И девушка старательно занималась. Порой её одолевало раздражение. Казалось, что она тратит время на какие-то глупости, тогда как от тренировок с оружием и то было бы больше пользы — подстраховать Клареда в битве с Мореной. Но Санат уверял, что это капризы всё того же ума, не желающего решать главную задачу. Ведь убийство никому не поможет, никого не вернёт, лишь приведёт к новым в отместку, и так по бесконечному порочному кругу. Тут логика была понятной, с этим трудно было поспорить. И под добрым, спокойным, уверенным и полным внутренней мощи взглядом Волхва подобные мысли действительно начинали казаться слабостью.
Иногда Алрина начинала чувствовать себя беспомощной букашкой, которая не в состоянии справиться со своими страстями и обречена вечно болтаться по жизни со сжигающей нутро ненавистью и изнуряющей болью. Тогда она сворачивалась в клубочек и начинала плакать. Но Хранитель подходил, поднимал её, усаживал снова прямо и заявлял, что это всего лишь жалость к себе, которая и делает девушку слабой. "Перестань думать о себе! — говорил он. — О том, кем ты себе кажешься вот тут, в голове. Я знал тебя совсем другой. Но и та личность не была настоящей. Настоящее то, что у тебя в душе. А там — зерно светила, такого же как солнце, такое же, как у всякой живой души. Так что садись и ищи это зерно внутри. Я тебе точно говорю, что оно там есть! И это ощущение тебе знакомо".
И Алрина, помня о том, что от её успеха зависит, возможно, не только её судьба, садилась и искала, даже когда отвлекать её принималось тело: то голова закружится, то суставы заломит, словно она замёрзла, то дёргать начнёт во все стороны, как припадочную.
Тогда Санат посоветовал ей медитировать вместо внутреннего солнышка на внешнее и добиваться сходства ощущений. Важным оказалось не уходить в себя, а продолжать воспринимать окружающее через призму собственного света. И после нескольких таких переключений внимания у девушки наконец начало что-то получаться.
Каким же это было облегчением! Словно с закопчённых окон счищали вековую грязь. Сперва ненадолго — какие-то мгновения. Потом всё дольше и уверенней. Весь мир при этом преображался в её восприятии. Она действительно ощущала себя светилом, которое готово одаривать теплом и лаской любого, просто потому, что у неё их в избытке.
После этого начало меняться и текущее отношение к ситуации, вне медитации, в уме. Алрина многое пересмотрела. Поняла, что власть Морены над нею держалась на страхе, которым она фактически вверила себя в её руки. Могла ведь с самого начала отказаться от этой "дружбы", которая сразу показалась ей неискренней и опасной. Вряд ли бы её выгнали из Орды на погибель, учитывая, что аватара Мары наверняка знала, что имеет дело со Стражницей Доспехов и неспроста хотела держать её при себе. Как объяснил Санат, скорее всего, если бы удалось её сломить, то Меч Кернуна доверили бы ей, и он стал бы поистине разрушительной силой для врагов Орды.
Вот только сломить дух можно, лишь если человек сам сдастся. "Победа или смерть", — таков был девиз Мариного Ордена, но сила его была в истинности. С подобным отношением человек становился непобедим для сил Хаоса. Конечно, маленькая девочка не смогла бы этого понять, но теперь... Пожалуй, Алрина перестала бояться Морены.
Ведь Солнце, греющее землю, питается Хаосом, превращая его и всё, что попадает в поле внимания, в энергию, то есть свет и тепло — так сказал Хранитель. А значит и её внутреннее солнышко неподвластно ухищрениям той, кто только и может, что играть на страстях. Наоборот, оно получит пищу и поможет их преодолеть. Главное — не забывать о нём.
Отследила Алрина и те моменты, когда её импульсы, по всей видимости, направляла Мара. Не зря ей тогда смутно казалось, что подсказки приходили извне. Именно так действовали Проклятые. Подталкивали человека на крайности, когда он испытывал ярость, похоть, ненависть, страх. Нет, теперь уже изнутри ощущалось, насколько это разъедающие душу чувства. Были и другие, Стражнице почти незнакомые, но виденные у других: алчность, зависть, властолюбие. Боль разлуки, как ни странно, тоже.
Вырастив своё внутренне солнышко до размеров кулака, девушка поняла, что для любви вовсе не нужно, чтобы Кларед был с нею неразлучно или выбрал её прежде долга. Если они находили друг друга в разных жизнях и всегда ощущали своё родство, что против этого нынешнее расставание? Когда-то она сочла нужным его отослать, теперь он сам счёл нужным уйти. Это ничего не меняло в их связи, пережившей не одну телесную смерть. А может быть, даже укрепляло её. Чувство Алрины сделалось много больше неё самой, и ей было довольно, что он жив и здоров.
За душу айланна переживала немного, конечно, но Волхв говорил, что страх и любовь несовместимы. Где есть любовь, там нет страха; где есть страх, там нет любви. А опасения — те же страхи. Так что любовь её должна быть не просто бескорыстной, а беззаветной, не знать ни малейших сомнений — только тогда она сможет одолеть даже влияние Проклятых, смыть клеймо, которым они привязали его к себе и в посмертии.
Жизнь шла размеренно: завтрак, медитация, немного работы по хозяйству, обед, охота или заготовка дров и целебных трав, снова медитация, ужин, сон. Санат иногда отлучался, чаще всего на день, иногда на несколько. Всегда оставлял дрова, иногда приносил подходившие к концу припасы — муку, масло, свечи.
Лето прошло не то чтобы незаметно, но совершенно без событий. Однако, несмотря на это, при взгляде назад казалось длинным, как половина жизни — так сильно поменялись взгляды Алрины. Даже лицо её стало другим, как утверждал Волхв. Сама же она заметила лишь то, как изменились её движения — стали более плавными и экономными.
Близилась осень, дни стали короче. По вечерам после ужина Алрина любила сидеть у окна, кутаясь в палантин Клареда, и думать о нём, наблюдая, как зажигаются звёзды. Она оттягивала момент стирки дорогой ткани цвета поздних сумерек, как могла, чтобы не лишаться запаха любимого, который всё ещё немного ощущался и напоминал о счастливых днях: ароматная вода для волос, смешанная с его помтом и терпким духом их страсти.
Здесь небо казалось таким близким, словно поднимись на ближайшую вершину — и сможешь коснуться Пути Мелвина рукой. Хранитель объяснил ей, что это такие же солнца, как то, что обогревает их мир, только очень далёкие. И разумные. Выходило, что в её детских фантазиях была доля правды. Им оттуда, сверху, наверняка были видны оба айланна, и Стражница просила звёзды передать ему свою любовь, направляя её вдаль ласковым и спокойным, как долинная речка, потоком.
* * *
К середине осени, когда на горе стало совсем прохладно и неуютно, Санат сказал, что пора идти в люди. Сохранять безмятежность, сидя там, где никто тебя не тревожит, проще простого — реагировать-то по сути не на что. И вся эта благость может слететь от первой же настоящей грубости. Так что пора мол переходить к практике. Тем более, что домик не был утеплён, и ни одежды, ни обуви на высокогорную зимовку у Алрины не имелось. Свои тёплые вещи она оставила в Сагате, а в Арбене ей хватало душегреи, подбитой заячьим мехом, плотной юбки и сапожек на шерстяные же чулки.
Они вернулись в Свободные Княжества тем же способом, что и раньше, только на этот раз Алрине пришлось сесть на свободного от груза коня и сосредоточиться на его гриве, потому что заболтаться, как раньше, у неё теперь не получалось.
Оказалось, что поздней весной нарты взяли Пестердом и к концу лета подмяли под себя практически всю провинцию. Однако за Тракт они по прежнему не ступали и не приближались к нему. Князья подтянули свои силы к этой новой границе, а по всем населённым пунктам глашатаи то и дело зазывали бойцов в Дружину Совета, обещая содержание, обучение и обмундирование. Всех желающих направляли в Гостердом, который, очевидно, перестал быть тайной. Поговаривали также, что в Селвидом уже нагнали войск.
Хранитель выбрал для зимовки Бравин и настоял, что им нужно работать с людьми, дабы как следует укрепить её новое мировосприятие. Благо беженцев с востока прибавилось, и они не желали двигаться дальше на Запад, надеясь, что вскоре их дома отобьют, и можно будет вернуться.
Волхв притащил из последней отлучки какую-то диковинную лютню, число струн на которой близилось скорее к арфе, и устроил их обоих на постоялый двор, как отца и дочку: себя — развлекать посетителей, а её — разносить им угощение. То есть, снова терпеть приставания.
Но в этом и заключался замысел наставника: подвергнуть девушку частым нападкам, чтобы закалить стойкость духа. Он утверждал, что если ей удастся удерживать ощущение солнышка в груди на том же уровне, что и в горах, то трогать её перестанут.
Однако Алрина зря понадеялась на скорый успех — при первом же прикосновении к своему мягкому месту она потеряла душевное равновесие, и сорвалась бы сразу же, не пообещай ей Волхв, что не позволит поползновениям зайти действительно далеко.
Он хотел, чтобы ощущение собственного достоинства, которое девушка восстановила и взрастила в безлюдных местах, не рассыпалось, как отцветший пушистик, при недостойном поведении других по отношению к ней.
Первый урок пришлось осваивать заново и в новом ракурсе. Санат сказал, что ей необходимо научиться разделять внимание, чтобы оно частично всегда было сосредоточено внутри, на сердцевине своего существа, питая 'солнышко', а в остальном рассредоточено вокруг, воспринимая по возможности всё сразу, чтобы те же поползновения не становились неожиданностью.
Последнее Алрина в общем-то тренировала ещё в боевых занятиях. А вот совместить одно с другим оказалось сложно. Хотя именно 'солнышко' наполняло силой новый образ себя, растворяя тени низменных порывов. И там, где прежде приходилось защищаться, реагируя на них, нынче можно было 'навязать' более возвышенную ноту одним взглядом. Однако выстройка этого образа давалась девушке труднее всего.
Наверное, останься родители Алрины живы, а замок не тронут, чему-то подобному научила бы её мать. Смутное воспоминание о том, как та держала себя, служило девушке с одной стороны укором, насколько она одичала, пусть и не по своей воле, а с другой — напоминанием и образцом, как должно быть.
Хозяин постоялого двора вначале поглядывал на пару с подозрением, поскольку Санат выглядел едва лет за сорок, с только начинавшей пробиваться сединой, так что Алрина едва дотягивала возрастом до его раннего отпрыска. Однако Хранитель сумел убедить добронравного гражданина своей ненавязчивой отеческой опекой. Отчасти она служила девушке щитом от претензий, подобных тем, какие ей выдвигали на последнем месте подобной работы. Впрочем, и сам хозяин выглядел не настолько пропащим, как прежний, и посетители у него были не настолько развязные, и вышибала утихомиривал буянов расторопней. Возможно, работал тот самый закон подобия, и видеть его в действии, будучи посвящённой, казалось всё-таки немножко сродни волшебству.
У Саната оказался глубокий чарующий голос, да и на лютне он играл мастерски, так что вскоре к ним стали захаживать послушать его, даже приезжие из других провинций. Услышав его в первый раз, Алрина поразилась до глубины души — такое исполнение баллад на две или три головы превосходило всё, что она прежде слышала. Голос брал за душу, погружал в иллюзорный мир, казалось, даже слышишь звон мечей и пение соловьёв. Впрочем, это было вызвано, скорее всего, особыми способностями Волхва.
— Вы хоть что-то не умеете делать? — спросила она восхищённо, когда они вернулись домой.
— Летать, — серьёзно ответил он. — А ремёслам научиться при такой долгой жизни, как у меня, любой бы сумел. Настоящее искусство барда, ныне утраченное, конечно, чуть посложнее, но народу не повредит проникнуться героическим духом перед войной.
О том, сколько же ему лет на самом деле, Алрина пытала ещё поначалу в горах. Хранитель долго увиливал в присущей ему манере отвечать правду, которая ничего не поясняла: "Много", "Столько не живут", "Больше, чем лепестков у пушистика". А когда девушка всерьёз прицепилась, вынеся этот вопрос в "урочные" (более животрепещущие темы, связанные с ней самой и Кларедом к тому времени исчерпались), вздохнул и признался, что после пятой сотни считать перестал, но это было уже давно.
Однако с учётом его периодических "уходов в спячку" ("Как медведь?" — "Похоже, но реже") и путешествий по окрестным мирам, где время течёт иначе, Санат считал, что определить его возраст правильно вообще невозможно. Да и неважно это — всякая душа получает при жизни опыт, просто там, где другим приходится воплощаться неоднократно, начиная путь заново в каких-то иных условиях, он остаётся в том же теле и при той же памяти. Он мог уйти напрямую и в мир повыше, собственно, даже случайно ушёл, но всё-таки выбрал вернуться в родной, чтобы присматривать за ним и наставлять нуждающихся — по просьбе Мелина. Такая стезя далеко не для всех, но это всё тот же путь эволюции (Алрина узнала от него немало новых мудрёных слов, кратко и ёмко обозначавших понятия, с которыми обычные люди не имели дела, а потому без таких "терминов" их пришлось бы каждый раз объяснять или уточнять).
Когда же девушка спросила, каким образом он получил такое бессмертие и могут ли его добиться другие, то поёжилась от ответа: "Могут, ведь я не единственный Хранитель. Но случается подобное крайне редко, потому что проще умереть и родиться заново, чем так. Лично мне было очень больно. Ты даже не представляешь как. Я сгорел заживо. Но не насмерть. Тело моё переродилось, так что теперь оно... Не то чтобы не совсем человеческое, но усовершенствовано по сравнению с твоим. Например, я могу запретить волосам расти на лице или не замёрзнуть в метель на Севере без шубы. Но сами по себе такие способности не стоят тех испытаний, которые мне пришлось пройти, поверь. И сделать это я смог только благодаря тому, что в самый отчаянный момент, который иного лишил бы рассудка, не прекращал раскочегаривать своё внутренне солнце".
Санат тогда ещё приложил палец к груди Алрины — туда, где она растила своё, и на миг, наверное, показал, каков он на самом деле. В точке касания нестерпимо запекло, а в глазах будто и правда солнце полыхнуло — как настоящее, не чета её малютке. Впрочем, Хранитель заверил, что до настоящей звезды ему ещё далеко. Но с тех пор ученица поверила в чудотворную силу внутреннего светила и занималась более упорно. Не сомневалась, что он прав и теперь.
Наверняка, аура Волхва (ещё одно новое слово из тайного знания) тоже немало способствовала отсутствию в трактире крупных скандалов и драк. А также умеряла вольности подвыпивших мужчин. Но всё равно Алрине понадобился чуть ли не месяц, чтобы перестать терять нужное ощущение при малейшем прикосновении к себе посетителей, даже не заряженном особой похотью. Воспоминания о маме в итоге помогли не слишком: в образе знатной дамы была некая надменность, которая по контрасту с положением прислуги лишь провоцировала мужчин ещё больше. И только месяца через два, отбросив и гордость, и униженность девушка добилась состояния, в котором пьяные руки перестали к ней тянуться совсем.
