Уайн ответил с горькой иронией:
— Тем не менее, они считаются добродетельными христианами, так как венчались в церкви, а мы в их глазах — презренные блудники. Хотя если доберёмся до дому, мы станем мужем и женой по нашему закону.
В городе не было уличных фонарей, и потому вышедших из дома в глухой предрассветный час окружала непроглядная тьма. Хотя Диего после того, как они отошли от дома, зажёг факел, его свет мало что выхватывал из окружающего мрака. Заря от души надеялась, что процессия из трёх монахов едва ли возбудит чьё-то подозрение, но страх давил на неё так, что она ощущала его почти физически. Он казался ей похожим то ли на что-то вязкое, заполнившее воздух, то ли на струны и верёвки, растянутые в пространстве. А самым противным было то, что это страх сковывал движения и не давал идти так быстро, как хотелось бы. Впрочем, Уайн хоть и держался молодцом, но всё равно идти быстрее едва бы смог. Заря успокаивала себя как могла, уверяя себя, что не так уже и важно, быстрее или медленнее они дойдут, главное, что этот страшный сон рано или поздно кончится. За ночью неизбежно наступает рассвет, никто ещё не смог отменить этого. Кто знает, может быть, за ночью владычества Церкви тоже придёт время Солнца и Света?
И всё-таки спокойно достичь корабля им не удалось. Откуда-то из темноты на них метнулись чёрные тени, а потом кто-то схватил Зарю за рукав и грубый голос сказал: "отдавай своё барахло, монашек!". Девушка вскрикнула и попыталась вырваться. Это ей почти удалось, но при этом монашеский капюшон слетел у неё с головы, и в свете факела нападавший увидел её лицо и длинные волосы. "Женщина!" — крикнул тот то ли изумлённо, то ли повелительно. — "Не мешает нам с тобой познакомиться, красотка!" "Это разбойники!" — закричал Диего, — "Бросайте всё золото, спасайте ваши жизни!". Заре всё-таки удалось вывернутся из плаща. То ли разбойника отвлёк крик Диего, то ли его всё-таки заинтересовал оброненный девушкой узел, но только она смогла юркнуть в какой-то из боковых проулков и вжаться в какой-то из углов.
Некоторое время она так стояла, не в силах даже сообразить, что ей делать дальше. Смутно она понимала, что нужно пробираться к кораблю, но в такой темноте она была не уверена, что найдёт нужное направление, ведь даже днём в запутанном лабиринте кривых улочек найти дорогу было непросто. Петляя по ним, Заря часто с тоской вспоминала города Тавантисуйю, изначально строившиеся по единому плану и потому чистые, просторные, с улицами прямыми как стрела.
То ли глаза Зари уже начали привыкать к темноте, то ли потихоньку стали наступать предрассветные сумерки, но постепенно Заря стала различать очертания окружающих предметов. Вдруг она увидела, что выход из угла ей перегородила чья-то чёрная тень. Девушка вздрогнул:
— Не бойся, это я, — сказал чёрный плащ с капюшоном, и Заря вздохнула с облегчением, узнав голос Уайна.
— Милый, это ты? А где Диего?
— Разбойники погнались за ним, потому что он не бросил свой мешок с пожитками. Видно, нарочно не бросил, чтобы отвлечь внимание от нас. Удивительно — он вырос в этой ужасной стране, в глаза не видел Тавантисуйю, но, тем не менее, оказался способным пожертвовать собой ради нас... А ведь жертвовать собой ради других способны даже далеко не все тавантисуйцы, а здесь это вообще редкость. Родись он у нас — быть бы ему инкой!
— Неужели бедняжку Диего растерзали разбойники? Что же нам теперь делать, любимый?
— Попытаться добраться до корабля. Без денег и без вещей путешествовать будет несладко, но Эррера должен нам помочь.
Кое-как они добрели до пристани, наши корабль и дождались шлюпки оттуда. Верный сказал им:
— К сожалению, как ни жаль вас, но выйти в таком состоянии в море прямо сейчас я не могу, иначе мы все просто потонем. И оставить на корабле вас не могу, так как среди тех, кто делают ремонт, могут оказаться доносчики. Но, конечно, я не могу оставить вас в беде.
— Спасибо тебе, Эррера.
— Не стоит благодарности, тем более что выход, который я могу предложить вам, наверняка придётся вам не по вкусу. Но если вы хотите остаться в живых, то вы должны согласиться, — Эррера ненадолго замолк, видно, собираясь с духом, чтобы сказать то, что ему очень сильно не хотелось говорить. Уайн и Заря смотрели на него в напряжённом ожидании. — Вы должны провести дни до отплытия в жалкой лачуге, той, где ютится беднота. А после... после вам придётся остричь волосы, потому что иначе вам не избавиться от вшей и блох, которые неизбежно заведутся у вас в волосах.
Уайн ничего не ответил, с болью во взгляде погладив пышные локоны Зари.
— Хорошо, мы согласны, — ответила та, — лучше быть лысыми, чем мёртвыми.
— Конечно, постричься надо будет позже, когда мы отплывём от берега, лысая женщина привлечёт к себе внимание.
Позже Заря как-то смутно вспоминала грязную убогую хижину на городской окраине. Точнее, мутно помнился её вид, но зато очень чётко — запах. Сладковато-гнилостный и никак не уходивший даже через щели, которых в хижине было предостаточно. На Родине Заря привыкла, что помещение нужно хорошо проветривать, а спёртый воздух крайне вреден, тем более что от него вскоре начинает болеть голова, но испанцы привыкли думать иначе, лекаря здесь больше опасались сквозняков, нежели затхлой гнили, и с этим приходилось считаться, как бы трудно это ни было. В первый момент, когда они с Уайном зашли в хижину, Заре пришлось вскоре выбежать оттуда, чтобы выблеваться, потом она чуть-чуть привыкла, хотя порой было трудно отказываться от еды, предлагаемой гостеприимной хозяйкой, и при этом не показывать, что ты подавляешь тошноту. Кстати, саму хозяйку, слепую старуху, она помнила весьма чётко.
— Ты не смотри, что я слепа, — говорила та, — я вижу дальше, чем видят глаза. Двадцать лет назад ко мне заходил юноша, и я увидела царственный венец у него на голове. С тех пор я не видела его, но знаю — теперь у него на голове и в самом деле венец. Знаю и то, что будет с вами.
— Что же будет? — спросила Заря.
— Вы вернётесь на свою родину, у вас будут дети, некоторое время вы проживёте спокойно, но потом, потом...
— Что же будет потом?
— Не знаю, я вижу это слишком смутно. Знаю лишь то, что это потрясёт весь мир, и вас не задеть не может.
— Не слушай этих глупостей, — сказал Уайн Заре, когда старуха удалилась, — не верю я в предсказания и талисманы, разве мало тех, кому предсказывали долгую жизнь, гибнут, не достигнув старости?
— А что потом наше государство беда ждёт — тоже не веришь?
— Может и ждёт. Если в ближайшем будущем не случится ещё какого-нибудь восстания во владениях Короны, то даже если Асеро устоит внутри страны, снаружи её потом могут сжать в кольцо, и конец! Но я не думаю, что на Тавантисуйю рискнуть напасть при жизни Асеро. После него — может быть...
Они не выходили из дому, и к ним никто не заходил, за исключением одного раза. К ним пришёл брат Томас.
— Томас, как я рада, что ты жив и здоров! — сказала Заря. — Скажи мне, тебе точно не грозит костёр?
— Точно, — ответил Томас, и даже усмехнулся, хотя смех для монахов под запретом. — Побывав в Тавантисуйю, я стал слишком важной фигурой, чтобы меня просто так на костёр отправлять. А конфликт с врагами Диего — ну это не то, за что будут избавляться от такого нужного человека как я.
— Томас, мне страшно за тебя, если тебе будет грозить костёр, то ведь ты можешь попробовать скрыться в Тавантисуйю. Ты и Диего. Ведь он жив?
— Да. Он жив-здоров, и даже ваши вещи уберёг, я их уже сразу на корабль перенёс. Что до возможности скрыться — ну если я в какой-то момент пойму, что здесь я не просто рискую, но обречён, то я могу попробовать сбежать. Но пока всё не так печально, а мой долг ходить по краю пропасти дальше.
— Спасибо тебе Томас.
Переведя дыхание, он через силу вымолвил:
— Как горько думать, что я вижу вас обоих в последний раз. Скажи мне, Уайн, неужели даже в темнице ты не уверовал во Христа? Не представляю, как без него можно вытерпеть то, то вытерпел ты и не сломаться!
— А что значит — верить во Христа? Верить, что такой человек был и проповедовал? Так я не отрицаю этого. Верю, что его казнили как бунтовщика, но только не верю... не верю, что если бы не было распятия, то мир бы погиб.
— Но, может, ты хотя бы стал уважать его?
— Христос достоин уважения, как и всякий человек, выдержавший пытки и не сломавшийся под ними. Так что я уважаю его побольше, чем многие христиане, — ответил Уайн.
— Но разве есть христианин, не уважающий Христа?! — поразился Томас.
— Я думаю, что таких большинство. Разве того, кого уважаешь, будешь выставлять нагим и израненным на всеобщее обозрение? Почему христиане изображают его именно распятым? Мне бы лично было бы неприятно, если бы меня выставляли бы в таком виде. А почему это должно быть приятно Христу?
— Однако Великий Манко позволял изобразить себя на цепи и в ошейнике. Позволил показать в пьесе, как Писарро заставлял его становиться на колени, и бил его ногами.
— Ты видел пьесу "Позорный мир"? — удивился Уайн.
— Да.
— А продолжение?
— Его я не видел.
— Однако мог бы догадаться, что чаще Манко у нас изображают не в час его унижений, а в час его побед, без которых бы не было нашего государства. Да и к тому же даже на цепи его изображают одетым.
— Есть правда и в твоих словах Томас, и в твоих, Уайн, — сказал Заря, — ведь Христа и в самом деле чаще всего изображают или младенцем, или уже мёртвым. А почему бы чаще не изображать его дающим заповеди как жить? Или уже после воскресения?
— Есть и изображения Христа во славе... — осторожно заметил Томас.
— Но ведь их много меньше. Томас, помнишь, ты говорил, что сопереживание ранам Христа не мешает христианам наносить не менее страшные раны? И что поклонение девственности девы Марии не мешает христианам насиловать женщин? Так вот, я поняла, в чём дело — они привыкли видеть Христа или младенцем, или мёртвым, а не строгим и неподкупным судиею. И не примером того, как следует жить. А на мёртвых и детей можно не обращать внимание, — Заря улыбнулась.
— Да, пожалуй, это так, — неохотно согласился Томас, — прежде чем уговаривать верить во Христа других, важно понять, во что веришь сам.
— Лично я верю в справедливость принципов, на которых основал наше государство Манко Капак, — ответил Уайн. — Учение Христа частично совпадает с ними, а частично противоречит. Я согласен с тем, что совпадает, и не согласен с тем, что противоречит. А смакование ран мне противно. Хочется поскорее вернуться домой, заживить все свои раны и жить там нормальным человеком. Я же не собираюсь всю оставшуюся жизнь смаковать то, что со мной в подвалах инквизиции творили!
— Да, теперь я понял тебя. Вы, тавантисуйцы, любите жизнь и верите, что её поскорее надо возвращать в норму, а мы, христиане, по традиции привыкшие заострять внимание на страданиях и смерти, кажемся вам какими-то трупоедами. В оправдание нашим художникам скажу лишь, что видом страданий Христа и мучеников они хотели воспитать в людях любовь к человеку и отвращение к насилию, но только... только не очень-то это у них получилось...
Потом было море и приятный холодок на стриженом затылке, Зарю уже не смущал её нелепый вид без волос, да и к её возвращению домой они должны были отрасти. Также ей сильно полегчало оттого, что на свежем воздухе её перестало тошнить.
— За пределами Испании вам уже нечего бояться, — говорил им Эррера, — испанская инквизиция там уже не властна.
— Но ведь людей сжигают и в колониях, — возразила Заря.
— Да, но местные власти. Видите ли, с Короной у властей колоний весьма прохладные отношения. Многие хотели бы отделиться от неё, до недавнего времени Церковь цементировала империю, но духовные лица родом из колоний нередко уже разделяют взгляды своего окружения, а не Ватикана.
— Хорошая весть, — сказала Заря.
— Смотря для кого, — ответил Эррера, — может быть, разобщённые государства не так опасны для Тавантисуйю, как "империя, в пределах которой никогда на заходит солнце", хотя тоже как знать... но вот для местного населения обретение колониями независимости при сохранении власти белых будет ещё худшим злом. Корона хоть сколько-то ограничивает эксплуатацию.
— Что же делать?! — спросила Заря.
— То, что делает Инти — пытаться поднять восстания в колониях среди коренного населения. Если хоть одно из них увенчается победой, то у Тавантисуйю появится союзник, на которого можно положиться в трудный час. Пока Тавантисуйю противостоит христианскому миру один на один, шансов у вашей страны немного, но если у неё появятся союзники — другое дело.
Заря вздохнула, ничего не ответила и только крепче сжала руку Уайна. Кто знает, может, они возвращаются в Тавантисуйю не навсегда? Может им, влекомым долгом, опять придётся со временем её покинуть для новых, смертельно опасных приключений? Или по их стопам пойдёт кто-то другой? Может быть, даже тот маленький человечек, что начинает шевелиться у неё в животике? Заря положила ладонь на уже начавшую выступать округлость. "В страшный мир ты вступаешь, малыш, но какова бы ни была твоя судьба, счастливое детство мы тебе постараемся обеспечить" — подумала она со смесью надежды и тревоги.
— Как думаешь, мы доплывём благополучно? — спросила она Уайна. Тот сжал её руку и ответил:
— Пока погода хорошая, тучи развеялись, и небо как будто для нас украшено тавантисуйскими флагами, — и указал на горизонт, где сияла двойная радуга. И в этот момент тревога покинула Зарю, как будто двойная радуга предвещала не просто хорошую погоду, но и благополучный путь. Хотя Уайн и не любит суеверий, да и сама Заря знала, что радуга бывает от капель воды, но всё равно ей почему-то захотелось верить, что эта небесная иллюминация была ради их воссоединения, и как знак, что тучи развеялись и они доплывут благополучно. В конце концов, легендарная двойная радуга в день рождения Асеро тоже была, скорее всего, случайной, но это же не помешало ему стать великим правителем.
Эпилог.
Парой месяцев позже "Мать Огня" вошла в порт Тумбеса. Заря с радостью узнавала в толпе на пристани знакомые лица. Вон Пушинка стоит рядом с Маленьким Громом, а в подвязке у неё младенец, вон Кипу оживлённо спорит о чём-то с Якорем, его кудри отросли, а письменный прибор у него через плечо говорит о том, что он смог продолжить учиться.
В Тумбесе Зарю ожидал небольшой сюрприз. Оказывается, теперь они с Уайном стали такими важными персонами, что сам наместник Тумбеса предоставил им свой дворец, чтобы они могли там отдохнуть после путешествия и подождать Инти.
Уайн попробовал отказаться, но Старый Ягуар был непреклонен:
— Так приказал сам Инти, ведь дворец — единственное надёжно охраняемое здание в городе.
— А зачем нас надо охранять? — спросила Заря.
— Вы же несёте с собой ценные сведения крайней государственной важности. Вдруг на вашу жизнь кто-нибудь покусится? Вон, недавно, на самого Первого Инку случилось прилюдное покушение.
