом.

Мы поднялись к Отшельнику в его комнатку, к слову сказать, довольно уютную и чистую, но с низкими потолками. Посреди комнаты стоял довольно прочный стол, слева от него находилась широкая и длинная лежанка, а справа табурет.

Не успели рассесться, как прибежал мальчонка, лет двенадцати, похожий на хозяина, и довольно бойко рассказал о меню данного заведения. Изысков не было. Я уже сегодня ел, и потому меня переполняло энергией, а Отшельник, видимо, сильно оголодал. Из меню он заказал, чуть ли не половину блюд, чему хозяйский сынишка очень обрадовался. Он мигом исчез, а уже через минуту три молодых парня и сам хозяин принесли нам всю заказанную снедь. Установив всё на стол, они бесшумно испарились, прикрыв входную дверь.

До этого Волхв не проронил ни слова. Молчал и я.

Мы сели друг напротив друга и приступили к трапезе. Я немного отведал хорошо прожаренного кабанчика и маринованных грибочков. Затем плеснул себе в плошку ячменного пива и стал его похлёбывать потихонечку, наблюдая за своим сотрапезником. Отшельник уплетал за обе щёки. Он уже прикончил двух рябчиков, несколько больших жареных рыбешек, по виду, карасей и перешёл к кабанчику. Пищу он обильно запивал пивом.

Прикончив поросёнка, Ведун долил себе ещё в плошку и весело взглянул на меня.

— Ну, рассказывай. Только по порядку и с того момента, когда мы расстались.

Я собрался с мыслями и повел рассказ, стараясь придерживаться строгой хронологии и последовательности событий. Несколько раз мой собеседник прерывал меня и требовал рассказать подробнее или, наоборот, торопил и заставлял меня пропускать целые эпизоды, казавшиеся мне довольно интересными и важными. Например, он оживился, когда узнал, что я умею мгновенно перемещаться в пространстве, и уж совсем обрадовался тому, что я научился растягивать время до, почти полного его замирания. Волхв сразу же спросил меня, а не умею ли я возвращаться назад или переноситься вперед, хотя бы на мгновение. Получив отрицательный ответ, он искренне огорчился.

Я же продолжил рассказ, подробно описав своих ребят. Волхв одобрительно кивал, но не перебивал.

Когда я дошёл до посольства к древлянам, и произошедших там событий, Отшельник осторожно поинтересовался, а знаю ли я о гибели княжича Олега?

— До того, пока ты мне об этом не сказал, не знал. Мы же прибыли в Новогородские земли неделю назад и пока добирались из Ладоги досюда, разговоров не водили. Так, интересовались, кто чем торгует, кто посадник в городе, какие пошлины. А о князьях, да боярах киевских бесед не заводили, ни к чему. Правда, я догадывался, что, возможно, по времени, Олега уже нет в живых. Значит Сфенальд всё-таки, добился своего!

— Да, уломал он Ярополка поучить уму разуму своего брата. Да и Олег подлил масла в огонь, стал задерживать дани-выплаты. Вот и нашелся предлог у воеводы. Ярополк не мог не послать сборщиков податей, уронил бы честь Киевских князей. А Олег со своими болярами совсем в дурь попёр. Не пустил мытарей во Вручий, да к тому же чуть не казнил их. А это уже было вызовом и оскорблением, и ни один князь от своего вассала такого не потерпел бы. Собрал Ярополк дружину, но на брата нападать не решился, хотел на испуг взять, да просчитался. Олег сам напал на него, ну и завязалась сеча. Княжич рассчитывал на внезапность, но без хорошей и многочисленной дружины разве можно нападать на киевское войско, лучшее воинство Европы? Древляне были разбиты, бежали с поля боя. Дружина Ярополка стала преследовать. Вручий открыл ворота, чтобы впустить своих воев за стены, опустили мост. Киевляне атаковали, чтобы ворваться в город, вот тут-то и случилось несчастье, потому что Олег, уже находясь за стенами с частью своей дружины, решил, что князь не должен быть позади своих кметов, когда тем грозит неминуемая гибель, и рванулся навстречу атакующим дружинникам Ярополка. Конечно, положения он не исправил, да и сам погиб в бою на мосту через ров. А, может, и не погиб в самом бою, а был только ранен или оглушен, но труп Олега нашли во рву, где он, возможно, захлебнулся.

— Да, всё повторилось в точности, как повествуется и в нашей истории, практически, один к одному.

— Что ж, знать судьба его такая в мирах, похожих на наши. Ты продолжай свой рассказ-то.

Я продолжил, а когда дошёл до встречи с Вышатой, Отшельник рассмеялся.

— Надо же, что за упрямец! Ну не может он, чтобы на свою голову не найти приключений.

О заставе я рассказывал подробно, памятуя, что именно там я стал постигать науку лешаков, там встретил много настоящих друзей, там принял участие в первом своем сражении, там встретил четырех братьев-ниндзя, оттуда свершил путешествие на Кавказские горы, чтобы встретиться со Святогором, оттуда пресек попытку Сфенальда стать властителем мира.

— Так это был ты! Я предполагал. Ты можешь уже гордиться собой! Великое дело сотворил. А, что с братьями?

— Они до сих пор со мной. Кстати, сейчас они в городе, я тебе их покажу.

— Буду рад с ними познакомиться, много о них слышал, но никогда не встречался. Наверняка, ты знаешь, где они постигали боевые искусства.

— Конечно, сейчас я знаком со всеми их учителями, кроме самого первого.

— Кто же это?

— Некий, Радигор...

— О, повезло парням! Он был лучший из всех, кого я знавал. Кстати, Асмуд его ученик, но не лучший, а только второй.

— А кто же первый?

— А первого уже нет среди воев, потому я не стану называть тебе его имени. А у старика, значит, хватило огня выпестовать ещё четверых? Молодец, Радигор! Желаю тебе встретиться с ним, не пожалеешь.

— Он погиб, Отшельник, три года назад, в бою с нурманами. Радигор дорого отдал свою жизнь.

Волхв резко встал, затем, немного постояв, снова сел.

— Не сомневаюсь, — отрешенно произнес он. — Этот человек мог один разогнать целый отряд опытных воинов.

— Так оно и произошло. Он убил их всех, но и сам через три дня скончался от полученных ран.

— Как же так? Где же я был тогда? Почему не почувствовал, что ему грозит смерть? — обращаясь к самому себе, повторял и повторял Отшельник.

— О его смерти тебе рассказали братья? — придя в себя, спросил он.

— Да, а им, в свою очередь, рассказали односельчане Радигора, которых он защитил.

— А где же были сами парни в это время? — чуть не закричал Волхв.

— Парни в это время были очень далеко, на Тибете, куда их направил сам Радигор. А узнали они о его смерти, спустя год, вернувшись из обучения. Кстати, я тоже побывал на Тибете, встречался с теми, к кому Радигор посылал своих учеников. Когда Бурджа услышал о его смерти, то тоже долгое время пребывал в горе и печали.

— Великий человек, великий воин и учитель. Сам Бурджа многому научился у Радигора. Эти двое стали настоящими друзьями и помогали друг другу, пестуя учеников. Кстати, как-то к Радигору, я знаю, приезжал один очень известный боец из Индии, Чандраванди. Так он после обучения у старика встал перед ним на колени и целовал ему ноги. Радигор чуть не побил его за такую проделку, но смягчился, потому что понял, что Чандраванди искренен в своей благодарности.

— Неисповедимы пути Господни! Как тесен мир! Я предоставлю тебе возможность, вновь встретится с Чандраванди, как только закончу свой рассказ.

— У нас, что сегодня, будет вечер встреч?

— Будет вечер встреч, если ты дашь рассказать мне всё до вечера.

— Ну, так валяй, рассказывай!

И я продолжил. Упомянул о битве с печенегами, как использовали смердов, как потом всю зиму обучали их, и обустраивали границу. Мне было видно, что Волхва так и подмывает спросить, уточнить, но, видимо, памятуя о вечере встреч, он сдерживал себя. Конечно, просто так от него не отделаться, потому что он запомнит свои вопросы, и рано или поздно, но потребует на них ответов. Однако сейчас я с благодарностью отметил его терпеливость.

Далее, в моем рассказе были отмечены псиглавцы, штурм Малютиного поместья, его казнь, путешествие по степи, встреча со своими учениками, скоротечные бои с печенежскими полусотнями, Херсонес, встреча с духом матери того Никиты, корабли, Трапезунд, Карс. Некоторые, ничего не значащие эпизоды, такие, как сражения с разбойниками, набор корабельных экипажей, модернизация самих судов, — остались за границами моего рассказа, потому что, на мой взгляд, не заслуживали пристального внимания Волхва. Опустил я в рассказе и памятную мне встречу с Перуном. А, вот на посещении Карса, я остановился подробнее. Точнее, выделил то место, где мне довелось повстречать Чандраванди и увидеть Симеона-мага. И здесь-то Отшельник не удержался:

— Так прямо и склонил голову!? Надо же, стареет Симеон, умнеет. Раньше бы ни за что так не поступил. А здесь унял свою гордыню, значит, что-то проснулось в нем доброе через любовь к детям своим.

— Слушай дальше, хорошо?

— Да, да, да. Но, всё-таки, как любовь меняет людей!

Я не стал оспаривать сию жизненную аксиому, но и не позволил Волхву развить данную философскую тему, прервав его своим повествованием о дальнейшем путешествии.

Добравшись, наконец-то, в рассказе до Тибета и встрече с Бурджей, благодаря которому я удостоился встрече с самим далай-ламой, я решил остановиться и детально доложить о своем обучении и впечатлениях, вынесенных из него. Однако Отшельник попросил не пересказывать ему то, что он уже давно знает, но заинтересовался моими оценками идей ламаизма и Буддизма.

— Если честно, то я плохо отношусь ко всяким — измам. В моем времени я ими насытился по самое не балуйся. Правда, к идеям добра нельзя относиться отрицательно, но и определенно положительно, не стоит.

— Почему же, так-то? — удивился Волхв.

— Да потому, что в каждой идеи есть изъян. Поскольку все они, суть теория, но на практике, в реальном мире, многие благие теории зачастую оборачиваются во зло, либо просто не применимы, потому что утопичны.

— Это как же? Что это за слово такое?

— Утопия, — это идея, которая никогда не будет реализована тем обществом, в котором она зародилась, — пояснил я. — А её реализация в частичном виде обязательно приведет ко злу, тирании, бесправию, лжи. В общем, к тем самым порокам, от которых по теории все хотят избавиться.

— Но ты сейчас сказал об идеях построения социального общества, а Буддизм не ставит таких задач. Учение Будды обращено к каждому отдельному человеку.

— А разве социумы состоят не из отдельных людей? Разве Иисус говорил об обществе, об алтарях, о церкви? Ты же сам стоял у истоков социальных преобразований веры. И кому теперь служит вера во Христа или вера в Будду?

— Да уж, куда ни кинь, всюду клин!

— Поэтому мне более по нраву языческие верования и даже индуизм, несмотря на то, что они во многом жестоки и порочны. Но они ближе к человеческой сути, ибо люди агрессивны и жестоки. Они всеядные хищники, наиболее разумные из всего животного мира, а потому, самые опасные для всех, в том числе и для себе подобных.

— И что же, положение безнадежно? — попытался поддеть меня Отшельник.

— А кто его знает! Я же не Господь Бог. Одно могу сказать точно, что, живя в реальном мире, очень сложно, почти невозможно, следовать заветам Будды или Христа, или Магомета. Ведь обыкновенный человек, как думает?

— Как?

— Он, ощущая свою слабость, всегда ищет оправдания своим поступкам, если те вступили в противоречие с интересами и нормами соседа или общества. Вот он и говорит сам себе, а что с меня спрашивать при такой-то жизни? Посмотрите на старших, посмотрите на власть имущих, даже Господь не выдержал их грехопадения и сжег Садом и Гоморру.

— Но это не доказывает, что учения Будды и Христа утопичны, невыполнимы, не сбудутся. Будда и Христос всё-таки были и следовали тому, что провозглашали. Значит, и другие могут.

— Ты забываешь, что Христос — это сын Божий!

— А Будда?

— Будда был обыкновенным человеком, если говорить только о Шакьямуни, но, чтобы слиться со своим учением, ему пришлось многократно перевоплощаться. Не может же весь люд разом перевоплотиться!

— Не может. И что делать? — хитро прищурился Волхв.

— Ха, этот вопрос самые светлые умы человечества задают уже много веков. Много рецептов, однако 'воз и ныне там'. Во всяком случае, там, откуда я прибыл, ответ не найден.

— Ну, а 'Потусторонние'?

— Думаю, что у них с этим тоже не очень. Зачем тогда они закинули бы меня сюда?

— Может, для того, чтобы ты самостоятельно нашёл ответ. Может, в борьбе с самим собой, медленно, осторожно, наощупь и возможно найти ответ, ощутить свет. Ты не думал?

— У человека не хватит жизни, чтобы добраться до нирваны.

— Почему, а йоги? — возразил Отшельник.

— Йоги, по сути, тихие эгоцентристы, которые пытаются достигнуть нирваны только для себя. А бодхисатва, достигнув нирваны и став Буддой, должен иметь буддакшетру — то самое поле или населенный мир Будды, в котором он обязан проповедовать дхармы, учения, которые помогут другим достичь нирваны. Но дело-то всё в том, что такие миры Будды создают не на земле, а в космосе. На земле же существуют только бодхисатвы. Став Буддами, они, почему-то, исчезают из нашего мира. И хотя могут остаться в образе человека, но не остаются! Почему?

— Я думал над этим и, знаешь, к чему я пришёл?

— Нет, — ответил я.

— Как тебе известно, буддизм утверждает, что число пространств и времен — бесконечно. Существует утверждение, что Будда существует в каждом из этих миров. Но и сами пространство и время, — понятия бесконечности. А поскольку только человек может стать Буддой, следует, что каждый из них обязан образовывать человеческие миры, как в своем пространстве и времени, так и в любом другом месте, поскольку для Будды перестают существовать подобные условности и ограничения.

— Интересная гипотеза! Только она смахивает на ультрацентризм Земли и человека. А такого в бесконечности быть не может.

— Ты хочешь сказать, что человечество не единично даже в своём пространстве и времени?

— Совершенно верно!

— А разве я утверждал обратное? Я говорил, что только человек может стать Буддой, но ни слова не сказал, что Земля единственное место обитания.

— И, несмотря даже на то, что многие видят во мне бодхисатву, я не могу полностью принять буддизм. Хотя, сколько Будд, столько и мировоззрений! Не зря же буддисты утверждают, что каждое такое мировоззрение может продержаться не более пятисот лет, потому что на смену ему зарождается иное.

— Кстати, мировоззрению Шакьямуни пришёл конец уже лет двести тому назад, а новое, так и не родилось. Для буддистов наступила пора смутного времени. Кто даст миру новое направление в учении? Может это ты?

— Нет, лучше не надо! Нет у меня желания стать Буддой. Вот постоянно совершенствующимся бодхисатвой, я бы остался. Или архатом, или пратьекабуддой.

— А дхъяни-буддой, одной из пяти ипостасей Будды, потянешь?

— Сомневаюсь, хотя и думал о такой возможности.

— Ну что же? Ты, я думаю, готов воспринять идею? — оживился Отшельник.

— Я, как пионер, всегда готов!

— Кто-кто? А впрочем, не важно. Слушай. Интуитивно ты очень правильно выбрал приоритеты своих способностей. Всё, что ты мне успел рассказать, убедило меня, что моя идея правильна. Тебе дозарезу необходимо стать сиддхом.

— Зачем же, дозарезу-то, — возразил я. Но Отшельник не обратил внимания на шутку. Он был очень серьёзен.

— Ежели помнишь, то при первом нашем знакомстве я уже говорил тебе об этих существах. Это божественное в человеческом понимании существо, которое владеет восемью сверхъестественными свойствами: становится бесконечно малым или большим, предельно лёгким или тяжёлым, мгновенно перемещается в любую точку пространства, достигает желаемого силой мысли, подчиняет своей воле предметы и время и добивается верховной власти над миром.

Почти всем, в той или иной мере, ты владеешь. За исключением основного — времени и верховной власти над миром.

— Но мне не нужна власть над миром, — запротестовал я.

— Нельзя же понимать всё так буквально. Древние были очень мудры. Они прекрасно понимали, что боги богами, но и сам человек представляет собой целый мир. К сожалению, обычный человек не умеет владеть своими чувствами, не знает своего тела, внутренних органов, то есть не знает целого мира, себя самого.

— Но я-то как раз знаю себя. Я не все тебе рассказал, подумав, что и из того, что ты услышал, тебе станет понятным моё понимание своей сущности, природы моего внутреннего мира. Я даже частично переделал себя, заменив некоторые внутренние органы, которые, на мой взгляд, попусту отнимают время у любого человека. Удалось придумать, как их рационально использовать, чтобы не ходить порожняком. Теперь я могу пить и есть сколько угодно, но не ожирею, а стану только мощнее и быстрее, могу и не есть, но не оголодаю и не умру, а накоплю сил и энергии от солнечных лучей, будет пасмурно, позаимствую от ветра, от деревьев, от космических лучей или вакуума. Я летал над землёй, Волхв, я видел нашу планету с высоты, с которой её не видят даже орлы, поднимался и выше, туда, в темноту космоса. Земля действительно круглая и движется по орбите вокруг солнца, и вращается вокруг своей оси, но знания земного совета справедливы, все космические тела не висят в пустоте, а плавают в космическом океане.

— Значит, ты тоже убедился в этом?

— Что значит тоже? Ах, вот оно в чем дело... Волхв, а ведь ты сам 'сиддх'! Ох, какой же я невнимательный. Но почему мои чувства молчали?

Отшельник улыбнулся...

— Понятно, ты не давал мне этого сделать. Ты закрылся от меня своим биополем.

— Я не сиддх, я — маг, волшебник, ведун. Я не сиддх в том понимании, которое древние мудрецы вкладывали в это слово. Сиддхи — это космополиты, они не принадлежат только нашей планете. Они — существа космического порядка, а я человек, который принадлежит этой земле. Мало того, я маг, которому отведено охранять именно земли русколанских племен, именно нашего континуума. На нашей планете, таких как я мало, но все вместе — мы хранители человеческой расы: белых, черных, желтых, красных. Не каждого человека в отдельности, конечно, но целых народов.

Нам дадены большие полномочия. Именно мы определяем, какие народы перспективны, а какие должны исчезнуть или уступить первенство, лидерство. И нам могут только указать на ошибку, но вмешаться в деятельность кого бы то ни было, — не имеют права. Да, мы частица космического Разума, но насколько простирается этот самый Разум, я не знаю. Думаю, что об этом знают больше, или догадываются — 'Потусторонние'. Однако даже они не являются сиддхами, потому что ведают определенным участком пространства и времени во Вселенной.

— Стоп, но только что ты сказал мне, что я должен стать сиддхом. Как же это возможно, когда только недавно сами 'Потусторонние' помогли мне стать тем, кем я стал сейчас.

— И кем ещё станешь, но значительно позже. Однако я не понимаю твоих сомнений. Каким образом ты увязываешь 'Потусторонних' со своими возможностями?

— Ну, как же! Всё, чем я сейчас владею, я обязан им!

— Какая глупость! И после этого ты утверждаешь, что осознал себя? Да ты не узнал о себе и миллионной доли того, что тебе необходимо знать. Неужели не понятно, что 'Потусторонние' разглядели в тебе задатки потенциального сиддха, и помогли разбудить твои дремавшие центры материализации мысли, её активности и энергетики. Разве 'Потусторонние' научили тебя летать, превращаться в зверей, существовать в космическом пространстве, мгновенно перемещаться из одной точки в другую? Нет, до всего ты дошёл сам.

Конечно, их заслуга велика. Они смогли рассмотреть в тебе заложенные сверхвозможности, они сумели предложить тебе это так, что ты не отказался, они не испугались предложить такой эксперимент именно тебе. Конечно, в этом плане — ты их вечный должник. Но не надо зацикливаться на этом и уж тем более комплексовать и думать, что всем, чем ты овладел сейчас и овладеешь позднее, их заслуга. Нет, и ещё раз — нет!

— Хорошо, но кто же тогда эти сиддхи? Что входит в их обязанности?

— Точно сказать не смогу. Не знаю, да и неинтересно это мне. Могу только сказать, что сиддхов много. По древним ведам, их что-то порядка восьмидесяти восьми тысяч. Правда, я подозреваю, что сиддхов значительно больше. Думаю, что и уровень самих сиддхов, то есть возможности, статус, круг прав и обязанностей так же различен. Одни, возможно, занимаются переустройством пространства, другие — временем, третьи занимаются администрированием, четвертые — тупиковыми задачами старых цивилизаций, пятые — космическими катаклизмами. Но это всё мои предположения. Станешь сиддхом, может быть, заскочишь как-нибудь, расскажешь.

Но вернемся к делам земным. Сейчас я могу сказать, что твой квест состоял, по всей видимости, из двух частей.

Во-первых, в том, чтобы пресечь попытку киевского воеводы овладеть артефактом, и не допустить его прихода к власти на Руси. После такого 'облома' Сфенальд превратился уже только в орудие убийства княжича Олега, но как будущий властитель Руси он исчерпал себя, потеряв интерес к политическим интригам из-за невозможности передавать власть по наследству или навечно сохранить её за собой. А остальные заговорщики — это так, мелкота.

Именно Сфенальд был душой этого далеко идущего замысла и, если бы его план осуществился, то Русь превратилась бы в придаток Византии или, что ещё хуже, стала бы источником рабов для викингов. Однако этого не случилось и сейчас никто, даже боги, не могут сказать, какой же будет Русь через сто, двести, тысячу лет. А когда молчат Боги, историю начинают творить люди.

Первая часть квеста исполнена. Остальное, — докончит Владимир. Я об этом позабочусь. А твоя доля — это преодоление самого себя. Поэтому она не ограничивается рамками нашего мира, а будет сложнее и продолжительней.

— То есть?

— До конца твоей жизни. А она у тебя, по моим прикидкам, будет долгой.

— Мухтар постарается! Ты мне вот что скажи. Почему ты только что высказался за Владимира, а Ярополк?

— Во-первых, я сказал, что вторую часть квеста докончит Владимир. Правильно?

— Да, и, что?

— Ничего, понимай дословно.

— Так, в том-то и дело, что не понимаю, — воскликнул я.

— Не всё сразу, со временем дойдёт. Что касается Владимира, то, действительно, он более свежий и яркий правитель. Я, конечно, мог бы сослаться на историческую необходимость, но такое объяснение тебя ведь не устроит?

— Конечно, уже нет! Кстати, меня всегда не устраивали многие объяснения историков.

— Да уж, историки, — это, те ещё ребята. А если быть честным, то для будущей Руси неважно, кто станет великим князем, Ярополк или Владимир. Если уж быть до конца честным, то ни тот, ни другой недостойны стать во главе государства. Один робок и безволен, другой жесток и развратен. Но, уж так сложилось, что иных претендентов на престол, просто нет. То есть, они, конечно, есть, но другие за ними не пойдут, потому что среди других тоже есть не хуже. Потому и приходится звать своего, но со стороны. Киевляне уже притерпелись к этому, новогородцы ещё не совсем, вятичи пока обходятся советом старейшин, но уже признали старшинство Киева. Это понятно?

— Пока да.

— Теперь, почему Владимир? Во-первых, его поддерживают новогородцы, а это большая сила. Во-вторых, его порочность и необузданный норов, залог независимой политики Руси от Византийской империи. Иначе, эта одряхлевшая 'наследница Рима' может утащить за собой и нарождающееся государство, Русь. В третьих, его жадность и жестокость — залог максимального сосредоточения власти в одних руках.

— А, как же люди, которые будут стонать под началом такого государя?

— Это ты о ком? О рабах, о смердах, о ремесленниках, о купцах, о болярах, о воинах? — поинтересовался Отшельник.

— О жрецах, о волхвах.

— Хитер! Ты предвидишь скорую кончину этого сословия? А если я скажу, что ничего подобного не случится. Как ты отнесешься к такому выводу?

— Скажу, что ты неправ. Скажу, что многие из нынешних жрецов не станут служить Христу. Многие погибнут в борьбе, многие уйдут в дальние края, где продолжат служить старым богам.

— Всё верно, — подтвердил Отшельник, — но места старых жрецов займут новые, исповедующие веру в единого и всемогущего, всезнающего и всепрощающего. Для Великокняжеского государства такие перемены станут благом. Разве не так?

— Так, но... тремя годами ранее я слышал противоположное мнение.

— Всё течет, всё меняется. У тебя тоже были иные суждения.

Люди перестанут ощущать связь с предками, со временем, с богами? Верно, но ведь люди, я в этом убедился, сами желают такого исхода. Никто же их не толкает сажать на престол князя из Новогорода. Соседу они не могут доверить свою безопасность, а пришлому, — легко. А коли так, то пусть и терпят, насколько их хватит'.

— Ты жесток!

— А, как ещё прикажешь вести себя с дураками? — прищурился Волхв.

— Ну, они-то себя считают хитрыми!

— По-моему чересчур! Как бы сами себя не перехитрили!

— А, может быть, в чем-то они правы? Разве плохо, часть хлопот переложить на плечи другого? А будет плохо справляться, ему же и попенять, что ж ты, тебе доверили такое дело, а ты не оправдал!

— Если бы всё сводилось к этому, то можно ли желать лучшего! Только придет не выборный князь, придёт князь престолонаследный, а это не одно и то же, — будто внутренне, споря сам с собой, произнес Волхв.

— Однако и ты, и я, знаем, что великокняжение сплотит племена и даст значительное ускорение усилению Руси, как в политическом, так и в военном положении.

— Сколько лет живу на белом свете, а так и не могу понять, что же всё-таки благоприятнее для человечества, равномерное и размеренное развитие, или скачкообразное? — пожаловался Волхв. — Вот, древние. Жили, не спешили, занимались одновременно и своими ремеслами, и политикой, а сколько успели создать шедевров! Какие рождались философы, писатели, драматурги, поэты, скульпторы, зодчие, полководцы и воины! А сколько имен героев! А ученые! И что же ныне? Да ничего! Всё мелко, постыдно и бездарно.

— Значит, Владимир, — это скачкообразное развитие? И всё-таки, ты за него? Не дай Бог, родиться в эпоху перемен! Смутное время, неустойчивое. Одни каноны устаревают, а к другим, новым, люди относятся с недоверием, — глубокомысленно изрек я.

— А у нас всё так-то! То 'золотой век', то переворот. Затем эпоха перемен. Вдруг вновь 'золотой век' и снова переворот. И все мы действуем по принципу, 'бей своих, чтобы чужие боялись'. Ведь умереть можно со смеху! Сами же над собой измываемся, друг дружку обманываем, изводим, убиваем, плачем, стонем, ругаем всех и вся на чем свет стоит, а в итоге умираем со смеху? Ты понимаешь такое?

— Нет. И никто не понимает. Но все говорят о загадочной русской душе и о русском менталитете. Ты слышал такое словечко? — спросил я Волхва.

— А, что сие означает?

— А, хрен его знает! Слово-то не русское, вот и судит всяк по-своему. Говорят о духовной общности, о сложившихся традициях, поверьях, приметах и прочее, прочее. Но никто не задумывается, что почти все, о чем говорит слово менталитет, никакого отношения не имеет к девизу 'бей своих!' Какая же в этом девизе духовная общность?

— Да, уж! Неприглядны мы будем и через века со своим духовным 'богатством'. Хотя сейчас это наблюдается повсюду, особенно в ляшской земле.

— Да, бодричам, лютичам и ляхам этого не занимать! Да и чехи всю жизнь в обиженных ходят.

Почему так? А, Волхв? Вроде бы самые близкие по крови племена, по легендам, так вообще родные!

— Вот, вот! Чаще всего так и бывает. Самые родные, а от взаимных обид и непонимания друг друга, становятся врагами. А всё от зависти! Ведь и чехи, и ляхи с бодричами и лютичами считают, что остальные племена, расположившись севернее и восточнее, предали их в борьбе с германскими племенами. Но эти племена восходят по древу к Арпоксаю, от которого пошли роды катиаров и траспиев. И что получается? А то, что чехи, ляхи, бодричи, да лютичи ведут уже сотни лет братоубийственную войну. Мало того, они ещё и промеж себя грызутся и дерутся.

Те, кто пришёл сюда первыми, ещё помнили, что они и соседние племена — все суть арии, а потом уже сколоты, и только затем уже паралаты, анты, вены, росы и прочие роды и племена. У всех родов писалась своя 'Велесова летопись'. Каждый род, племя и народность точно знали свои древние корни и чтили своих прародителей, вождей. В то время ещё существовал один общий центр сколотской империи — Таврика. Поэтому все распри, которые случались внутри Скитии, разрешались малой кровью, а виноватые изгонялись в земли необетованные.

В основном бунтовали молодые, необузданные парни, из благородных родов, возомнившие себя героями и вождями, посчитавшими, что древние каноны не для них, что пришло время всё переделать. Некоторые предпочитали смерть изгнанию, другие считали, что лучше жить изгоем, чем умереть.

Вот из таких-то мужчин и женщин, которые тайно уходили со своими возлюбленными и братьями, стали нарождаться новые племена, которые, отринув родню, не передавали своим детям и внукам древних законов и древних корней. Благодаря таким 'непонятым и отверженным', начались братоубийственные войны. Владимир, как раз, из таких.

Отшельник замолчал, уйдя в себя, что-то вспоминая и переживая свои видения.

А меня, так и подмывало спросить, если Владимир из завистливых, обиженных изгоев, то, на кой чёрт его поддерживать? Зачем Руси нужен скачок, да ещё во главе с подонком? Но я, верный своему принципу, 'не суетись', молчал, ожидая возврата в реальность своего старшего товарища.

Почему-то во мне крепла уверенность, что, пробудившись от своих дум, Волхв перекинется на иную тему и примется расспрашивать меня в подробностях о том, что же всё-таки происходило там-то и там-то, и почему тот-то и тот-то сказал именно так, а не наоборот.

Так и случилось.

Безо всякого перехода из одного состояния в другое, ещё находясь в прострации, Отшельник произнес:

— Давай-ка, поговорим о тебе и о Симеоне-маге. Не таись, расскажи, что связывает вас обоих так тесно, что ты, сойдя с Тибета, поперся во Фракию. Сумлеваюсь я, однако, что ты со дружиною рванул через всё море только с целью наказать супостата. Мне что-то подсказывает, что в этом деле без бабы опять не обошлось?

И он хитро исподлобья глянул на меня. Я не стал смущаться, с чего бы! Да, женщина, только эти создания могут подтолкнуть мужчин на безумные поступки. Стал бы я в ином случае соваться к Симеону в пасть, если бы не Елена, его дочь.

Отшельник в ответ только покачал головой, как бы говоря: 'Что ж с тобой поделаешь! Сделанного уже не исправить'. Но вслух произнес иное:

— Это, как раз то, чему ты научился в Тибете?

Умел этот ведун корректно поставить вопрос! На такой вопрос не сразу и ответишь, а долго молчать ... Поэтому постарался перевести разговор на другую тему:

— А расскажу-ка я тебе, как мне показался Тибет!

— Нет уж, уволь. Что я могу не знать там? Горы, они и есть горы, да и воздух там разряженный. И о Духе Тибета можешь не рассказывать. Уж не хочешь ли ты сказать, что сам Дух надоумил тебя прошвырнуться к магу?

— Нет, не хочу, но ...

— Ну, слава Роду, что хоть этого не случилось, а то бы я решил, что Мир перевернулся.

— Да хватит тебе меня носом по столу возить! Ничего же плохого не случилось, я жив и здоров.

— А Симеон, а его дочь?

Я промолчал.

— А богумилы?

— Богумилы тут и вовсе ни при чем.

— Да? А я слышал, что они разгромлены и большей частью физически перебиты.

— А при чем тут я? Я их и пальцем не тронул. Это они хотели убить меня и моих ребят.

— А как ты их не тронул?

— Да никак, просто поняли меня не совсем правильно.

— Кто?

— Ящер.

— Кто? — в изумлении воскликнул Отшельник.

Я повторил.

— И, что же ты такое сказал?

— Да просто вырвалось, Ящер вас забери! Как вдруг, разверзлась земля и почти всю толпу богумилов, которые хотели нас убить, как корова языком слизнула.

— А вы, а вас, что не тронули? — почти заикаясь, шепотом спросил Волхв.

— Ну, мои ребята были за моей спиной... А, что должно было с нами случиться?

— То же, что и с богумилами. Вы должны были оказаться там же, где и они.

— Почему?

— Да потому, что Ящер забирает всех, без разбору. И тех, кому пожелали, и тех, кто пожелал.

— Да, а я ему даже подмигнул.

— Что ты сделал?

— Подмигнул.

— А он тебе лапкой не помахал?

— Нет, только улыбнулся.

— Это как?

— А, вот так! — я сделал страшную оскаленную рожу.

— Ах, так?

— Да, именно так!

— Ничего подобного никогда даже не слышал.

'Подумаешь, — подумал я про себя, — я тоже много не видел и не слышал, но это же не повод, чтобы мне не верить'.

— Да верю я тебе, верю! — читая мои мысли, произнес ведун, — Только понять не могу, почему ты жив?

— А я не из пугливых, чтобы от одного вида страшной зверюги помирать. Ну, а не забрал он меня к себе, потому... что приглянулся я ему.

— Ты в этом уверен?

— Нет.

— А я, так точно знаю, что причина здесь иная, только какая, понять не могу.

— А, может, я стал ему уже не по зубам? — робко предположил я.

— Может, конечно, но, вряд ли, ему и Род-то не указ, не то, что ты!

— Ну... тогда я не знаю.

— Это-то и плохо! Если только он не решил, что ты и так уже его добыча.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Черный Волот душой и телом принадлежит Ящеру вот и оберегает тебя, пока ты не созрел.

От таких слов у меня всё захолодело, абсолютно всё!

— Не созрел ещё? Но зрею? — переходя на шепот, уточнил я.

— Во всяком случае, он так хочет думать.

— Ну, а то, что я общался с Духом в Тибете, он не знает?

— Знает, конечно, но сейчас-то ты далеко от тех святых мест. Может, у них что-то заготовлено, чтобы переломить твою духовность?

— Если уж Симеон не смог ничего со мной сотворить, то, что или кто может быть сильнее его?

— Ну, ты и сравнил! Ящера с Симеоном.

— Если так, значит, мы слабее его?

— А ты сомневался?

— Да уж начал было верить в свою непобедимость.

— Вот это, как раз, большая твоя ошибка и слабость. Коли ты отбросил свои сомнения, ты уже слаб и уязвим. Он понял, почувствовал это, потому и решил, что ты проиграешь.

— Одного не предусмотрел, нашей встречи с тобой.

— Как знать? Я здесь появился, конечно, нежданно-негаданно, но ведь и он 'не лыком шит'. Дай-то Род, чтобы он не всё предусмотрел. Впрочем, хватит о грустном. Расскажи-ка лучше о своих приключениях по дороге в Мекку человечества.

Я ещё не совсем вынырнул из хаоса мыслей, который бушевал во мне от возникших страхов и сомнений в ходе обсуждения предыдущей темы, поэтому не сразу сосредоточился на вопросе Отшельника.

Видя моё состояние, ведун повторил свой вопрос ещё раз, чуть ли не по слогам. Наконец, до меня дошло, что он от меня хочет.

— Не было особых приключений, — ответил я.

— Так ли это? А какой дорогой вы добирались?

— Да самой что ни на есть прямой. Через всю Армению, через Армавир и Арташат, добрались до Нахичевани. Далее перебрались в Тебриз и стали придерживаться маршрута Великого шелкового пути: Аланея, Гекатомпил, Ниса, Мерв, бывшая Бактра, Кабул. Из Кабула мы перешли в Таксилу и через Хайберский проход попали в Шринагарн. Уже оттуда нас, по высочайшему позволению далай-ламы, перевезли в Лхассу.

— И что, на всем пути вам никто не мешал, на вас никто не нападал, ты ничего тревожного не замечал и не чувствовал?

— Удивительно, но кроме двух-трёх стычек с небольшими отрядами разбойников, ничего серьёзного не произошло. Мало того, никакого наблюдения за собой или своим отрядом, я не заметил и не почувствовал. Правда, я не часто пользовался своими возможностями, памятуя наставления Святогора, да и когда применял их, старался не слишком тревожить небеса и астрал.

— Это не важно. Если бы кто-нибудь из магов или богов следил за тобой, ты все равно почувствовал бы их след. На пути к Тибету ты уже был не тот неопытный, наивный и ничего не умеющий Идущий, каким был в первые дни в вятских лесах. Все те, кто борется за тебя, как за Черного Волота, знали твою цель, — паломничество. Знали и дорогу, которой ты пойдёшь. Я не могу понять, почему они не воспрепятствовали тебе и твоим спутникам добраться до Лхассы?

— А, что, должны были?

— А, как по твоему? Если они знали, что, попав на Тибет, в священный город, где обитает Дух, ты усилишься в своих добрых началах настолько, что сможешь противостоять влиянию мага и Перуна с Кащеем.

— Будь я на их месте, то постарался бы сделать всё, чтобы не допустить меня, то есть того... В общем, я постарался бы, чтобы паломники повернули назад и как можно в меньшем количестве. А почему ты не упомянул Ящера, когда говорил о возможностях противостоять силам Зла?

— Потому что Ящер не сила Зла, он само его воплощение на нашей Земле. Если Кащей с Перуном, — Боги, то Ящер, — это сверхбог, даже не бог, а что-то такое, чему я не могу подобрать нужное слово. И, если Кащею, Перуну, магу ты нужен только для свершений их подлых, кровавых дел, которые бы удовлетворяли их честолюбие и стремление к власти, то Ящеру, Черный Волот необходим целиком и полностью. Черный Волот должен раствориться в нём, усилив Хаос на Земле. Единственная наша надежда на то, что вся эта четверка, разобщена и действует только в своих интересах.

— Теперь уже не четверка, а тройка. С Симеоном я покончил там, во Фракии.

— Ты убил его?

— Нет, я лишил его магической силы, я лишил его магических знаний, я лишил его почитателей и последователей. Я даже лишил его потомства, — двух сыновей и дочери.

-Ты убил их? — в ужасе вскричал ведун.

— Нет, он сам стал их палачом, стал детоубийцей.

Я не смог рассказывать Учителю, как всё произошло, забыл упомянуть и о главном виновнике событий, о Колдуне, которого Чандраванди знал под именем Амадей, потому что от воспоминаний стал каменеть. Это вовремя заметил Отшельник и помешал мне обратиться в скульптуру. Он что-то прошептал, и горячая ударная волна выбила из меня горькую память.

— Отдохни, хватит на сегодня разговоров, — тоном приказа проговорил ведун. — Поспи немного, восстанови силы.

Новая волна, только уже умиротворения, нахлынула на меня, бросила в забытье.

Мне снился сон, я знал, что это именно сон. Я находился в березовой роще, один, в своем мире, который покинул три года назад. Не было ни души, только далеко, далеко слышался странно знакомый шум. Я долго не мог вспомнить, что это, — шум проходящего поезда, с равномерным перестуком колес. Боже! Как давно я не слышал этого. И таких светлых, прореженных светом березовых рощ тоже давно не видел. Я подзабыл свою прежнюю жизнь, своих родных и близких, прежних друзей и приятелей. Новый мир поглотил меня, не давал продыхнуть, не давал опомниться и поскучать. И только сейчас, во сне, я мог наслаждаться покоем и не думать о страхах, мог расслабиться и помечтать. Впрочем, сами картины сна и были, по всей видимости, воплощением моей мечты. Давно, с самого начала, сознательно и подсознательно, я жил надеждами оказаться вновь в своем времени, на той Земле, где я родился. Пусть не в Москве, пусть даже не в России, а где-нибудь в..., но только на Земле, где я прожил свои сорок лет, пусть кое-как, пусть обычным человеком и рядовым гражданином.

Я упал на спину, в траву, которая мягко, даже, как мне показалось, нежно приняла меня, и заплакал. Слёзы лились из глаз, и я не утирал их, и наступило облегчение, 'камень свалился с души'. Я вдыхал запах родных мест и вспоминал, вспоминал. Я помнил всё и всех, я ничего не забыл!

Проснулся весь в слезах, но с легкой душой. В комнате было светло, толи утро, толи уже день? Повернулся на бок и встретился взглядом с сидевшим напротив Отшельником.

— Ну, как, отдышался? — были его первые слова.

— Вроде как. А ты что, не спал?

— Ну как же, соснул малость. Только мой сон короче твоего оказался. Чем старше становишься, тем меньше спишь.

— Отчего так?

— А как же иначе! Я же не бессмертный, а долгоживущий! А столько ещё не сделано, столько ещё не познано, столько всего в мире интересного. Вот и хочется не упустить, не просмотреть, не прослушать чего-то нового, сравнить с чем-то старым, придумать что-то ещё никому неизвестное, но обязательно умное и хорошее и поделиться этим с потомками.

— Ух, ты! А ведь и у тебя, Отшельник, присутствует тщеславие! Ишь, как — поделиться с потомками!

— Да будя чепуху-то молоть! Тщеславие! Я такого слова-то не знаю.

— Ой-ёй-ёй, не знаю! — продолжал издеваться я над Волхвом, — а и не знаешь слова, все равно оно, тщеславие-то, так и прет. Как же ты с таким характером, да в отшельники подался?

— В отшельники я подался временно, чтобы сосредоточиться, чтобы, значит, никто не мелькал перед моим взором, не отвлекал глупыми вопросами и просьбами.

— И что, сейчас твоё отшельничество кончилось?

— Да. Когда наступает время перемен, мне не можно отсиживаться в пещере.

— Эти перемены связаны со мной?

— Больно много ты о себе понимаешь! — перехватил инициативу ведун.

— Впрочем, — посерьёзнев ликом, продолжил мой собеседник. — И с тобой тоже. Но основное событие развивается здесь и сейчас, в Новогороде. Из бегов вернулся Владимир Святославич, да не один, а с нурманами, да свеями. Злой, ожесточившийся вернулся, ратиться с Ярополком собирается. Но беда даже не в нем и нурманах, хотя сила не малая. Беда в том, что новогородцы, ладожане и изборские поддерживают братоубийственную войну. Особливо гости новогородские, да купцы. Оно и понятно! Киев-то совсем их прижал с проезжими податями и налогами так, что становится невыгодно торговать с Византией и Востоком. Приходится искать объезжие пути, неизведанные. А пойди, найди! Сколько времени уйдет! Да и найдешь, нет покоя, то разбойники нападут, то нелюдь, то ещё что приключится. Опять великий убыток, а то и разорение.

Кстати, ремесленные края городов тоже за войну. У них товар залеживается, заказов мало.

— А голытьба?

— А, эти... Ну, раз большие люди городские за войну, и голытьба туда же. Им, ведь, тоже что-нибудь перепадет.

— В общем, все за Владимира и за войну с Киевом и Ярополком?

— Не в общем, а вообще!

— А иные города, да князья?

— Белозерцы молчат, полочане против, вятичи и радимичи не хотят в свару ввязываться. Чернигов, вроде, исполчился на Владимира, но, кто их черниговцев знает...

— Ага, основу недовольных составляют новогородцы и... А Владимир сейчас где, в Новогороде?

— Нет, в Ладоге. У него там основная ставка. Оттуда он и гонцов рассылает по городам и весям, туда и вои сбираются. Новогород свою, отдельную рать готовит. Здесь всем Добрыня распоряжается. А почему ты спрашиваешь, ты ж мимо Ладоги следовал, должон был видеть, что твориться.

— Я со своими на пяти дракарах прибыл, но Владимир в тот день там отсутствовал. Нас, конечно, остановили, но я объяснил, что в Новогород следуем. Пропускать не хотели, но и связываться с нами не решились. У моей дружины вид очень серьёзный, стороже не по зубам. В Ладогу мы заходить не стали, а для Новогорода, они решили, и десять дракаров не страшны, пропустили.

— Ты что ж, так со всеми дракарами сюда и приперся?

— Нет, зачем выпячиваться? Пристал на одном, а четыре оставил с Кувалдой выше по течению Волхова.

— Это тот самый богатырь, который целый год на Понте на всех страх наводил? А где те, которые с тобой приехали?

— Полсотни на корабле осталось для охраны, два десятка по торговым рядам разошлись, присмотреться к товару и ценам. Ещё два десятка по кабакам отдыхают, им через день меняться дежурствами на дракаре. А те, кто был со мной в Лхассе, на соседних постоялых дворах.

— А Чандраванди в городе?

— Да.

— И ты молчал!

— Ты не спрашивал.

— Одевайся и пошли.

— Куда спешить-то? Ни тебе пожить, ни тебе помереть спокойно не дадут, — произнес я известную фразу Василия Буслаева из фильма 'Александр Невский'.

— Давай, давай, быстрей одевайся, пошли. Вот нежданность-то поджидает Чандру. Ты его, кстати, не предупреждал обо мне?

— Дык, когда ж я успел бы! Мы ж с тобой весь день проговорили, а ночью дрыхли.

— Лады... Вот и ладушки! Значит, он не знает и не ожидает.

Признаться, таким я никогда не видел Волхва. Нетерпеливый, суетливый, по мальчишески радостный. Меня разрывало от смеха над ним, но я, скорчив рожу, никак не мог натянуть сафьяновые сапожки, прикупленные в Византии.

— Да что ты там возишься! — вскричал в нетерпении ведун. И тут меня прорвало. Я стал так ржать, что сотряслись стены комнаты, а Волхв от неожиданности застыл на месте. От такой картинки я вообще покатился по лавке. Наконец, до него дошло, почему я хохочу. Он посмотрел на меня с жалостью и произнес:

— Знаешь ты кто, после этого?

— Зн-а-ю! — продолжая хохотать, прорычал я.

— Да ну тебя! — сказал он и спокойно сел напротив.

Мой смех пошёл на убыль, и через несколько секунд я успокоился. Быстро натянув сапожки, я встал, пристукнул обеими ногами и произнес:

— Прости, не обижайся на меня, просто я не ожидал увидеть тебя таким...

— Суетливым, — подсказал мне Отшельник.

— Ну, в общем, да, — признался я.

— Хе, — усмехнулся Волхв, — честно, я и сам не ожидал, что могу ещё так сгорать от нетерпения. Пошли.

Мы вышли на двор. День был в самом разгаре. Люди что-то там носили, переносили, уезжали, приезжали, толкались, переругивались, смеялись, спорили. Жизнь била ключом. Отшельник следовал за мной, отстав на два шага, пока мы не дошли до постоялого двора, где разместилась часть моих ребят и Чандраванди. Ещё в воротах я увидел Мстислава и Вольгу, которые направлялись к нам, вернее к выходу со двора. Увидев меня, оба заулыбались и поспешили навстречу, но, увидев за моей спиной рыжего детину, посерьёзнели.

Я поспешил их успокоить:

— Молодцы, это тот самый Волхв, о котором я вам так много рассказывал. Прошу любить и жаловать.

Оба с нескрываемым интересом уставились на Отшельника. Вольга, так просто с восхищением. У меня от его взгляда слегка шевельнулась ревность. На меня Вольга так ни разу не смотрел.

— Хотя, с другой стороны, как ещё должен мальчишка смотреть при первой встрече на полулегендарного Волхва. Сам ведь столько рассказывал о нем, а теперь начинаю ревновать?! Смешно.

Пока я себя так успокаивал, что-то большое вырвалось из-за моей спины со скоростью курьерского поезда. А через секунду у крылечка избы уже раздавались радостные вопли:

— Чанди! Друже! Жив, душегуб проклятый!

— Арий, ты ли это, как же ты здесь оказался! Впрочем, чтой-то я! Вот это встреча, не ожидал.

— А уж, как я не ждал! Просто хотел тебя удивить.

— Это ты умеешь, как снег на голову! Удалось, удалось!

Пока они так радовались, да хлопали друг дружку, то по плечам, то по рукам, то поочередно толкали в грудь, подошёл к ним и я с Мстиславом и Вольгой. Завидев меня, Чандраванди воскликнул:

— Никита, ну и подарок ты сделал! Такая встреча, такая встреча! Вот не думал, не гадал, что придется свидеться здесь с Арием.

— Так его зовут Арий?

— Ну да, правда, это одно из многих его имен, но, когда мы вместе были на Тибете, где постигали мудрость учения Будды и ламаизма, где общались с Духом Лхассы и медитировали, я называл его Арием.

— Лады, хоть одно подходящее имя теперь известно и мне, а то Волхв, Отшельник, Долгоживущий, ведун.

— Так всё-таки, ты рассказывал мне именно о нем. Я догадывался, но абсолютной уверенности у меня не было. Ну, жизнь, ну, судьба!

— Чанди, ты, что, стал верить в судьбу? — подал голос Арий. — Что-то раньше я не замечал в тебе пороков фатализма.

— Милый друг, сейчас я готов верить во что угодно! После всего того, что мне пришлось испытать и увидеть, после таких неожиданных поворотов в жизни и радостных встреч, я уже и не знаю, цепь ли случайностей или судьба привела меня сюда, и позволила ещё раз встретиться с тобой?

— Вот, — показал на меня ведун, — твоя судьба. Этот Идущий стал для многих уже и случайностью, и судьбой, и палачом, и спасителем. Рассказывал он тебе, что ему уготовано?

— Да, у нас было время поговорить и понять друг друга. Кстати, он чем-то напомнил мне тебя, того, которого я звал Арием.

— Да-а? — с сомнением и иронией протянул Отшельник. — Ну, может быть, может быть. Только заметь, нам с тобой уже тогда исполнилось в пять раз больше годков, чем ему сейчас. Что же будет, когда минуют века?

— Я знаю одно, Никита уже сейчас превосходит нас с тобой, почти во всем, во всяком случае, меня, — поправился Чандраванди.

Слегка кивнув, как бы соглашаясь с самим собой и другом, Волхв озорно посмотрел на всех и сказал:

— Но пока и мы кое-что могём подсказать, да и подмогнуть, а?

Все согласно и радостно рассмеялись.

Как же в эту минуту мне хотелось обнять и ведуна, и Чанди, и Мстислава с Вольгой, и, вышедших на радостные вопли старых друзей, Птаха и Ратибора.

— Ну, уж, дудки, — окончательно решил я тогда, — не дам я себя превратить в Черного Волота, чего бы это мне ни стоило.

И встретился с пронзительным взглядом Волхва:

— Вот и ладушки! — раздался у меня в мозгу его голос.

— Ладушки? А Владимир? — вопросом ответил я, но Отшельник промолчал.

Радостно гудящей толпой мы все вывалились с постоялого двора и направились в трактир, корчму или кабак, который, по словам Ария, был наилучшим в Новогороде. Я попросил Ратибора сходить за четырьмя братьями. Арий ему довольно обстоятельно и подробно рассказал, где найти заведение под названием 'Чучундра'. После этого парень рванул на соседний постоялый двор, а мы, оставшиеся, направились прямиком в питейную избу.

Чтобы дойти до 'Чучундры', нам понадобилось минут пятнадцать. Волхва здесь 'хорошо знали', поэтому, наверно, мгновенно принесли длинный стол с лавками и, не спрашивая 'чего изволите?', начали выставлять мёды, квасы, пиво и всевозможные вкусности. Не прошло и десяти минут, а весь стол был заставлен кувшинами, плошками, мисками. Правда, горячего не принесли, но чувствовалось, что ждут только знака, чтобы смести все холодные закуски и заставить весь стол горячей кашей, вареным и жареным мясом животных и птицы.

Но мы не спешили приступать к трапезе в ожидании ещё пятерых наших сотоварищей. Те не заставили себя долго ждать. Пришедшие, как я понял, были уже поставлены Ратибором в известность, по какому поводу пир горой.

Всё шло хорошо до смены блюд с холодных закусок на горячие. Застолье длилось уже около двух часов. Пьяных не было, но хмель кое-кому уже ударил в голову. И вдруг, как это обычно бывает, внутрь ввалилась ватага крепких мужиков, человек десять, давно немытых, небритых и нечесаных.

С первого взгляда я признал в них нурманов, которые в большом количестве шатались по городу. Моё шестое чувство сразу предостерегло:

— Будут нарываться на драку!

Я сразу же быстро взглянул на Волхва, который, уловив моё беспокойство, сделал мне знак:

— Не суетись!

Я сразу же велел передать по кругу:

— Спокойно!

В общем-то, никто и не нуждался в моей подсказке, все и так поняли, что надо постараться миновать стычки, потому что нурмане здесь могли быть только из дружины Владимира.

Но, как оказалось, нурмане тоже понимали это, правда, несколько по-иному. Они считали, что имеют право безнаказанно глумиться над каждым, кто им не понравится. А не понравились им за нашим столом двое: я и Чандраванди.

Половина посетителей из осторожности быстренько покинула заведение, не желая оказаться жертвой разгулявшихся викингов.

Начали они не сразу и не 'в лоб', а подыскивали причину для ссоры. То, что нас было столько же, и все не 'хилого десятка', их не смутило, наоборот, ещё больше раззадорило. Да и со всеми нами они драться не собирались. Викинги долго советовались, кто из них затеет ссору со мной, а кто с Чандраванди. Их голоса были хорошо слышны, а язык понятен.

Наконец, роли были распределены. Мне доставался ражий детина с пронзительно голубыми глазами и белыми, как лунь, патлами. В нем присутствовало что-то загадочное, какое-то отклонение от нормы, но не более. А на индийца нацелился рыжий бугай с 'рыбьим' взглядом. Я сразу признал в нем опытного и безжалостного бойца. Рыжий был опасен.

После принятого решения, нурмане начали приводить план в исполнение. Рыжий и Белесый сидели чуть-ли не на разных концах стола, однако именно они начали громко разговаривать меж собой, обсуждая меня и Чандраванди. Если голубоглазый почти кричал, что презирает ромеев за их трусость и подлость и, брызгая слюной утверждал, что среди ромеев он не встречал настоящих мужчин и воинов, то рыжий, в ответ, так же громко заявлял, поглядывая на Чандраванди, что ненавидит чернявую кожу и, что была б его воля, он вешал бы всех черных и цветных на деревьях, как собак. В желании оскорбить, они доходили до таких эпитетов, что даже во мне стала закипать кровь. На своих ребят мне было больно смотреть, особенно на четверку братьев и Ратибора. Очень хорошо держались Мстислав с Вольгой. А вот Птах с нескрываемым интересом вслушивался в слова викингов.

И только два человека за нашим столом сидели и улыбались друг другу. Ругань и оскорбления нурманов казались им песней, боевой трубой их прошлых лет, когда они за такие и менее резкие слова, размазывали по стенки всякого, кто их произносил.

— Чтой-то вы ребятушки приуныли, — громко произнес Арий. — А не пора ли развлечься? Никита, не хочешь ли ты преподать урок вежливости голубоглазому детине, который во всеуслышание срамит твой народ, а, следовательно, тебя? А ты, Чанди, не желаешь ли вспомнить молодые годы, когда тебе таких, как этот рыжий самец, хватало на один плевок.

— Хочу, Арий, ох, хочу! Ты помнишь, я резал десятками, как свиней, особенно рыжих викингов. Ты помнишь, что я очень не люблю рыжих? — хитро поглядывая на рыжего Волхва, ответил Чандраванди.

— А, что решил ты, Никита? — вновь подзадорил меня Арий.

— Мне трудно на что-то решиться, Отшельник. Ты прекрасно знаешь, что женщины время от времени находят для нас мужчин очень обидные слова, но разве можно на их ругань обращать внимание? Особенно, на голубоглазых.

Наш стол взорвался торжествующими криками, а викинги взревели от досады и возмущения. Белесый вскричал, что такое оскорбление смывается только кровью!

— Правильно, — добавил я громко, — женщинам иногда удается смывать своей кровью семя, точно заброшенное им в лоно.

Взрыв смеха смешался со взрывом ярости, и Белесый кинулся на меня с кулаками. Но, шалишь, парниша!

Я приложил его так, что он отлетел вновь к своему столу, но уже обеспамятевшим. Правда, его беспамятство, к моему удивлению, длилось недолго. Я ожидал, что вырубил его не меньше, чем на пятнадцать минут, а он пришел в себя через минуту. Но я не обратил внимания на такую мелочь, мало ли бойцов, которые классно держат удар.

Голубоглазый поднялся. Нет, поднялся уже не голубоглазый человек, поднялся желтоглазый зверь, в котором клокотала ярость и безумие схватки не на жизнь, а на смерть. Это поняли все, и нурмане, и Арий с Чандраванди, и братаны, и мои ребята.

— Олаф, — крикнул Рыжий викинг, — разорви этого ромея. Он недостоин жить.

— Убей его, Олаф! — закричали и остальные нурмане.

— Берсерк, Волк, — прошептал громко Волхв. — Осторожней, Никита, это страшный противник.

Я и сам уже понимал, кто передо мной. С берсерками самому мне ещё не приходилось сражаться, но тогда, когда со мной игрался Перун, я видел поединок моего 'кровного брата' с таким же вот бойцом на том злополучном дракаре. Тому берсерку я сумел подкатить под ногу чужую голову, что и решило исход поединка в пользу моего 'друга'. Однако уже тогда мне запомнилось, что даже таких звереющих воев можно побеждать, если, конечно, ты сам не менее искусный поединщик. При всем при этом, необходимо быть очень хладнокровным человеком, с хорошей реакцией и большой физической силой.

Всех этих качеств у меня было с избытком, поэтому жёлтые глаза противника, с сузившимися зрачками, произвели на меня впечатление только в первое мгновение. Когда же берсерк схватился за секиру, я уже знал, что не дам этому зверю, даже коснуться себя.

Были бы мы один на один, без свидетелей, я уже давно бы выбил из него дух и человечий, и волчий. А здесь кругом были люди, поэтому мне приходилось претворяться просто человеком. Поэтому, пространства в трактире уже нехватало, и появилась необходимость выбираться на улицу, потому что внутри помещения я не смог бы долго уклоняться от боя с таким противником. К тому же берсерк, в тесноте трактирного помещения, мог погубить, хоть и немногих, но посторонних и невинных людей, которые сидели за соседними столами и ещё не успели среагировать на взорвавшуюся ситуацию. Нас разделяло пять метров, а до выхода мне хватило бы одного прыжка, но противник угадал, почуял, мои намерения. Я только подумал, а берсерк уже стоял между мной и дверью, причем проделал это так быстро, что моё самомнение в своем превосходстве немного поубавилось.

Пришлось переходить на сверхтемп, который был недоступен даже Волку, но не выдавал во мне сверхчеловека. Поэтому, когда скандинав попытался ткнуть меня концом секиры в подбородок в прямом выпаде, я легко пропустил его оружие мимо своего корпуса, перехватил оружие за обух и рванул его за себя и немного в сторону. Вырвать секиру из рук противника не удалось, зато вместе с ней удалось закинуть себе за спину и берсерка. Путь к двери был расчищен, чем я неприминул воспользоваться, не ожидая, пока нурман рубанет с разворота. За спиной, действительно, послышался свист рассекаемого воздуха, но я уже находился вне досягаемости. В дверях я обернулся и поманил Олафа за собой. В ответ раздался рев ярости.

Выскочив на улицу, я быстро оценил место предстоящего поединка. Перед трактиром располагалась довольно ровная и просторная площадка, на которой можно было легко маневрировать. Для начала я переместился к её центру, понимая, что теперь-то смогу укротить эту скандинавскую зверюгу голыми руками. Нурман, выбив дверь, появился передо мной через секунду и сразу же начал разить. Несмотря на своё превосходство, мне пришлось применить весь свой технический арсенал приемов и уверток, избегая его секиры. Его волчья реакция оказалась настолько хороша, что я опережал его, буквально на доли секунды. Секирой мой противник тоже владел мастерски, а нечеловеческую силу и выносливость ему придавало его нынешнее состояние.

Прибавлять сверхтемпа не хотелось, потому что ещё чуть-чуть, и я размазался бы в воздухе, что сразу же бросилось в глаза, вывалившимся из кабака, приятелям-скандинавам. Они тут же заявили бы, что в поединке я воспользовался колдовством, что каралось смертью во всем средневековом мире Европы. Поэтому мне приходилось ещё следить и за самим собой, чтобы удержаться на грани мастерство-колдовство.

Наш бой затягивался, я чувствовал это, но придумать что-либо не успевал, успевал только уворачиваться. Правда, я совсем не устал, даже не вспотел, но и противник не выказывал усталости, продолжая размахивать 'топором' у меня перед носом.

Так не хотелось обнажать оружие, но иного выхода я не видел, пока... Пока сам берсерк не подсказал мне такую возможность. Совершенно случайно, по наитию, я несколько раз проделал один и тот же кувырок в сторону, уходя от его рассекающих горизонтальных ударов. И при каждом промахе нурмана немного докручивало по инерции в сторону. Поначалу я не среагировал на его ошибку, но, когда это повторилось вновь, ко мне пришло озарение. Я стал творить бой.

Со стороны казалось, что берсерк дожимает меня, что ещё немного усилий с его стороны, чуть точнее, чуть быстрее удар секирой, и бой закончится. И он, действительно, закончился, но несколько неожиданно для приятелей моего противника, потому что я наконец-то добился желаемого, вывел берсерка на тот самый горизонтальный удар. Только вместо кувырка в сторону провёл кувырок вперед с выбросом прямой ноги, которая попала нурману прямёхонько в пах. Поскольку бой шёл в высоком темпе, соответственно, и удар прошёл сильный, отчего мой противник моментально загнулся и упал. У всех кобелей — одна слабость! Наверное, у него была разбита мошонка, возможно и кое-что ещё. Я не исключал и летального исхода...

Похоже, мои опасения разделял и Арий, который прекрасно понял, что случилось. Одним прыжком он подскочил к скрюченному на земле Олафу, наложил на его голову свои руки и замер. До нурманов, наконец, стало доходить, что с их коллегой случилась беда. Злобно поглядывая на меня, они не двигались с места, ожидая, чем закончится волхование ведуна. Прошло минуты две, прежде чем тело Олафа стало распрямляться и расслабляться, но Арий все ещё пребывал в трансе, перекачивая целебную энергию в моего бывшего противника. Прошло ещё несколько минут, прежде чем оба зашевелились. Правда, Олаф остался лежать, а поднялся только Волхв и сказал:

— Можете забирать его, но несите на руках и в течение этого дня и ночи прикладывайте к ушибленному месту тряпицы, смоченные в ледяной родниковой воде. К сожалению, сейчас не зима, льда вы нигде не сыщите. Да меняйте почаще тряпицы, а то ваш товарищ на всю жизнь останется калекой.

Медленно и осторожно притихшие друзья Олафа подняли его на руки и унесли. Только Рыжий нурман оглянулся на меня и указал пальцем.

— Этот не преминет пожаловаться Владимиру, придется платить виру за Олафа, — высказался Мстислав.

— Обязательно пожалуется, — подтвердил его слова Арий, — только виру платить не придется. Никита не убил его, даже не так сильно покалечил, им даже мстить не за кого.

— Ну, отмстить-то они никогда не откажутся, не такой народ, — возразил Чандраванди, — только они не до конца понимают, с кем связались. Впрочем, это их проблемы. Ну, что, пойдем продолжать веселье?

— Нет, достаточно повеселились, — отрезал Арий, — сегодня уже ничего не произойдет, а завтра Никите предстоит держать ответ перед князем. Поэтому тебе не след оставаться в городе, а лучше переберись к себе на дракар, где тебя никто не достанет.

— Меня и так никто не достанет, ни нурмане, ни князь.

— Если не боишься за себя, побереги ребят, они-то у тебя ещё уязвимы. Потому как поутру на постоялый двор, где ты остановился, придут за тобой, чтобы отвести на княжеский суд. А ежели ты не подчинишься, попытаются применить силу. И, что тогда случится? Новое побоище? Вот тогда-то, точно, тебе придется поспешно убираться из Новогорода. К тому же по Правде ты будешь неправ. А вот если за тобой придут на корабль, и ты пообещаешь, что сам со свидетелями явишься на суд Владимира, стражникам останется только развернуться и уйти, не солоно хлебавши. Потому что, вступив на твой дракар, уже они нарушат Правду. Понятно?

— Очень даже.

— Ну, а, коли так, то сейчас расходимся по постоялым дворам, а завтра, до полудня, собираемся все у корабля и топаем к князю Новгородскому, — подвел итог Арий.

— А зачем нам расходиться, нам же всем в одну сторону, — удивился Вольга.

— Вот мы все, толпой, в одну сторону и разойдемся, — хитро улыбаясь, поддакнул ведун.

Мы рассмеялись.

— Только надо уладить дела с хозяином корчмы, он тоже может нам сильно помочь завтрева.

И Волхв удалился на некоторое время в питейно-закусочное заведение.

Пока он отсутствовал, Чандраванди обратился ко мне и сказал:

— А быстрый оказался, волчара. Мне пришлось бы его убить.

— Его и следовало убить, только виру платить не хотелось за этого подонка, да с Владимиром ссориться. Он, хоть и сам ненавидит этих отморозков, но вынужден считаться с ними до поры, до времени, пока они ему нужны, как военная сила против Ярополка.

— Я не пойму, он, что не может обойтись новгородцами? Новгородцев же в пять раз больше, чем этих викингов.

— В братоубийственной войне свои всегда менее надежны. Даже если новогородцы злы и завидуют Киеву, это не значит, что все они с радостной жестокостью будут избивать киян. К тому же не забывай, что в Ярополковой старшей дружине вои, которые ходили ещё в походы со Святославом. Я сам многих знаю лично и могу сказать, что будь эта дружина хотя бы в два раза больше, то никто бы из нынешних царей, королей, конунгов, ярлов и хаканов не смог устоять против такой силы. Да и молодшая дружина Ярополка воспитана ими же. И киевское ополчение не хуже новогородского. А полян, русинов, русичей значительно больше, нежели словен.

— Так на что же рассчитывает Владимир? — вырвалось у Ратибора.

— Мне ещё Ватажка рассказывал, что Владимир с юных лет выказывал небывало зрелый и хитрый ум. Если Олег был истинный Святославич, сын своего отца, то Ярополк походил на свою царственную бабку Ольгу. А вот Владимир не походил ни на кого. Если бы я не знал, что он родился от Святослава, говорил Ватажка, то подумал бы, что он родился и воспитывался в Риме или Византии. А сейчас он взматерел. Поговаривают, что, бежав из Новогорода, после гибели Олега, он побывал в Константинополе и прожил там при дворе около года.

— Почему же мы тогда не встретили его там? — спросил Мстислав.

— А, разве, мы были приглашены ко двору? Разве мы интересовались его персоной? Меня и вас интересовал совсем другой человек.

— Да уж, этот был покруче Владимира! — покачал головой Борислав.

Все мы замолчали, вспоминая, с чем пришлось столкнуться там, в далеких странах и, что запало больше всего каждому в душу. Наше молчание прервал, вышедший из трактира Арий, — волхв и ведун, воин и политик, долгоживущий человек и Хранитель Покона всех племен и народностей, населявших и населяющих землю, которые нынешние племена уже стали называть Русью.

Вышел он довольный.

— Ну, вот, у нас ещё один свидетель, который скажет, кто затеял ссору и драку.

Чтобы он не продолжал развивать эту тему, я прервал его:

— Вот Ратибор в твоё отсутствие спросил меня, на что рассчитывает Владимир, затевая войну с Ярополком. Я попытался ответить, но толком так ничего и не объяснил. Знаю, что ты понимаешь больше моего.

— Да? — неподдельно изумился Арий. — Вот уж не думал, не гадал!

— Не иронизируй, я знаю о нем только со слов других, а ты знаешь его настоящего, всамделишного. Я могу догадываться, а ты знаешь наверняка о его следующих шагах.

— Лады, только не будем здесь стоять, а по дороге я поделюсь тем, что знаю.

Мы гурьбой зашагали, а ведун стал рассказывать.

— На что же надеется этот почти двадцатилетний парень? Ха! На свой ум, на свою хитрость, на свою подлость, коварство и преданность своих друзей, которые не предали его, даже во время Ярополковой опалы. Он смог окружить себя такими же, как он сам, изгоями. Они понимают его с полуслова, с полувзгляда. Они готовы идти за него на смерть, потому что сами, в своё время, хлебнули много горя, унижений и лишений. Многие из его окружения изгои, которых он пригрел, когда княжил от имени своего отца в Новогороде. Ими всеми движет месть, честолюбие, жестокость и непомерная жажда власти. Но более всех эти чувства соединены во Владимире.

— Если это понимаешь ты, то об этом знают и все волхвы. Почему же тогда такого страшного человека вы поддерживаете?

— Ты долго странствовал, потому и не знаешь, что за прошедшие два года изменился и Ярополк. Изменился к худшему, особенно по вере своей. После гибели Олега, которой могло и не быть, Ярополк стал считать себя братоубийцей. И ему казалось, что и другие думают также, особенно те, кто не принял христианской веры. Пока был жив Сфенальд, тот, хоть как-то поддерживал своего воспитанника, но воевода скоро умер, исполнив свою месть. Старики: воевода Претич и Асмуд, — оставаясь близкими ему людьми, уже не понимали страхов князя. Но и они вскоре ушли вслед за Сфенальдом.

Оставшиеся воеводы и бояре, преданные князю, были уже только его подданными. Зато на освободившееся в душе местечко стали претендовать византийские жрецы. Не отставала от них и жена Ярополка, Юлия. Первым поступком, насторожившим киевских волхвов, стал вынос всех языческих богов из княжеского терема. Слух об этом разнесся по всему городу, кияне возмутились. Ярополк, прослышав о возмущении горожан, озлобился. И пошло-поехало.

Произошло это с полгода тому назад. Поэтому в столице сейчас ряда между князем и киянами нет. Сейчас, если быть точным, Ярополк может надеяться только на старшую дружину, которая почти вся состоит из христиан. Правда, и её бы хватило для победы над Владимиром и новогордцами.

Владимир обо всем об этом знает, потому и нанял викингов. Но и это не спасет претендента на киевский стол, если он не будет каждый раз опережать Ярополка.

Скажу одно, волхвы Руси за нового князя, потому что Владимир готов соблюдать Покон нашей земли. Волхвы помогут ему перетянуть на его сторону и киян, и остальные племена.

— Стоп, стоп, стоп! Дай угадаю. Больше всех ратуют за Владимира волхвы Перуна, правильно?

Арий кивнул, а мои друзья с пониманием посмотрели на меня.

— Но он же предаст веру предков, мы же говорили об этом, — не выдержал я, обращаясь к Волхву.

— Очень может быть. Но и мы, Никита, не станем сидеть, сложа руки. И какая сила переборет, ещё неизвестно.

— Ты обманываешь самого себя, Арий! У вас нет уже прежней силы и влияния на светскую власть. Тем более на Владимира. Потому что на великокняжеский стол сядет умный, хитрый, деятельный, но подлый человек, которому нарушить клятву, поменять веру, зарезать младенца, как сходить помочиться. Чтобы противостоять ему, вы должны уподобиться ему, а разве допускает такое Покон?

В то же время Ярополк, хоть и испортил отношение с вами, не пойдет на полный разрыв, на крайние меры. А если к нему найти подход, принять его страхи и покаяние, помочь ему сейчас, в самое сложное для него время?

Ярополк умеет быть благодарным, он помнит добро.

Ты в очередной раз не на того ставишь, Арий, опомнись! Ещё есть время остановить кровопролитие!

Убеждая Волхва, я перешёл на крик, прохожие на улице стали оборачиваться на нашу группу. Однако после моего монолога, наступила тишина. Все переваривали наши доводы за и против.

Я внутренне ещё продолжал спор с Арием, приводя и отвергая доводы истории, политики, углубляясь в теорию случайностей и вероятностей, оперируя доводами философов Эллады и Рима, с трудами, которых мне удалось познакомиться, путешествуя по Западу.

Так, в молчании, мы быстро достигли первого постоялого двора, где жили я и четверо братьев. Чандраванди, Мстислав, Ратибор, Вольга и Птах отправились на соседний двор. Забрав свои котомки из комнат, мы расплатились с хозяином двора, который очень огорчился нашему нежданному отбытию. Вышли на двор, Арий ждал нас.

— Не прощаюсь, завтрева увидимся. Не вздумай бежать, тогда ты станешь мишенью и потеряешь уважение новогородцев.

— Я его ещё не приобрел.

— А на суде это станет возможным.

— Ой-ли!

— О суде я не ошибаюсь, поверь.

— Кому ж мне ещё верить! Тебе, да своим друзьям. Одни со мной здесь, иные в Киеве, другие на заставе. Но в Новогороде я не успел обзавестись друзьями, здесь я и все мои друзья, — чужаки.

— Спеши приобретать друзей повсюду! Тогда ты будешь по-настоящему неуязвим.

— Интересный афоризм! Кто сказал?

— Уже не помню. Может быть, даже я сам. Лады, хватит трепаться, иди, увидимся.

— Увидимся, не сомневаюсь. Только ты ещё раз прикинь, 'стоит ли овчинка выделки'. А то, боюсь, мы с тобой можем оказаться по разные стороны.

— Мы с тобой из-за каких-то князей, да по разные стороны? Ты соображаешь, что говоришь?

— Если бы только князей! А сколько прольётся крови невинных людей? Да, всё ты понимаешь!

— Понимаю, понимаю. Только крови не избежать. Я и волхвы — бессильны противодействовать. А ты, значит, решил выступать на стороне Ярополка?

В этот раз я ничего не сказал Волхву, только махнул рукой и с Бориславом, Мирославом, Венедом и Богумилом отправился за ребятами на соседний двор, а уже оттуда, мы все вместе вернулись на корабль. Уже вечерело.

Вечер и ночь прошли спокойно, а на утро...

По утру, только открылись ворота обоих концов Новогорода, к нашему дракару, чуть не бегом, направились стражники, человек пять. Сто метров — невелика дистанция, даже школьник начальных классов может пробежать её секунд за пятнадцать-восемнадцать, если постарается. Но для стражника главное не скорость, главное, чтобы не запыхаться и выглядеть достойно. Поэтому пробежка трусцой заняла у пятерых княжеских тиунов секунд двадцать пять-двадцать восемь.

С нашего корабля на пристань был переброшен широкий мостик, по которому даже пугливого жеребца провести можно. Но пятерка уполномоченных остановилась перед ним, и старший из них громко спросил:

— Есть среди вашей ватаги человек по имени Никита?

Я не спешил отзываться. Моя команда тоже помалкивала. Тогда стражник повысил голос и повторил свой вопрос.

— Ну, — ответил я, — чего надо?

— Ты, Никита, вызываешься на княжий суд по поданной на тебя жалобе одним из воев князевой дружины, которого ты вчера изувечил рядом с трактиром 'Чучундра'. Явишься?

— А кто жалобу накатал? Откуда вам ведомо, что Никитой кличут? — спросил я, не отвечая на вопрос стражника.

— Всё ты, мил человек, узнаешь на суде. А нам, что велено было сказать, то и передали. Так явишься на суд-то?

— Являются только черти во хмелю! Приду, приду! — успокоил я стражников.

— Спасибо тебе, мил человек, не держи сердца супротив нас. Мы люди служилые, что нам большие люди поручают, то и делаем.

— Не перестарайтесь, а то от служебного рвения можно таких делов натворить, что потом жить тошно станет.

— Наши дела судейные, мы не телохранители, али душегубы какие ни то. Нам велят исполнять всё по Правде, которая существует века, которой держались наши предки и нам завещали. Стыда в этом не вижу, — немного с обидой ответил старшой.

— Извини, коли не так, что сказал. Судов княжих не люблю, особливо чужих.

— Так ты, что сам князем будешь?

— Князь не князь, а дружина его получше любой княжеской, — вмешался в разговор Тимор.

— Ну... — замялся стражник, — пойдем мы, доложим, что обещался прибыть на суд.

— А когда он начнется-то?

— В полдень и начнется, только ты к началу не приходи, твоё дело не первое и даже не второе. А у нас дела быстро не спровариваются. Пока обе стороны выслушають, пока всех свидетелей опросють... Так что, пополдничай хорошенько и приходи.

— Благодарствую за совет, чем же я вас так расположил к себе?

— Так ни для кого не секрет, что дружинник княжеский, нурман наемный, викинг, значит. А кто ж из словен их любит? Наглые, грязные, вонючие, высокомерные.

— Сильные, умелые воины, вот и позволяют себе лишнее... — добавил я с подковыркой.

— Не-е, у нас витязи лучше, но такого никогда себе не позволють.

— Хорошо, но ведь, наверное, об этом уже все знают, что я ромей. А ромеев на Руси тоже не жалуют. Почему ж тогда симпатия твоя на моей стороне?

— По мне, так лучше умный и хитрый грек, чем наглый и высокомерный нурман. К тому же наши торговые гости и купцы очень довольны сношениями с Византией, а ромеи с удовольствием ездят к нам, в Новогород. Кстати, греки вои тоже хорошие, иначе Святослав давно бы вас разлупил.

— Но, говорят, что Олег прибил свой щит на вратах Царьграда.

— Брешут! Бывал я в Царьграде, нет там никакого щита, ни Олега, ни Игоря, ни Святослава. Вы эту небылицу сами придумали, потому как ампиратуру вашему, русы для службы и охраны были надобны. Вот и напридумали для заману хитрецы ваши.

— Много ж ты знаешь, оказывается, страж Правды!

— Потому и старшой среди прочих, потому правду от кривды отличить могу, — убежденно проговорил он. — Ну, будя, заболтался я с тобой, а нам ещё двоих на суд позвать надобно. Прощевай.

— И до встречи!

Стражники удалились, то есть степенно ушли. Видимо, те двое, которых они должны были оповестить о сегодняшнем суде, не могли сбежать или уплыть.

Я повернулся к своей команде, которая в полном составе находилась на палубе и слышала весь наш разговор. Многие улыбались.

— А чё вы лыбитесь? — с подозрением спросил я, обращаясь ко всем.

— А разве плохо ходить под рукой такого лихого вожака? — за всех ответил Тимор. — Вот и радуемся. А ты как его покалечил, на всю жизнь или на время?

— Ха, если бы ему вовремя не помог ведун, которого вы сегодня увидите, то он уже давно находился бы в своей Валгалле, этот Олаф.

— Опять удача! И победил, и не убил, чем объяснить, как не везучестью?

— Правильно говоришь, Тимор, — зашумели дружинники, — везучий и удачливый атаман, это мечта любой ватаги. А ты такой.

— Тихо! — гаркнул я. — Сглазите ещё пустой болтовней.

Все рассмеялись. Но я продолжал говорить, и все замолчали.

— Как же вы не понимаете! Я вовсе не тот, за которого вы меня принимаете. Я терпеть не могу слова удача и везение. Удача любит глупцов. Мной признается только успех, который рано или поздно приходит к умным, хитрым, целеустремленным людям.

Успех, вот вершина человеческому труду и творчеству. Он не случаен и потому заслужен и постоянен. Успехом, даже единственным, можно гордиться всю жизнь, а счастливой случайности, или удаче, можно только кратковременно порадоваться. Я хочу, чтобы вы все были успешны.

— Мы согласны, Никита, пусть мы все будем успешны, — громко согласился Тимор, — Но мы хотим, чтобы хоть немного, чуть-чуть и ты, и мы были бы ... — он повернулся ко всем и как массовик-затейник взмахнул рукой, а закаленные, просоленные воины, как малые дети рявкнули в ответ:

— ...Удачливы!

Мне оставалось только махнуть рукой.

Наступил полдень, а Арий всё не появлялся. Прошло ещё полчаса и ещё. Наконец наступило время отправляться на суд. Я и все мои свидетели уже сходили по мостку, когда случилось явление Волхва народу.

К нам, действительно, шествовал Волхв: в белых одеждах, с расчесанными, распущенными власами, длинной благообразной седой бородой. Весь какой-то умиротворенный и радостный. Не хватало только святящегося нимба над головой...

Никто из нас не спросил его, почему он пришел только сейчас, а не как договаривались в полдень. Даже Чандраванди был удивлен видом и благообразием своего друга, остальные пребывали в шоковом состоянии, — все, кроме меня. Я сразу раскусил этого талантливого актера, который долго репетировал, наверное, выбирал образ, готовил речь перед собранием. Я всё прекрасно понял, а потому ничего не сказал этому человеку, только благодарно сжал его руки в своих. Конечно, я подозревал и понимал, что судилище может закончиться и не в нашу пользу, несмотря на все уверения ведуна, что дело плевое и победа будет за нами.

Его нынешний образ только подтвердил мои опасения, но только он мог помочь остановить расправу надо мной и, конечно, страшную резню, которую устроил бы я в Новогороде.

Против Волхва Хранителя, против его слова, не смел пикнуть даже князь, даже новогородское вече, даже новогородские волхвы. Но я чувствовал, что Арий приготовился для большего, нежели просто отмазать меня от виры, потому что заплатить, даже сорок гривен штрафа за покалеченного ублюдка, я мог, не моргнув глазом. Права требовать от меня большего не было ни у кого на Руси.

Мне могли только мстить его побратимы, да родня, ну, а этого я не боялся. Всё это не мог не знать Арий, значит, не это его беспокоило, просто от сегодняшнего суда и Владимира ему было нужно ещё что-то, что-то, связанное с Правдой и Поконом.

— Ну конечно, как же я мог забыть наш вчерашний спор! Наверняка, он собирается заставить Владимира прилюдно поклясться в соблюдении обычаев предков, повесить на него ответственность охраны уклада и устоев Руси, отдалить время перехода от языческих богов к чуждому христианству. У, старый перестраховщик! Только все твои уловки напрасны. Такого, как Владимир, необходимо держать в стальной узде, чтобы добиться выполнения обязательств. А узды-то и нет!

По пути к судилищу, меня так и подмывало спросить его, угадал я или нет его намерения. Однако сдержался.

Наконец, мы подошли к 'лобному месту'. Народу собралось много, но не так, чтобы яблоку негде упасть. Владимир сидел на возвышении, в деревянном кресле с высокой прямой спинкой. К нему вели пять ступенек. Двумя ступеньками ниже, стояли его дружинники или телохранители, остальные толклись у подножья помоста.

Я сразу впился взглядом в лицо претендента на престол. Оно не было отталкивающим, но и привлекательным я бы его не назвал.

Князь был черноволос, но не смугл, аккуратно подстрижен, 'аля горшок', но завит. Его черная борода выглядела очень благообразно и придавала её владельцу солидности. Нос, мясистый и кое-где в угрях, несколько упрощал лицо, но не особо портил общее впечатление, а вот губы и глаза выдавали Владимира целиком и полностью. Маленькие, близко посаженные глазки и тонкие, плотно сжатые, искусанные губы, сказали мне о своем хозяине значительно больше, чем он хотел бы. Русом и варягом он не считал себя точно! Что и подчеркивал своим видом.

Будущий Владимир Красно Солнышко мне очень не понравился, вызвал у меня неприязнь. Мелькнула мысль, неужели и тот, наш, Святой Владимир, имел такую же 'физию'?

Всё это я рассмотрел, пробираясь ближе к помосту, вслед за Волхвом. Народ перед ним расступался, многие кланялись. Владимир очень скоро заметил наше появление, впрочем, его трудно было не заметить. Он постарался не обращать внимания на нас, но это плохо ему удавалось, когда же мы, наконец, добрались до помоста, князь вынужден был встать и поприветствовать Волхва. Жестами Арий показал, чтобы тот не суетился и сел на место, и князь послушался.

Вдруг я услышал голос того стражника, с которым разговаривал сегодня утром:

— Ты очень вовремя. После этой тяжбы, которая вот-вот закончится, будет слушаться твое дело.

Я кивнул, что слышу его, и оторвал свой взгляд от Владимира. Огляделся и сразу же встретился глазами с Олафом. В них не было ненависти, но жило удивление и обида, скорее всего за то, что я его не прибил. Рядом с ним стоял Рыжий и зло усмехался, предвкушая моё наказание. Но он просто зашелся от злобы, когда я его смерил презрительным взглядом и сплюнул в сторону. Больше в их сторону я не смотрел.

Буквально через пять минут, пошептавшись с князем, главный тиун объявил, что в результате неявки многих свидетелей, как одной, так и другой стороны, дело переносится до лучших времен, ввиду невозможности вынесения справедливого приговора.

— В следующий раз, — заявил помощник главного судьи, — будут опрошены свидетели, не явившиеся сегодня. Тогда же будет оглашен и приговор. А сейчас, — не прерывая своего монолога, заявил помощник, — рассматривается жалоба дружинника князя Владимира, славного викинга, Олафа, на ромея, Никиту, причинившего ему увечья.

Олаф, сын Конрада, требует от Никиты заплатить ему виру в сто гривен, обещанных князем Владимиром за верную службу, а также требует отдать вышеуказанного Никиту ему в рабство, на год, с последующим выкупом в сорок гривен.

До последних слов, толпа безмолвствовала, но, когда в жалобе прозвучали слова о рабстве, послышался тревожный и возмущенный гул. Владимир зорко наблюдал за мной. Я стоял спокойно, как будто речь шла о постороннем человеке.

Огласив жалобу, помощник повернулся к князю, давая понять, что его функции выполнены. Владимир, не вставая, поднял руку, гул стих.

— Господа новгородцы, — прокричал он звонким, чистым голосом, никак не вязавшимся с его внешностью. — Дело не простое, поэтому я хотел бы выслушать свидетелей обеих сторон. С кого начнем? А начну я спрашивать тех, кто обвиняет. Я их знаю. Ты, Олаф, расскажи, как было дело!

— Князь, Владимир, вчера наш отряд отдыхал от службы тебе. Мы все, кто сейчас стоит здесь со мной, решили пойти и выпить за твоё здоровье, к тому же в трактире 'Чучундра' славно готовят, а мы сильно проголодались. Но только я и мои друзья, успели войти внутрь, как заметили усмешки и косые взгляды в нашу сторону тех, кто стоит сейчас против нас. Особенно насмешливо и неучтиво смотрел на нас этот ромей. Сначала мы не придали этому значения, а самому горячему из нас мой друг Ульфрид сказал:

— Не могут настоящего викинга оскорблять взгляды ромея. Они могут обжигать, но научись от них греться, не загораясь.

Я поддержал своего друга, указав на того смуглого, который стоит и усмехается, — и Олаф указал на Чандраванди, — сказав, что таким, как он, неведомы понятия рыцарской учтивости и гордости викинга. За их столом кто-то понял, о чем мы говорим, но, плохо зная наш язык, сообщил греку и этому черному, что мы оскорбительно отзываемся о них обоих. Известно, что ромеи остры на язык и горячи. Поэтому, называющий себя Никитой, стал так поносить меня, что всякий, уважающий себя воин, вызвал бы его на поединок. Это всё, что я хотел бы сказать, но каждое сказанное мной слово готовы подтвердить мои товарищи.

— Вы готовы подтвердить слова Олафа, — обратился Владимир к викингам. Те, конечно, дружно подтвердили, что каждое слово их друга, чистая, правда.

Князь согласно кивнул, резко повернулся и вперил свой взгляд в меня. Смотрел он на меня секунд пять, а я безмятежно смотрел на него и про себя издевался над Владимиром:

'Тебе бы, бородатый мальчишка, в менты надо подаваться, где ты смог бы играть в хорошего и плохого опера, а ты в Киев, на престол рвешься. Заканчивай переглядки, сопляк, не с тем связался'.

Князь, словно услышал меня, отвел глаза и спросил:

— Чем будешь оправдываться, Никита?

— Оправдываться? Перед кем? Перед ними, что ли? Они и так знают, как на самом деле было.

— А как на самом деле было?

— С точностью до наоборот.

От такого оборота речи Владимир опешил. Такого ему слышать не приходилось.

— Это как же понимать?

— А так, господин судья, — нарочито, избегая слова, князь, пояснил я. — Что правдой в словах 'славного' Олафа, только и было, может быть, то, что они, действительно, собрались сходить в трактир 'Чучундра' выпить и закусить, а заедино с кем-нибудь повздорить и подраться. Для викинга, день без драки, — пропащий день.

Одобрительный гул толпы новгородцев, подтвердил правильность моих слов. Чувствуя поддержку, я поднял руку, чтобы продолжить говорить. Гул затих.

— Только что, 'славный' Олаф сказал, что кто-то за моим столом истолковал его слова, как оскорбление. Я хочу сказать, что не нуждаюсь ни в чьих переводах, поскольку не хуже свеев владею свейским, не хуже нурманов говорю на нурманском, знаю и язык данов. Кто знает эти языки, может легко проверить и убедиться в правдивости моих слов. Поэтому я прекрасно понял и смысл, и значение, и причину его оскорблений в мой адрес. Кстати, все мои друзья знают все языки викингов, как и я. И все прекрасно поняли, почему 'славный' Олаф так торопился подобрать самые оскорбительные слова для меня и моего народа.

А тот рыжий, что стоит рядом со 'славным' Олафом, оскорблял в то же самое время моего друга и соратника из Индии, Чандраванди. Они договорились, что поссорятся именно с нами. Олаф выбрал меня, а его рыжий дружок, — Чандраванди. Но викинги, занятые разбоем и драками, забыли, что и ромеи, и индийцы, такие же арии, как и они сами. В пьяном угаре, они перестали уважать не только себя, но и всех остальных. Почему же тогда к ним должно испытывать уважение? К тому же ни единого тоста за своего князя или за князя Владимира, я не слышал.

Владимир остро посмотрел на меня, затем на Олафа. Я почувствовал, что попал в точку. Арий слегка качнул головой, а Борислав громко прошептал:

— Ну, Никита, ты и укатал их!

— Свидетели ответчика Никиты, подтверждают правдивость его слов? — по заведенному порядку спросил Владимир.

Мои дружно присягнули.

— Кто ещё хочет добавить о ссоре и поединке? Ты трактирщик, Байдан, чью сторону держишь?

— Сторону тех, кто речет правду. А правду излагает Никита. Только он забыл сказать, что поединка-то и не было, поскольку нурман кинулся на него с секирой без предупреждения, а Никита, так и не воспользовавшись оружием, все же добрался до слабого места нурмана.

Владимир усмехнулся на слова Байдана, потому что знал, куда пришёлся мой удар.

— Могу добавить и я, — послышался за моей спиной совсем незнакомый голос. Я обернулся и вспомнил одного из посетителей трактира.

— Кто ты? — спросил Владимир.

— Меня в Новогороде многие знают. Я Вакула, старшина кузнечного ряда. Так вот я свидетельствую, что этот нурман берсерк, а по нашей Правде берсерк, затеявший свару с мирными людьми, не имеет право на жалобу, а его родичам, даже в случае его гибели, вира не выплачивается. Я правду говорю, да? — обратился кузнец к толпе.

— Да! — эхом отозвалась толпа.

Такой оборот дела, в корне менял мое положение. Это понял Владимир и моментально сориентировался.

— Я спрашиваю тебя, Олаф сын Конрада, это правда, что ты берсерк? Я верю этим людям, но я хочу услышать правду от тебя. Ты берсерк?

— Да, — тихо промолвил 'славный' Олаф.

Владимир, торжественно поднял руки и прокричал:

— Приговариваю... — выдержав паузу, продолжил, — жалобу дружинника князя Владимира оставить без внимания, с ромея Никиты снять все обвинения. Дело закончено!

Толпа возликовала, мы уже собрались, было отчаливать с площади, когда заметили, что Арий не сдвинулся с места. Я сделал знак своим, что надо бы обождать волхва. Самому не терпелось узнать, что предпримет этот долгожитель.

Копаться в его мозгах я посчитал невежливым, хотя, наверное, уже смог бы одолеть все его препоны и барьеры.

Если бы не Арий, не суд, да желание воочию повидаться с Владимиром, я бы ещё два дня тому назад отправился на своих дракарах, в Киев. Хотя и там не видел необходимости вмешиваться в кровавую резню за престолонаследие.

За три года путешествий и приключений, мне пришлось повидать такое, что глубоко разочаровало меня во всех правителях и религиях, которые навязывали свою мораль любому и каждому. Даже буддизм, казалось бы, самая не агрессивная из религий и то огораживалась рамками, барьерами и условностями, которые навязывали ей служители культа, монахи.

В языческих богах разочарование было полным, отношение к ним ироничным, даже с долей сарказма. К христианским и мусульманским церквам, как и к их морали, я относился вообще с пренебрежением, потому что все их догматы были пронизаны ханжеством и ложью.

Не убий, не укради, не возжелай жену ближнего своего, были настолько неуместны и противны природной натуре человека, что вызывали чувства отторжения от веры. Только слабый и безвольный человек мог находить для себя в ней утешение и, прикрываясь догмами, оправдывать бездействие.

Мораль силы и вседозволенности меня тоже не устраивала. Не мог я просто взять и убить, не мог измываться над ребенком даже своего врага, не мог изнасиловать женщину. Мне это было противно, неинтересно. Убить, соблазнить, — пожалуйста!

У меня сложилась своя теория, — мораль точечного отпора. Всё очень просто! Если кто-то или что-то мешали мне, я именно это и устранял. Не больше, но и не меньше. Конечно, только в том случае, если ЭТО нельзя было обойти, или с ЭТИМ, ЭТОЙ, нельзя уже было договориться.

Я мог позволить себе великодушие и страшную месть.

Однако оставаться в одиночестве не хотелось, чувствовалась необходимость в последователях, учениках, сподвижниках. Требовалась идеологическая парадигма в людской среде. Мне не хотелось уподобляться абсолютно одинокому Роду, я решил не идти и по пути сиддхов.

Я не собирался лишать себя человеческих радостей, а желал оставаться самим собой. Все, кто стал бы принуждать меня изменить самому себе, автоматически становились моими врагами.

Княжеский суд подходил к концу. Владимир выслушал последнего свидетеля, последнего дела, подумал и приговорил. Но сам не стал драть горло, а поручил это своему помощнику, что тот со всем старанием и исполнил. Князь стал подниматься с судейского кресла, и тогда Арий выступил вперед и властно протянул свою десницу в сторону Владимира.

— Не торопись, княже, покидать судное место, — заявил трубным голосом волхв-хранитель, — у хранителей Правды и Покона предков наших, жалоба на Великого князя Киевского, Ярополка Святославича.

Владимир замер на месте, переваривая ситуацию. Надо отдать ему должное, справился он с ней блестяще. Вознес очи горе, в растерянности развел руками, обреченно кивнул головой и вернулся в кресло. Сел и заговорил.

— Не могу я быть судьей в этом деле, Хранитель, — печально ответил Владимир, — Ярополк Святославич, — брат мне старший по отцу нашему, да и сам я нынче спорюсь с ним из-за обид братских, из-за Олега Древлянского, брата нашего меньшего, убиенного киянами по наказу Великого Князя. Не смогу я стать бесстрастным судией в вашей жалобе.

— Ладно ты ответил, по Правде и Покону старинному, но, как князь, выслушать жалобщика обязан.

— Ты прав, Хранитель, говори жалобу свою, громко говори, чтобы все слышали. Чую, не проста твоя жалоба.

— Не угадал, князь, жалоба моя проста! — возразил Арий. — Мы, хранители земли предков наших, возлагаем вину на Ярополка Святославича в отступлении от исконной веры нашей. Мало того, в городе своем, стольном граде Киеве, Великий Князь повелел вынести из терема своего и Макошь с Волосом, и Даждь-бога со Сварогом, и Перуна, и Ярило, и самого Рода.

С каждым словом волхва, все более и более ярились новогородцы. Словно огромный, потревоженный и озлобленный рой пчел, появился на площади. Владимир слушал молча, скорбно, изредка покачивая головой, как бы говоря далекому брату и Великому Князю: 'Что ж ты, брат, творишь?!'

Волхв, тем временем продолжал высказывать жалобу.

— Но и стольным градом Ярополк не успокоился, уже в Белгороде, Остере, Вышгороде и Родне не чтят наших богов, а рядом с их капищами возводят храмы чужие, Византийские.

После этих слов, Владимир выпрыгнул из кресла, как ужаленный, а толпа на площади разом ахнула. Затем со всех сторон понеслись крики:

— Наказать отступника!

— Гнать Ярополка от великокняжеского стола!

Я глянул в толпу, люди, действительно, были разгневаны, возмущены. Правда, ни одного выкрика с требованием 'Убить, Ярополка!', 'Избить всех христиан!' не услышал.

Владимир властно вскинул вверх руку, призывая всех к тишине, и громко спросил:

— Что вы хотите, Хранители?

— Мы хотим, княже, чтобы ты стал защитником людей, земель и веры нашей от своего брата старшего, Великого Князя Ярополка. Чтобы изгнал ты его с престола Киевского и отдал на суд Хранителей.

Вот такого оборота, князь Новогородский, не ожидал. Он-то уже давно решил зарезать Ярополка, а здесь от него требуют отдать его на суд Хранителей.

А где же он, а что же он, а как же он?

Владимир по настоящему растерялся и надолго задумался. А я, мысленно поздравляя волхва, внимательно следил за своим недавним судьей. А ему приходилось сейчас, ох как нелегко, потому что ответить 'нет' Хранителям, он не мог, а принимать скоропалительное решение, не хотел. Наконец, чтобы выиграть время, Владимир решил поторговаться и обратился к волхву:

— Я могу поклясться изгнать своего брата из Киева. Я могу поклясться стать защитников Правды и Покона, если новогородское вече поддержит вашу просьбу, Отцы-Хранители.

Но в сваре, которая разразится между мной и братом, несметное количество случайностей, всякое может статься. В бою князь может погибнуть, там будут летать стрелы...

— Ярополк не будет участвовать в сражениях, у него достаточно опытных воевод.

— Но он может сам лишить себя жизни...

— Он христианин, княже, а самоубийство великий грех для них.

— Но он может наказать своим охранникам, в случае плена, заколоть его.

— Его охрана состоит из воев, которые были лучшими у отца твоего, Святослава. Эти люди сами погибнут, но никогда не поднимут руки на своего князя. Тебе нечего опасаться, Владимир, ты можешь смело принести клятву и обещать... Или ты задумал, что-то иное?

Князь отшатнулся от волхва, будто испугавшись, что тот прочитает его тайные мысли.

— Нет, нет, — поспешно возразил Владимир, — как ты мог такое предположить?! Он ведь брат мне. Да, я в споре с ним, но кровь нашего отца течет в нас обоих.

— Так, что же ты ответишь нам, князь?

— Своими ответами ты успокоил меня, Хранитель и уж, если ты сказал, что Ярополк будет жить...

— Нет, нет, князь, — перебил его волхв, — это ты поклянешься, что Ярополк останется жив.

— Да, да, конечно, Хранитель, — не возмутившись дерзостью волхва, заверил Владимир.

Широко раскинув руки, князь торжественно и печально изрек:

— Клянусь, при всем честном народе, исполнить требования Хранителей Правды и Покона. Быть защитником исконной веры нашей, земель наших. Изгнать Ярополка из Киева, пленить его и привести на суд Хранителей.

— Да будет так! — вскричал Арий.

— Да будет так! — эхом отозвалась вся площадь.

В этот момент, взглянув на Владимира, я понял, что Арий в его лице, приобрел кровного врага.

Мы толпой, медленно возвращались на корабль. Я больше не собирался задерживаться в Новогороде и на утро уводил дракар, сначала вверх по Волхову, за оставшимися кораблями, а, затем, вся моя флотилия направлялась в Киев.

Арий оставался в городе, и я, опасаясь за его жизнь, предложил ему оставить нескольких своих бойцов, которые уже стали ниндзя высшей касты, под чутким руководством четверки братьев и Чандраванди. Из пятисот бойцов моей дружины, таковыми были десять пятерок. Всего три пятерки могли бы обеспечить ему стопроцентную безопасность, учитывая, что он сам стоил нескольких десятков. Однако Арий отказался.

— Ни к чему заранее показывать противнику, что ты разгадал его замысел. Да и князь не тот человек, который сразу же начнет осуществлять свой план мести. К тому же у меня есть свои помощники, да и надолго задерживаться в городе, я не собираюсь. Отвык я от городской суеты и шума, тянет на природу, к березкам, да соснам, к чистой речке, да учтивому и осторожному зверью.

Я не стал напоминать Арию нашу беседу о достоинствах и недостатках Владимира. Наконец-то он сам почуял подлую натуру князя. И, хотя ведун крепко поймал его на слове, теперь он должен был опасаться за свою жизнь, зная, что Владимир постарается отомстить за невозможность полностью насладиться победой и властью.

Поднявшись на борт корабля, мы до вечера отмечали значительную победу волхва, но, когда стало темнеть, Арий начал прощаться с нами. Я всё-таки предложил ему путешествовать с нами, но он заявил, что появляться в Киеве не видит смысла. Владыка Киевский, Богой, знает круг своих задач.

Было жаль расставаться всего через четыре дня после нашей нежданной встречи, но эти дни дали мне возможность сориентироваться в обстановке и сделать выбор в пользу Ярополка и своих друзей, которых я покинул три долгих года тому назад. Разность моих с Арием позиций и взглядов на Великое княжение, расстраивала, но не напрягала, потому что Хранитель сам не был уверен в правильном выборе кандидата.

Не обескураживала и разлука, потому что у меня была возможность в любой момент, при необходимости, повидаться с Арием.

Когда ведун ушёл, я послал пятерку бойцов для его охраны. Но мои опасения оказались напрасны, Владимир, действительно, не торопил события.

Ночь прошла спокойно, а на утро мы отчалили и к полудню добрались до своих. Ещё издали я увидел, что у Кувалды всё в порядке и подивился насколько опытным и обстоятельным вожаком стал этот двадцатилетний парень. Впрочем, такими же словами я мог охарактеризовать каждого из моих учеников. Родомысл, Добронрав, Владимир, Болек и остальные мало в чем уступали Кувалде, пожалуй, только в силе. Но таких богатырей, как этот молодой воин, среди людей, наверное, можно было пересчитать по пальцам на одной руке. А что творила эта пятерка на Черном море, пока я с остальными пребывал на Тибете, это отдельный рассказ.

Скажу только, что, когда мы вернулись к берегам Понта, в распоряжении Кувалды, Родомысла, Добронрава, Болека и Владимира, находилось уже четыре корабля. Если быть точным, четыре двухпалубных хеландии, и шесть сотен молодцов в бронях и при таком количестве всевозможного оружия, что никто из пиратов не отваживался приближаться к ним. К тому же ребятам удалось подружиться со многими из морских разбойников, команды которых состояли из варягов. Не последнюю роль, в сложившихся отношениях ребят и варягов, сыграл Буслай.

За год, пока мы совершенствовались духовно, Кувалда со товарищами, стали легальными хозяевами моря. Понтийские города, особенно купцы, специально собирались в большие торговые караваны, чтобы нанять себе в охрану, именно их четыре хеландии. Не противился этому и Константинополь, которому хватало и своих забот в Средиземном море с арабами, особенно у малоазийских берегов.

Кувалда очень сдружился с Тимором, который не переставал удивляться его сметки и дотошности в морских делах. Они с Тимором и тем молодым капитаном, Аристидом, которому Тимор прочил большое будущее, явились инициаторами поставить на корабли паруса, которые придавали судам маневренность и возможность ловить любой ветер и двигаться вперед.

Родомысл додумался установить насосы, для откачки воды, Добронрав придумал луки для абордажных крюков, которые могли зацепить корабль противника на расстоянии двадцати метров. Болек придумал лебедки, с помощью которых можно было подтянуться к чужому судну. Необычную форму удлиненного железного крюка, веревку на котором невозможно было достать даже секирой, а, следовательно, перерубить, смастерил Владимир.

Впрочем, они оказались не только воинскими вожаками, а и рачительными хозяевами, которые заботились и о жизнях, и о здоровье своей разросшейся дружины. Поэтому на каждой из хеландий находился опытный судовой врач и повар.

Когда мы встретились, и я познакомился с новинками и узнал всё, о чем рассказал выше, то со смешанным чувством радости и грусти подумал:

— Ну, вот, эти пятеро уже не нуждаются в моей опеке, они сами уже могут научить меня многому.

Поэтому я никак не вмешивался во взаимоотношения моих пятерых ребят с командами кораблей.

Не лезли со своими советами и остальные мои спутники. Единственное, что изменилось, команды стали больше внимания уделять воинской подготовке. Чтобы не сидеть сложа руки, Чандраванди, совместно с Бориславом, Богумилом, Мирославом и Венедом, разработали систему обучения ниндзя высшей касты. Им в помощники напросились Ратибор, Птах, Вольга, Мстислав и Рогдай. С этой целью из шестисот бойцов, они отобрали пятьдесят, которые в дальнейшем разбились на десять пятерок. На судах заниматься подготовкой воинов экстра-класса сложно, поэтому и учителя, и ученики высадились на одном из пустынных берегов, где они и оставались в течение полугода, обустроив небольшой специализированный военный лагерь. Примерно, раз в месяц, я навещал их на два-три дня и проводил контрольные проверки, если была необходимость, производил корректировку. За полгода мы смогли набрать ещё сотню хороших бойцов, которые быстро постигли азы морского дела и дотянулись до общего уровня требуемого воинского мастерства.

Затем последовал рейд во Фракию, 'в гости' к Симеону-магу. После рейда, корабли зашли в Херсонес, где нас радостно встретил Анестис. Пробыли там с неделю, а, затем, мы ушли в Средиземное море. Посетили Константинополь, сходили к берегам Кипра и Крита. Там нас попытались ограбить арабские пираты, служившие династии Фатимидов, но были ограблены и уничтожены сами. Эти ребята никак не ожидали от нас такой наглости, потому что острова уже более столетия находились в руках арабов. Там размещались их морские базы, которыми пользовались и пираты, служившие по договору халифату. Но именно на Крите, нам достались несметные богатства, припрятанные ими в одной из тайных пещер острова. Далее мы прошли к Сицилии, добрались до Корсики, а уже оттуда, вдоль испанских берегов, достигли Геракловых столпов. На всем протяжении пути нам постоянно встречались арабские торговые и военные суда. Но мы не стали грабить и топить их, не стоило дразнить гусей, потому что все встреченные острова были под властью халифата, флот которого насчитывал несколько сот судов. Правда, за Корсикой власть Фатимидов заканчивалась юридически, и начиналась власть мавританцев, генуэзцев, викингов.

Но нас поджидали и иные проблемы.

Первые сложности начались сразу же, как только мы вышли в Атлантику. Наши хеландии оказались неустойчивыми на океанской волне, да и борта следовало сделать выше. Мы еле добрались до Кадиса, где нас любезно приняли мавры. А, когда мы рассказали, как топили корабли халифата, их любезность удвоилась. Такие взаимоотношения оказались очень своевременны для обеих сторон, потому что буквально через два дня на город напали викинги. Десять дракаров и шнек атаковали застигнутый врасплох город, пришлось помогать маврам.

Результатом помощи оказался большой боевой приз, который мы захватили у нурманов. Шесть дракаров и две шнеки оказались в нашем распоряжении. Это были отличные суда, способные ходить и по морю-океану, и по рекам. С регулируемой осадкой, высокими бортами, великолепными ходовыми качествами. Дракары достигали в длину 35 метров, шнеки были покороче, одна — 24 метра, другая, — 21 метр, с небольшим. Но главное, суда викингов были более чем на два метра шире наших хеландий и имели почти пятиметровую осадку. Палуба, из ясеня, борта и днище из мореного дуба.

Наши хеландии, конечно, выглядели шикарнее и в вооружении превосходили нурманские, но для океана и северных морей не годились, они оказались не настолько универсальными, как корабли викингов. Пришлось решать, что с ними делать.

Аристид сразу воспротивился разборке или продаже хеландий. На общем совете он даже перешёл на крик, убеждая нас, что нельзя совершать такое преступление, уничтожая столь совершенное творение рук человеческих. Несмотря на его несдержанность в споре, никто из нас и не подумал обижаться. Нам тоже не было безразлично, что станется с кораблями, которые служили нам верой и правдой и ни разу не подвели. В принципе на море лучших судов, наверно и не было, поэтому было решено разделиться и следовать к намеченной цели двумя путями.

Половина дружины оставалась на хеландиях, и с нею оставались Аристид, Родомысл, Рогдай, Болек и Владимир, которые должны были прийти в устье Днепра. Другая половина уходила на дракарах и шнеках, а с нею оставались: я, Мстислав, Вольга, Кувалда, Добронрав, Ратибор, Птах, Чандраванди, Борислав, Богумил, Мирослав и Венед, — то есть, все остальные.

Однако прежде чем расстаться, пришлось два месяца хорошенько потрудиться.

Во-первых, на все корабли нас уже нехватало и следовало добрать команды. Во-вторых, дракары нуждались в небольшом ремонте и хорошей доработке, в плане парусов и вооружения.

С парусами разобрались быстро, с мачтами, вантами и штагами тоже, а вот катапульты не вписались в дракары, не говоря о шнеках. Пришлось изобретать 'на ходу' новые камнеметные машины, принципиально отличавшиеся от всех известных здесь, да и вообще средневековых метательных машин.

Вернее не изобретать, а создавать заново что-то среднее между пушкой и минометом. Целую неделю я потратил на металл для ствола 'миномета', ещё два дня рассчитывал толщину стенок трубы. Создать петарду с начинкой, высверлить отверстия для фитиля и для петарды, изготовить выкидную пружину с поршнем не представляло труда. Пропорции толщины стенок и избыточного давления от заряда петард, определились математическим путем. Но, расчеты расчетами, а испытания я решил провести, сначала на суше, затем на кораблях.

Для испытаний уехали подальше от посторонних глаз, выбрав большую площадку в горной местности. Трубу установили в станину на мощном треножнике, закрепив её толстым стержнем, просунутым в отверстие пятки, состоящей из сплошного чугуна. Получилось средневековое безоткатное орудие, стреляющее каменными ядрами, выталкивающей силой которых служили петарды, встроенные в ядро. Выстрел происходил следующим образом: ядро с петардой и фитилем закладывалось в трубу. Жесткий фитиль по высверленной канавке высовывался наружу и поджигался. Сгорая, фитиль поджигал петарду, которая по третьему закону Ньютона, который ещё никто не сформулировал в этом мире, вылетала из трубы вместе с камнем, несясь к цели. Начальная скорость вылета, по моим расчетам, должна была составлять 250 м/с, что давало возможность поражать цели на расстоянии 100-150 метров.

Поэтому щит, размерами два на три метра, я велел поставить на дистанцию 120 шагов. Намереваясь провести полноценные испытания, мы захватили двадцать ядер и четыре щита, толщина каждого из которых составляла 4-5 сантиметров, чуть меньше толщины борта корабля.

Первые два выстрела, именно выстрела, ушли 'в молоко', основательно, мягко говоря, удивив моих друзей своим свистом, зато, третье ядро попало в цель. Камень, весом всего два килограмма, разнес щит на мелкие кусочки. Кувалда, Мстислав, Ратибор, Тимор, Борислав, Чандраванди, — были в восторге.

Второй щит я попросил поставить дальше, третий, — через тридцать шагов за первым. В запасе остался только один щит, который я приготовил на особый случай. Стрельба продолжалась. Ближний щит удалось уничтожить вторым ядром, на следующий щит мы потратили ещё три снаряда. Правда, третий щит не разлетелся, но был пробит насквозь, что тоже мы посчитали отличным результатом.

Настала очередь четвертого, последнего испытания. Предварительно осмотрев трубу, я убедился, что с ней всё в порядке, и велел отнести щит на двести пятьдесят шагов, что по прикидкам равнялось 180-185 метрам.

Я уже начал привыкать к орудию и его капризам, поэтому за счет задней ножки треножника, чуть изменил наклон трубы градусов на пять, не больше. Первый же выстрел показал, что мои расчеты оказались верными, камень попал в щит. Тот не устоял, но и не был пробит.

Тогда, подняв щит, мы укрепили его подпорками, чтобы не ходить к нему после каждого точного выстрела.

Второй выстрел и — промах, зато третий снова попал в цель. Но понадобилось ещё три ядра, чтобы щит разломился, именно, разломился, а не разлетелся или был пробит.

Испытания подошли к концу. Я чувствовал удовлетворение, остальные, — восторг. После этого дела пошли в ускоренном ритме. Для каждого из дракаров я изготовил по четыре орудия, для шнек, — по два. Всего получилось двадцать восемь орудий, что для того времени делало наши корабли практически неуязвимыми для врагов.

На хеландии орудия я ставить не стал, там хватало и катапульт, и скорпионов, были и носовые тараны. К тому же Средиземное море, от Корсики до Кипра находилось в руках халифата, у которого флот исчислялся сотнями боевых кораблей. И риск захвата четырех хеландий был значительно выше нашего, где, конечно, сновали корабли викингов, и прочих шведов, но никогда не наблюдалось крупных объединенных флотов. А от десятка 'коней дороги китов', как любовно викинги называли свои дракары, мы могли легко отбиться.

Сложнее оказалось набрать команды, но, в конце концов, разрешилась и эта проблема. С Аристидом, Родомыслом, Рогдаем, Владимиром и Болеком ушли четыреста пятьдесят человек, — триста пятьдесят моряков-воинов старых экипажей и сто — новобранцев. Все они, скорее всего, были временными людьми, но я не беспокоился, потому что, дойдя до Генуи и далее, ребята могли с лихвой пополнить людские резервы. Я тоже рассчитывал добрать команды в Галлии, Нормандии, Фризии, на пути к острову Руяну и Новогороду. Перед расставанием мы договорились о встрече на днепровских порогах через три месяца.

По словам местных ушкуйников и купцов, до порогов мы успевали к сроку, к тому же наши корабли превосходили другие в скорости. Вольга успел столковаться в городе с опытным лоцманом, о котором отзывались с уважением даже его завистники. Цену он назвал немалую, но и лишнего не запросил.

Оставшийся день, мы посвятили подготовке к походу. Сборы проводились, вроде и неспеша, но под руководством Кувалды и Добронрава к вечеру того же дня всё было готово. Отдохнув ночь, рано поутру погрузились на корабли, и те помчались по Волхову, стремительно рассекая речную гладь.

Пролетев на веслах и полных парусах мимо Новогорода, мы навели там переполох одним своим неожиданным появлением в виду его стен и открытых настежь ворот. Торговый люд и стража забегали, засуетились, справедливо опасаясь нападения и грабежа, но, поняв, что корабли проходят мимо, немного успокоились и даже с интересом провожали нас взглядами. Кто-то из местных даже узнал дракар, на котором мы появлялись в городе, помахав нам рукой. Впрочем, не прошло и пятнадцати минут, как стены 'оплота средневековой демократии' скрылись из виду. Мы беспрепятственно продолжали скользить по водному руслу Волхова, которое к вечеру вынесло нас в озеро Ильмень.

Наш проводник и лоцман находился на судне Кувалды, остальные корабли шли в его фарватере. Так, вытянувшись в цепочку, дракары пересекли озеро и вошли в русло реки Ловать. Темнело, поэтому, чтобы не искушать судьбу, мы пристали к берегу и на ночь по всем правилам и законам военного времени, разбили лагерь. На утро наше путешествие продолжилось.

За два следующих дня мы миновали часть Ловати, затем свернули в её приток, реку Кунья, дойдя до её истоков, откуда нам предстоял 'волок'. Лоцман, откликающийся на имя Зимород, успокоил нас, что волочить корабли нам 'недалече', всего-то версты две-три, да и дорога накатана.

— Не вы первые, не вы последние, скоро сами всё увидите, — хекнув, подбодрил всех Зимород.

Наш маршрут мы оговорили в самом начале, но я помнил, что из Куньи в Двину если и был 'волок', то довольно длинный, несколько десятков километров. Так было в моём времени. В этом же мире эти две речки почти смыкались друг с дружкой, как, впрочем, и Двина с Днепром.

На перетаскивание кораблей ушёл целый день. Дело для нас было непривычное, многие устали, кто-то отдавил ногу, кому-то прищемило катком руку. Правда, всё для нас обошлось вполне благополучно, а ушибы, да вывихи, — дело житейское. Спустив на воду дракары, мы сами заночевали на суше, где наши врачи смазали и вправили всё, что было ушиблено, поранено или выбито.

Пройдя Двину и следующий 'волок', мы к концу третьего дня оказались в водах Днепра. Договор с Зимородом мы заключили до Киева, поэтому наш лоцман предупредил нас, что осложнения с проходом по реке могут быть только в Смоленске, где 'зверствует' местный воевода Хорь, да его новоявленный зятек, Онежко.

— Ух, мздоимцы, проклятые! — проворчал Зимород. — Ни пройти, ни проехать. Только птиц ещё не обложили. Водный путь перегородили, ни взад, ни вперед без 'мыта' не пущают. Все от них стонут, а поделать ничего нельзя. Это их вотчина, их Правда, их воля. Покона не рушат, потому к ним и не подступишься. Жаловались наши старшины князю Ярополку, а и тот только руками развел, дескать, рад бы помочь, да не в моих это силах.

— Ну, коль сам Великий князь ничего поделать не смог, то и мы заплатим, не переживай, чай мы не голь перекатная, — успокоил я не на шутку разворчавшегося лоцмана.

Часа в три дня, по моим биологическим часам, показались окрестности Смоленска, где нас остановила первая застава. Река была перегорожена рядами бревен, сцепленных крючьями, которые мы, конечно, могли бы разбить и прорваться, но ссориться со смолянами не хотелось. Дракары остановились, и начался 'базар'. С берега спрашивали, а с головного корабля им отвечал наш проводник. Наконец, переговоры закончились, бревна расцепили, и мы проследовали дальше, но ненамного. В виду городских стен нас встречал уже сам воевода, предупрежденный первой стражей о появлении пяти военных судов. Конечно, он был не один и даже не с отрядом привратников, а с сотней конной дружины.

Воевода Хорь был уже в годах, наверно, лет под пятьдесят, но гляделся ещё орлом. Заправляя делами в городе, так и не оброс жирком. Был поджар, даже худощав. Узкое строгое лицо с прямым без горбинки носом, ладная стриженая бородка, длинные руки. В стременах держался молодцевато, но без юношеского щенячьего задора. Этот русин был опытным воином и знал себе цену. Хорошо он разбирался и в чужой силе, сразу почувствовав, что перед ним не просто варяги или викинги, желающие наняться на службу к киевскому князю, а мощная, хорошо вооруженная, сплоченная дружина, с единым военачальником. Поэтому его первый вопрос сразу отсек дополнительные расспросы.

— Кто главный?

Пришлось признаваться. Чтобы не драть глотку, я велел приблизиться к берегу. Стали в двадцати метрах, напротив воеводы с дружиной. Выйдя из под защиты бортовых щитов, я не одел шлема и брони, чем сразу успокоил воеводу, который справедливо приготовился к наихудшему варианту, а именно, к возможному бою. Показавшись ему не защищенным, я дал понять, что прибыл с миром.

— Кто таков, витязь? — спросил меня Хорь, немного присмотревшись.

— Я свободный ярл из южных морей, известный в Киеве под именем Никиты Кожемяки, год был на службе у князя Ярополка, из него, полгода на заставе у сотника Вышаты, затем уехал на родину, в Корсунь. Там собрал дружину, долго бороздил Понт, ходил и в Константинополь. Всё это время со мною были дети киян болярских. Головным дракаром воеводит Кувалда, сын думского болярина Мирослава, по прозвищу Копыто, а со мной рядом стоит десятник Мстислав, сын болярина Рогдая Полоцкого.

— Знаю таких, особенно Вышату. Так вы свои, что ли? А чего ж с севера, из Новогорода идёте?

— Долго рассказывать, воевода, скажу только, что не враги мы Великому князю. Он нас знает, сам отпускал по добру по здорову.

Однако у Хоря ещё оставались сомнения, он, было, хотел ещё что-то спросить, но рядом с ним молодой воин, вдруг наклонился к нему и произнес, я его слова отчетливо услышал:

— Разреши я спрошу витязя, ты сразу поймешь о чем.

— Ну, спроси, — разрешил ему Хорь.

Дружинник посмотрел на меня и сказал:

— Коли ты на самом деле Никита, то должен помнить один случай в лесу, года три назад.

Мне этот парень уже давно кого-то напоминал, но переговоры с воеводой не давали сосредоточиться и вспомнить, откуда мне знакомо его лицо, а сейчас я сразу же вспомнил лес, костер, шестерку вятичей, оборотней. Вспомнил старшего Радима, младшего Веньку и Онежко, у которого в зазнобах была дочь воеводы смоленского, Хоря.

— Онежко, ты ли это? А как там Радим и Венька?

— Никита, всё-таки довелось нам вновь встретиться. С Радимом всё в порядке, чё ему старому дубку подеется! А Венька вырос, окреп, у старшин весь откупил, хозяином общины заделался.

— Так и у тебя, помниться, зазноба в Смоленске была! Значит, ты уже отец семейства?

— А то! Два сына погодка, а их дед, вот он, рядом со мной.

Видимо в дружине многие знали эту историю, люди с обеих сторон расслабились, послышались смешки и подначки. Хорь тоже сразу изменился и в лице, и в голосе:

— Так это тебе, Никита, я обязан спасением этого балбеса, который мою дочку окрутил? — усмехаясь, уточнил воевода.

— А, что, не надо было? — весело подыграл я.

— Да, как тебе сказать?! Дочь, вроде, не жалуется пока.

Дружинники весело заржали.

— Дозволь, воевода, на землю сойти, обнять своего крестника, — попросил я.

— Валяй! Чего уж там! — благодушно разрешил Хорь.

Дракар вплотную к берегу подойти не мог, пришлось спускать лодку. Встретившись, обнялись с Онежко, поручковались и с его тестем, присели поговорить. Очень коротко рассказав о своем пребывании в Новогороде, я предупредил, что Владимир князь Новогородский, Ладожский и Изборский, готовится к походу на своего брата. Рассказал и о клятве его перед новогородцами. Онежко вспомнил волхва и расстроился, что тот стоит на стороне Владимира.

— А не слышал, как воевать собирается князь-то? — полюбопытствовал воевода.

— Ты спрашиваешь, куда он сначала пойдет?

— Именно!

— По моим сведениям, на Полоцк, на Рогволода.

— Хитер, Владимир! А упредить Рогволода мы успеем?

— Думаю, что уже нет, — жестко ответил я. — Думаю, что новогородцы уже на пути к Полоцку, может быть даже на подходе.

— Так только новогородцы идут на город? Тогда им не взять его. Рогволод сильный князь, с сильной дружиной, город хорошо укреплен. Его и более сильные супостаты не могли захватить приступом, а новогородскому ополчению и подавно не сладить.

— Но князь не ждёт нападения. А внезапность играет на руку напавшему.

— Князь всегда должон быть готов к нападению! — безапелляционно заявил Хорь.

В принципе, его слова были аксиомой. Действительно, взял власть, держи её и будь готов отстоять, иначе, зачем же её брать?!

Однако я, зная ту, свою историю, помнил, что Владимир захватил Полоцк, при защите которого погиб и сам Рогволод, и оба его сына: Роальд и Турольд, — так, кажется, их звали, если память не изменяла. Потешился князь Новогородский и с его дочерью, Рогнедью, сделав её своей наложницей.

Кстати, я спросил Хоря, как зовут сыновей Рогволода. Он мне назвал совсем другие имена: Рутен и Торвальд. Правда, Рогнедь осталась Рогнедой, как в известном мне историческом мире.

После этого у меня даже появилась гипотеза параллельных миров, — повторяются только хорошо известные имена, предшествующих, более ранних миров. Все остальные, либо только похожи на имена малоизвестных исторических персонажей, либо в корне отличаются от оных. Во всяком случае, так выходило между моим и этим континуумом.

Проговорили мы часа два, вспомнили и рассказали о многом. Хорь больше молчал, Онежко, изложив все, что знал об общих знакомых и о своем житье-бытье, тоже примолк. Дальше говорил только я, а воевода со своим зятем, раскрыв рты, слушали, затаив дыхание. Нет, не подумайте, что я подробно, как Волхву, поведал о всех приключениях, что произошли со мной, но, даже излагая отдельные эпизоды, выходило, — вот полюбуйтесь я каков!

Если своему волхву я рассказывал и знал, что тот поймёт меня и порадуется, не воспринимая мои успехи, как похвальбу, то здесь со мной сидели далекие по духу от меня люди, которых одолевали свои заботы и хлопоты, но сейчас, посиживая на бережку, они с удовольствием слушали необыкновенные приключения ромея на Руси. Для них мои чувства, мои переживания, преобразовывались в их сознании в балладу о Ланселоте, в былины о Муромце. Почувствовал я это, как-то сразу, словно меня обухом по голове вдарило! Что со мной? Чего это я соловьем разливаюсь? Куда это меня понесло?

Мне так за себя стало неловко, что я замолк на полуслове, будто вспомнил, что-то очень важное, резко поднялся и в своё оправдание произнес:

— Извини, воевода и ты, Онежко, но за дружеской беседой (скорее монологом, подумал про себя) забыл о главном. Время тревожное и мне необходимо спешить в Киев, предупредить Великого князя о грядущих бедах. Было бы спокойно на Руси, остался бы погостить в Смоленске, но не в праве я сейчас предаваться своим желаниям и делать то, что хочу.

— Вот, Онежко, учись, — одобрительно прогудел Хорь, — Вот как должно поступать в лихую годину!

Онежко смутился, как будто был в чем виноват, и его поймали за руку, и пробормотал:

— Нешто я не понимаю, такое дело, оно, конечно, не терпит.

— Ну и лады, — проговорил я в манере Волхва, — говори воевода какое 'мыто' берешь, да и пропускай мои дракары.

— Я, Никита, никогда не нарушал порядков, не нарушу и сейчас, а по сему, пропускаю твои корабли без 'мыта', поскольку дело у тебя государево, а не личное.

Онежко засиял от гордости и благодарности к своему справедливому тестю и воеводе, а я проговорил:

— Спасибо тебе воевода смоленский за поддержку и понимание. Желаю тебе и вверенному в твои руки городу пережить достойно смутные времена. Будь на стороже, глядишь, ещё свидимся!

— И тебе того же, витязь! Спеши, на твоих крылатых дракарах ты быстро доберешься до стольного града, дня три ходу.

Я, обнявшись с Онежко и, обменявшись крепким рукопожатием с Хорем, вскочил в лодку и поднялся на борт корабля. Тем временем, воевода дал команду убрать преграду, и дракары, распустив паруса, вышли на середину Днепра.

Всю дорогу, которую мы прошли от Новогорода, нам в паруса дул попутный ветер. Не подвел он и сейчас, словно подтверждая важность нашего посольства. Чтобы придать кораблям большую начальную скорость, дружина села на весла.

Уже на исходе второго дня, миновав Любеч, мы достигли Вышгорода, от которого было подать рукой и до Киева. Там нас ждали, постарался Хорь, послав нарочного, чтобы никто нам не чинил препятствий. Но спешить мы не стали, не гоже появляться перед Великим князем на ночь глядя. Решили прибыть в город утром, с шиком и во всей красе.

В Вышгороде нам сказали, что князь в столице и знает, где мы находимся. Для моих ребят ночь оказалась бессонной, для них Киев был родным городом, где жили их родители, сестры, братья, друзья, знакомые; где были их дома и с младенческих лет знакомые места. Мы с Чандраванди и братьями-ниндзя, хорошо понимали их состояние, их радостное волнение, потому что волновались бы также, в предвкушении встречи с родными и близкими. Для меня, правда, Киев тоже не был чужим городом. Там жил кузнец Ракита с семьей, Ватажка, Никос, да и с самим Великим князем я был знаком не понаслышке. Только для моего индийского друга, да старого 'морского волка', Тимора, Киев являлся очередным городом русов. Им оставалось радоваться только за своих обретенных друзей, наконец-то попавших на Родину. Остатная дружина тоже не осталась в стороне, радуясь за своего вожака, Кувалду и его друзей. Однако отметить их возвращение в отчий дом, было решено в самом городе.

Утро очередного дня встретило нас чистым майским небом и теплыми лучами солнца. И если на севере, где мы были всего полторы недели назад, погода капризничала, а ночами ещё подмораживало, то здесь, на Южной Руси, конец весны уже больше походил на лето. И, хотя травень, то есть июнь, мог ещё преподнести сюрпризы, природа, уже насытившись влагой и теплом, буйно утверждала, что очередная спячка окончилась. Даже самые сонные из деревьев, — дубы, уже проснулись и распустили свои листья. Гудели пчелы, кусались комары, порхали бабочки. Жизнь кипела и бурлила повсюду: в небе, на земле, в воде.

Но с радостным осознанием прекрасных моментов жизни, я не забывал, что предстоит встреча с Ярополком и серьезный с ним разговор, что надо успеть в срок встретить своих на порогах, что мне осталось два месяца до решающего поединка с самим собой, который решит, что же я такое, в конце-то концов, черное или белое?

Пять мощных дракаров на малых веслах медленно подходили к Почайне, пристаням киевской гавани. Почти вся дружина в полном вооружении, за исключением гребцов, выстроилась на палубах кораблей. От блеска начищенных шеломов и броней казалось палубы горят солнечным огнем. Во главе сотен каждого судна стояли мои ученики: Кувалда, Мстислав, Добронрав, Вольга, Ратибор, Птах. Эти шесть витязей гляделись былинными героями, о которых и должно было слагать сказания, потому что никто, более чем они не заслужил таких почестей. Гордость распирала меня и радость. И было её так много, что ею заразились, стоящие рядом со мной мои друзья и соратники: Тимор, Чандраванди, Борислав, Богумил, Мирослав и Венед. Впрочем, шестеро витязей для них были не меньшей гордостью, чем для меня. Их мастерство и умение, их воля и чувство чести явились большим подспорьем для совершенствования характеров всей десятки киевских богатырей.

На берегу нас встречали. Пока мы медленно подбирались к причалам, нам освободили достаточно места, чтобы корабли смогли встать рядом друг с другом, не касаясь бортами. Я сразу узнал человека, который с дружинниками расчищал для нас причал.

Это был Ватажка, уважаемый мной Ватажка, мой друг и боевой соратник. За причалами собралась большая толпа, в которой я увидел и Никоса.

Последний раз, затормаживая дракары, ударились о воду весла, и суда дружно замерли. От нас к причалу перекинулись мостки и первыми на берег вышли те, кого здесь так долго и больше всех ждали, мои ученики. Сразу выделились семьи всех шестерых парней, впереди которых стояли их отцы, большие киевские люди, не уступавшие в родовитости Рюриковичам.

Сыны степенно подошли каждый к своему отцу и отвесили низкий поклон. Но традицию нарушил Мстислав, который после поклона, порывисто шагнул к родителю и крепко его обнял. Тот не стал сопротивляться, только после непродолжительного объятия, отстранил от себя сына, пристально вгляделся в него и на сей раз уже сам обнял своё дитя. Я заметил, что под впечатлением встречи стоявший слева от меня Тимор украдкой смахнул слезу.

'Да, — подумал я, — капитан, стареешь, становишься сантиментальным!'

Вслед за Мстиславом, Кувалда тоже облапил своего папашу, который чуть не задохнулся в его объятиях. Обнимались, целовались, проливали слезы радости и другие семьи, встретившие сыновей. Но иные стояли пригорюнившись, и я понял, что это родные Родомысла, Владимира, Рогдая и Болека, — которые не знали, что и подумать о своих сыновьях, но терпеливо ждали разъяснений, давая порадоваться родственникам вернувшихся.

Я моментально кинул 'глаз' к устью Днепра и немного поднялся вверх по течению, где сразу же увидел четыре наших хеландии, ходко рассекавших воды реки. Все были живы и здоровы, выглядели бодрыми и веселыми. Поэтому, шагнув с корабля и крепко обнявшись с Ватажкой и Никосом, я извинился перед ними, и поспешил к тем, кого хотел успокоить.

— Будьте здоровы, уважаемые! Пусть день сегодняшний оказался для вас не столь радостным, как для иных, но и ваши сыновья, во главе своих кораблей, скоро прибудут в Киев. Мы сейчас пришли с севера, а Родомысл, Владимир, Рогдай и Болек шли через Царьград и Понт. Сейчас они уже на Днепре. Я встречу их у порогов.

Стоявший сзади и слушавший меня Ватажка тихо сказал:

— А ты знаешь, что на порогах всё ещё сидит тот самый, — Куря? Он опасен.

Никос молча кивал головой. Родственники заволновались.

— Спокойно, про старого Курю я знаю всё, даже больше, чем он знает о себе. Сегодня он уже не опасен, сегодня его орда села на земли, дарованные им Великим князем Ярополком. Но даже если бы он и захотел что-нибудь выкинуть, то горько бы потом раскаивался за свою оплошность. Витязи имеют на кораблях дружину, которая ни в чем не уступает Святославовой. К тому же если в малой дружине Святослава было триста уставших, голодных и израненных воинов, а он, не зная о других ордах, не испугался отряда Кури, то с молодыми витязями — дружина в четыреста копий, а каган сейчас только со своим родом. И я же сказал, что встречу их.

— Так что дня через четыре готовьтесь и на вашей улице будет праздник, — вновь обратился я к взволнованным родственникам отсутствующих моих учеников.

— Спасибо на добром слове, Кожемяка, ведь это ты пестовал наших сыновей?

— Да, и воистину горжусь этим, не меньше вашего. Они все для меня заместо моих неродившихся сыновей. Вы видели, каковы витязи! — указал я на Кувалду и остальных, — Уверяю, ваши нисколько не уступают другим!

Лица родных посветлели. Отцы семейств расправили опущенные, было плечи и уже по иному, не исподлобья, начали всматриваться в прибывших чужих сыновей.

Ватажку и Никоса я перезнакомил со всеми старшими воинами своей дружины. Сразу появились свои симпатии. Никос охотно вступил в беседу с Тимором и Чандраванди, а Ватажка, вспомнив братьев, начал выспрашивать их о Новогороде.

Воспользовавшись временной свободой, я попытался определить 'на глаз', сколько по времени будут добираться хеландии до порогов. Получалось, что в запасе у меня два дня, поскольку до встречи с Родомыслом и остальными ребятами, я собирался наведаться к Куре. Оглядел и его стоянку, которая разместилась далеко от Днепра, но заметил, что дозоры печенегов пристально бдят водный путь и готовы немедленно дать сигнал вспомогательным или основным силам орды, в зависимости от размера замеченной жертвы.

Во вспомогательном отряде, находившимся в километре от реки, располагалась сотня, всего же, по моим примеркам, у кагана сейчас насчитывалось не более пяти сотен. Я слышал, что в лучшие времена Куря, имел родовую дружину в полторы тысячи воинов, а всего мог собрать до пяти тысяч бойцов. Сейчас же толи он ослаб, толи часть его орды находилась на дальних пастбищах.

Но проверять пастбища я не собирался, да к тому же почувствовал, что кто-то теребит меня за рукав.

Теребящим оказался Ватажка, который вспомнил что-то важное и собирался рассказать мне об этом. В состоянии частичной прострации он видел меня впервые, поэтому, скорее всего, решил, что я о чем-то там глубоко задумался. Борислав и остальные, несколько лучше разбирающиеся в моих способностях, поняли сразу, что я куда-то 'отлетал'. Кстати, такой термин ввел в наш разговорный обиход, Вольга, чтобы остальные не зацикливались на моей персоне. И, действительно, это слово помогло быстро привыкнуть непосвященным в такие таинства воинам, которые уже недели через две перестали обращать внимание на мои 'отлеты'.

— Слушай, Никита, князь Ярополк ждёт тебя сегодня к вечеру у себя в тереме. Не забыл дорогу-то?

— Да нет, вроде бы. Я, правда, не думал, что Великий князь так быстро захочет меня увидеть, поэтому собирался успеть навестить кузнеца Ракиту.

— Ещё не вечер, успеешь!

— Нет, не хочу наспех. Я с уважением отношусь и к мастеру, а потому беседа наша станет продолжительной. У меня есть, что ему поведать.

— Что сейчас делать собираешься? — поинтересовался Ватажка.

— Сейчас надо заняться дружиной, устроить куда-нибудь.

— У тебя этим заняться больше некому?

— Всем, кому есть, вот они, перед тобой, с родней милуются. Правда, Тимор, да Борислав с братьями тоже смогут, но не хочу нарушать сложившиеся отношения, поэтому придется самому. Впрочем, я быстро. Если есть время, подожди немного и тогда вместе пойдем в тот самый шинок, да и Никоса прихватим, может и ещё кого?

— Времени достаточно. Мне князь велел при тебе быть и самолично привести тебя пред его светлые очи. А с размещением твоих воев помогу. Я уже повелел освободить два постоялых двора неподалеку от пристаней, чтоб твоя дружина могла и отдохнуть, и службу нести исправно.

— Вот, сразу узнаю хватку моего бывшего сотника! — с неподдельным восхищением воскликнул я. — Пойду, скажу ребятам, что на два дня они могут оставаться со своими домашними.

Когда я приблизился к домочадцам своих ребят, меня заметили, крики и восклицания стали замолкать. От семей отделились главы, убеленные и не убеленные сединами, и склонили свои благородные выи.

Да, передо мной склонились головы отцов благороднейших родов, не только Киева, но и многих арийских племен. Чтобы не прослыть невеждой, и я поклонился им в ответ.

После взаимных приветствий и выказанного уважения вперед выступил отец Кувалды и произнес:

— Дозволь нам, вольный ярл, Никита, пригласить тебя в гости от имени каждого здесь стоящего, чтобы ты смог почувствовать, насколько дороги нам наши сыновья и насколько важно нам то, что ты смог сотворить с ними. Мы отдавали тебе в руки мальчишек, а ты нам возвращаешь витязей.

— Уважаемые люди Киева, вы своими делами добились и достигли того, что сейчас вы принадлежите к первым боярам стольного града. Доверив своих сыновей, вы оказали мне честь, не погнушавшись моим иноземным происхождением и худородностью. Разве мог я обмануть ваши ожидания? К тому же сыновья ваши, уродились в отцов своих. Но плох тот отец, который не мечтает увидеть сына своего более славным и успешным, чем он сам!

А за приглашение благодарю! Это великая честь и новый мой долг перед вами, который я должен буду со временем вернуть, но не сейчас. Не обессудьте! Грядут грозные дни для Руси, для Киева, для Великого князя и для тех, кто останется верен ему. Ваши сыны вам всё расскажут за те два дня, что проведут дома. Но затем им придется вернуться к своей дружине, к своим сотням, к своим кораблям.

Копыто, отец Кувалды, тихим голосом спросил:

— Что, действительно, всё так серьёзно, как ты глаголешь?

— Да, — ответил я ему, — в ближайшие седмицы может решиться вопрос, а какой быть Руси дальше?

Ответ мой услышали и остальные главы семейств. Я тем временем сделал знак своим парням, которые быстро подошли ко мне.

— Кувалда, Мстислав, Вольга, Добронрав, Птах, Ратибор, уводите своих с пристани, расходитесь по домам, отдыхайте, но обязательно доведите до сознания своих отцов, что опасность велика и не минует Киева. На всё про всё даю вам два дня. После этого вы возвращаетесь к дружине. Меня в это время уже не будет в городе, но о дальнейших действиях вам расскажут. Не спрашивайте сейчас, кто это будет, пока сам не знаю, но кто-нибудь из хорошо вам знакомых людей.

Я протянул вперед руку ладонью вверх, и сверху упало шесть мужских богатырских дланей.

Закончив расквартировывать сотни, отдав все необходимые распоряжения по дежурствам на дракарах, не забыл предупредить и особо горячие головы о правилах поведения в Киеве. Только после всего этого Ватажка, Никос, я, Борислав, Мирослав, Богумил и Венед отправились в корчму (а не в шинок). Чандраванди с Тимором с нами не пошли, у них наметились свои планы.

В общем, часам к четырем семеро крутых мужей ввалились в едально-питейное заведение с одной целью как следует отметить встречу. Правда, питейщики из меня, Ватажки и Никоса, сегодня были не очень, поскольку вечером ожидалось встреча с князем. А Борислав с братьями никогда крепче пива вообще не употребляли, из принципа.

Налегли на еду, чтобы не казаться голодными на приеме.

За едой, пивом, да разговорами время пролетело незаметно.

Три года тому назад я также стоял перед детинцем, правда, один, весь в сомнениях и ожиданиях. Сегодня многое изменилось, но сомнения и ожидания остались. Конечно, во многом и они уже претерпели изменения, но не в главном!..

Тогда, правда, я подошёл к княжеской крепости один, сейчас нас было семеро. О многом мы успели переговорить там, за столом, но ещё больше осталось недосказанного. Как и в тот раз бросилось в глаза, что врата крепости плохо охраняются. Видимо, тишь, гладь, да Божья благодать, отвратительно сказывались на военной дисциплине киевской дружины. Несколько лет назад Сфенальд правил здесь своей твердой рукой, но даже при нем привратники вели себя кое-как. Сейчас, по словам Ватажки, всем верховодил воевода Блуд, хотя верхним воеводой числился Волчий Хвост.

Этого служаку я лично не знал, в те поры он находился в Вышгороде и в Киеве не появлялся, потому что очень не ладил со Сфенальдом, моложе которого был лет на десять. Именно он со старым Претичем, когда в Киеве не было Святослава, смог отогнать от стен города орду печенегов. Но в отличие от Претича, он не стал креститься в новую веру, а потому не любил бывать при княжеском дворе. Христианский Ярополков двор его тоже не жаловал, потому Вышгород для Волчьего Хвоста стал настоящей вотчиной, где он отводил душу с такими же, как он сам, воинами-язычниками.

Он и сейчас, появившись на два дня в столице, ускакал со своими преданными кметами, воинами Святослава, снова в Вышгород, оставив распоряжаться здесь Блуда, который при любых интригах и религиозных раскладах чувствовал себя, как рыба в воде. Этого воеводу я хорошо помнил, ещё по заставе! Теперь понимал, что встречи не миновать, но не скажу, чтобы особенно тяготился ею, а испытывал даже что-то вроде интереса.

'Насколько ж ты преуспел, Блуд, при дворе за прошедшие два года?' — подумал я.

И, конечно, первый, кто нам повстречался, оказался, именно этот хмырь. Я сразу понял, что Блуд всё прекрасно помнит, но со стороны могло показаться, что этот человек добродушен и рад нашей новой встрече.

— Сколько лет, сколько зим! Давненько не виделись, Никита-Кожемяка! — расплывшись в улыбке, произнес тысяцкий. Я даже приостановился, почудилось, что Блуд сейчас кинется ко мне с объятиями. Но тот сдержался, почуяв необходимую меру приветливости. Я, конечно, не стал так радоваться, но отвечал без видимого недоброжелательства:

— Будь здрав, воевода! Три года как минуло с нашей последней встречи, а ты ничуть не изменился.

Я специально не стал уточнять, в чем он не изменился, потому что прекрасно помнил, не пройдет и двух месяцев, как этот 'дядя' предаст своего князя, хотя сейчас в его мыслях не было даже намека на неверность Ярополку. Передо мной стоял верный пес великокняжеского престола, который позволял себе иногда недружественно обходиться только с нижестоящими людьми.

И всё-таки Блуд не пользовался уважением военной братии. Волки не любят собак, даже если эти собаки с виду не празднуют труса. Вот и Ватажка сказал мне как-то о нем:

— Странный этот Блуд. Вроде бы и воин справный, и перед дружиной не задается, и попусту не придирается, а не уважаю я его. Как будто не нашего он роду племени, не боец то есть. Чуется в нем червоточинка, а почему, не пойму.

Тогда, не зная Блуда, но, вспомнив историю, я ответил:

— У рожденных воинами есть одна способность — чувствовать в другом стержень, который не позволяет такому человеку подставить товарища, изменить делу, предать своих. Видимо, в Блуде нет такого стержня?

Тогда на мои слова, Ватажка ничего не сказал, но призадумался. Да и сейчас он сопел сзади, но помалкивал.

Блуд принял мои слова за комплимент, расплылся в улыбке ещё больше и тоже расшаркался:

— Да, но за два года ты, Никита, далече шагнул. Был ты лихим десятником, а стал предводителем сильной дружины. Глядишь, и князем станешь?

— Не стану, воевода, не стану. На роду мне писано быть свободным ярлом и водить свободных витязей, повязанных кровью и крепким словом промеж себя.

— Что ж, вольному воля, а нам сирым службу служить надобно. Проходи, вольный ярл, Никита-Кожемяка, тебя ждёт Великий князь Киевский, Ярополк Святославич.

От такого приглашения отказаться было трудно, да и мои желания совпадали с ним, поэтому я быстро прошёл в терем. Дорога к думной горнице мне была хорошо известна, и я, не ожидая Блуда и остальных, направился именно туда. И не ошибся! Ярополк не изменил своим привычкам.

Князь сидел за мощным столом и читал фолиант, скорее всего, библию или труд какого-нибудь святого, но, услышав, что кто-то вошёл, поднял голову. Лицо его показалось мне озабоченным, встревоженным. Князь повзрослел, возмужал, но осунулся, чувствовалось, что заботы одолели.

Он сразу узнал меня, он ждал меня, в его глазах отразилась надежда, как будто я мог ему чем-то помочь. Как знать, пока это было неизвестно и мне, но 'надежда умирает последней.

Ярополк встал, такой чести удостаивался, наверно, только Сфенальд, да и то не всегда. Но, когда этот молодой повелитель пошёл мне навстречу, я не на шутку встревожился.

— Привет тебе, Никита, наконец-то ты в Киеве! — воскликнул князь.

За мной уже стояли Блуд, Ватажка, Никос, Борислав с Богумилом, Мирославом и Венедом. Я коротко оглянулся назад и заметил, что Блуд находится в шоке, Ватажка весь из себя смурной, Никос — невозмутим, а ребята насторожены, словно ожидают подвоха.

— Будь здрав, Великий князь, вот прибыл по последнему наказу писаному мне тобой! — бойко проговорил я.

— Хорошо, хорошо! Давай-ка присядем, Никита, поговорим. А вы, витязи и ты, воевода, — обратился Ярополк к остальным, — оставьте нас на время. Будет нужда, позову.

Ватажка с Никосом, кивнув, быстро вышли. Блуд, поколебавшись, тоже удалился. Братья стояли на месте, словно и не слышали указания хозяина. Я кивнул ребятам, и те испарились. Ярополк, усмехнувшись, заметил:

— Хороши у тебя вои, Никита, мне б таких.

— Грех тебе жаловаться, светлый князь, имея такую дружину. А эти четверо не просто вои, князь, они мои друзья и побратимы, вот в чем дело!

— И много таких у тебя побратимов?

— Да, почитай, вся дружина, Великий князь. Иначе нельзя. У нас, ведь, каждый день что-нибудь, да приключается. Мне, как их предводителю, нужна уверенность в каждом из бойцов. Как и тебе, кстати.

— Помню, помню, говорил ты мне об этом, когда уезжал, да только я тебя не послушал, вот и расплачиваюсь сейчас.

— Это можно исправить?

— Поздно, Никита, — отрезал Ярополк. — Владимир взял Полоцк, убил Рогволода и его сыновей, обесчестил Рагнедь. Город пожёг наполовину, а сейчас движется к Киеву. Он уже на подходе к Белгороду, а в моих войсках смута и брожение. Только Волчий Хвост со старшей дружиной мне верны, но их мало, дай Бог, чтобы остановить викингов, нанятых Владимиром!

Я призадумался, у меня имелись несколько иные сведения о расстановке сил.

— От кого у тебя такие новости, Великий князь?

— От Блуда, от бояр, от доглядчиков, от гостей наших, да иноземных, которые из Новогорода прибывают.

— Князь, всё не совсем так, как тебя пытаются уверить!

— Ты хочешь сказать, что Владимир не разорил Полоцк?

— То, что Владимир первым делом ринется на этот город и, воспользовавшись внезапностью, возьмет его, я был уверен. Это правда. Но то, что он уже под Белгородом, это слухи, пущенные его людьми. Я сам седмицу назад находился в Смоленске, когда о взятии Полоцка ещё и речи быть не могло. Кстати, в Смоленске стоят верные тебе люди, а Владимир никогда не рискнет пойти на Киев, оставив у себя за спиной враждебный ему Смоленск.

— Значит, всё брехня!

— Нет не всё. Не кидайся в крайности, князь. Давай попытаемся сейчас отделить плевелы от злаков.

Первое, правда то, что Владимир взял Полоцк, правда то, что у него полторы тысячи наемных викингов, правда, что он послал их впереди себя и новогородского ополчения, правда, что он перетянул на свою сторону волхвов, поклявшись защитить веру предков.

Второе, брехня, то, что Владимир с новогородцами и наемниками уже под Белгородом, брехня, что твоя опора только старшая дружина, потому что есть Смоленск, есть Родень, есть Вышгород и Белгород. И, наконец, есть Киев, население которого больше всех воинов с той и другой стороны вместе взятых. К тому же у тебя есть печенеги и поддержка Византии.

— Но кияне не поддерживают меня! Византия поддерживает только на словах,

а Куря сидит на подаренных ему мной землях и не желает ввязываться в междоусобицу.

— Начнем с киян. Надо настроить их на отпор Владимиру. Пусть твои люди распустят слухи, что Владимир снюхался с ляхами, которые уже начали разорять и захватывать Червонную Русь. Кияне ляхов терпеть не могут, такого они не потерпят, что и настроит их против твоего брата.

Теперь, волхвы. Эти похитрей киян будут, им нужны заверения и обещания иного рода. Они радеют за веру, так пообещай им клятвенно, что не станешь трогать древних богов и их идолов. Владыка киевских волхвов, Богой, тебя знает и цену твоим словам знает. Ведает он и о Владимире, понимает, что твое слово вернее. Позови его к себе, поговори с ним, пусть он поможет тебе переубедить киян.

Тем временем дай Волчьему Хвосту наказ быстро собирать войско на Владимира, а сам займись городами, да боярами. Созови их на думу, не уподобляйся императорам Византии, выслушай их внимательно, пожури кого-нибудь за забывчивость старых обычаев, напомни им о Поконе, по которому младший брат не смеет оспаривать власть у старшего. Поведай своим старшим людям, что именно бояре всегда были хранителями родового Покона. Не уговаривай их, а стыди, не проси их, а требуй исполнения. Разбуди своих думщиков!

А я займусь печенегами. Куря, умный каган, осторожный, сейчас ему нужен сильный князь в Киеве, потому что сам он ослаб, устал, постарел. Если ты сделаешь всё, что я тебе сейчас посоветовал, то у меня будут очень веские... (тут я замялся, подыскивая необходимое слово: аргументы, козыри, доводы) причины, чтобы убедить Курю принять твою сторону. И если он не пойдет в бой сам, то обязательно выставит своих сыновей.

Пока излагал, я всё время наблюдал за Ярополком и с радостью отмечал, что его глаза разгораются, а лицо начинает полыхать от возбуждения. Я чувствовал, слышал, что в нем просыпается решимость и приходит уверенность в своих силах.

Но, памятуя того парня, которого когда-то знал, я одновременно думал, а насколько хватит его характера.

И ещё я понимал, что Ярополк обязательно начнет советоваться с женой и святыми отцами. Но против жены князя и его духовных наставников что-либо говорить мне было не можно. В этом-то и состоял изъян моей стройной концепции! Потому что именно две этих 'силы' могли разрушить всё, что я собирался предпринять.

Зачем я вообще что-то собирался?.. Хотел ли я переделать историю в отдельно взятом континууме?

И нет, и да, хотя так далеко не заглядывал. Просто мне нравился совестливый христианин 'подкаблучник' Ярополк и совсем не нравился деятельный и предприимчивый, но подлый, развратный и ни во что не верящий Владимир.

Странно, казалось, с чего бы эта симпатия? И почему это я до сих пор цацкаюсь с тем и другим? И тому, и другому при желании можно свернуть шеи за минуту — сейчас Ярополку, а, перенесясь севернее, и Владимиру. Кто меня остановит, кто, вообще, поймет, что произошло?

Но желания не было. Хотелось почему-то, чтобы люди сами стали кузнецами своего счастья. И, чтобы зло было наказано.

Наверное, сейчас во мне говорил кто-то из моих предков идеалистов-утопистов, может и 'Потусторонние' постарались, заложив что-то там в программу. А, скорее всего, я уже столько раз пользовался своими суперсверхвозможностями, что хотелось просто побыть в шкуре человека, но что-то суметь сделать не рядовое, а такое, чем можно гордиться всю оставшуюся жизнь, да ещё и друзьям хвастать за чаркой:

— Так вот.. На чем я остановился? Ах, да! Взял я этого паршивого князька за шкирку и посадил на трон... Ну, а Русь там с тех пор относится к цивилизованным государствам...

Были и такие мысли, грешен! Но превалировало чувство личной симпатии, ему я и доверился, забыв, что политика и бизнес не строятся на чувствах!!!

А вспомнил я об этом уже к вечеру следующего дня, который я провел с мастером Ракитой и его семьей. Там я по-настоящему расслабился, забылся и только, подходя к детинцу, почувствовал беду. В воротах столкнулся с разъяренными волхвами, которых возглавлял старый Богой. Старик шёл прямой, будто лом проглотил, с высоко поднятой головой и шептал, шептал, шептал, призывая проклятья на головы мерзких ромеев, одурманивших князя чуждой верой.

Останавливать волхвов я не стал, потому что следовало разобраться сначала, что случилось в княжеском тереме.

Я влетел туда мухой, разбросав каких-то стражников, которые пытались заступить мне дорогу. Ярополк с духовными наставниками и женой наличествовали в полном составе. Один из монахов возмущенно ораторствовал перед князем о варварских жрецах, прислуживающих демонам, о мече, который принес Господь на землю, чтобы покарать язычников.

Ярополк увидел меня первым, он встал со смущенным лицом и развел руки, дескать, извини, консенсуса не получилось. Монах тоже обернулся, а я от удивления, чуть не вскрикнул.

Боже! Как они похожи! Конечно, не внешне, но духовно! Глаза монаха-ромея светились таким же гневным огнем, как и очи Богоя. Эти два жреца истово трудились на благо своей веры.

О каком перемирии могла идти речь между ними? И тому, и другому было глубоко наплевать на 'текущий момент' истории, их волновали интересы их Церквей.

— Этот витязь, Никита, из Херсонеса. Он ромей, христианин, — примирительным голосом представил меня Ярополк.

— Тогда он должен понять меня! — воскликнул монах, осеняя меня крестным знамением и протягивая руку для поцелуя, которую я проигнорировал. Заметил, как Ярополк усмехнулся. Монах на секунду замялся, но убрал руку и продолжил, — Ты видел, воин, как отсюда вышла толпа языческих жрецов, которые посмели требовать от Великого князя восстановить идолов их демонов. Это святотатство! Они все сгорят в гиене огненной!

— Святой отец, — елейным голосом прервал я монаха, чтобы тот не забрызгал меня своей слюной. — Ответьте мне, святой отец, вы давно уже на Руси, в Киеве?

— Уже минуло десять лет, сын мой.

— А много ли было верующих во Христа и церквей, возведенных во славу Господа нашего Иисуса на Руси тогда?

— Нет, сын мой. В Киеве тогда был один единственный храм, возведенный благочестивой Еленой, принявшей истинную веру в самом Константинополе.

— А много ли сейчас христианских храмов в городе? — поинтересовался я.

— Не так уж много, но благодаря неустанной заботе Великого князя Ярополка и его княгини, на сегодня в Киеве построено пятнадцать храмов, посвященных...

— Значит, благодаря заботе и деньгам Великого князя и христиан Киева, византийская Церковь смогла построить пятнадцать храмов во славу Господа и многих святых?

— Да, сын мой.

— А о каком самом страшном грехе упоминает священная книга, не о гордыне ли? И к чему призывает христиан Сын Божий, не к кротости ли?

— Так, сын мой, истину глаголешь.

— Так вот, святой отец, только что здесь, ты преступил заповедь Господню. Возгордился, вознес свою Церковь и веру над другой, тем самым нанеся вред благодетелю своему и государю... А это уже грех Иуды! Ты проявил нетерпение и неуважение к своим собратьям, жрецам. Ты отверг их, а Господь завещал:

'Возлюби ближнего своего...'

Но ты сам занялся злопыхательством и возвел во зло других, когда бы мог кротостью и терпением достичь согласия. И после всего этого ты можешь продолжать говорить от имени Христа? Остынь, монах, иди замаливать грехи, если сможешь.

Однако мой оппонент сделал попытку возразить мне, тогда я сказал последнюю фразу, которая лишила его дара речи.

— Я слышал, что Иуда повесился?

Княгиня громко охнула, остальные монахи начали осенять себя крестным знамением и быстро, быстро стали покидать горницу.

Раздавленный 'грехами' поплелся им вослед.

— Зачем ты так жестоко с ним? — спросил меня Ярополк. — Богой, действительно, запросил слишком много, будто специально напрашивался на ссору.

— А кто его, этого монаха, вообще просил лезть в разговор? Зачем ты, князь, пригласил их всех сюда? Увидев твоих духовных наставников, своих противников, Богой стал дерзить от раздражения. Он же пришел по твоей просьбе, он умен, он понимает, что ты нуждаешься в нем. Но он пришёл к тебе сразу и что увидел?

— Да, плохо получилось. Но княгиня посоветовала пригласить монахов, чтобы волхвы меня совсем не заклевали, — сокрушенно произнес Ярополк.

— Да, хотелось, как лучше, а вышло, как всегда, — пробормотал я, усмехнувшись. — Пойду, попытаю счастья, вдруг, да удастся сменить гнев волхвов на милость.

— Попытайся, Никита, ну а не повезет, знать судьба моя такая.

Из детинца я выходил степенно, но, как только вышел за ворота, сразу же перешёл в сверхтемп и догнал Волхва со товарищи у Ляшских ворот. Чего его туда понесло, мне спрашивать было некогда, но выглядел он уже слегка поостывшим, что на первый взгляд показалось хорошим предзнаменованием. Но Богой оказался, действительно, человеком упертым. Подстать ему были и его коллеги. А ведь Владимир на них не потратил и грошика!

Я нарисовался на пути у волхвов, как бы из ниоткуда, но это их не обескуражило, наоборот, они сразу поняли с кем имеют дело. И пошло, поехало. На меня обрушился целый шквал проклятий и угроз за то, что это я, якобы, подставил их с попами, что сам ошивался хрен знает с кем, хрен знает где, а их выставил на поругание и посмешище. Я даже не возражал на такую явную несправедливость. Внутренне я надрывался от смеха, но стоял с покорно склоненной главой и ждал удобного момента, чтобы перейти в контрнаступление.

И дождался. Поток брани иссяк. А Богой, наконец-то спросил:

— И чего прибег?

— Не прибег, а прилетел, — возразил я, — чтобы понять, из-за чего такой базар приключился.

— Что, понял?

— А то, я понятливый, только от кого-кого, а от вас, волхвы, я такого не ожидал. Умные, убеленные сединой жрецы веры, которая старше народившейся христианской, чуть ли не на несколько тысячелетий, повели себя, как дети малые.

Обиделись, разозлились и на кого? На своего же князя. Что он вам плохого сделал? Прогоняет, притесняет, лютует? Может, он какое капище осквернил или идола, какого изрубил и сжег? Может он запрещает праздники стародавние или требы богам? Что этот князь-христианин вам лично плохого сделал?

— Он вынес из своего терема всех наших богов, — произнес кто-то из толпы волхвов.

— Но он вынес из своего терема ваших богов. Он не издал указ, чтобы все кияне выносили из домов своих богов?

— Нет, — тихо ответил все тот же голос.

— И, что он с ними сделал?

— Вынес и оставил их у стены.

— И?

— И теперь дворовые, кто придерживается веры прадедов, устроили там капище.

— А князь, что же, гоняет дворовых, не дозволяет им разговаривать с богами?

— Да нет, никто не жаловался.

— Так в чем же дело, чем Ярополк вам так не угоден?

— Он подает плохой пример другим. Если князь отказывается от богов предков, то и другим захочется того же.

— Вы это серьёзно? Это вы так разуверились в своих богах, что считаете, будто за вами могут последовать и остальные?

— Ты, случаем, не ученик Сократа? — поинтересовался Богой.

— А кто это? — наивно удивился я, чем разрядил окончательно напряженную ситуацию. Волхвы вдруг дружно рассмеялись.

— Лады, — произнес Богой, — пойдем потолкуем, не здесь же стоять, да языками чесать. Я наслышан о тебе, Никита, от одного Хранителя, догадываешься о ком я?

— Конечно, я его две седмицы тому назад видел в Новогороде, когда он с Владимира клятву брал.

— Так ты там был? И что скажешь?

— Хорошего ничего. Да и Хранитель убедился, что этому князю доверять не след, извернется ужом, продаст и обманет.

— Ну, это они все такие!

— Не все, Ярополк не такой.

— Ой, да что он может! Как княгиня скажет, так он и сделает.

— А вы на что?

— Мы не той веры, нам ходы закрыты, да и слушать нас никто не станет, мы варвары, язычники.

— Варвары Рим разрушили, а ты прибедняешься.

— Ну, вот ежели что-нибудь разрушить!

— Послушай меня, Богой. Разговаривай со мной напрямик, не надо юродствовать и скоморошничать. Ты же не считаешь меня недоумком? Нет? И я тебя не считаю. Поэтому предлагаю говорить откровенно, нам обоим легче будет.

— Ой, ли?

— Поверь, на этот раз только открытый разговор сможет помочь и волхвам, и боярам, и князю, и Руси.

— Я не русич и не русин, никогда таковым не был и не буду. А потому мне глубоко наплевать на так называемую Русь. Я муж черниговский, из племени северов, из рода Турова. А северы, да будет тебе ведомо, ведут свою родословную от антского корня, произрастающего из самого Коринфа!

— Видишь, снова тебя повело на родословную. Что ты ею передо мной, худородным, кичишься. Конечно, я не могу позволить себе на неё наплевать, как сделал ты на только что зарождающуюся Русь. Но, поверь, будь ты хоть сыном Геракла или Гомера, Словена или Гота, я судил о тебе по делам бы твоим, а не по тому, чей ты сын. Для людей важно действие, а не пустые слова.

— Ты прав, но русы, — это вообще не племя, не род. Русы, — это самоназвание сословия всадников, это братство воинов, которые уже века не ведают, чьих они кровей, но точно знают, что они русы. Нельзя называть государство по имени ордена варягов!

— Хорошо, давай назовем все земли от Карпат до Ладоги, Словенией.

— Нет, нельзя. Кияне и мы, северы, никогда не станем называть свои земли Словенией.

— Пусть будет Полония.

— Нет, такого не допустят вятичи, радимичи, словене, да и остальные.

— А станут ли люди называть себя дрягвой, древлянами? Может, мурмянами или вятичами? Тоже нет? А, вот подыскал, родовлянами. Все племена склоняются к Роду, несут ему требы. Любое племя состоит из родов. Слово привычное для всех, уважаемое всеми. С этим словом родятся, им называют детей, его защищают, с последней мыслью о нем умирают! Опять нет! Почему?

— Потому что мы потомки Сварога и внуки Даждь-бога. Именно они наши боги! Род, — он стоит отдельно, он начало и конец. Он одновременно близок каждому, но и бесконечно далек.

— Получается, что большинство племен, которые сейчас заселили земли от Киева до Ладоги, Свароговы потомки?

— Именно!

— Хорошо, давай плясать от Сварога! Свароги, Вароги, Рароги, Роги, Руги, Ругены, Рутены. Я слышал, было такое племя? А если Рутены, то, почему не Русены, Русины, Русы, Росы, а? Вот и получается, от чего ушли, к тому и пришли. Получается, всадники те, кто придумал название ордену, далеко вперед заглядывали, нет?

Богой выглядел ошалевшим, он никак не ожидал, что наш спор закончится таким выводом. Видимо, прокручивая в голове наш диалог, он никак не мог понять, как же это он сам подтолкнул меня к слову Русь. Но я, не давая ему сосредоточиться, продолжал нанизывать один факт на другой:

— Кстати, уже издревле на этих землях протекают реки под названиями Рось, Руса, Русава, Рута. И уже многие племена называют себя чужеземцам русами, а те, в свою очередь, уже и не хотят иного названия, потому что оно легко произносимо, многим народам знакомо, например, армянам, которые считают себя потомками государства Урарту. А там владычествовали, аж два царя с именами Руса. Становление Рима проходило под водительством этрусков, поэтому в Европе хорошо известен корень, — рус. Здорово звучит, по боевому коротко. Нет, что не говори, а всадники умело увязали и предков, и веру в одно слово.

— Ну, ты и словоплет! Ну, нагородил! Да я такого отродясь не слыхивал!

— Теперь услышал. И попробуй возрази! Вот даже тебе умудренному волхву, не под силу возражать слету. Надо покопаться в летописях, посоветоваться с Хранителями, почитать Велесовы записи племен и родов. А на это ты потратишь год, может, боле. И, может быть, тогда ты сможешь, что-то возразить и доказать. А, может так статься, что как раз убедишься в правильности моих слов.

— Некогда мне копаться в вивлиофиках, когда вера рушится!

— Да где ты видишь, что она рушится? Христиан и других иноверцев, даже в Киеве, горсточка. Но если ты и твои собратья сейчас не помогут князю Ярополку, а встанут на сторону Владимира, то поверь мне, Богой, через десять лет этот младшенький Святославич, сплавит по Днепру всех твоих древних богов, ни одного не останется. По всем городам Руси будет стон стоять и слёзы литься, но сил не будет защитить.

— А чем Ярополк лучше? Вон он, за несколько лет, сколько христианских храмов понастроил!

— А сколько он капищ разорил?

— Да хто ж ему такое святотатство позволит?

— А Владимиру ты сам и дозволишь. Да и Ярополку бы дозволил, если бы он был под стать младшенькому.

— Ярополк христианин, нет ему моей веры, нет и поддержки.

После такого ответа мне очень захотелось свернуть шею старому козлу и всем его коллегам, которые согласно кивали. Матерясь, про себя, на чем свет стоит, я, не церемонясь, вскрыл их мысли и обомлел.

Эта толпа жрецов, участвуя в разговоре, поддакивая и кивая, думала о жратве и ни о чем другом. Матерное слово застряло у меня в горле, запутавшись в голосовых связках, настолько вдруг мне стало всё противно. Я ещё раз взглянул на этих ребят, повернулся и ушёл.

Удаляясь от волхвов, я поймал себе во след, только одну короткую мысль Богоя:

— Боги! Что же сейчас свершилось?

Но тут же, главарь жрецов успокоил себя:

— Авось, утро вечера мудренее, а на голодный желудок мозги не варят.

Всё, я проиграл этот бой. Конечно, можно посворачивать им шеи, можно каждого превратить в зомби и заложить в их уста фразу: 'Голосуйте за Ярополка!' Но свой разум, свою душу мне так и не удалось в них вложить. Может быть, в другое время, в иной ситуации, они оказались бы и восприимчивей, кто знает...

Не хватало времени для анализа, не хватало информации и опыта политических интриг и приемов. Попытка договориться по-простому, по-человечески, — провалилась. Что-то обещать им от имени князя я не смог, язык не повернулся, а логика оказалась бессильной. Весь диалог свелся к одной фразе:

— Веришь, — не веришь.

'В Россию можно только верить!'

Но такие слова дозволительны для красного словца, нельзя же их воспринимать всерьёз?!

А, если поэт — провидец и весь его гений умещается в этой единственной фразе?

Нет, только не это!

Неожиданно я почувствовал тревогу. Нет, никому из моих учеников, побратимов и друзей ничего не грозило. Я вспомнил, что заканчивается мой второй день пребывания в столице, а, значит, мне необходимо перемещаться на пороги.

Не выходя из подпространства, огляделся. Вход в шатер кагана находился в шаге от меня, но с боков располагалась стража, которая подняла бы переполох в лагере, заметив тень, промелькнувшую к их хозяину. Но, поскольку визит мой, на дипломатическом языке, назывался неофициальным, то и шум поднимать не стоило. Пришлось оболванивать охрану, а, зайдя внутрь, создать силовое поле, 'на всякий пожарный'.

Куря, спал. Один. Но сон старого вождя чуток и непродолжителен. Толи от моего взгляда, толи от какого предчувствия, толи от присутствия чужого у себя в доме, но вождь проснулся и первым делом схватился за верную саблю. Я, наблюдая за ним, не шелохнулся, хотя понял, что каган видит в темноте, как кошка.

— Кто ты? — тихо произнес Куря. — Зачем пришёл, я тебя не звал.

Не зная, на каком языке прозвучал вопрос, я на том же и ответил:

— А меня все зовут самозванцем.

— Это твоё имя, — усмехнувшись, прокомментировал Куря.

— Хм, а ты смелый, каган. Испугался, но виду не подаешь, даже пытаешься язвить. Приятно разговаривать с такими людьми.

— Ты тоже не трус. Явился ко мне в шатер, один, не испугавшись моих богатуров. Кстати, как тебе это удалось?

— Всё настолько просто, что об этом не стоит рассказывать. Я пришёл к тебе, каган, по более важному вопросу.

— Давай-ка я зажгу факел, а то в темноте разговаривать с человеком по важному делу, не годится.

Я не стал возражать, хозяином здесь был он. К тому же, что с огнем, что без огня, мне было всё едино. Каган поджег факел, и шатер наполнился чадным дымом.

— Вижу, по одеждам ты рус, но по лицу смахиваешь на ромея, кто ж ты на самом деле? Я теряюсь в догадках о целях твоего появления здесь.

Старый вождь, действительно, был смел и умен. Но более всего его разбирало любопытство. Он сразу смекнул, что к нему прибыл не простой посол и звать на помощь или махать саблей, которая находилась в его руке, бесполезно или преждевременно. Не стал он и чваниться перед незнакомцем.

Да, Куря по достоинству владел ордой и, видимо, не зря выбрали именно его противником Святослава. Потому до сих пор и владел он его черепом.

Дав, как следует разглядеть себя, я начал говорить:

— Думаю, что не столь уж и важно, кто я на самом-то деле. Все мы когда-то были близкой родней. Сейчас важнее иное, грядут великие перемены на Руси, а какими они будут, зависит и от тебя, и твоего рода. По здравому разумению, а не по слабости, князь Ярополк подарил тебе и твоему роду эти доходные земли и выход к порогам Днепра. Если ты скажешь мне, что и ранее без его дозволения владел ими, я возражу и скажу, что ты лукавишь и понимаешь разницу между набегом и полноправным владением.

Куря только коротко кивнул, а я продолжил:

— Сейчас князь Ярополк в сложной ситуации. Против него ополчился его сводный брат, Владимир, рожденный от рабыни. Он умен, хитер, быстр, властолюбив и любвеобилен. Не пропустит ни одну смазливую девку или бабу, чьей бы она не была. Понимаю, для тебя все, что я только что сказал, — это сплошные достоинства. Могу добавить, что он подл и жесток, почти идеальный князь, не в пример Ярополку, которого сами же кияне зовут бабьим 'подкаблучником'. Но...

Я сделал паузу, чтобы Куря проникся мыслью, что все его достоинства сейчас померкнут перед его недостатками, и сказал:

— Но главное его достоинство, как правителя, заключается в том, что он не держит слово. Даже поклявшись прилюдно, через какое-то время, Владимир, откажется ото всего.

Каган довольно долго молчал, обдумывая и выстраивая свою ответную речь, но, наконец, заговорил:

— По твоим словам, я понял, что ты знаешь о посещении моего становья, доверенными людьми Владимира. Конечно, они приезжали, чтобы уговорить меня выступить на его стороне, но я отказался. Тогда они попросили меня не выступать, хотя бы на стороне Ярополка, и я согласился.

Приезжали ко мне и от киевского князя Ярополка, принудить меня повести свою орду против Владимира. Я им ответил, что в родственную распрю ввязываться не стану, потому что обещал князю защищать только границы Руси, а слово своё держу крепко.

А теперь скажу тебе, потому что ты приехал убедить меня принять сторону Киева. Ты не сможешь убедить меня, потому что я и так склонен поддержать Ярополка, и мне очень не нравятся правители, которые не держат своего слова. Но, увы, посол самозваный, я не в силах помочь князю. Поверь, мне трудно признаваться в этом, но я сам нахожусь сейчас почти в том же положении, что и Ярополк. Все мои силы здесь, у меня слабые союзники, а враги, один сильнее другого. Пока я ещё каган, но, если я ввяжусь в свару братьев, то потеряю не только власть, но и свой род. И зачем тогда мне нужны эти земли? За последние два года у нас умерло от голода и болезней много женщин и детей. В постоянных сражениях убито ещё больше мужчин. Есть и такие, которые ушли к моим врагам, но род жив и возродиться, если дать ему передышку. Расплодятся табуны, часть рода займется земледелием, мы породнимся с другими, женщины народят нам сыновей и лет через десять я, или мой старший сын, вновь будем непобедимы и опасны для своих врагов.

Я знал, что Куря не врет и понимал, что и здесь у меня полный 'облом'. Надо быть сумасшедшим, в его ситуации, чтобы ввязываться сейчас в 'русские разборки'.

— Спасибо, каган, за откровенность. Конечно, бросать своих людей в битву, равносильно самоубийству, а при невмешательстве, ещё есть шанс выжить и свершить задуманное. Только учти, если верх возьмет Владимир, то этот шанс станет зыбким и призрачным, к тому же он тебе ничего не обещал.

— Не обещал, но это даже и к лучшему, не дает расслабляться.

— Кстати, хан Алкандар, был твоим человеком?

— Скорее наоборот... Так это ты его уничтожил?

— Разве я похож на сказочного багатура, которому под силу истребить отряд в тысячу сабель?

— Да, похож, — ответил Куря.

Я не нашёлся, что сказать, только пожелал ему свершения его планов и, выйдя из шатра, проник в подпространство, откуда снял силовое поле вокруг шатра и 'ступор' с охранников.

Моё перемещение было коротким. Через мгновение, я оказался на берегу Днепра, где собирался встретить хеландии со своими ребятами.

Корабли тихо и настороженно подходили на веслах к берегу, прикрывшись щитами. Рассветало, поэтому одинокую фигуру воина на судах заметили сразу. Секунд десять стояла тишина, слышался только шум нижнего порога, а, затем, из-за борта поднялась знакомая фигура Болека, и раздался его голос:

— Здорово, Учитель, а мы надеялись опередить ваши дракары!

— Так оно и есть! Я встречаю вас один, остальные в Киеве.

— Что-нибудь случилось? — послышался встревоженный голос Родомысла.

— Нет, нет, всё в порядке! — поспешил я успокоить всех. — Однако скрывать не стану, на Руси неспокойно, началась великая распря между Ярополком и Владимиром, Киевом и Новогородом.

Хеландии уткнулись носами в пологий песчаный берег, пригодный для вытягивания кораблей на сушу и постановки их на катки.

Катки, правда, отсутствовали, лес тоже. Поэтому пришлось думать, как такие суда перекинуть через пороги. Пока же стало не до раздумий, потому что с хеландий посыпался народ, кинувшийся ко мне с объятиями. Пришлось 'отбиваться', а то задушили бы и растоптали.

Слегка помятый, я всматривался в каждого из верных друзей и соратников. В первую очередь, в своих ребят.

Заматерели, настоящие зубры, да и остальные поглядывали орлами, даже бывшие ветераны-инвалиды ничуть не состарились, а как мореные дубы, пропитавшись влагой, стали крепкими, прочными, не поддающимися никакой червоточине.

Аристид вообще выглядел, как легендарный ахейский герой, этакий белокурый Одиссей в кожаных штанах и безрукавке, делающей его похожим на настоящего пирата. Впрочем, и тогда герои становились пиратами, а пираты — героями.

Я коротко доложил, что на противоположном берегу находятся печенеги, которые, скорее всего не нападут, но...

Воины поняли меня правильно, расположив хеландии бортами к высокому берегу, выставив охрану и наблюдателей. Выставили и фланговые дозоры. Только после этого разбили лагерь. Показавшиеся разъезды печенегов, быстро исчезли из вида. В тот день нас больше никто не беспокоил, что позволило и мне и ребятам рассказать о приключениях, которые произошли с момента нашего разделения по маршрутам.

Приятно удивил Юсуф, ставший нашим летописцем. Торжественно, под одобрительными взглядами десятков ветеранов отряда, он вручил мне фолиант, двухлетний труд историка и писателя. Аристид тоже преподнес сюрприз, продемонстрировав нововведение, — главную капитанскую книгу и три малых.

Я поинтересовался, где приобрели столько бумаги и кожи для книг. Юсуф смущенно ответил, что эти сокровища почти совсем задаром, удалось достать у проплывавших мимо арабских купцов. У Юсуфа был настолько невинный вид, что все, сидевшие рядом, не выдержали и стали ржать, как лошади, пытаясь, что-то сказать, указывая на Юсуфа, но каждый раз, видя его физиономию, заходились в смехе ещё больше.

Наконец, Владимиру удалось сладить с собой, он утер слезы и пояснил, что перед самым Босфором и Дарданеллами, на хеландии, то ли сдуру, то ли с перепугу, напали шесть арабских судов, которые, конечно, круто поплатились за свою несдержанность.

Особенно досталось команде корабля, на котором Юсуф, по ему одному ведомым признакам, 'учуял' кожи и бумагу. Он рванулся в бой и стал рубить направо и налево всех, кто попадался ему на пути. Даже своим несколько раз пришлось шарахаться в стороны, чтобы не попасть под удары своего товарища.

Все захваченные суда, вместе с оставшимися в живых хозяевами и экипажами, ребята продали в порту Синопа. Часть денег потратили на изготовление книг, которых теперь насчитывалось, аж, десять штук. Четыре из них использовали по назначению, а шесть поместили в запасники. Оставшуюся кожу и бумагу Юсуф хранил в специальных коробах, часто вытаскивал для проветривания, но исключительно внутри корабля, чтобы соленый морской воздух не испортил его сокровище.

За разговорами не заметили, как наступила ночь.

Утром я объяснил, что хеландии придется волочить вдоль берега, против течения, на вервях. Для этого, необходимо специально отобрать команды, которые запрягутся в них. Ещё требовались команды, которые останутся на кораблях, чтобы следить за порогами и глубиной под килем, и команды, которые останутся охранять суда, ожидающие своей очереди переброски за пороги.

По моим расчетам вся процедура с перемещением хеландий должна была занять по времени — два дня.

Конечно, я никому не сказал, что собираюсь приподнять корабли, чтобы они скользили по поверхности Днепра. Однако за исключением этого, всё остальное должно было происходить по-настоящему. Поэтому заранее были посланы люди, которые сделали промеры прибрежных глубин вдоль первых двух порогов. Сведения, полученные от промерщиков, обнадёживали. Глубины позволяли везде протаскивать хеландии, не задевая дна, правда, коридор глубин был очень узок, и опасность попасть на мель или камни, была вполне реальной.

Как я и рассчитывал, все семь порогов мы прошли за день, и к вечеру два корабля уже покачивались на якорях в спокойных водах реки. Путь, пройденный 'бурлаками', составил, не много, не мало, одиннадцать километров. Команда в пятьдесят дружинников, которая предназначалась для охраны двухсот своих товарищей, тянувших суда, расположилась на палубах хеландий, чтобы завтра с утра заступить на их охрану, пока остальные приволокут два других корабля.

Рано поутру, оставив охранение, мы вернулись назад. В этот момент, на противоположном берегу, появились печенеги. Это была сотня, которая использовалась каганом на 'мелкую рыбешку'. Нам она, конечно, была неопасна, но действовала на нервы. Кто-то даже предложил пугануть их как следует, чтобы не глазели 'на мученья наши'. Однако я сразу оборвал говоруна, сказав, что они вправе наблюдать за нами, поскольку тот берег граница их земель.

Весь путь от первого порога до последнего, сотня следовала параллельным курсом. Когда же мы заякорили притащенные суда, сотник, подняв вверх своё копьё, потряс им, и весь его отряд с визгом и свистом развернулся и ускакал в степь.

На следующий день, погрузившись на корабли, воины взялись за весла и сильно стали выгребать против течения. При попутном ветре, медленном встречном потоке и распущенных парусах, грести стало не очень трудно, но скорость перемещения, все равно, оставляла желать лучшего, и не превышала пяти узлов в час. Таким 'макаром' до Киева пришлось бы добираться неделю, а то и более. Это меня не устраивало, потому что события под Киевом стали развиваться слишком быстро и не в пользу Ярополка. Могло статься, что через неделю его власть падет и киевский престол достанется Владимиру.

А случилось вот что. Волчий Хвост распорядился о месте встречи киевского ополчения со своей дружиной, но его разведчики не углядели викингов, которые шли не только по воде, но и посуху.

Те из них, кто пёр напролом, первыми и наткнулись на ополчение киян, которые беспечно топали к месту сбора. Эти лопухи, вместе с Блудом, не выставили даже дозорных, ну и, конечно, вляпались по самые 'не балуйся'.

На трёхтысячный отряд Блуда внезапно обрушились пятьсот отборных наемных скандинавов, которые направо и налево разили своими огромными секирами вконец растерявшихся горожан. Только случай спас отряд от полного истребления. Откуда ни возьмись, появилась сотня смолян, — это были лучшие воины дружины во главе с её воеводой Хорем.

Не раздумывая, Хорь развернул свою сотню в лаву и атаковал. Первым же ударом смоляне пропороли, сбили и растоптали полторы сотни викингов, которые успели собраться, чтобы сдержать нападавших конных дружинников. Но, затем, дружинники завязли, боясь растоптать и своих, чем не преминули воспользоваться опытные наемники. Их численное преимущество позволило накинуться со всех сторон на застывших конных, и викинги стали одолевать.

Зато, такой поворот битвы, отвлек наемников от избиения ополченцев, и дал возможность тем оторваться и немного придти в себя. Однако растерзанные и подавленные кияне уже ничем не могли помочь своим спасителям. Единственно правильное решение, которое принял Блуд, уводить горожан с места боя, как можно дальше, пока викинги полностью переключились на избиение смолян.

Несмотря на трёхкратное превосходство, изрубить сотню отважных и умелых воинов, не так-то просто. Наемникам понадобилось три часа, чтобы добиться победы над русинами. Потери с той и другой стороны были равными. Хорь пал одним из первых, но двум десяткам конных смолян удалось-таки прорваться сквозь ряды скандинавов. Правда, они были сильно изранены и их лошади тоже, поэтому пешие преследователи не отставали от них.

Я увидел, что с одного из убегавших свалился шлем и узнал в нем своего вятича, Онежко, зятя воеводы Хоря. Тот еле держался в седле, а его огромными прыжками нагонял рыжий детина, который был вместе с Олафом в Новогороде. Кстати, недалеко находился и сам Олаф, у которого на губах пенилась слюна берсерка. Это и предрешило мои последующие действия. До этого я, относительно спокойно наблюдавший за гибелью сотен киян, смертью Хоря и его смолян, не выдержал.

Неожиданно для самого себя я оказался напротив рыжего викинга, перегородив ему дорогу. Он сразу узнал меня, и радостно ощерился. Затем, не раздумывая, с глухим урчанием хищника, ринулся в бой. А меня прорвало, отключились сдерживающие центры, я вновь увидел горы и башню, трупы женщин и детей. Только я не стал превращаться в вихрь, нет, сейчас я решил всё делать наглядно. Но и не стал церемониться, выбирать стиль и способ ведения боя, а просто пронизав пространство и время, срубил наемника и ринулся на Олафа. Тот находился уже в таком состоянии, что никто и ничто не могло его испугать. Поэтому, увидев меня, он даже не узнал, а просто почувствовал, что перед ним враг и попытался убить, но в последний момент враг пропал, а голова самого Олафа покатилась в кусты.

Увидев гибель своих товарищей, сразу несколько викингов напали на меня, но через секунду с ними было покончено. Однако желающих испытать себя со мной в бою не убавилось и пришлось убивать, убивать, убивать...

Уже все, кто преследовал смолян, забыли о них, сосредоточившись только на моей персоне, поэтому дружинники благополучно добрались до леса и скрылись. Я же продолжил свою работу. Во мне не было той пожирающей ненависти, которую я когда-то испытал высоко в горах Кавказа. Сейчас я испытывал холодную ярость к врагу, который упорно пытался меня убить. Я бы даже ярости не испытывал, если бы эти уроды не заставляли меня убивать себя. Чтобы убавить гнев, принялся считать: один, два, три, четыре... Двадцать четыре... Сорок. Когда мой счет дошел до семидесяти восьми, враги закончились. В этот раз мой акинак вдоволь насытился кровью, а я — энергией убиенных. Но оставались ещё враги, которые не принимали участия в битве, но и не уходили, не убегали с поля сражения.

И я в одиночку попёр на оставшихся. Их было сто пятьдесят, сто шестьдесят человек, но мне на всё стало начхать, хотелось сражаться и убивать. Однако иного мнения, оказывается, придерживался предводитель отряда наемников. Он вышел вперед и поднял руку, давая понять, что желает переговоров, но желание убивать и сражаться пересилило, и я продолжал идти.

— Остановись, герой! Мы не хотим убивать тебя!

'Черта лысого вы меня убьёте! А я хочу убивать вас, — подумал я в ответ, — и убью'.

— Ты только что доказал, что достоин жить. Ты и твои товарищи.

'Какие ещё товарищи?' — мелькнула мысль, и я очнулся. Товарищей я почуял за своей спиной, метрах в тридцати. Коротко оглянувшись, я увидел Онежко и остальных, которые со смешанным чувством ужаса и восторга следовали за мной и смотрели на меня, забыв о своих ранах и усталости.

— Заключим перемирие и похороним павших?! Мы славно сегодня позвенели оружием во имя Одина, теперь надо позаботиться и о тех, кто должен попасть в Вальхаллу.

Я медленно приходил в себя, во мне ещё не умерла жажда сражаться, но пропало желание убивать. Сзади подошли смоляне, Онежко произнес:

— Я должен привезти тело Хоря его дочери, мы должны проводить в последний путь своих товарищей. Соглашайся, Никита, хватит крови.

От его последних слов стало не по себе, поэтому, не глядя на вятича, я молча кивнул, давая ему возможность продолжить переговоры о перемирии.

Разговоры оказались недолгими и оставшиеся в живых стали собирать тела своих мертвых соратников и друзей. Викинги подобрали всех своих, поинтересовавшись у меня о голове Олафа. Смоляне сложили тела своих погибших. Отдельно, для дальней дороги, было приготовлено тело Хоря. Только до ополченцев никому не было дела, поэтому сотни их мертвых тел, так и остались лежать под открытым небом.

Вечером вспыхнули десять больших костров, — это возносились в Ирей и Вальхаллу те, о ком после смерти позаботились их товарищи. Я всё это время сидел и наблюдал, не принимая участия в похоронных командах. Даже не наблюдал, а думал, что не так давно мне бы и в голову не пришло сражаться и убивать, а сейчас это стало уже привычным, даже приносило удовлетворение. Я вспомнил Перуна, который сейчас, наверное, упивался кровью тех, кого я убил, а его плащ, сотканный из кожи погибших воинов, верно, сильно удлинился всего за один день.

Пришло понимание и того, что мне всегда будет одиноко, потому что моё превосходство станет пугать даже самых близких людей, особенно в том далеком, моем, мире. Я осознал, что моё одиночество продлится до тех пор, пока кто-нибудь не достигнет тех же самых вершин. Или пока я сам не подтяну до своего уровня кого-нибудь, кто станет понимать, что знания и сверхвозможности, — это не благо, а крест, и для того, кто ими обладает, и для окружающих.

Посмотрев, как догорают костры смолян и викингов, я произнес:

— Онежко, и вы доблестные вои, забирайте тело Хоря и уходите в темноте, я вас прикрою. Сейчас они не замышляют ничего дурного, но поутру, кто знает...

Дружинники послушались меня беспрекословно, собрались и ушли, а я окрест окинул взглядом местность. Не было засад, не было движения, всё спало, чтоб проснуться и возрадоваться дню новому.

Но в моей душе радость не проснулась и с рассветом. Викинги, увидев меня одного, не удивились и не обрадовались. Их предводитель снова подошёл ко мне для переговоров, но я не дал сказать ему и слова.

— Уходите, я вас не трону, не заставляйте меня перебить вас всех, хоронить уже будет некому. Когда вы уйдете, я позабочусь о киянах, кого похороню по христиански, кого предам огню. Я знаю, вам следует спешить, но счастья и богатства вы не найдете в Киеве, Владимир вас обманет.

— Послушай, кто ты? Уж не сам ли Локки, иль он в тебя вселился?

— Не гадай, твой Локки поселяется в берсерках, а для меня их и сотню таковых, что лист стряхнуть с плеча. Ты видел все своими глазами. Уходите, вы мне мешаете.

Викинги ушли, не оглядываясь, словно от этого зависело их будущее. Я же медленно стал обходить тела ополченцев. Христиан, у всех на груди я нашел крестики, оказалось немного, сто тридцать семь человек, остальные, — пятьсот шестьдесят девять, по всей видимости, придерживались старой веры.

Первых я похоронил в братской могиле, вторых, навалив лесин, сжег на огромных кострах. Затем, вошёл в лес и перенесся на хеландию Родомысла.

Там уже начинали беспокоиться, но с моим возвращением, все занялись привычными делами. Только Родомысл заметил мою хмурую мордель и подошёл узнать, что случилось. Я рассказал ему все, не скрываясь.

— И ты один убил восемьдесят викингов?

Я кивнул.

— И после этого ты переживаешь?

Я кивнул.

— А ты помнишь, Учитель, рассказ Борислава о мастере, который изрубил тридцать нурманов. Думаю, что он совсем не переживал по этому поводу. Мало того, что он проявил чудесное владение мечом, благодаря ему остались живы десятки беззащитных людей.

— Нет, Родомысл, он переживал. Чудесное владение мечом не может лишить человечности истинного мастера. Поэтому такие мастера, как Радигор, стараются не убивать. Пойми, я не жалею о том, что спас два десятка смолян. Не жалею и о том, что пришлось убить столько викингов. Мне плохо от того, что, вступив в сражение, я точно знал, что останусь жив, а они умрут, сколько бы их не было.

— А когда викинги использовали момент внезапности, когда они по три на одного набросились на смолян, разве они не знали заранее о том, что победят?

— Знали, но никто из них, каждый в отдельности, не знал, останется он жив в этом бою или нет.

— А почему ты так уверен, что тебе когда-нибудь не встретиться человек равный по силам? Кстати, их нападение на ополченцев было равноценным твоему на них самих. Так почему я должен жалеть нурманов? И почему ты должен мучиться из-за того, что избавил мир от плохих людей?

Пораскинув мозгами и представив себя, как спасителя мира, я нашел доводы моего ученика не лишенными основания и решил успокоиться. Так и сделал. Лег на палубу, расслабился и 'выпал'.

— Да, парень, тебе осталось совсем немного, один шажочек и ты уже никогда не сможешь вернуться к себе самому, — раздался уже знакомый голос.

— Здоровеньки буллы, Перун! Никогда не говори никогда!

— Ба, какие умные фразы! Эдак ты и в философию ударишься, и что ж тогда нам сирым делать-то?

— Во-первых, сидеть, раскрывши рот и слушать умных людей. Во-вторых, бабушка надвое сказала по поводу последних шажков. И в третьих, ты не сирый, а черно-красный. К тому же, став тем, кем ты хочешь меня увидеть, я все равно не достанусь тебе, не достанусь и твоему сопернику Кащею...

— О, какая осведомленность! Может, ты и ещё что-нибудь знаешь?

— Ящер, вот кто ждёт моего превращения. Ему и только ему достанется Черный Волот, а вы с Кащеем останетесь с носом.

При упоминании Ящера, Перун вздрогнул, но быстро собрался.

— Шалишь, Идущий, мы тоже не лыком шиты! Это ещё посмотрим, кто окажется удачливее.

— Брось, не хорохорься, ты дрожишь при одном упоминании его имени, а при его виде ты в штаны наложишь.

— Не хами, Никита! Ты мне, кстати, обязан спокойствием на пути в Тибет. А то Кащей устроил бы вам веселое путешествие. И вообще не забывайся, что ты с Богом разговариваешь!

— Мне Боги не указ, понял, — сдерживая ярость, тихо произнес я. — Для меня нет сейчас указчиков, вообще. Я могу погибнуть, могу и разнести здесь всё к той матери, но не ты, Перун, тот, кто станет мне указывать, как поступить.

Бог Войны от моих слов скривил свою рожу. Он белел и краснел, но не смел, не мог и боялся предпринять что-либо против меня.

— Что, Бог Войны, уже слабо тебе перебрасывать меня с места на место? Ты сейчас даже пальцем пошевелить не можешь. Да нет, чтой-то я говорю, даже извилиной в своем мозгу не можешь управлять, потому что я так хочу. Но я не стану бахвалиться перед тобой своей мощью, мне этого не нужно. Уходи, Перун, и больше не появляйся, даже в астрале, иначе я тебе ничего не гарантирую. Кстати, увидишь своего соперника, ему тоже скажи, чтобы под ногами у меня не путался. С ним, как с тобой, церемониться не стану.

— Но тогда ты останешься один на один с Ящером. А пока никому ещё из смертных не удавалось противостоять ему.

— Добавь туда же ещё и множество бессмертных. Но ведь есть же и такие, которые ему не по зубам. Ящер не всесилен и не всемогущ, и я постараюсь это доказать.

— Попутного тебе ветра, Идущий — донесся до меня удаляющийся голос Перуна.

Одновременно я почувствовал присутствие иной силы, не враждебной, но такой, что пригибает и расплющивает. Я подумал, что на сцену вышли основные игроки, но ошибся. В астрале появились проекции персонажей, которые проявили простое любопытство. Я даже не понял кто они такие, потому что, заглянув в околоземной астрал, как на громкие споры в соседней комнате и, убедившись, что до драки дело не дошло, тут же прикрыли за собой двери.

Их появление длилось мгновение, но произвело на меня сильное впечатление по двум причинам: своей мощью и... Я даже не знаю, как выразить словами то, что я почувствовал.

Можно назвать это безразличием или холодным любопытством, но это всё звучит очень по-человечески, что могло относиться к Роду, к Ящеру, к Велесу или Макоши, о которых я достаточно узнал, общаясь с Духом Тибета, а здесь ничего человеческого не присутствовало. Был холод и мрак космоса, и бесконечный, безвременной 'пофигизм'. Я мог поклясться, что не сталкивался с такими существами, явлениями, субстанциями, цивилизациями! Мало того, я даже представить себе не мог, что такое существует!

Может, на шум заглянул космический разум, эдакий сгусток энергии? Или сразу несколько сгустков? Фантастика, да и только! Хотя всё, что со мной происходило последние три года, разве не было фантастикой?

Впрочем, особо долго размышлять над таким событием, мне не дали, а сильным пинком вышвырнули из астрала. Вылетая из него, я знал, что удостоился внимания самого Сварога!

'Пробудился' я, несмотря на все перипетии, в хорошем настроении. Как же, удостоился! Затем, рассмеялся над самим собой, — надо же, насколько натура человеческая парадоксальна, жаждет свободы, независимости, но млеет даже от пинков власть предержащих.

Неужели холуйство во мне настолько укоренилось, что, став практически вровень с самыми самыми, приятно ощущать их 'обостренное' внимание?!

Правда, хотелось воспринимать произошедшее как дружеское участие, помощь, если хотите, молодому и неопытному сподвижнику, соратнику, способному ученику и продолжателю, оказываемую опытным и умудренным Учителем. Просто у 'умудренного' времени не хватило объяснить, что грозит опасность и надо бежать, а не раздумывать.

Пока я 'отсутствовал', ничего существенного на хеландиях не произошло. Корабли шли ходко, и, прикинув 'глазом' расстояние, я понял, что через два дня они достигнут Роденя, а ещё через день и Киева. Заглянул и на дракары, — всё пока было спокойно. Однако меня насторожило отсутствие на них Мстислава, Кувалды, Добронрава, Птаха, Вольги и Ратибора. Я кинулся разыскивать их по домам. Там их тоже не оказалось, отсутствовали и кони. На месте не оказалось Ярополка и Ватажки.

Тогда я метнулся за городские стены, в направлении Белгорода и увидел, что войска киевского князя встретились с новгородцами и викингами Владимира, и готовятся к битве. Князя с Ватажкой и Никосом и ребят я отыскал быстро. Все они стояли во главе охранной сотни Ярополка и молча наблюдали, как строится противник, хмурились, изредка поглядывали на Волчьего Хвоста, который уверенно распоряжался подчиненными ему войсками.

На глаз, силы и той, и другой стороны были равны, да и вооружением не отличались друг от друга. В армии Владимира выделялись викинги, в армии Ярополка, его конная дружина. При равенстве сил всё решало умение воеводы и воинский дух войска. История, известная мне, похоже, повторялась. Чтобы убедиться в этом, осталось дождаться результата сражения.

Что битва будет кровавой, сомневаться не приходилось, потому что над полем предстоящего сражения, уже появился Перун. На его лице блуждала кровожадная ухмылка, в предвкушении крупной поживы.

Я оценил численность каждой из сторон тысяч в семь воинов, из которых по полторы тысячи, составляли отборные вояки. Но сегодня не они решали исход битвы, всё решало ополчение. 'Глазом', даже снабженным микрофоном, трудно оценить моральный дух людей, не говоря уже о мыслях, с которыми каждый, будь то новгородец или киянин, пришёл сюда сражаться. В принципе идея и у тех, и у других присутствовала. Новгородцы пришли наказать киян и их князя за обиды и притеснения, которые те им чинили, не давая чистого выхода к Византии. У киян причиной подраться и проучить зарвавшихся словен, чудинов и мерю являлось то, что те осмелились прийти с оружием в руках на их исконные земли. Но существовала и ещё причина, которая перевешивала первые. И те, и другие пришли со своими князьями. Новгородцы, — поставить нового, кияне, — отстоять права старшего, законного. А вот кто к кому испытывает больше симпатии и верности, здесь и сейчас, я сказать затруднялся. У меня не получалось на таком расстоянии проникать в головы стольких масс народа, не хватало умения и сил.

Я позвал Родомысла и Юсуфа и сказал, что вижу, как сходятся для битвы войска Ярополка и Владимира. Услышав это, Родомысл охнул:

— Не успели! А ребята?

— Все шестеро там, — сквозь зубы ответил я.

А у самого в мозгу крутилось,

— Как же так всё быстро произошло? Только вчера я сам убивал викингов, а сегодня уже мои парни рискуют своими жизнями за Ярополка. Зачем они ввязались в эту смертельную свару?

И сам же себя одернул:

— А как же иначе, они воины, их отцы первые люди в Киеве, на службе у Ярополка. Они не смогли остаться в стороне. У Мстислава два брата в старшей дружине князя. Вот и Родомысл стоит рядом и переживает, что опоздал к сражению. И я бы не стал запрещать, потому что в этом случае каждый воин решал сам, сражаться или нет, и на чьей стороне.

Продолжая наблюдать за тем, как противники стали сходиться, я сказал Родомыслу:

— Возможно, я в какой-то момент исчезну, если придет необходимость вмешаться, не беспокойся и объясни Юсуфу и остальным, что иногда со мной такое происходит. Скажешь, что этому я научился у Симеона-мага.

— Хорошо, Учитель! А, что ты сейчас видишь?

— Вижу, как в бой вступили стрелки. И с той, и с другой стороны летят стрелы, но вяло и не точно. Так себе воины, наши смерды на заставе уже положили бы их всех и принялись за главные силы. Вот в бой ринулись викинги, а Волчий Хвост бросил против них киевскую дружину. Сошлись, рубятся, лихо. Первые ряды викингов смяты и опрокинуты, но... Нет, даже дружине с ходу не прорубиться сквозь ряды берсерков. Много, много крови! Так, двинулись крылья ополченцев, центр стоит на месте. Крылья сошлись, ударили в копья, в щиты, начали рубиться. Наконец двинулись и центральные полки. Не совсем понятно, что происходит на левом крыле... Ага, теперь все рубятся и на крыльях, и в центре. Но что-то происходит на левом крыле... У Волчьего Хвоста в запасе две сотни конных, правильно, придерживай до последнего, у Владимира тоже есть резерв.

Черт, что же происходит на левом... Всё левое крыло киян отступает, бросай резерв, воевода, иначе отступление превратится в бегство, тогда уже их не остановишь. Воевода!

Молодец, вовремя. А как дела там, у дружинников с викингами? Завязли. И у тех, и у других большие потери, но никто не собирается уступать. Ярополк, вводи в бой сотню, переламывай викингов, только ты ещё сможешь спасти киян от поражения. Медлит, медлит князь, а Владимир уже бросил на левое крыло свой резерв. Ну, князь, прояви дерзость и решительность, напади на викингов, сомни их свежей сотней, опрокинь правое крыло новогородцев, пока ещё держится твоё левое крыло. Правильно Ватажка, объясни ему, что сейчас решается его судьба и участь народившейся Руси. Ну же, Ярополк!

Да, князь, нерешительность всегда была твоим слабым местом.

Всё, Родомысл, левый фланг киян отступает... Уже бежит! Владимир победил. Поздно, Ярополк, куда ты повел свою сотню, опомнись, князь!

Я увидел, что сотня рванула за своим предводителем на левое крыло, спасая киевских ополченцев от истребления. Я понял, что Ярополк устремился на Владимира, чтобы встретиться с ним в поединке, но дело было в том, что сам Владимир уже вышел из битвы. Порыв Великого Князя оборачивался для него и моих ребят, самопожертвованием, но ради чего? Во имя его нерешительности? Такого я допустить не мог.

Я проявился на левом крыле киевлян, точно перед конем, потерявшим всадника, и успел схватить его под уздцы. Прихватил его так крепко, что он не шелохнулся. Вскочил на него и врезал по бокам с такой силой, что бедное животное вздыбилось от боли и рвануло со злости на людей в гущу сражения. На коне я держался только ногами, посылая издалека стрелу за стрелой. Я прекрасно разбирал, где свои и чужие, и каждая стрела от первой до последней нашла свою цель. Но колчан быстро опустел, поэтому, выхватив свои мечи, врубился в конные ряды врагов.

Почувствовав первую кровь, акинак возликовал, и загуляла сила.

Не так далеко рубились оставшиеся в живых воевода и полсотни его дружинников. С другой стороны большую часть дружины Владимира, атаковала сотня Ярополка.

Завидев князя, многие витязи противника решили попытать счастья и добыть его голову. Но первые охотники пали под ударами Ватажки, Никоса и моих ребят. Эта восьмерка настолько надежно прикрыла Ярополка, что остальным приходилось скучать. Правда, длилось это недолго. На каждого из охраны князя, приходилось по четыре дружинника Владимира.

Правда, я немного уменьшил это соотношение и пробился к воеводе.

— Там князь, пробиваемся к нему и выводим его из боя!

Волчий Хвост услышал меня и, отразив очередной удар, кивнул, что понял. Тогда я, чтобы дать ему возможность собрать кулак для прорыва из оставшихся дружинников стал так яростно и быстро уничтожать владимирских воев, что на какое-то время образовалось чистое пространство от всадников врага. Метались только десятки лошадей, заслоняя от тех, кто стремился нас уничтожить.

Это дало возможность воеводе собрать тридцать дружинников, перестроиться клином и ринуться на помощь Ярополку. Наша атака была стремительной и неожиданной и пришлась в спины нападавших на князя. Мы сильно проредили новгородцев, а я, подскочив к нему, молча и яростно развернул его коня и так влепил тому по бабкам, что тот, не раздумывая, в момент вынес Ярополка из боя. Увидев мои действия, Ватажка бросился за князем, мои ребята тоже развернули коней и стали выходить вместе с сотней из сражения. Воевода последовал их примеру, и только... Никос не повернул назад.

Я понял, что случилась беда, а, подскакав к нему, убедился, что прав. Доспехи его были порублены в нескольких местах, сильно кровоточили раны, он уже не мог сопротивляться и даже спасаться бегством, ослабев от потери крови.

Подхватив под уздцы его коня, я стал выбираться вслед воеводе. Но сделать это оказалось не так просто, потому что нас атаковали сразу трое врагов. Пришлось прикрывать Никоса, отражая нападение. Так я проделал несколько раз, пока Волчий Хвост не прислал мне на помощь двух воев, которые и вывезли обеспамятевшего Никоса. Мне в это время пришлось разбираться с настырными преследователями.

В отличие от левого крыла центр и правое крыло сражались стойко, но, понимая, что могут оказаться под ударом с фланга, стали медленно отступать, сильно огрызаясь. Их отступление не переросло в бегство, но показало, что сегодня киевляне потерпели поражение.

Потери с обеих сторон оказались большими, поэтому воеводы Владимира остановили новгородцев, что дало возможность киевлянам разорвать дистанцию с противником и более менее достойно вернуться в свой лагерь. Дружина князя нанесла огромный урон наемникам-нурманам, перебив почти всех берсерков, но и сама сильно поредела. Наступил вечер и, заключив перемирие, стороны выслали в поле похоронные команды. Полночи пылали погребальные костры и хоронили в братских могилах христиан.

Владимир готовился к завтрашнему сражению, понимая, что теперь имеет превосходство и в численности, и в том, что его новгородцы окрылены сегодняшней победой.

В стане киевлян царило уныние, потому что многие недосчитались своих друзей и родных. В шатре князя шёл военный совет, принимать завтра сражение или скрытно уйти и запереться в городе. Волчий Хвост ратовал, конечно, за бой, Блуд помалкивал, отмалчивались и остальные. Ярополк решил битву не возобновлять. Под утро, всё войско должно было сняться и спешно скрыться за городскими стенами.

За всё время боя мне не удалось перекинуться даже парой фраз с кем-нибудь из ребят. Не удалось сделать этого и после, потому что они охраняли шатер князя, а я старался вернуть к жизни Никоса, который умер, как только его сняли с коня. Я подскочил к его телу минуты через четыре после того, как его сердце остановилось, но оказалось, что его мозг перестал получать кровь значительно раньше.

Воскрешение не состоялось. Я похоронил Никоса отдельно, на холмике под березой, завернув его тело в свой плащ с бархатистой подстежкой. Земля ему досталась мягкая и сухая.

Сварганил и подобие креста.

Итак, начались потери хорошо знакомых и близких мне людей. Никос оказался первым, но я чувствовал, что он не последняя жертва.

За ночь я успел слетать и предупредить всех на хеландиях, что в Киев сейчас соваться не след. Пообещал, что о родных позабочусь, и велел, чтобы меня ждали у Роденя во всеоружии. Предупредил и настоял, чтобы лагерь у города был оборудован по всем законам войны, потому что в округе бродят крупные шайки наемных нурман, которым неважно, кто и за кого. У них свои цели и задачи. Они убивают и грабят, грабят и убивают.

Только Аристид отнесся к моим предупреждениям со всей серьезностью. Ребятам было не до моих наставлений, они всеми своими мыслями находились в Киеве, рядом с отцами и матерями. Поэтому я при всех отдал приказ, что за старшего в моё отсутствие остается Аристид, и неподчинение ему будет караться смертью.

Через два часа, убедившись в исполнении моего приказа, вернулся на дракары, где Тимор, Чандраванди с Бориславом, Мирославом, Богумилом и Венедом изготовились к войне. Увидев меня, многие вздохнули с облегчением, но я их не стал успокаивать, наоборот, предупредил, чтобы отошли на середину Днепра, а на берегу оставили только две лодки под усиленной охраной.

Повелел заложить огненные шары и держать самострелы на изготовке, а также удвоить дозоры и охрану. Здесь я нашел полное понимание и успокоенным вернулся в лагерь Ярополка, который уже начал сниматься и перекочевывать в Киев.

Только под утро, мне удалось увидеть своих ребят и Ватажку, которые продолжали охранять князя. Я не стал заходить в шатер к Ярополку, хотя мог бы свободно пройти и набить ему морду за нерешительность и глупую браваду. Я подошёл к ребятам и сказал им, чтобы они немедленно уходили и позаботились о своих родных. Я объяснил, что их семьи ждут на дракарах, где те будут в безопасности, потому что в Киеве ненадежно. Когда же Добронрав попытался мне возразить, я наорал на него, обозвав мальчишкой и недоумком, пообещав отхлестать всех плетьми, если они промедлят хотя бы минуту.

Парни не шелохнулись, а до меня дошло, что я своим поведением унижаю их. Ватажка тоже смотрел на меня с удивлением и укоризной. Тогда я взял себя в руки и успокоился. И командирским голосом объяснил, что все они, пока, являются сотниками моей дружины, а не княжеской. И, что в данный момент, их можно считать дезертирами, которые в военную годину бросили своих товарищей по оружию. Мало того, они не выполнили мой приказ об обеспечении безопасности своих родных, чтобы не сковывать себя думами о них.

На этот раз меня поддержал и Ватажка, сказав, что они не смогут полноценно отдаться сражению, если их мысли постоянно будут заняты судьбой своих близких.

Тогда я повернулся к Ватажке и заявил ему, что все сражения князей, уже закончены и не пристало витязям, принесшим клятву верности одним, бросать своих воев и сломя голову кидаться в чужую битву, не поставив в известность своего предводителя.

Покорившись логике, но в обиде на меня, парни покинули лагерь. Я искоса посмотрел на Ватажку и заметил, что тот как-то по-новому воспринимает меня. Тогда я повернулся к нему и спросил:

— Что, осуждаешь?

— Да нет, — сразу же ответил он, — Просто не ожидал, что они так тебе дороги.

— Я сам от себя не ожидал такого. Сколько раз приходилось биться бок о бок с ними, но никогда я не чувствовал такую опасность для моих учеников. А я их всех выпестовал, создал именно для такого момента, но теперь понимаю, что бросить своих парней в княжескую мясорубку, свыше моих сил! Они стали мне сыновьями, и я не могу пожертвовать ими ради Ярополка, несмотря на моё расположение к нему.

Это чувство родилось вчера, в момент сражения, когда князь, благодаря своей нерешительности проиграл битву. Я знаю, ты говорил ему, убеждал его ударить на нурманов, переломить именно там исход сражения, но Ярополк не послушал и бросился в бой, подставляя себя и всех своих дружинников, потому что его помощь уже ничего не могла решить.

Вот тогда во мне и родился страх, нет, не за себя, за своих учеников, которые ещё не всё понимают в этой жизни, которые не осознали, когда и за кого можно погибнуть. Казалось, что я обучил их всему, но так только казалось. Я не научил их самому главному, жизненным приоритетам. Ах, да, тебе это слово незнакомо, проще сказать, что есть истинные цели в жизни.

— А, что есть истинная цель, Никита?

— Это сама жизнь, Ватажка! Это твоя жизнь, жизнь твоих родных, твоих настоящих друзей. Это любовь к женщине, любовь к своим детям. Но уж, если так случается, что приходится выбирать, погибнуть или победить, то следует понять, ради чего или кого?

— Значит, ты считаешь, что отдавать свою жизнь за князя, не стоит?

— Да, Ватажка, я так считаю. Несмотря на то, что я на стороне Ярополка, я не соглашусь жертвовать собой, ради него.

— А ради ребят?

— Да, не сомневайся! Ради каждого в отдельности и ради всех, — скопом. Ради Тимора и Аристида, ради Борислава и его братьев, ради тебя, Ватажка, и ради своего брата, Анестиса и его семьи. Я не Бог, друг мой, я не научился ещё воскрешать мертвых, я не вездесущ, поэтому я боюсь, что меня не окажется рядом в нужную минуту, а когда я поспею, моя помощь окажется уже ненужной. Я не смог помочь Никосу, как не пытался, потому что опоздал, всего ничего, но этого хватило, чтобы Марена забрала его в свои чертоги.

— Он же, был христианин!

— Какая хрен, разница, Ватажка, кем он был?! Важно то, что его уже нет! А я, я, я, ничего не смог сделать, чтобы спасти его! — крик мой всполошил воинов, привел в замешательство Ватажку, заставил князя выйти из шатра, где он слушал мои откровения.

При его появлении Ватажка вскочил и поклонился, я же остался сидеть, словно не замечая появления Ярополка. Вся сотня застыла в ожидании распоряжений, однако князь не спешил, он подошёл ко мне и сказал:

— Я всё слышал, Никита. Я знаю, что ты не скрывал своих мыслей и говорил то, что ты думаешь и чувствуешь открыто. Мне жаль, что я не принадлежу к тем избранным, ради которых ты можешь отдать свою жизнь. Впрочем, я ни от кого не требую этого, тем более от тех, кто не приносил мне присягу в верности. Но у нас так уж заведено, что муж, давший слово, обязан его держать, иначе он обесчестит себя, своих родных и потомков. Знаю, что среди иных многих народов уже нет такой традиции, но на Руси она существует. Я не волен отменить закон чести, потому что не мне отменять то, что существует века и тысячелетия. Твои ученики и друзья дороги тебе, но они не твоя собственность, они не твои рабы, поэтому ты не вправе навязывать им свою волю.

— Да, Ярополк, я понимаю, но я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы они в этой сваре уцелели. Мне, по большому счету, наплевать на власть, свою личную и твою, но мне бесконечно дороги мои единомышленники и друзья. Я уверен в одном, что власть призрачна и тяжка для любого умного и порядочного человека. Она гнетет и тебя, но такова твоя доля от рождения, которую тебе не позволяют менять. Мало того, если бы ты, сейчас, отказался бы от своих прав на Киевский стол, Владимир все равно умертвил бы тебя, не желая иметь даже призрачного соперника. Потому что твой сводный брат, — законченный мерзавец. Но в том-то и парадокс, что в силу своей мерзости, он имеет больше прав на княжение! Ты понимаешь, о чем я говорю?

— К сожалению, да, Никита, понимаю. Этим самым пониманием и объясняется моя нерешительность в битве. Мне показалось, что я не вправе вмешиваться в провидение, что это не моё сражение. Моё, — немного впереди.

— Но не затем же ты бросился в бой на левое крыло?

— Конечно, нет! Просто я не смог остаться в стороне, когда на моих глазах стали резать киян. Я поступил так, как поступил бы любой на моем месте, стал спасать жизни моих подданных и соплеменников.

— Поверь мне, Ярополк, что ни один настоящий князь, или каган, или воевода, не поступил бы так. Твой бы отец бросил сотню туда, куда тебе советовал Ватажка. Так бы поступили и твой дед, Игорь и Олег Вещий, и прадед Рюрик, и Владимир.

Ты же кинулся спасать людей, чисто по-человечески, туда, где в этом больше всего нуждались, но вопреки мышлению полководца, стремящегося к победе любой ценой.

— А ты слышал о Пирровой победе, Никита?

— Да, Ярополк, именно о таких, как Пирр, я и говорил. Твой противник пожертвует всеми, но добьётся своего. У тебя же присутствует совесть, поэтому ты обречен.

— Значит, ты меня уже приговорил к смерти?

— Не я, просто таков твой путь. Родившись старшим, чтобы править, боги забыли обделить тебя совестью и, тем самым, обрекли на погибель. Даже Сфенальд не смог переломить тебя! Смог уговорить, обмануть, настоять, но не переубедить. Ведь ты до сих пор считаешь себя убийцей Олега, так?

— А, разве нет?

— И да, и нет. Я не могу ответить однозначно. Олег погиб в бою, ты его лично не убивал, не подсылал убийц, не давал указаний умертвить брата. Но ты винишь себя в его гибели.

Кстати, об этом хорошо известно Владимиру, который распустил слухи о тебе, как о братоубийце. Ты знаешь. И все задумались, а и, правда, Олег погиб, потому что Ярополк послал дружину наказать Олега за строптивость и отказ платить дани-выходы. Но ты, зная об этом, не сделал ничего, чтобы развеять эти слухи, потому что сам считаешь, что так и было. И кияне поверили, князь молчит, значит, Владимир говорит правду.

А другой бы на твоем месте повернул бы всё так, что будто не ты, а Владимир подослал убийц к Олегу, а, затем, испугавшись содеянного, скрылся от правосудия.

— Но это же навет!

— Когда это исходит из уст купца, ремесленника, смерда, — это навет, когда же такая большая ложь распространяется от имени государя, — это становится истиной и записывается в анналах.

— Я так не могу и не хочу! — прошептал Ярополк.

— Поэтому близкие тебе люди, уважают Ярополка-человека, но видят слабость Ярополка-князя.

— Пусть так, пусть я погибну, но не предам самого себя!

— Ты волен поступать со своей жизнью, как тебе заблагорассудится, но я не хочу, чтобы мои друзья погибли во имя твоей чести, князь.

— Если нам и суждено погибнуть, то мы погибнем во имя своей чести, Никита, — произнес спокойно Ватажка.

Ярополк гордо вскинул голову, а я повернулся к своему другу и ответил:

— Я приложу все свои силы и способности, Ватажка, и постараюсь, чтобы с моими друзьями подобного не случилось, ни во имя чести Великого Князя, ни во имя их личной. Ты, извини меня, но я сделаю по-своему, вопреки вашим понятиям, соотносясь только со своими.

Попрощавшись с князем коротким кивком, подошёл к Ватажке, крепко обнял его и, не оглядываясь, скрылся из виду.

Материализовался уже в Киеве, в районе Подола. Я был в ярости и на Ярополка, и на себя самого. Казалось, попадись мне сейчас кто-нибудь из той братии, которая заслала меня сюда, удавил бы собственными руками. Свербила мысль:

'Ну почему, почему я не смог объяснить, убедить тех, кому сочувствую, тех, кто мне дорог, что нельзя покоряться провидению, нельзя всё и вся подчинять совести и чести.

С бессовестными и бесчестными следует обходиться так, как они того заслуживают, а не моргать глазами и принимать своё бездействие за провидение. Конечно, можно принять позицию Ватажки, 'дал слово, — крепись', но и то с большой оговоркой.

Князь-то тоже давал слово своим дружинникам вести их к расцвету и победам. Но, поскольку он уже неспособен побеждать, и по христианским обычаям, покорился судьбе, выходит и дружина не обязана держать своё слово и вместе с ним плыть по течению в тартарары.

Хорошо, положим, что у Ватажки есть веские причины твердо держать сторону Киевского князя. Одно то, что он знает цену Владимиру и не приемлет его, не то что, как государя, но и как мужа, уже определяет его позицию. Но, а этим-то мальчишкам, что надо? Владимира они не знают, Ярополка тоже, ему не присягали, ничем с ним не связаны...

Хотя, как же ничем не связаны? А их отцы, братья? Кровные узы, родовые обязательства?

К черту родовые обязательства, мало ли примеров, когда бояре отъезжали от своего князя к другому. Отец Мстислава поменял же хозяина! Так почему сейчас они не желают присягнуть новому? Тем более Владимир тоже Святославич. Что их удерживает или пугает в претенденте на престол? Его характер — ерунда!

Его происхождение!!! Сын рабыни, — вот ключ к разгадке!

Родовитая спесивость не позволяет им самим признать во Владимире князя. А новгородцам на это наплевать, они даже рады утереть нос гордецам из Киева. Потому и в ремесленных, и в торговых местах Киева нет однозначного отрицания робича. Они знают, что их-то Владимир не тронет, а бояре понимают, что сын рабыни будет мстить им за свои детские унижения.

Вот в чем 'собака-то порылась', но при чем здесь мои парни? Они-то к обидам Владимира не имеют никакого отношения! Почему эти талантливые и умнейшие молодые люди должны отвечать за своих отцов?

Не допущу. Если надо, то порешу всех здесь, кто станет на моем пути, но не дам пропасть росткам моей парадигмы, которая должна преобразовать этот дикий и необузданный мир'.

С этими мыслями я переместился на дракары и предупредил, что через какое-то время следует ожидать прибытия ребят с их семьями, которых спешно надо отправить в Родень. Борислава и братьев отрядил за родственниками Родомысла, Болека, Рогдая и Владимира, наказав доставить их обязательно. Сам занялся наблюдением, выискивая в предрассветных сумерках отряды викингов и новгородцев, которые, наверняка, были отправлены Владимиром с целью перехвата гонцов и мелких отрядов киевлян, спешащих за подмогой.

Действительно, в округе мой 'глаз' то и дело натыкался на людей с оружием, но понять, кто есть, кто оказалось трудно. Выделялись нурманы, которые двумя отрядами по сотни в лице, направлялись к Остеру. Новгородцев же от киевлян по виду отличить было невозможно, а прислушиваться к каждому слову, нехватало времени. Единственное, что удалось приметить, так это чёткую направленность одних и метания других. По этому признаку я предположил, что необходимо проследить за хотя бы одним отрядом, который четко знал куда направляется.

Зависнув над таким, я услышал разговор, который привел меня в уныние и расстройство.

— Слышь, Панас, а чавой-то мы топаем на Вышгород, когда Велемир говорил, сам слыхал, что в Киеве нам готовы открыть ворота.

— Потому и топаем, шоб никто из ентого Киева сбечь не смог. Владимир на Остер послал нурманов, а нас на Вышгород, другие отряды перекроють дороги к Роденю, вот и будет тогда каюк всем болярам и их князю, когда наши люди откроють ворота киевские. Побегуть они, а бечь-то, некуда!

— Да, хитер, Владимир-то! А как он с нами запросто поговорил, будто с ровней, какой. Хорошего князя сажаем в Киеве, вот только без боляр-то он не сдюжить.

— А он своих боляр уже поставил, тот же Велемир, если ему башку не проломят.

— Иди ты! Велемир и болярин, ну дяла! Эдак и ты, Панас, глядишь, туды же взберёсси.

— А што! Чем я хуже Велемира, али рожей не вышел?

— Вышел, вышел! Рожа, што надо, щёки, вон, из-за спины видать, да и пузцо сытинькое. Быть табе болярином, Панас.

'Значит, не все войска участвовали в битве, много отрядов ещё раньше ушли на захват ближайших городов. Вышгород и Остер точно падут, там защитников не найдется, а Родень им с ходу не взять, там дружина крепкая и многочисленная, — думал я, делая выводы из подслушанного разговора. — Но каковы киевляне! Ждут, не дождутся Владимира. Какие же ворота откроются первыми: на Оболони, Подоле, Предградье? А, может, все сразу? Молодец, Богой, большую работу провел с населением и оперативно. В общем, Ярополку в Киеве сидеть осталось дня два, не больше, а то и меньше. От нетерпения, радостно встречающее своего избавителя население, может распахнуть ворота и раньше срока'.

Наступил полдень, на корабли стали перевозить родственников Родомысла и Владимира, когда на берегу появились Венед с Богумилом, одни. Я поспешил им навстречу. Братья выглядели чернее тучи.

— Наотрез отказались, — произнес Венед, — чуть не побили. Они там, в Ляшском конце, решили биться с Владимиром, все, как один, даже бабы. Ну и, понятно, что родня Болека тоже настроена воевать.

— Так, а Рогдаевы что?

— А Рогдаевы, оказывается, уже давно обретаются в Чернигове. Уже год как съехали, — ответил Богумил.

'Ну, хоть здесь все, слава Богу, — подумал я. — Надо будет вызвать Болека, чтобы он уговорил своих образумиться'.

— Вот что, бойцы, я сейчас слётаю за Болеком, а вы заступайте на охрану и ждите остальных ребят с семьями. Думаю, что скоро на дракарах станет тесновато.

Шагнул и оказался на хеландии. Она стояла на якоре, в виду Роденя, но к берегу не подходила. Первым, кого я увидел, оказался Болек.

— Собирайся, бросай всё, кроме оружия и брони и лети к своим. Они отказались от моей помощи и собираются вместе со всем Ляшским концом сражаться против Владимира.

Болек понятливо закивал и неожиданно улыбнулся:

— Они у меня такие. Гордые и боевые.

— Но разве они не понимают, что погибнут, что не в силах противостоять воинам Владимира. Тем более, я уверен, что он пошлет на них нурман. Ты представляешь, что там случится?

— Представляю. Ты не печалуйся, Учитель, всё обойдётся как-нибудь. Спасибо тебе за науку и заботу и прощай, на всякий случай.

— Ну, уж, хрен-то! Станет туго, дай знать, знаешь как. Приду, разворочу весь город вместе с нурманами, новогородцами и киянами, понял?

— Хорошо, Учитель, не волнуйся ты так. Кто, как не ты учил нас всех сражаться и побеждать, кто, как не ты говорил нам, что все мы смертны?

— Говорил и от слов этих не отказываюсь, только рановато тебе о смерти думать. Ты даже не успел испытать любви, не поцеловал любимую, не родил детей.

— Да не собираюсь я погибать, Учитель! Будем жить!

Таким вот и остался у меня в памяти Болек-Огонёк. Тогда, на корабле, он неловко подошёл ко мне и обнял, обнял крепко, но спокойно. Я прижал к себе своего мальчика, словно пытаясь защитить его, уже чувствуя, что больше не увижу живым.

До сих пор для меня остается секретом, почему он не позвал меня на помощь, сражаясь один против десяти, среди которых было шестеро нурман. Переоценил свои силы?..

Я нашел его тело рядом с его домом, пустым домом, без хозяев, но не ограбленным. Во дворе валялось четверо новгородцев и шестеро нурман, но, видимо, были там во время боя и другие воины врага, явно не нурманы. Те не оставили бы своих. Они смогли подкрасться сзади и пронзить горло Болека стрелой. Вторая вошла в легкие, третья в сердце. Что остановило убийц от разграбления дома, скорее всего страх, что Болек сможет преодолеть свои раны и отомстить.

Все эти жуткие дни, пронеслись передо мной, как мгновение, слитое воедино. Я метался от одних к другим, пытаясь помочь, защитить своих ребят и не успевал. То есть, физически я успевал повсюду, но расстояния были таковы, что я не чувствовал опасности, грозящей моим ученикам, и опаздывал...

Но самым горьким и печальным для меня итогом оказалось то, что никто из учеников не позвал на помощь, не обратился за советом. Они принимали решение самостоятельно, но руководствовались не логикой, а мистическим понятием чести рода, хотя ни о какой угрозе его чести с их стороны, и речи быть не могло.

Логика отсутствовала, разум закуклился, а на поверхности плавал девиз — бесчестие страшнее смерти. И я оказался бессилен, со всеми своими доводами и суперпупервозможностями.

Перебросив Болека в Киев, я сообщил Родомыслу и Владимиру о благополучной погрузке их семей на корабли, а Рогдаю о новом местонахождении его родных.

Перенесясь на дракары, выслушал доклад Чандраванди о том, что больше пока никто из парней не появлялся, хотя по времени пора бы. Я сразу забеспокоился и бросился к домам ребят выяснять, что случилось.

Первый дом, который попался мне на пути, оказался родовой берлогой Кувалды. Во дворе сновали слуги, но о сборах никто и не помышлял. Я спросил о хозяевах, мне махнули рукой на дом, и я направился туда. Навстречу вышел сам глава рода, он узнал меня и радостно приветствовал, но я не стал рассусоливать, а сразу же спросил о Кувалде.

— Так он же с князем, на поле боя.

— Бой уже закончился, боярин, Ярополк проиграл. Скоро его отряды прибудут в Киев, но ребят я отослал в город по домам намного раньше, чтобы они погрузили вас на дракары.

— А зачем нам грузиться на дракары?

— А, затем, что Владимир захватит Киев завтра.

— Ну, шалишь! Киев ему не взять во век!

— Да, если ему не откроют сразу все ворота.

— Измена?! — взревел Копыто.

— Да, боярин, измена. Вам надобно собираться и уходить в Родень, хотя путь туда уже опасен, потому что Владимир разослал множество отрядов для перехвата всех, кто побежит из города.

— Поэтому ты предлагаешь переселиться на дракары?

— Именно так, но меня заботит другое, где могут быть сейчас эти шестеро витязей?

— А кто ж их знает, парни они горячие, необъезженные. Могли в драчку, какую сунуться, могли ещё куда податься...

— Боярин, пошли своих людей к остальным семьям, пусть сбираются и идут к Днепру, и сам сбирайся. Там вас ждут. А я пойду ребят разыскивать, что-то не нравится мне всё это, ох не нравиться.

— Да что ты себя изводишь, что с такими бугаями может случиться. Давай-ка посидим, пивка попьём, глядишь и Кувалда мой заявится.

— Боярин, как ты можешь быть таким спокойным, когда кругом враги, а твой сын неизвестно где.

— Как это неизвестно где? Ты же сказал, что они все здесь под Киевом где-то.

Мне стало понятно, что Копыто ничем не проймешь и, напомнив ему ещё раз, что на Днепре его ждут, отбыл на поиски ребят.

Нашёл я их только через два часа.

В первый момент показалось, что они все мертвы. Витязи лежали почти вкружочек, а вокруг них было нагромождение тел врагов, человек восемьдесят. Я материализовался точно в центр круга, за который не проник ни один враг. Мстислав, Птах и Добронрав были уже давно мертвы. Их холодные тела, утыканные стрелами, лежали рядом.

Чуть в стороне находилось тело Ратибора, которое ещё не остыло, потому что витязь умер совсем недавно, но и ему уже поздно было помогать. Кувалда тоже был при смерти, но я знал, что спасу этого парня. Поглядев на Вольгу, понял, что меньше всего пострадал он.

Всё, о чем я сейчас рассказываю, там, на месте боя, мной отмечалось мимолетом, рационально, но я чувствовал, что ещё немного и 'слечу с катушек'. Самым ужасным было то, что получалось я сам, своими руками отправил их на гибель.

Вдохнув энергию в Кувалду и залечив кровоточащие раны, я немного помог и Вольге. Тот сразу очнулся и, увидев меня, попытался встать. Я прижал его к земле и попросил рассказать, что случилось. У Вольги было сломано два ребра, одно из которых пропороло легкое, но его организм справился с внутренним кровотечением, а я аккуратно заделал переломы. Однако говорить ему было трудно и больно, поэтому его рассказ часто и надолго прерывался.

— Когда ты, Учитель, приказал нам отправиться в город, чтобы позаботиться о своих семьях, мы оседлали коней и поскакали в Киев. На подъезде к нему Мстислав заметил отряд, который двигался параллельно нам...

Сначала мы подумали, что это кияне, но Ратибор сразу определил новогородцев. Они были пеши, поэтому, чтобы проследить за ними, Птах с Ратибором спешились тоже.

Через какое-то время прибежал Ратибор, и срывающимся шепотом поведал, что отряд встретился с человеком, который сговаривался доставить их в город...

Мы сразу поняли, что затевается измена, но, когда мы услышали ради чего они хотят проникнуть...

Сотня пробиралась в Киев, чтобы убить Ярополка, и мы все дружно решили принять бой...

У нас было преимущество во внезапности, поэтому по нашим расчетам атака должна была увенчаться успехом...

— Однако вы не подумали, что такой отряд набирается из лихих рубак. Туда набираются лучше из лучших.

— Ну, до лучших им далеко, но нам хватило...

Нападения они, действительно, не ожидали, но очень, очень быстро опомнились. К тому времени мы успели завалить десяток, не более. И началось...

— Вас завертели, закружили и окружили. Вы стали в круг и начали методично их истреблять.

— Да, Учитель, но они быстро поняли, что таким образом скоро мы сравняемся в численности и стали осыпать нас стрелами и метать ножи. Первым погиб Птах, за ним Добронрав.

Птаха утыкали стрелами, а Добронраву, что-то попало прямо в висок, он покачнулся и высунулся из под защиты щита, и сразу же ему в глаз угодила стрела. Когда он падал, уронив щит, ещё три стрелы попали в него...

Пока Вольга рассказывал, понемногу моя заторможенность пропадала, и приходило осознание произошедшего. Я стал реально видеть картину боя, как упал пронзенный Птах, как помутилось сознание Добронрава от удара в висок, и он непроизвольно подставился под стрелы. Я понимал, что оба погибли почти мгновенно, но ощущал испытанный ими ужас секундного безмолвия и безвременья. Я, наконец, осознал, что погибли не кто-нибудь, а мои ученики!

— Они все были у меня за спиной, и я только краем глаза видел, как гибнут ребята, один за другим. Я не мог придти им на помощь, потому что сам еле успевал отражать удары и стрелы, летевшие в меня. Всем было тяжело, но более всего доставалось Кувалде, потому что он чаще нас убивал и тем самым сильнее злил врага... Кстати он жив?

— Он жив, Вольга, и ты. Остальные мертвы.

— И Ратибор?

— Да и он. Я опоздал. Я слишком долго вас безуспешно искал.

— Третьим погиб Мстислав...

При упоминании о Мстиславе, во мне все оборвалось. Вольга говорил, а я вместе с Мстишей сражался и получал раны, истекал кровью и получал новые. Раны болели, но не сильно, Мстислав, как и другие, умел терпеть, но с потерей крови, наступала слабость, и защищаться становилось всё труднее, а времени унять её не оставалось. Смерти Мстиша не почувствовал, наступила тишина и опустилась темнота. Две стрелы одновременно ударили моего, теперь я в этом не боялся сознаться, любимого мальчика. Одна вошла сзади в затылок, другая попала прямо в сердце.

— Мы остались втроем... — донеслось до меня издалека, потому что я находился в предобморочном состоянии.

— Но и новогородцев становилось всё меньше и меньше...

Человек двадцать продолжало упорно сражаться с нами. Мы все получили достаточно много ран, но они не казались нам серьёзными...

Мы сумели убить пятерых, когда у меня раскололся щит, тогда я бросил меч и выхватил из-за спины две сабли, которые мне достались после сражения с арабами. Но слева услышал, как застонал Ратибор...

— Да, — подумал я, — Что же это была за рана такая, чтобы Ратибор застонал?

Я поглядел на его тело и увидел на животе страшный резаный удар, след от секиры. После такого его кишки должны были вывалиться наружу, но он смог собраться и не позволил такому случиться.

— Я не видел, что за рану он получил, но понял, что она очень серьёзная, если не смертельная, иначе Ратибор не застонал бы...

— Как же вы хорошо знали друг друга ребятки и любили! Я подозревал, что это так, но только сейчас понял это окончательно.

— Мы с Кувалдой, как могли, стали прикрывать его, но полностью обезопасить не получилось. Среди новогородцев остались самые ловкие и умелые бойцы. Однако Ратибор успел убить одного, но получил два сильных удара по шлему и упал...

К тому времени осталось двенадцать новогородцев. Они тоже устали, поэтому держались на дистанции и береглись наших ударов. Мы даже успели немного перевести дух и вовремя, потому что через секунду началась такая чехарда, которой я никогда не видел...

Нет, вру, видел в Херсонесе, в гимнасиях, но это я вспомнил сейчас, а тогда, от неожиданности, растерялся. Тоже ощущал и Кувалда, потому что я услышал, как он сказал:

— Чегой-то они?

Я не успел ответить, получив мощный удар по ребрам ногами. Успели среагировать только мои сабли, потому что ударивший остался без ног. Кровь из него хлестанула фонтаном. Он ещё с минуту, наверно, кричал дурным голосом, затем затих...

Кувалда тоже кого-то приложил или убил, но, вдруг упал на колено. Я успел только услышать:

— Меня подсекли, берегись!

И всё. Что-то ударило меня в затылок, я успел взмахнуть по привычке саблями...

Больше ничего не помню. Но, если мы живы, то только благодаря Кувалде.

К концу рассказа очнулся и Кувалда. Он посмотрел на меня виноватым взглядом, перевел его на Мстишу и заплакал, молча, содрогаясь всем своим мощным телом. Чтобы не впасть в истерику и не завыть вместе с ним, я отвернулся и зашептал молитву:

— Иже еси на небесех. Да приидит царствие твоё, Да будет воля твоя!

Нет, не то, не то, не то! А что? Что мне делать? Кого мне просить о помощи: дьявола, Ящера, Рода, Сварога, Перуна? Разве они смогут помочь, разве им под силу воскресить этих юношей, цвет Руси!

Я резко повернулся к Кувалде:

— Кто-нибудь из этих, остался жив?

— Да, — ответили его глаза.

— В какую сторону они ушли?

Молчаливый кивок за мою спину, дескать, в том направлении.

— Ждите меня здесь, я скоро вернусь, — жестко проговорил я и взял след. Запахами врага был пропитан воздух вокруг, след был достаточно свежим для меня, поэтому не приходилось останавливаться и рыскать по сторонам.

Я нагнал их через час и покрошил всех, но перед тем, как убить последнего, долго пытал того, вытягивая из него жилы. Он рассказал мне всё. Они не были новогородцами, этот отряд состоял из наемников всех мастей и национальностей, специально обученных для диверсионной работы. Они называли себя 'воинами Перуна'. В принципе, они были подготовлены не хуже ниндзя, но обучали их какие-то греки и албаны, которые знали древнее искусство убийц.

Обучали их в монастыре, во Фракии, откуда их вывез Владимир, заплатив уйму денег хозяевам центра и им самим. Сам же центр содержался на деньги сект, подобных секте 'богумилов'. И послали их, действительно, для убийства Ярополка.

Подобных отрядов у Владимира в войске больше не было, а он последний из отряда.

Про себя я произнес только одну фразу:

— Как же эта сраная Фракия меня достала!

Затем я изрубил диверсанта так мелко, что никакая современная экспертиза не смогла бы определить, кто был этот человек.

Шагнув назад, вновь очутился на поляне, где оставались Кувалда с Вольгой, — живые и мертвые: Мстислав, Добронрав, Птах и Ратибор.

Я собрал их тела, счистил кровь, прикрыл раны, привел всех коней, которые стояли привязанными к деревьям. Посадил каждого на его лошадь и отправился в Киев.

Увидев нашу процессию, нам приоткрыли ворота. Смотрели с сочувствием, а я шёл черным вестником к домам своих ребят, и сердце моё обливалось кровью. Однако родовые гнезда уже опустели, и нам пришлось ехать через весь город к Днепру, где ожидали нас дракары.

Я не стану рассказывать, как рыдали и выли матери, как у отцов заострились носы и лица, как отплыли мы вниз по Днепру к Роденю, где и придали убиенных героев, кого земле, кого костру.

После тризны я исчез на пару часов, а во Фракии, один из монастырей превратился в мавзолей, где остались непогребенными полторы сотни тел. Были ли среди тех, кого я убивал, женщины и дети, я не заметил. В Содоме и Гоморре женщин и детей, верно, было больше?

Скорее всего, это место стало считаться проклятым, и люди стали обходить его стороной.

Впрочем, это только мои предположения...

В моем распоряжении оставалось две недели, но я так и не понял, что же должно произойти, когда наступит день превращения. Начнет ли меня колотить в лихоманке, и на глазах у всех я стану чернеть и вырастать до гигантских размеров?

Во всяком случае, я ничего не ощущал, кроме горя и разочарования, которое не оставляло меня с потерей моих учеников.

Когда же до меня дошла весть о гибели и Болека, и я побывал там, мрачное настроение не покидало меня даже во снах. Владимир стоял под стенами города, осадив его по всем правилам средневековой военной науки. Ярополк отсиживался за стенами Роденя, а две реки, Днепр и Рось, сливались воедино и неслись в безумной любовной страсти в Понт.

Вся моя дружина находилась на дракарах и хеландиях, на Днепре, но Владимир ни разу не сделал попытки даже узнать, чьи это суда. Этот парень точно знал, кого трогать можно, а кого нет. Кто-то, знающий меня, подсказал ему, что лучше не трогать медведя в берлоге, потому что мгновенно охотник мог превратиться в жертву. И нас не трогали, правда, не трогали и Родень.

Прошла неделя, прошла свою середину вторая. Штурма города не намечалось, велись тайные переговоры, причем без участия Ярополка.

Я участвовал в них, но как сторонний наблюдатель с помощью 'ока'. Киевского князя, скорее, теперь просто Великого князя, прекрасно заменил Блуд, который с легкостью сдавал всех, чтобы заслужить место под солнцем.

Конечно, одним из первых был сдан Ярополк, затем бояре, которые оставались верными князю, старшие кметы, среди которых прозвучало имя Ватажки.

Блуд рассказал, что в Родене трудности с водой, много раненных, но дружина крепкая и сдаваться не собирается. Владимир объяснил, что его, Блуда, задание, как раз и заключается в том, чтобы уговорить Ярополка явиться на переговоры, а остальное не его дело.

— Но дружинники не позволят ему выходить за стены города, они не верят тебе, Владимир. Особенно против тебя настроен Ватажка, который говорит, что знает тебя с детства. Он и остальных подговаривает пробиваться из Роденя в Чернигов или Перемышль, где сейчас правят ляхи во главе с Мешко Первым.

— Ватажка, говоришь! Как же, помню я этого вятича. У Сфенальда в любимчиках всегда ходил, — процедил сквозь зубы, Владимир.

— А сейчас он в любимчиках у твоего братца, — поддакнул Блуд.

— Вот и хорошо, обоих и ..., — начал, было, Владимир, но не договорил, потому что в его походный шатер вошёл Волхв.

Давно уже Хранитель не появлялся на сцене. И его прибытие в стан Владимира могло означать только одно, наступает момент решительных действий.

Одежды Ария не изменились с новгородского суда, будто он и не снимал их с того самого памятного дня. Вошёл Хранитель, как к себе домой, нисколько не смутившись присутствием Блуда, вернее, не обратив на того никакого внимания.

— Что, Владимир, как идут переговоры с Ярополком? Когда прекратишь лить кровь?

— Что ты говоришь, Хранитель, я сразу же начал вести переговоры, приглашая Ярополка к миру. Но тот не хочет со мной говорить, прислал своего тысяцкого, Блуда, — с неподдельным возмущением вскричал тот.

— Тогда утихомирь своих викингов, не то к моменту, когда вам с Ярополком удастся встретиться, вокруг Киева не останется ни одной веси, ни одного смерда, — сурово наказал Арий.

— Я уже призывал Ингельда прекратить разорять селения, но по договору я не в праве запрещать ему распоряжаться добычей, захваченной с боя, — тихо произнес Владимир.

— Какого боя, князь? Опомнись! С кем это воюет Ингельд, с уже твоими смердами?

— Ещё не моими, но он уже обещал мне, что будет нападать на веси, принадлежащие боярам, верными Ярополку. Может это скорее заставит противную сторону быть более сговорчивыми.

— Да вам всем наср... наплевать на селян, — зло произнес Арий.

— Ну не стоять же здесь, у Роденя, вечность?! — воскликнул князь. — А по иному, не вижу способа. Вот сам поговори с Блудом.

— А о чем мне с ним разговаривать? Вы и так, вижу, обо всем договорились.

Блуд молчал, не смея поднять глаз на Волхва. А презрительный взгляд Ария ещё больше заставил того опустить голову. Владимир наслаждался сценой, видимо, не питая даже жалости к Блуду. Этот подонок, оказывается, тоже не любил предателей. Арий вновь обратил свой гневный взор на князя, и тому пришлось стереть улыбку с лица и разыгрывать светского повелителя, покоряющегося верховной волховской власти.

Арий прекрасно видел и понимал, что Владимир уже готов выйти из под его влияния, но я-то знал, что князь никогда и не был под его или чьим бы то ни было контролем. Он сам всегда всех использовал, поэтому ложь, жестокость и хитрость всегда сопутствовали этому человеку в его делах.

Однако Хранитель был ему нужен, поэтому в планы князя не входило ссориться с Волхвом, но и хранить клятвенное слово, данное в Новгороде, Владимир не собирался. Скорее всего, у него уже имелся план, каким образом, убив Ярополка, обелить себя и подставить кого-нибудь из своего окружения.

Но то, что задумал этот змееныш я и представить себе не мог, даже в кошмарном сне.

— Послушай, Хранитель, — воскликнул Владимир, будто только что осененный идеей, — а если воспользоваться тем, что ты находишься сейчас здесь и в твоем присутствии мы, два князя, станем вести переговоры друг с другом. Сами переговоры проведем на ничейной территории, на середине пути от Роденя до моего стана, а ты выступишь третейским судьей. К тому же присутствие Хранителя, убедит любого недоверчивого из советников Ярополка, что моему брату на переговорах ничего не грозит.

Для всех, то, что предложил сейчас Владимир, это, действительно, было выходом. Арий задумался.

Но я-то точно знал, что младшенький обязательно убьёт старшенького, если не на переговорах, то до или после. Главная задача, которая стояла перед Владимиром, выманить Ярополка из Роденя, остальное было 'делом техники'.

Арий думал долго. Зная его башковитость, я надеялся, что он сейчас просчитывает варианты. Однако просчитать всё до мелочей и случайностей оказалось невозможным, даже для него. Думаю, он понимал это, но пошёл на риск, потому что не захотел увидеть иного, более простого и действенного решения, — поставить на Ярополка.

Как в Античные века при смене веры, жрецы Рима, так ныне и ведуны Руси, ставили не на того правителя. Мне даже показалось, что эту ошибку делают одни и те же люди, потому что не могут смириться с поражением, которое потерпели много веков назад.

Наконец, Хранитель решился. Он поднял глаза на Владимира и сказал:

— Лады, пусть Блуд передаст Великому князю Ярополку Святославичу, что я, согласно провозглашенным клятвам его младшего брата, князя Владимира Святославича, данным принародно в Новогороде, заверяю его в искреннем желании последнего вести переговоры без злого умысла.

— Ты слышал, Блуд? — спросил Владимир.

— Да, князь. Я запомнил всё дословно и передам это Великому князю Ярополку и всем его ближним людям, — с готовностью согласился тысяцкий.

— Иди, Блуд, не медли. Мы и так потеряли слишком много времени на противостояние, пришла пора действовать, — патетично произнес Владимир.

Арий дождался пока Блуд уйдет и оставит их с князем один на один. Немного помолчав, Хранитель, глядя в глаза князю, спросил:

— Значит, ты всё-таки решил убить Ярополка?

Владимир артистично закатил глаза и с возмущением сказал:

— Ну почему, почему ты мне так не веришь, Хранитель?! Чем я заслужил такое отношение к себе? Разве мало той клятвы, разве мало того, что Ярополк до сих пор жив, хотя представлялось много возможностей покончить с ним ещё в битве. Много времени было порешить его и в Киеве. При чем, заметь, я был бы совсем не причастен к его смерти. Но он, как видишь, жив! Почему же сейчас, когда я сам, лично, стану встречаться с братом, его должны убить? Разве мне выгодно, чтобы потом обо мне говорили, как о братоубийце?

— Видишь, ты уже подготовил себе оправдание, довольно стройное и правдивое, которое сможет убедить большинство, но только не меня. Я поверю в правдивость твоих слов, только если, действительно, Ярополк придет на суд Хранителей живым.

Владимир с каким-то сожалением посмотрел на Ария, но промолчал. Я счел этот его взгляд за подтверждение правильности выводов Волхва, но тогда получалось, что Хранитель и иже с ним, готовы и к такому исходу. То есть, Ярополку оставалось, либо умереть, либо... умереть.

'Разыгрывается карта, которая уже бита, — подумалось мне, — хорошую же партеючку разыгрывают ребята! А я-то такой чистенький, такой невинненький, нейтральненький, аш, удавиться хочется.

Чего я жду? Почему не передавлю всех этих 'крыс', которые захватили 'замок'? Может, взять волшебную дудочку и утопить их всех? Воды много, Днепр полноводная река, всем хватит.

Боюсь? Боюсь, страшно, а вдруг не сумею остановиться, вдруг Ящер как раз и ждет, что я от пролитой мной чужой крови пойду вразнос. Тогда всё, капец! Был Никита, нет Никиты. Был, — Идущий, стал, — Черный Волот.

Ой, ли! А не обманываешь ли ты себя? Ящер, по сравнению с 'Потусторонними', тьфу на постном масле! Просто я очень хочу вернуться в свой мир, а потому боюсь, что, вмешавшись, прогневаю всесильненьких и добреньких, которые разочаруются во мне и осудят в трех словах: ' Испытания не прошёл!'

Может, даже и вернут домой, но уже не Идущим, а тем 'сирым' и слабым, каким я был три года назад. А мне не хочется уже быть слабым, отвык.

Как подруга-то напоследок мне сказала:

'Они все там живые, Никита!'

Они-то живые, а мои ребята, — мертвые. Конечно, не лично Владимир убил их. Исполнители наказаны, ребята отмщены, даже уничтожен центр подготовки киллеров. Я и так уже пролил много чужой крови, но...

Нет, не обманывай себя, вся кровь тех ублюдков, не стоит и капли крови моего Мстиши, Добронрава, Болека, Птаха, Ратибора.

Мстиша, самый близкий мне человек, который чувствовал меня на расстоянии, считывая мысли, упреждая мои повеления и поступки. Человек, который не убил ни единого воина просто потому, что в бою следует убивать. Если была хоть малейшая возможность сохранить жизнь противнику, Мстислав не убивал. Талантливый во всем, добрый, отзывчивый, даже с малознакомыми людьми! Разве его можно поставить рядом с кем-нибудь?

А Птах? Гениальный сочинитель и певец, который своими словами мог унять гнев воинов, или заставить задуматься даже самых отъявленных головорезов. Он мог заставить рыдать и смеяться равнодушных!

Добронрав, — спокойный и рассудительный, умеющий найти подход к любому, не пользуясь своим преимуществом силы, а только словом. Молодой мудрец и прирожденный дипломат, который, даже в разговоре со смердом, проявлял уважение к его личности. А здесь это высоко ценилось!

Самые гордые и непокорные, Болек-Огонек и Ратибор, по своим душевным качествам, были близки к идеальным рыцарским понятиям чести.

Какие князья или жрецы, хоть мало-мальски напомнили бы мне тех, кого я считал своими Учениками, но главное, которые считали меня своим Учителем.

И что, после гибели таких Человеков, я должен продолжать считаться с кем-то? Почему я должен уважать факты истории, которые изобилуют Иудами и Иродами?

С кем поговорить, с кем посоветоваться? Я в тупике, я не могу принять правильного решения. Родомысл, Владимир, Рогдай, Кувалда и Вольга смотрят на меня, как на Бога, потому что не понимают моих сомнений, потому что они из этого времени, как и четверо братьев, которые рвутся в бой'.

С Арием я говорить не хотел, его позиция была ясна, он поставил на Владимира, и будет идти до конца, пока не обломается. Может быть, Ридгар, который всегда поражал меня своей логикой и рассудительностью, выдержкой и умением принимать мужественные решения? Может быть, он что-то посоветует?

Необходимо было предупредить Ватажку с Ярополком, чтобы не торопились верить посредничеству Ария, на время моего отсутствия.

Сказав Родомыслу, что в течение дня меня не будет, я шагнул и очутился в горнице Ярополка, где проходил малый совет. Там находились Волчий Хвост, Ватажка, Юлия, жена князя, его духовные наставники. Там же находились Рогдай Полоцкий, отец Мстиши, боярин Копыто, отец Кувалды и отец Добронрава, боярин Микула.

Блуд, видимо, только что доложил о переговорах, потому, как стоял посреди горницы и молчал. Молчали и остальные. Мое появление пока осталось незамеченным, поэтому я не стал спешить кого-то оповещать о своем прибытии. Решил послушать.

Тишину прервал один из духовников:

— Великий Князь, сейчас я выскажусь не как служитель веры, а как человек, который знает законы борьбы за власть не по наслышке. Твой противник, в отличие от тебя, прошёл хорошую выучку в Константинополе, и понимает, что пока ты жив, все его победы эфемерны. Поэтому все заверения одного из ваших старших волхвов кажутся мне лживыми. Охранитель, как его назвал тысяцкий Блуд, появившись в стане Владимира, не пожелал придти сюда, чтобы разговаривать с тобой лично. Он, явно, на стороне твоего младшего брата. Поэтому, может, даже не желая твоей смерти, он готов смириться с ней, чтобы дело пришло к единому концу.

'Как же ты прав, поп, — подумал я, — насколько же изощрен твой разум, если ты не слыша беседы в шатре Владимира, смог так точно изложить позицию противников'.

Тем временем, слово взял Волчий Хвост:

— Я обещаниям Хранителя верю, они не врут, но я не верю Владимиру. Этот змееныш, прости, Великий Князь, что я позволяю себе так говорить о твоем сводном брате, но он, действительно, прошёл хорошую выучку в Византии, и для него нет ничего святого.

Блуд здесь говорил о его клятве Хранителям при новогородцах, так пускай волхвы и верят ему, но не ты, Великий Князь. Я против переговоров, даже на срединном месте.

Неожиданно для всех заговорила 'ночная кукушка', как её прозвали при дворе. Юлия, изредка присутствуя, всегда молчала на советах, где собирались приближенные к князю мужи, но сейчас сердце её не выдержало, и она решилась:

— Милый мой, не ходи на встречу с Владимиром, я чувствую, что он задумал недоброе. Только твоя погибель даст ему возможность провозгласить себя Великим Князем и не оглядываться на возможных претендентов на Киевский стол. Ярополк, твой соперник очень плохой человек, у него нет ни совести, ни чести, к тому же он ненавидит тебя, потому что все свои отроческие годы завидовал тебе. Завидовал, что ты старший, завидовал, что ты рожден не от рабыни, завидовал, что именно тебе твой отец оставил киевский стол ещё при своей жизни.

Верно, есть и какие-то личные обиды между вами, что не делает его дружелюбнее к тебе. Не ходи, князь мой, не оставляй меня ему на поругание и бесчестие. Я уверена, что даже в случае твоей смерти, он станет мстить тебе, унижая и издеваясь над твоими близкими и друзьями.

Такая длинная и проникновенная речь удивила всех, даже князя, который хотел успокоить свою княгиню, но ему не дал этого сделать Ватажка:

— Великий Князь, ты слышал всех, кто воистину желает тебе добра и долгих лет жизни. От меня ты слышал не раз то же самое, наконец и от других тебе довелось услышать, чтобы ты не шёл ни на какие переговоры с робичем.

Я очень тебя прошу, князь, пойдем на прорыв, пока ещё воины не оголодали и в силах держать оружие. Мы пробьемся из Роденя, либо в Чернигов, либо на Червленую Русь. Там ляшский князь Мешко поддержит тебя, и Владимир не посмеет требовать твоей выдачи.

Несколько секунд длилось молчание, а, затем, начал говорить Ярополк:

— Ты помнишь, Ватажка, как Никита обвинял меня в нерешительности, там, когда мы проиграли битву. Тогда я ответил, что моё сражение немного впереди. Сейчас пришёл час моего поединка с братом, озлобленным и мстительным, завистливым и властолюбивым. Я много раз задавался вопросом, зачем я родился первым из братьев, чтобы править Русью? Нет, мне не дано такое право, потому что власть всегда меня тяготила, не давала свободно дышать, любить, думать. Поэтому я с благодарностью доверялся Сфенальду и своим боярам, которые умели, знали, хотели. Однако и здесь я не нашел утешения, потому что приходилось окорачивать одних и уговаривать других, наказывать третьих и изгонять четвертых.

Такое всегда доставляло боль и разочарование, потому что я доверялся этим людям, а они меня обманывали, подставляли, предавали. За восемь лет моего правления все, от мала до велика, что-то от меня просили, хотели, требовали, а когда я не мог дать им этого или не смел, то обижались, озлоблялись, становились моими недоброжелателями или врагами.

Я устал, устал быть игрушкой в руках своих подданных, устал от призрачности власти и дружбы. Я устал от одиночества, потому что мои духовные отцы не поддерживали мой дух, а требовали от меня веры, которой я и так наполнен и даже моя единственная возлюбленная и жена не понимала меня, требуя от меня действий и поступков, противных моей душе.

Молчите! Молчите все!

Я не обвиняю, а только сожалею, что не родился младшим в семье, но такова моя доля, а потому грешно роптать.

Мною уже принято решение идти на переговоры, хотя я знаю, что живым мне оттуда не уйти. Так ведь, Блуд? Только не делай вида, что не договорился за моей спиной с Владимиром. И знаешь, самое интересное, что я тебя не осуждаю за предательство, я понимаю, что толкнуло киевского тысяцкого в объятия моего недруга. Прощаю тебя, а Бог рассудит.

Жаль, что нет сейчас многих старших моих друзей, которые были моими бессменными советчиками и помощниками. Иных уж нет, а те далече.

Вот, Блуд, можешь идти и договариваться о дне и часе. Да, и не возвращайся, не надо, пусть Владимир пришлет гонца с известием. Уходи.

Блуд не вымолвив ни слова, опустив голову, как провинившийся пёс, направился к выходу из горницы и... шарахнулся в сторону, увидев меня. Другие тоже заметили моё присутствие, поэтому я, не взглянув на 'Иуду', прошёл в залу. Блуд бочком шмыгнул за порог и растворился.

— Будь здрав, Великий Князь, многие тебе лета!

— И тебе того же, Никита, с чем пожаловал? — спросил Ярополк, не раздражаясь и не повышая голоса. В нем чувствовалась обида отверженной мной дружбы, но он умел уважать людей за откровенность.

— Надо сказать, что я уже здесь давно и многое из ваших разговоров слышал. К советам мне добавить нечего, да и новость о предательстве Блуда тебе уже известна. Мне непонятно твое стремление к самопожертвованию, но спорить на эту тему я с тобой, князь, не стану. Пожалуй, обращусь с просьбой, если ты позволишь.

— Позволяю, — с безнадегой в голосе произнес Ярополк.

— Прошу тебя, Великий Князь, не давать согласия на переговоры, пока я не вернусь. Мне тут надобно кое с кем посоветоваться, так ты подожди, не спеши совать голову под топор, авось, что-нибудь, да придумаем!

— Обещать ничего не стану, а то ты меня и на том свете начнешь укорять, если не сдержу слова, но, сколько моих сил хватит, потяну время.

— Дай Бог, князь, чтобы твоих сил хватило растянуть время до моего возвращения. Ты уж, постарайся, это не сложно.

— Хорошо, ты останешься перекусить на дорожку?

— Благодарствую, Великий Князь, не останусь, спешу. Дело не терпит, когда речь идет о твоей жизни и смерти, — с этими словами я повернулся и вышел из горницы, чтобы уже никого не пугая, сделать 'шаг' к заставе.

Реализовавшись у закрытых ворот крепости, я громко окликнул стражу, которая всполошилась от голоса нежданного гостя. Наконец, разобравшись, что я один, кто-то из охраны спросил:

— Чего надобно?

— Мне вашего старшего надобно, воеводу Вышату. Скажите ему, что кличет его давний знакомый, Никита. Ну, а ежели по какой причине, воевода отсутствует, то передайте то же самое кому-нибудь из десятников: Фарлафу, Ратмиру, Любомиру, Ридгару. Если у вас на заставе прижился младший сын болгарского хана, Аспарух, то и он, надеюсь, вспомнит обо мне.

Тут на стене показалась фигура Аспаруха, и раздался его голос:

— Вспомнит, вспомнит! Аспарух всё помнит! Ну-ка, ребятки, отпирайте ворота, встречайте желанного гостя. Думаю, вы сами его сразу признаете, когда разглядите.

Ворота, действительно, растворились, и мне навстречу выбежал ханский сын с улыбкой во весь рот и раскрытыми объятиями. Привлеченные шумом и восклицаниями, пришли многие вои заставы, которые тоже сразу признали меня. И пошла череда рукопожатий, похлопываний по плечам, по спине. В общем, в считанные минуты основательно побитый, я вступил на территорию заставы, где на меня набросились остальные дружинники, которые не подоспели к воротам.

Парни всё делали от полной богатырской души, поэтому мне пришлось облачиться в 'защитную рубашку' и очень вовремя, потому что в следующее мгновение, я чуть не задохнулся в объятиях Вышаты.

— Никитушка, приехал, ах ты ж молодец. Вот так порадовал, вот так нежданно-негаданно, на ночь глядя. Чем же тебя накормить, напоить. Впрочем, напоить, — это не вопрос. Но ты с дороги, наверно, проголодался, а у нас ничего не готово.

— Вышата, дорогой ты мой, не беспокойся. Я сыт и ничего не хочу, тем более, на ночь глядя.

Но Вышата уже отдавал наказы, воины ринулись накрывать столы, выкатывали бочки. Мы с Вышатой и Аспарухом присели в сторонке, и я поинтересовался о Ридгаре и остальных.

— Все живы и здоровы, — сразу же успокоил меня Вышата, — только они у меня теперь не десятники, а сотники, как и Аспарух.

Я удивился, а Вышата радостно продолжил:

— Да, с твоей легкой руки, мы продолжили обучение смердов, так многие из них проявили такие воинские способности, что повидавшие виды вои, только диву давались!

В веси потянулся народ, а за два года подросли и молодые парни, которых когда-то обучали твои ребята. Вот так, понемногу и набралось пять сотен отменных бойцов. И на соседних заставах народу прибавилось, потому теперь дорога в Киев здесь на крепком замке.

— Здорово, Вышата! Просто не ожидал, что так ладно всё обернется. Видишь, как из малого, при упорстве и желании, можно достичь многого!

— Это всё Ридгар с Аспарухом, да Любомиром. Это они не позволили похерить дело. Правда и мы не сопротивлялись сильно. Ратмир, к примеру, настолько увлекся, что создал специальный отряд лучников, который может за минуту в чистом поле уничтожить три сотни врагов. Любомир из своей дозорной сотни, выделил полный 'десяток', пятнадцать человек, который в степи выследит и уничтожит любого печенега или другого степняка.

Он разбил этот 'десяток' на три пятерки и обучил их приемам и владению оружием, наподобие твоих четырех братьев. Выбирал из лучших, а сделал из них совершенных воев, даже Ридгар и тот не рискует тягаться с парнями Любомира.

— Ну, уж? — не поверил я.

— Ну, ладно, приврал немного, но уж точно только Любомир и Ридгар способны с ними соперничать, вот и Аспарух подтвердит.

Я поглядел на болгарина, тот молча согласился. Краем глаза я замечал, что Аспарух рассматривает меня, как будто не узнает или нашел что-то странное, чего раньше во мне не было.

— Ты что-то хочешь спросить? — обратился я к нему.

— Ты чем-то сильно озабочен, Никита, тебя что-то гнетет?

— Да, друже, вы слышали, что творится на Руси, — спросил я, обращаясь к обоим.

— До нас приезжали с седмицу назад какие-то люди, требовали, чтобы мы присягнули новому Великому Князю, Владимиру.

— А вы?

— А, что мы? Мы уже присягали князю Ярополку, а о Владимире, знать, не знаем, самозванец какой-то. А крикунов мы повесили, затем похоронили, потому, как христианами оказались.

— Сурово вы с ними?! — восхитился я.

— А иначе нельзя, тут застава, мы не в бирюльки играем, — спокойно возразил Вышата.

— А свеи или нурманы сюда не забредали?

— Не, здесь уже давно никто не появлялся, акромя гонцов.

— А псиглавцы?

— Ха, а ты откуда об их знаешь? Погодь, погодь, а не ты ли напоследок набедокурил у Малюты? Не ты?

Вышата хитро прищурился, дескать, знаем, знаем, нам всё про тебя ведомо. Но я стоял на своем, 'я не я, и хата не моя'.

— Да ладно, Никита, — произнес Аспарух, — нам же всё про тебя и твоих братанов сами псиглавцы и рассказали. Они, правда, вас поименно не называли, но так живописали, что мы сразу поняли о ком речь.

— Да мало ли народу по лесам, да по степи шастает. С чего вдруг мне сталось помогать псиглавцам?

— А с того, друг ты наш сердешный, что рассказали мы тебе о беде, случившейся с нашими охотниками, — раздался лающий голос из темноты. — Сам-то ты не принимал участия, но твои ребята сильно нам подмогли.

Я сидел онемевшим, а Вышата с Аспарухом покатились со смеху.

— Ой, не могу, — почти кричал Вышата, — Вы посмотрите на его рожу, словно лягуху проглотил.

Аспарух тоже утирал слезы со смеху, а из темноты появился старый знакомый вожак псиглавцев и произнес:

— Что, не ожидал меня тут увидеть, витязь Никита?

— Не ожидал, вы же так опасались людей, что так изменило ваше отношение к нам, к людям?

— Ты и изменил. Мы стали умнее, научились различать с кем можно, а с кем нельзя водить дружбу.

— Всего-то! Так это и так лежало на поверхности, при чем здесь я?

— Это для тебя было очевидным, а для племени, которое было на грани вымирания, кстати, по вине людей, все вы представляли опасность.

— Мы и сейчас представляем опасность и не только для вас, но и для самих себя. Между людьми сейчас идет жестокая резня, поостерегитесь, как бы, ненароком, и вас не задели.

— Так, что же случилось? — спросил Вышата.

— Тех, кого вы повесили, присылал к вам, действительно, князь Владимир, младший брат Ярополка, который сжег Полоцк, убил Рогволода и его сыновей, а Рогнедь, его дочь сделал своей наложницей. Захватил Белгород и Вышгород, Остер и Ловать и много иных городков и весей. Разбил в сражении под столицей Ярополка, и Киев открыл свои ворота перед ним и новогородцами, которые пришли с князем.

— Не может быть! Как же так! Он же нарушил Покон и Правду, — вскричал Вышата.

— Не имать брату младшему стола брата старшего? — спросил я.

— Не только, варяжские каноны запрещают поднимать оружие на своих братьев, такой поступок карается изгнанием и смертью.

— Вот как, а убийство Олегом Дира и Аскольда?

— А что, разве кто-нибудь из этих двоих был варягом, русом?

— Я слышал, вроде бы, Аскольд, нет?

— Конечно, нет! Дир, так вообще был жрецом Даждьбога, а Аскольд не был даже русом или россом.

— А кем же он был, какому племени принадлежал?

— Скольд, а точнее Скальд, свей, вольный ярл, который по договоренности с волхвами, во главе с Диром, перехватили власть в Киеве.

— Вот это поворот! — изумился я, — Считалось, что оба они принадлежали к варягам.

— Глупость и невежество. Олег бы тогда никогда не поднял меча супротив Киева. Да и Рюрик не послал бы его в этот поход.

— Значит, Владимир сам не посмеет убить Ярополка?

— Если посмеет, то пожалеет об этом, потому что каждый из варягов станет ему врагом и кровным мстителем.

— А если по его наказу кто-то другой убьёт Ярополка?

— Если вина Владимира о подсыле будет доказана двумя свидетелями русами, то его ожидает участь, о которой я уже говорил. Ежели нет, то нет.

— Наверняка, этот подонок всё прекрасно знает, потому что пестуном у него был Добрыня, его родной дядя и новогородский наместник.

— О, этот боец всегда славился своей рассудительностью и обстоятельностью. Хитрости и ума ему не занимать, поэтому, думаю, что Владимир понимает, что к смерти Ярополка он не должен иметь отношения. Правда, Добрыня не рус, а русин, но варяг и сведущий во многих делах.

— Итак, на переговорах, которые состоятся на днях или раньше появится наемный убийца. Скорее всего, он уже есть, и знает о нем только Владимир, потому что мне его имя неизвестно.

— А приближенный круг? — предположил Аспарух.

— Нет, когда такую тайну знает несколько человек, она перестает быть тайной. Во всяком случае, я об убийце уже знал бы всё.

— У тебя что, при Владимире свой человек?

— Да, — соврал я.

Неожиданно раздались голоса у ворот.

— Что-то сегодня гости зачастили, — проворчал Вышата.

— Это мои охотники, — заявил вожак псиглавцев.

— Что-то случилось? — забеспокоился Аспарух.

— Сейчас узнаем, — проговорил Вышата.

Мне ничего не нужно было узнавать, потому что я уже почувствовал, что на заставу готовится нападение викингов, и враг близко. Пока Вышата шёл к воротам, я объяснил Аспаруху в трёх словах, кто, куда и зачем. Его реакция была молниеносной, потому что один из воев вскочил на уже оседланного коня и одновременно с открытием ворот выехал из крепости. Другие воины бросились занимать места согласно боевому расписанию.

Мы с Аспарухом остались одни посреди двора, и он вдруг поинтересовался:

— А где же твой Ворон?

— Жив и здоров, зверюга, но его пришлось оставить у брата в Херсонесе. Они с ним, говорят, подружились.

— Что, так оба в один голос и утверждают?

— Ну да, особенно, Ворон, — поддакнул я.

— Сколько этих нурманов?

— Сотни три, не меньше, в большинстве свеи, но человек пятьдесят, — нурманы. Они самые опасные.

— Почему, берсерки что ли?

— Есть три берсерка, но не менее опасны и остальные. Очень сильны и умелы, к тому же, знакомы с магическими приемами боя.

— А, что, есть и такие?

— Чего только нет на белом свете, друг мой. Но пусть тебя это не беспокоит, их я беру на себя, а, вот с остальными придется разбираться тебе и твоим ребятам.

— Разберемся, как-нибудь, — озабоченно проговорил Аспарух.

Тем временем, враг приблизился на полет стрелы и думал, что нападение станет внезапным. Однако всё обстояло, как раз наоборот. Именно скандинавов ожидал неприятный сюрприз.

Я видел, что нурманы отделились от остальных и стали обходить заставу с другой стороны, чтобы, воспользовавшись суматохой и неразберихой в крепости, на которую они рассчитывали при внезапном нападении основных сил отряда, проникнуть сюда с другой стороны и уничтожить защитников. В принципе, план был хорошим, и удался бы, если бы... в общем, бы, бы, бы, да кабы...

Я выпросил себе в помощь пятерых болгар с луками и повелел им взять по три колчана стрел, потому что боялся не поспеть всюду, где начнут пролезать нурманы. Со мной сунулся, было и Вышата, но я его попросил помочь Аспаруху у ворот.

Прошло с полчаса, но атака задерживалась. Я видел, что гонец, посланный с заставы, уже достиг лагеря, где располагались три сотни пограничников, и там подняли тревогу. Значит, на помощь можно было рассчитывать, примерно через час.

Чего стоят бойцы заставы, мне предстояло увидеть воочию, через несколько минут, но я ошибся, потому что атака началась через несколько секунд. С моей стороны нападения следовало ждать позже, когда бой будет в самом разгаре.

Но, у нападавших с самого начала всё пошло не так, как было задумано. Первые ряды атакующих были истреблены нашими лучниками, сильно проредились и более дальние ряды врага.

Однако, понеся ощутимые потери, викинги не спасовали, не откатились назад, в темноту ночи. Сплотив ряды и прикрывшись щитами, они подступили к воротам и стали разбивать их своими секирами. Другие приставили три лестницы, а особо удалые, из-за спин и щитов своих товарищей, попытались с помощью трехметровых шестов перепрыгнуть за стены крепости. Последних лучники заставы били влет, как гусей. Двоим молодцам удалось перепрыгнуть, но приземлились они уже мертвыми, утыканные стрелами.

Не лучше сложились дела и у тех, кто попытался влезть на стены по лестницам. Но свеи, столпившиеся у ворот, представляли опасность. Могучие секиры медленно одолевали крепко сколоченные ворота.

В этот момент началась и моя работа. Сразу пять 'кошек' впились в деревянные стены крепости. Я видел, как ловко и быстро взбираются по веревкам нурманы...

Я почувствовал нетерпение своего акинака и стал закипать яростью сражения, будто сотни воинов закричали во мне, требуя крови врагов. Первым пятерым я срубил головы, пробежавшись вдоль стены, но к последнему, из второй пятерки, не успел, меня подстраховали лучники.

А, затем нурманы полезли, как тараканы из щелей, и я потерял счёт убитым врагам. Я опомнился, когда передо мной никого не стало, но, оказалось, что десятку скандинавов удалось перебраться внутрь крепости в другом месте, и они устремились к воротам. Двоих сняли лучники, остальным я успел заступить дорогу.

Понимая, что перед ними стоит незаурядный боец, нурманы попытались применить магию, но в ответ получили такую порцию 'скандала', что сразу же отказались от этой затеи и ринулись в бой по-простому, по-человечески. Атаковали по трое, а двое попытались зайти мне за спину, но тут же поплатились, получив порции стрел.

Две тройки, сменяя друг друга, продолжали атаковать. Правда, длилось это не долго, я не собирался выпендриваться и сражаться на равных, не до того было. Поэтому на уничтожение первой тройки я потратил девять секунд, а на вторую, — шесть. Полсотни нурманов отправились к своему Одину или в царство Божье, в зависимости от веры, а мне предстояло помочь защитникам ворот.

Там находился Вышата и ещё двадцать воинов, которые приготовились дорого продать свои жизни. Однако я отогнал их подальше, потребовав, чтобы они построились клином у меня за спиной, прикрывшись щитами и ощетинившись копьями. Вышату я поставил во главу клина.

Ворота уже трещали и шатались в петлях, ещё минута, две, и враг должен был ворваться на заставу, но грянул гром, потом ещё и ещё. О воротах забыли, а я, воспарив 'оком', увидел сотни блестящих витязей, которые, как косой, прошлись по полю боя. Я не стал наблюдать за преследованием свеев, понимая, что совсем немногим удастся уйти от заслуженной кары.

Вышата, распахнув ворота, встал перед ними со своим 'клином', составленным из двадцати воев, словно воевода, принимающий парад дружины, после боевых учений.

И сотни, действительно, прошли парадом перед ним, молодцевато гарцуя на конях, будто и не было сумасшедшей скачки в ночи и сражения с сильным врагом.

Я стоял на стене, вместе с Аспарухом, и на сердце у меня было светло и радостно, словно это не я только что убил сорок или пятьдесят человек и готовился убивать ещё. Во главе сотен я сразу же увидел Ридгара, Ратмира и Фарлафа. Любомира, как всегда не было, он до самозабвения любил границу между лесом и степью, пропадая там и раньше днями и ночами. К тому же кто-то должен был оставаться на охране внешних рубежей.

Подмигнув Аспаруху, я скрытно возник за 'клином' бойцов и осторожно стал пробираться в голову треугольника, предупреждая воинов, чтобы не выдавали меня раньше времени. Три сотника спешились и оказались перед Вышатой, ещё не остыв от боя и преследования. По-братски обнялись, на что дружина отреагировала криком: 'Слава!'

— Спасибо, братцы, что так быстро появились, теперь знаю, сколько мы должны сражаться на заставе до подхода основных сил, — начал, было, начальник заставы, — Но сегодня, думаю, мы смогли бы обойтись и без вас, — вдруг задиристо закончил Вышата.

Витязи переглянулись, Фарлаф уже готовился обидеться, Ратмир не знал, как отреагировать, а Ридгар, что-то заподозрил. Все их чувства были так ясно написаны у них на лицах, что я не выдержал и выскочил из рядов бойцов.

Первым среагировал Ридгар, который мгновенно оказался рядом со мной и крепко, по-мужски обнял меня. Молча, без радостных криков и пустых слов, типа:

'Сколько лет, сколько зим!' Опомнились и другие, набросившиеся на меня слева и справа.

До утра мы старые 'заставщики' сидели и делились событиями, произошедшими за то время, пока мы не виделись. Когда я рассказал, что половина моих учеников погибла по моей вине, никто не стал меня успокаивать, прекрасно понимая, что словами горю не поможешь.

Только Вышата произнес выстраданные им слова:

— На войне, как на войне. Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. А горше всего бывает старшему над другими, который отвечает за жизни своих товарищей. Он всегда виноват даже, когда боги или случай вмешивается в жизнь и смерть его подопечных и друзей.

Молча выпили за помин душ, снова наполнили чарки.

— А, что у тебя? — поинтересовался Ридгар.

— Ничего, осталось день-два, а я даже и не чувствую какого-то приближения беды, да и не это меня сейчас заботит. Я, ведь, приехал посоветоваться с извечным вопросом людей, живущих на этих землях: — Что делать?

— Тебя заботит, вмешиваться в спор братьев или нет? А если вмешиваться, то, как глубоко?

— Вот именно! Гложут сомнения, уже начал разговаривать сам с собой, а всё никак не решу, — смею ли я что-либо предпринимать, вопреки сложившимся обстоятельствам?

— Ты не забывайся, говори проще, а то не всё понятно. Что означает 'сложившимся обстоятельствам'?

— Ну, тому, что случилось.

— А случилось то, что Владимир уже примеряет Великокняжескую шапку, только живой Ярополк не позволяет?

— Даже, если позволит, то живой он все равно не нужен Владимиру. Кстати и его ближайшее окружение тоже.

— То есть, бояре и их семьи?

— Точно, но семьи моих ребят уже под моей защитой. Этих я не дам на растерзание, а вот, что делать с Ярополком?

— И его не отдавай.

— Я попытаюсь объяснить тебе, почему с ним так всё сложно. Во-первых, он заметная личность в истории, он записан в главных анналах всех летописей, всех миров.

— Каких миров?

— Видишь ли, Ридгар, кроме вот этой Земли, существует ещё огромное множество Земель, где существуют идентичные, то есть один в один, человеческие существа, с такими же или схожими именами и судьбами. Есть там и свои Ридгары, и Никиты, и Вышаты, и Владимиры, и Ярополки. Но, чем значительнее, чем заметнее личность, тем больше вероятность того, что она существует на всех иных Землях. Во всяком случае, на всех из них были или есть, или будут Святославы, Рюрики, Игори, Олеги, Владимиры. И обязательно их жизни и смерти повторятся, если только кто-то, знающий об их судьбе, не помешает им или их врагам повторить всё то, что с ними уже было на других Землях. Это понятно?

— Нет, непонятно. Где эти Земли? Почему обязательно повторяются знаменательные события?

— Это очень сложно объяснить, ещё сложнее понять и поверить, но ты просто поверь, как веришь в Перуна или Рода. Так вот, на одной из точно таких же Земель, но на которой всё это произошло значительно раньше, Владимир с помощью наемного убийцы погубил Ярополка и стал полноправным правителем Руси.

Поэтому история той Руси потекла в том русле, в каком определялись его помыслы и поступки. Наш Владимир, как две капли воды похож на того, в том мире. Ярополк тоже похож.

Если ничего не менять в судьбах главных героев, то история нашей Руси, скорее всего, повториться, но если убить Владимира и спасти Ярополка, то я, думаю, что многое здесь в дальнейшем измениться, а хуже будет или лучше, не знаю.

Я ещё очень мало знаю, Ридгар, а Боги не хотят или не могут помочь мне.

— Ну, если Боги не могут помочь тебе, то, что же ты хочешь от меня?! Погоди-ка, ты знаешь историю той Земли?

— Да, достаточно хорошо.

— Ну, так и решай! Если та история устраивает тебя, то оставь всё, как есть, ну, а если считаешь, что той Руси нет места в нашем мире, корчуй ты её к той матери, не жалей!

После его слов, во мне что-то распрямилось, и я знал, что решение моё вызрело и его уже ничто не изменит. Я благодарно пожал руки Ридгара, тот только смущенно улыбнулся.

Свидетели разговора, большинство из которых ничего не поняли из нашего с Ридгаром диалога, тоже облегченно вздохнули... А, может, все всё поняли?..

На посошок мы 'хряпнули' ещё по чарке, и я заспешил. Никто меня не задерживал, чувствуя, что мои дела не могут ждать. Уже в воротах, на меня и провожавших наехал гонец, который, соскочив с коня, произнес:

-Печенеги!

Вышата с досады плюнул:

— Да, что за напасть, столько лет была тишь да благодать, а тут вражины, как тараканы изо всех дыр полезли.

— Вот вам и объяснение, почему нас ночью атаковали викинги, — пояснил я.

— То есть, ты хочешь сказать, что наша застава у них, как кость в горле? — прорычал Вышата.

— Не у них, а у Владимира, — подсказал Ридгар.

— Сколько печенегов? — спросил Аспарух у гонца.

— Тьма, не меньше, — ответил воин.

Я с сомнением посмотрел на друзей. Ридгар первым отреагировал на мой взгляд.

— И не думай, исполняй свой долг, а мы исполним свой. Ничего, выдюжим!

— Да не боись, Никита, таперича не то, что было давеча. Нас тогда было много меньше, мы были слабее, но победили. Неужто сейчас не одолеем?!

— Если, что, позовите, просто позовите меня по имени. Я услышу, поверьте! Хватит потерь, хватит жертв! Мне нужны живые друзья.

Молча обнялись, и я, как учил меня Отшельник, потрусил к лесу, набирая и набирая темп. Скрывшись из виду, я шагнул в Родень, прямо с горницу князя.

С первого взгляда, комната показалась пустой, но нет, в темном уголочке, прижавшись к стене, подобрав ноги и уткнувшись лицом в колени, сидела на лавке Юлия, Великая княгиня. Она была настолько отрешена от мира, что не услышала, как я подошёл к ней.

Осторожно дотронувшись до её плеча, я подождал, пока она очнется и поднимет голову. Только после этого я спокойно произнес свой вопрос:

— Где князь?

— Он ушёл, туда..., — она неопределенно махнула рукой в пространство, — К нему... На смерть.

Княгиня не выдержала и зарыдала. Успокаивать её, я понимал, времени не было, потому спросил:

— Давно?

Из её невразумительного ответа, прерывавшимся плачем, я понял, что Ярополк ушёл на переговоры с полчаса назад, не дождавшись моего возвращения. Исчезая из горницы, я услышал во след:

— Он так ждал тебя, так ждал, а ты всё не шёл, не появлялся!

— Не шёл, не появлялся! А ему невтерпеж на смерть шагать?! Ещё полдня мог потянуть, даже день, нет, ему с утра помирать приспичило! — ворчал я полный досады и раздражения на всех: на князя, на княгиню, на их вельмож и этих дерьмовых духовников. А больше всего злился на самого себя, — опять не успел, просрал, протянул.

Но сегодня, видимо, настал мой час, когда дела и следствия были отданы мне на откуп. Ровно посредине, между городом и станом Владимира, возвышался походный шатер, в котором уже во всю шли переговоры.

Такую картину я увидел из подпространства, сначала издалека. В следующее мгновение, картинка приблизилась, но материализовываться я не спешил. На переговоры внутрь походного сооружения мною был запущен 'глаз', который представил идиллическую сценку беседы двух кровных братьев и сопровождающих их лиц.

До нырка в шатер, я бегло осмотрел окрестности, но ничего подозрительного вокруг не заметил. Следовательно, оставалось предположить, что главные события развернутся во время переговоров.

Внутри увидел Ватажку, Рогдая Полоцкого и боярина Микулу, отца Добронрава. Заметив обоих бояр, которых ожидал увидеть сейчас на дракарах, я заскрежетал зубами. К тому же рядом с Ватажкой стояли два брата Мстиши.

— Смерти ищут, пришли отомстить за своих сыновей и брата! — это первое, что мне пришло на ум. — Хрена ж, вам! Решать мстить или нет, принадлежит только мне, и никому другому. То есть мстить — дело решенное, а умирать погодим.

Со стороны Владимира также насчитывалось пять человек. Один выделялся особенно, — огромного роста и явно недюжинной силы. Остальные тоже не казались увальнями.

Обе стороны по обоюдному согласию явились на переговоры без оружия.

В нейтральной полосе, то есть по краям стола, напротив друг друга, восседали Арий и Блуд, как сторонние наблюдатели.

Стол был широким и длинным, но сидели только князья, да наблюдатели, остальные стояли.

Все молчали, но по лицам собравшихся людей, я легко определил, что первые предложения, очевидно, со стороны Владимира, уже высказаны. Теперь все ждали, что ответит Ярополк. Однако Великий князь молчал и смотрел на Владимира, который под взглядом своего старшего брата начал проявлять первые признаки раздражения.

— Прости, брат, — проговорил Владимир, — ты пришёл молча поглядеть на меня, или вести со мной переговоры?

— Да, — наконец, произнес первое слово Ярополк. — Я пришел переговорить с тобой, но увидел тебя и подумал. Как же долго мы с тобой не виделись! Как время меняет людей! Я помню вечно раздраженного мальчишку, готового бросаться с кулаками на любого. А сейчас передо мной сидит человек, который владеет собой и тысячами людей, который претендует на Киевский стол и Великое княжение. И уже, в общем-то, достиг желаемого. Дело за малым, устранить своего старшего брата?

— Вы все, как сговорились, — поморщился Владимир, — так и норовите подтолкнуть меня на убийство! Я не жажду твоей крови, брат! Всё, что мне нужно, я изложил тебе только что. Если ты готов согласиться со всеми моими требованиями, давай подпишем грамоту и дело с концом. Если у тебя есть возражения, выскажи их, начнем обсуждать.

— Хорошо, я соглашусь на твои требования, если ты ответишь мне на один вопрос.

Владимир скривился, но взял себя в руки и сказал:

— Задавай свой вопрос, я постараюсь утолить твоё любопытство.

— Мой вопрос прост, — что нового ты собираешься привнести на Русь?

— Я так и думал, что ты спросишь меня об этом.

— Тем лучше. Значит, ты готов ответить?!

— Да, ответ очевиден, единовластие. Не станет на Руси равнозначных князей, которые смогут повелевать городами, как своими. Они уже не будут володетельными князьями, не смогут передавать власть над ними по наследству, а станут получать всякий раз эту власть из моих рук, или рук моих детей.

— И много у тебя детей, брат мой?

— Это уже второй вопрос! Я ответил тебе на первый?

— Нет, потому что это не новость. К тому же ты не сказал, как ты этого достигнешь? Мечом и огнем? Олег Вещий уже пытался, но не достиг желаемого, потому что Даждьбоговы внуки не могут признать себя покоренными. Покон и Правда не допускают задуманного тобой. Значит, станешь менять веру? Христианская или мусульманская вера призывают, именно к тому, чего ты хочешь. Правда, у тебя 'связаны руки' клятвой, которую пришлось принести в Новогороде...

Кроме того, при твоем любвеобилии, наплодится столько наследников, что после тебя, они растащат Русь по кусочкам.

Я не вижу твоих путей к наследному единовластию, может, подскажешь?

— Нет, не подскажу! — задиристо заявил Владимир.

— Потому что не знаешь или не можешь? Я понял, что ты менее меня подготовлен к Великому княжению. К тому же твой путь более кровавый и хаотичный, — с сожалением заметил Ярополк.

— Зато, более быстрый! Давно пора менять привычки и устои этой земли и племен. По иному не получится, затянет в трясину. Только сразу и вдруг, иначе нельзя.

— Экий, ты быстрый, братец. Ни одно дело сразу и вдруг не сладится, спроси у мастеров, сколько им приходится ждать, чтобы изготовить хороший лук, или меч 'кладенец'? Понимаешь, Владимир, просто ждать, пока подсохнет клей или вылежится булат. А сколько времени они тратят на то, чтобы постичь состав клея или булата! А ты хочешь одним махом разрушить тысячелетний Покон племен?! Подмять под себя всех разом?

Не сомневаюсь, разрушить ты сможешь, и погубить многих, не согласных с тобой, сможешь. Но какое государство ты будешь строить и с кем? Вот с этими, которые стоят позади тебя? Робичич, с такими же, как он сам дружками, сможет создать только государство рабов!

Я заметил, как злобно ощерились и Владимир, и его дружки, а Ярополк, словно, не замечая этого, продолжал говорить.

— Ты-то, Хранитель, — обратился Великий князь к Арию, — как же ты не понимаешь, что это будет самое страшное государство, где и правители, и подвластные им люди, сплошь будут рабами. Как ты-то не можешь понять, что нельзя ломать народы, потому что это аукнется потомкам, которые превратятся в уродов, не верящих ни во что, или верящих во всё сразу.

Какой же ты Хранитель, если не можешь осознать такой простой вещи, как мироощущения человека. Как они важны для каждого, от князя до смерда. И ты, вместе с моим безумным братом пришёл требовать от меня, чтобы я согласился добровольно отдать на растерзание все племена, живущие на этой земле?

Может, ты чувствуешь приближение своей смерти, поэтому спешишь увидеть рождение могучей Руси? Так могучей Руси не будет, родится Уродец, награжденный 'падучей' болезнью.

Арий всё ниже и ниже опускал голову, понимая правоту слов Ярополка. Однако моё внимание было приковано к Владимиру и его соратникам. В шатре чувствовалось предгрозовое напряжение, после которого начинают сверкать молнии и греметь громы.

Но послышался голос Ария:

— А, что можешь предложить ты, Ярополк?

— Все мои предложения на поверхности. Неужели кто-то зашорил всем глаза, что даже Хранитель не видит того, что уже сделано? Нет? Хорошо, я подскажу.

Первое, я принял веру в Единого Бога, чтобы стать примером своим подданным. Заметь, примером, но не насильником.

Я никого не заставляю менять веру предков. Наши деды и отцы проявляли терпимость к иноверцам, и разрешали ставить им своих богов рядом с нашими капищами. Тебе, Хранитель, известны плоды такой терпимости, потому что большинство чужаков, со временем, начинали молиться и нашим богам. И я не нарушу традиций, но приведу племена к Создателю. Так будет!

Второе, я женат на гречанке, у меня одна жена, которая станет матерью моих детей, чьи кровные узы не вызовут ни у кого сомнений. Наследие во всех государствах передается по мужской линии. Старший сын примет власть от отца, второй сын, если он будет, станет подспорьем старшему и в случае смерти, болезни первого, останется законный приемник власти. Остальные дети, — это источник добрых соседских отношений, особенно девочки.

Третье, благодаря моему прадеду, деду и отцу под моей рукой находятся города почти всей Руси, где сидели наместники, кроме Полоцка, где твердо стоял Рогволод.

Даже непокорный и обиженный Новогород терпеливо нес бремя моей власти. Правда, этот город, — отдельная моя забота, потому что это город Рюрика, наша родовая вотчина.

Четвертое, чтобы обезопасить Русь от Дикого поля, я уже стал приручать печенегов к земле. Пришлось даже подарить землю убийце нашего отца, кагану Куре, который принес присягу верности и обещался защищать границу Руси. Думал и о других влиятельных ханах степняков, за спиной которых мы могли бы строить города и укреплять их, торговать и плодиться, любить и воспитывать детей.

И последнее. Постепенный приход к христианской вере, введение новой формы престолонаследия и объединение всех племенных союзов в единое государство, Русь, с одновременным удалением границ Дикого поля, заставит Константинополь искать у нас защиты. Соседствуя с таким мощным государством, каким я вижу Русь, Империи и в голову не придет навязываться нам в качестве сюзерена. Императорский Дом Византии сам будет стремиться породниться с Великокняжеским Домом Руси. Этого мало?

— Весомо, убедительно, зрело и мудро, — сказал Арий, — Мне жаль, что такой разговор у нас не состоялся раньше. Но лучше поздно, чем никогда!

Однако Владимир перебил Хранителя:

— Если всё так здорово и мудро, то почему всё так легко развалилось от моего слабого толчка?

Ярополк хотел ответить, но Арий остановил его и принял роль ответчика на себя:

— Ломать, не строить, князь! Сам посуди, сколько времени тебе понадобиться, чтобы разорвать рыбацкую сеть? А, чтобы её связать?

Ярополк только успел наметить пути развития Руси, едва начал подготавливать души и разум людей к предстоящим переменам, как появился его брат, который заявил, что перемен не будет.

Любое живое существо не терпит перемен и старается сохранить привычные условия жизни. В новом выборе, всегда таится тревога, опасность, а вдруг, станет хуже? Тебе, Владимир, это хорошо известно! Ты за год своих скитаний прошёл великолепную выучку управления толпой и вовремя воспользовался этим. Да и Перуновы волхвы позаботились... Зачем же задавать вопрос, ответ на который очевиден. Или ты считаешь, что здесь перед тобой разношерстная толпа зевак?

— Я так не думаю, но мне кажется, что ты, Хранитель, очень часто меняешь свой выбор...

— Нет, Владимир, не часто, но меняю. К тому же мне довелось услышать вас обоих, и замыслы Ярополка убедили меня в правильности его пути. А потому заявляю...

Однако Арий не успел закончить свой монолог. Едва уловимым движением один из соратников Владимира метнул в него нож. Я был уверен, что Отшельник готов к такой развязке и не позволит себя убить. Уж кто-кто, а я-то знал, что может этот человек...

Но он не смог, а, может быть, не захотел?..

Я увидел, как рукоятка ножа торчит из его груди, и в том месте начинает расплываться красное пятно. И вот тут-то я окончательно потерял контроль над собой.

В яростном отчаянии я проявился в шатре рядом с Волхвом, забыв обо всем, лишь бы успеть вдохнуть жизненную энергию в этого мудрого и дорогого мне человека. Мои действия были столь быстрыми, что никто из его врагов не успел среагировать на них. Поэтому отвратить от него смерть я успел.

Впервые за последние недели успел!

Неожиданно громко заорал Ватажка:

— Берегись!

Я понял, что предупреждение относится ко мне. Успел ещё отметить про себя, его великолепную реакцию. Затем, замедлив время, оглянулся и увидел, что на меня прёт с мечом, тот самый бугай, который метнул нож в Ария.

Делать было нечего, пришлось вырвать оружие, и им же порешить его обладателя. Своих мечей не доставал, только поразился, как я мог не заметить оружия у противника.

Ещё раз оглянулся, за спиной у меня стоял бледный, как полотно, Ярополк и Ватажка, готовый защищать князя голыми руками. Глянул вправо, влево. Справа увидел беспамятного Волхва, слева стоял Блуд и ещё кто-то здоровенный и очень опасный.

Сразу понял, медлить нельзя. С криком 'Держи!' перебросил реквизированный мною меч, Ватажке.

Сразу же услышал звон стали о сталь, — это Ватажка вступил в сражение с одним из сподвижников Владимира. Краем глаза углядел, что до Ярополка никто ещё не добрался.

Увидел, как оба боярина опрокинули стол, а братья Мстиши ухватились за лавку и приложили ею Блуда, который попытался напасть сбоку на Ватажку. Приложили основательно. От удара Иуда отлетел к стенке шатра и больше не поднялся.

Я крикнул:

— Ватажка, уводи Ярополка, хоть силой, я вас прикрою. Парни, возьмите Хранителя, он жив.

Слева от себя увидел движение, это Владимир пытался разрезать ножом полотно и вырваться из шатра, а на меня нападал тот самый громила, которого я приметил ещё из подпространства. Но остановить меня уже не смог бы и Перун с Кащеем.

Разорвав богатыря, я ринулся, было за Владимиром, но вовремя заметил опасность, грозящую Рогдаю Полоцкому, перехватил очередного дружка Владимира, и начисто оторвал тому голову.

Шатер опустел. На земле лежало обезглавленное тело боярина Микулы. Рядом с его телом, валялись трупы Иуды Блуда и трёх подручных Владимира. Самого Владимира и ещё одного, из его сопровождения, в шатре не было.

'Оком' обозрел пространство вокруг шатра. От него, в противоположные друг другу стороны, разбегались две группы людей. Двое, во главе с Владимиром спешили в свой лагерь. Вторая группа спешила к городу. Князь Ярополк и Ватажка шли впереди, за ними следовали сыновья Рогдая Полоцкого с телом Хранителя, за жизнь которого я уже не беспокоился.

Мы с боярином остались в шатре одни. Я посмотрел в глаза отцу Мстиши и произнес:

— Простимся, боярин, потому что ты меня больше не увидишь. Я чую, настал мой час. Извинений тебе не приношу, мне нет прощения, только знай, что Мстишу я любил, как сына. Думаю, и для тебя, и для меня он был, как свет в окошке.

Я чувствовал, что Рогдай не держит на меня зла и понимает, что каждое мое слово — правда.

— Исполни мою последнюю просьбу, Рогдай, передай всем моим ученикам, оставшимся в живых, и дружине, что я их всех буду помнить до последнего мига моей жизни. Передай мою веру в их разум и братство. Я знаю, что и без меня они примут правильное решение и проживут свои жизни достойно. А мне пора уходить, прощай.

Я протянул руку боярину, но тот, сделав шаг, кратко обнял меня и быстро вышел из шатра. Я вышел вслед за ним и долго смотрел, как Рогдай удаляется в сторону Роденя.

Затем, повернулся к городу спиной, выхватил свои родимые мечи и направился к стану Владимира, постепенно набирая темп.

Неожиданно в моем мозгу прозвучал голос Ария:

— Остальное, — докончит Владимир. Я об этом позабочусь.

Сейчас, наконец, до меня дошёл истинный смысл сказанного тогда Арием. Я тогда неправильно понял Волхва. Остаток 'квеста', действительно, доканчивал Владимир. Он был обречен. Я приговорил его и шёл доканчивать этого выскочку, чувствуя, что с его гибелью, круто измениться и моя судьба. Куда склонится чаша весов, я сейчас не думал, меня занимали иные мысли:

— Не будет у этой Руси князя 'Красно Солнышко'. Не будет у этой Руси и 'святого' Владимира, первокрестителя. Некому станет насильно загонять людей в иную веру, — прошептал я, уже набрав темп, готовый убить каждого, кто осмелится поднять на меня оружие.

В лагерь новгородцев я ворвался как ураган. Мало кто решился обнажить против меня оружие. Кто посмел, те погибли. Убивал бы и ещё, но во мне прозвучал голос:

— Что же ты делаешь, Никита?!

— А, что такого?! — наивно поинтересовался я. Голос показался знакомым, но я так и не вспомнил его обладателя. Однако опомнился и прокричал:

— Владимир, выходи! Я знаю, ты рядом и прячешься за спинами воев. Выходи и умри, как подобает князю, иначе я зарежу тебя, как дворовую шавку.

Мой громоподобный голос разнесся по всему лагерю. Его услышали все новгородцы, и Владимир уже не мог не ответить на оскорбление. Если бы он не вышел ко мне, наплевав на правила чести, то стал бы политическим покойником, что равнялось бы физической гибели.

И он вышел, правда, надеясь отбрехаться.

— Кто ты такой, чтобы вызывать меня на поединок? Ты, безродный полукровок, а я князь.

— Князь? — насмешливо переспросил я. — Ты такой же полукровок, как и я, только я вольный человек, а ты — робичич, потому что Святослав забыл дать вольную твоей матери. Господа вольные новогородцы не знают об этом, им забыли сказать. Так, что не тебе похваляться предо мной своей родовитостью, сын холопки.

Новгородцы заволновались, не пристало на Руси выбирать в князья сына рабыни. Правда и Покон не позволяли делать такого. И Владимир понял, что придется драться.

Никто не огораживал нам ристалища, места для боя хватало, потому что никто не решался подступиться ко мне ближе, чем на двадцать шагов.

Владимир обнажил меч, прикрылся щитом и изготовился к поединку. Я посмотрел в его глаза, желая узнать, понимает ли он, что сейчас погибнет. И не увидел там страха. Князь, как самурай, отрешился от всего земного. Перед ним сейчас существовал только противник, которого следовало победить. Смерть и жизнь остались за границами его рассудка.

'Лады, умрешь ты достойно, — молча пообещал я Владимиру. — А, ведь, мог и в живых остаться, если бы не трогал моих учеников и друзей. Но тебе было на всех наплевать, ты рвался к власти. Ты разрушил мой мир, сложившийся, созданный мной здесь за три года. И сейчас я разрушу твой. Сейчас ты поймешь, что такое боль и смерть'.

За то время, пока я мысленно произносил свой монолог, Владимир продвинулся на три шага, подбираясь ближе, чтобы начать атаку. Я предвидел всё, что собирался сделать мой противник, потому стоял и ждал. Моя неподвижность настораживала и пугала не только князя, но и новгородцев. Поэтому от напряжения, казалось, что звенит сама тишина, которая установилась вокруг ристалища. Начало первой атаки затягивалось, потому все, словно боялись пропустить его, как будто знали, что судьба поединка решится одним, двумя ударами.

Наконец Владимир решился и сделал быстрый выпад. Он всё исполнил, как его учили, технично и правильно. Но учили-то его люди, и учили биться с людьми...

Мне же хватило того мгновения, когда при выпаде он раскрылся, и его щит в левой руке ушёл немного назад, в то время как правая рука с мечом устремилась вперед, ко мне. Резко отбив вверх и в сторону его оружие своим самурайским мечом, который находился у меня в левой руке, я пронзил акинаком горло князя.

— Больно, Владимир? Моим ребятам тоже было больно. И сотни других, которых убивали, в угоду твоей гордыни, испытывали боль, — проговорил я, наблюдая за его стекленеющими глазами. Когда жизни в этом взгляде уже не осталось, я выдернул из его горла акинак и произнес:

— Прощай, робичич!

Это последнее, что мне довелось произнести, потому что вокруг всё померкло, а моё тело начало безудержное падение...

Проявившись на острове во плоти, я оказался рядом с шатром, который видел три месяца назад, посетив остров Руян. Я стремился войти в шатер и без колебаний вошёл в него. И замер, увидев огромного семиликого Руевита.

Это был живой, но застывший богатырь. Мои глаза, обежав его лица, обращенные ко мне, не зацепились ни за какой изъян, но остановились на том, что было в его руке.

Это был священный меч! Он сверкал даже в полумраке шатра. Его мощь и красота были настолько притягательны, что моя рука непроизвольно дернулась коснуться этого чуда...

Но я превозмог соблазн не потому, что моя воля переборола его, совсем не из-за этого. Во мне возник страх, непреодолимый страх чего-то непоправимого, чего-то ужасного, которое уже невозможно будет даже повторить, будь я стократ Богоравным.

Но во мне уже родилась иная сила, которая требовала забрать 'кладенец', и чей-то голос произнес:

— Что тебе до этих русов, что тебе до всего этого мирка, пусть себе разбираются сами со своими делишками. У тебя впереди вечность, ты способен решать задачи, которые не под силу земным богам. Оставь мысли об этих смертных, которые сами не могут и главное не хотят ничего видеть, слышать, делать. Их мир переполнен эмоциями, они безнадежно тупы и самонадеянны. Их возможности бесконечно ограничены и не позволяют им высовываться дальше своих страстей, которыми они живут.

А они ещё хотят быть счастливыми и богатыми, стремятся править миром и любить, но не знают, что быть одновременно и тем, и другим, — невозможно.

И речь идет о лучших представителях человечества. Остальные, вообще, недостойны внимания.

Зависть — их хобби. Каждому непереносима мысль о том, что, а вдруг он больше пошевелит своей атрофированной извилиной, чем его сосед, а в результате получит меньше.

А если всё же находятся такие, которые хотят из этого болота вылезти, то зависть остальных бездельников и дармоедов, которым только бы брюхо своё набить, да нажраться до свинячьего визга нахаляву, заставляет эти единицы, осмелившихся мыслить самостоятельно и независимо, отступать или покидать родные края.

Их выбор достоин презрения! Ты посмотри, кого они себе выбирают в князья, — это же сплошь развратники и властолюбцы, захребетники и казнокрады. А ведь выбирают по себе!

Потом ругают, клянут, на чем свет стоит, а, в конце концов, оправдывают. А почему, да потому что сами же такие. А чуть кто захочет что-то изменить, криком изойдут:

— Не тронь! Нам и так хорошо, смотри, какие мы здесь пузыри можем пускать!

Кстати, племена, о которых ты так радеешь, худшие из ныне существующих. А ты жалеешь их? Да это же сорняки на теле Земли, которые надо выкорчевывать и уничтожать безжалостно, чтобы даже их случайное семя не попало в почву, иначе они прорастут везде и всюду, и наступит крах цивилизации.

Лень — их кредо. Суть бытия человека — это рог изобилия, скатерть самобранка или бездонный кувшин с кашей. Скоро появится и Емеля на печи.

И три богатыря — это не иносказание. Слагали то, что думали, о чем мечтали, чтобы кто-нибудь пришёл да сделал за них всё: защитил, накормил, обогрел, напоил и построил.

Тебе известно далекое будущее, и что в нем уж так изменилось? Что изменилось в потомках этих никчемных племен? Разве они чему-нибудь научились за века? Нет. В них осталось столько же жестокости и презрения к чужой жизни...

Мало того, они утеряли смысл чести и достоинства, они потеряли умение уважать более достойных. Дружбу и любовь они сделали заложниками благополучия и достатка. Что же ты молчишь, возрази или бери меч!

Ты ещё можешь всё исправить, возьми меч!

Я нашел возражения, но меня опередили.

Всё вокруг застонало, завизжало, закрутилось, завихрилось. Затем стало тихо и темно, и в голове, и на сердце. Мрак поглотил меня.

Злобный смех, пришедший откуда-то из неописуемого небытия, зазвучал мощно и победно. Смех стал приближаться, стал звучать вокруг меня, а, затем, во мне. Мрак поглощал меня, смех подавлял меня.

Застигнутый врасплох, я растворялся во тьме, смех превращал меня в ничто, но я ничего не мог сделать, да и не хотел. Моя воля, моё сознание угасло, а к подсознанию я забыл дорогу, не мог пробиться, забыл, что нужно пробиваться. Неожиданно я раздвоился.

В одной из ипостасей я оказался равнодушным зрителем, который взирал, как его двойник, растворяется в Хаосе, отрицающего всё живое и разумное, не принадлежащее Мировому Океану.

Однако, несмотря на своё бессилие, мне каким-то образом всё же удавалось осознавать, что это ещё не конец, что он, то есть я, ещё не до конца побеждён. Я понимал, что раз моё подсознание ещё не затронуто, то есть надежда к самостоятельному мироощущению. Это понимал и мой двойник.

Но ни у него, ни у меня уже не было сил продолжать борьбу. На мгновение установилось зыбкое равновесие.

А затем, с новой силой раздался злобный раскатистый смех. Одновременно обе мои ипостаси почувствовали, что вот сейчас, в эту секунду, окончательно всё решится в пользу Хаоса.

И та ипостась, которая ещё оставалась моим 'эго', скачком, рывком отчаяния вспомнила и пробилась к безусловным рефлексам защиты того, в ком теплились остатки существа, противоречащего космической энтропии.

Всё сразу же изменилось. Ментальный удар невообразимой мощи потряс основы небытия. Смех заткнулся на всхрипе 'Ха!' Яркий свет разрезал мрак, словно разряд молнии на чёрном грозовом небе. И пришло осмысление происходящего.

Я, огромный и непобедимый, словно легендарный Титан богоборец, стоял на острове Рюген и держал в руке меч семиликого Руевита. И не просто держал, но победно потрясал им.

Удивительно, но несмотря на свои действительно гигантские размеры и ощущение космической мощи, я не чувствовал себя Прометеем, а, скорее, сторуким и стоглавым, ужасным порождением Урана и Геи. Я содрогнулся от отвращения к себе. Мне захотелось кричать от страха и безысходности, из-за того, что я не смог превозмочь в себе искушение вырвать оружие у заколдованного богатыря, не смог подавить чувства превосходства и эгоизма, обрекая миллионы людей на гибель и забвение. В отчаянии, мне в первый раз за три года, захотелось лишить себя жизни, бросившись на тот же самый меч, который я держал в руке.

И вдруг где-то, толи с небес, толи внутри меня раздался голос:

— Не глупи, ты победил! Ты смог перебороть свой мрак и накопленное в тебе зло. Ты смог остаться человеком, потому что сейчас ты чувствуешь страх и отчаяние, но главное, раскаяние и стыд. Никто в этом подлунном мире, кроме человека, не может испытывать подобных чувств. Ты защитил в себе человека, ты победил!

— Какая же это победа? Это Пиррова победа! Зачем мне такая победа, когда священный меч находится в моих руках, когда племена (родословов) обречены на исчезновение. Разве ты не понимаешь, что это непоправимо!

— Всё в этом мире поправимо. Конечно, то, что погиб Владимир, а Ярополк остался править, не пройдёт бесследно для племен Руси. Их история начнет свой, несколько иной путь, который ни ты, никто другой предсказать не может.

На какое-то время на этих землях воцарится заметня, но... Помрачение пройдёт, как прошло оно и у тебя.

Тебе говорили, и я напомню ещё раз, что нет судьбы, есть судьбоносные решения. Человек волен в своих решениях и поступках, а значит, он сам вершит свою судьбу.

Что касается меча, то это просто символ, который может оказать влияние, если об этом кто-нибудь, когда-нибудь узнает. Но кто узнает-то?

Стоит тебе протянуть меч к руке Руевита, как его длань вновь примет священное оружие.

— Что так просто?

— Самое гениальное — это самое простое. Не ищи сложных путей, запутаешься сам, запутаешь других.

— Значит, племена этих земель не обречены? Значит, и здесь Русь будет существовать?

— Никто, даже боги, не могут предугадать того, что будет через тысячи лет.

Я дал людям свободу выбора. Я вдохнул в человека целый мир, самого себя. Я лишил Ваши Миры предначертанной судьбы. Ищите и обрящете!

— Боже! Что же будет дальше?

— В этом временном континууме твой Квест закончен, но... отсюда только продолжится Путь Командора.

— Куда? — хотел спросить я, но почувствовал пустоту. Это означало, что контакт закончен. Свобода выбора была за мной.

(конец первой книги) 20.10.2004 г.