Эсташ Доже и его дьявол

Когда помилование стало свершившимся фактом, Эсташ попросил у герцога Анжуйского дозволения покинуть его двор. Он сказал, что его родители встревожены всей этой историей, и его долг — показаться им как можно скорее. Объяснение ни у кого не вызвало сомнений, и Месье сразу отпустил его. Он любезно расспросил Эсташа о его родителях — кто они такие и каковы их характеры. Почему они сами не могут приехать в Париж? Эсташ и тут из гордости не смог сказать правду и изобразил и отца, и матушку очаровательными домоседами, этакими Филимоном и Бавкидой, которые обожают свой замок Шевенкур, устроили там рай земной и только поэтому не бывают в столице. В рай земной в Шевенкуре все тоже сразу поверили. Единственное, что смутило и Месье, и его присных, это то, что замок очень уж далеко. Сколько же времени Эсташ собирается провести в этой глуши? Не скучно ли ему будет? Чем он будет там заниматься? Ах, охотиться! Месье поморщился: он лично терпеть не мог охоту, но сам понимал, что является редчайшим исключением, и хорошая охота для большинства мужчин является достаточной причиной, чтобы укатить хоть на край земли.

Граф де Гиш и компания, только оказавшись на свободе, первым делом дружно явились в Пале-Рояль — благодарить его высочество за заступничество и поддержку. Так Эсташ снова встретился со старыми приятелями. Выглядели они действительно хорошо, разве что некоторая бледность лиц указывала на пребывание в каменном мешке. Месье сначала долго вис на Гише, потом все же обратил внимание на остальных: как-никак он за них бился и теперь обязан был обласкать. Он обратился было с любезным приветствием к герцогу де Фуа, но вдруг на полуслове сам себе зажал рот рукой.

— Что это я? Какие могут быть речи в таких обстоятельствах? Простите меня, герцог, я не в себе от радости и забыл, что здесь есть кто-то, кого вы хотите видеть больше, чем меня. — И Месье широким жестом пригласил выйти вперед Эсташа.

Эсташу пришлось подойти к герцогу. Все глазели на них, изображая умиление и слезы восторга.

— Вы можете удалиться, если вам нужно побыть наедине, — слишком сладким голосом пропел Месье.

Герцог вперил в Эсташа изумленный взгляд, безмолвно спрашивая, что, черт побери, происходит.

— Не обращайте внимания, — шепотом ответил он, — тут приняты такие шутки.

— Вот как... — пробормотал герцог, оглядываясь почти затравленно. По мнению Эсташа, он слишком уж смутился. — Ну что ж... На самом деле, мне действительно нужно поговорить с вами, и если монсеньор дозволяет нам...

Эсташу совершенно не хотелось уединяться с герцогом: он предвидел, какой взрыв веселья вызовет это событие, а между тем ему было достаточно издевательств шевалье де Лоррена и не было никакого желания служить развлечением для остальных. Но он не знал, как объяснить это герцогу с должной деликатностью, и ему пришлось согласиться на конфиденциальный разговор. Они прошли сквозь строй кавалеров, утирающих платочками фальшивые слезы и благословляющих чету де Фуа — де Кавуа, и вышли в сад.

Герцог долго и слезливо рассказывал, как плохо ему было в Бастилии. Эсташ почти не слушал его: у него были свои неприятности, причем не минувшие, а весьма насущные. Он никак не ожидал, что герцог способен быть таким нытиком. Видно, в заключении им и впрямь овладела меланхолия.

И вдруг краем уха он услышал:

— ...Все это время, сударь, я думал о вас. Иногда мои мысли были мучительны, иногда, напротив, сладостны. Но они всегда касались того, что произошло между нами в моем замке, и если бы я мог повернуть время вспять...

Эсташ вытаращил глаза. Герцог же, как видно, решил, что его оторопь вызвана радостью и без предупреждения кинулся к нему в объятия и припал к его губам.

— Я знал, я знал, мой милый друг, что вы чувствуете то же, что и я, — сбивчиво лепетал он, гладя лицо Эсташа, пока тот пытался высвободиться из его хватки. — В ту ночь между нами произошло какое-то чудо...

— О чем вы говорите?! — вскричал Эсташ, из последних сил отрывая от себя герцога. — Мы ведь достались друг другу по жребию! Какое еще чудо? Вы с ума сошли?

— Вы не любите меня? — помертвел герцог.

— Я люблю вас как друга, но — не более того.

— Нет. Не могу поверить в это. Вы не можете вот так...

— Возьмите себя в руки, герцог.

Но герцог не мог взять себя в руки. Вместо этого он упорно ловил руки Эсташа. За него становилось по-настоящему страшно. Выпустив на волю свое злополучное чувство, он уже не мог остановиться. Эсташу пришлось обогнуть клумбу, оставив герцога с другой стороны: только так он мог чувствовать себя в достаточной безопасности.

— Вы позволите мне быть с вами? — спрашивал бедный герцог. — Я хочу завоевать вашу любовь.

— Я не знаю, каким образом вы собираетесь быть со мной, когда на днях я собираюсь в Шевенкур. Боюсь, мне будет затруднительно объяснить для отца ваше присутствие.

— Тогда я буду писать вам. Вы ведь разрешите мне писать?..

— Никому в королевстве не запрещено писать письма, — дипломатично ответил Эсташ и обратился в бегство. Ему было и смешно, и противно, и досадно. Он даже заподозрил, что все это является розыгрышем, подстроенным каким-то весельчаком из Пале-Рояля (и как бы не шевалье де Лорреном).

Во дворце он застал жуткий переполох: все суетились с холодной водой, полотенцами, туалетным уксусом и нюхательными солями.

— Монсеньор ни с того, ни с сего впал в душевное расстройство, — объяснил Гиш, деликатно обозначив этим оборотом заурядную истерику. — Ей-богу, никто не понял, почему. Сидит в своих комнатах и даже меня не хочет видеть. Где шевалье? Надо найти его срочно!

Пока шевалье не нашли, Эсташ сам поспешил к Месье и нашел его сидящим на бортике фонтана. Гроза уже миновала, и вместо нее воцарилось мертвенное спокойствие, но при виде Эсташа Месье снова впал в гнев.

— Как у вас хватило наглости показаться мне на глаза?! — воскликнул он. — Убирайтесь сейчас же, низкий, низкий человек!

— Но, монсеньор... — опешил Эсташ.

— Как смели вы петь мне в уши о любви? Я вам не белошвейка, которой мушкетер может шепнуть пару нежных слов, и она готова! Я брат короля, сударь, и вы пожалеете о том, что одурачили меня.

Эсташ рухнул на колени.

— Монсеньор, я не могу представить, в чем провинился перед вами...

— Ах вы лжец! Вы целовались с ним прямо у меня под окнами! Какая наглость! После всех клятв, в которые я в конце концов почти поверил! Вы еще хуже шевалье. Он, по крайней мере, правдив и не поет этих красивых песен!

Началась бурная сцена. Эсташ пытался объяснить, как было дело. Месье не хотел ничего слушать. Он метался по комнате, швырялся вазами и статуэтками, ломал руки и рыдал. Эсташ уже сам был на грани безумия, когда ревнивец наконец угомонился и затих в его объятиях. Но, едва Эсташ, не веря в свое счастье, приблизил губы к его губам, Месье оттолкнул его.

— Я вам не верю.

— Мой принц, я клянусь вам...

— Довольно клятв. Теперь я знаю, для чего вы у меня отпросились. Вы вовсе не собираетесь к своим почтенным родителям. Вы хотите уехать с герцогом. Посмейте только отрицать!

— Я все-таки посмею, монсеньор, утверждать, что вы заблуждаетесь. Я собираюсь в замок Шевенкур к родителям, и никакого герцога там не будет даже близко. Вы сами убедитесь в этом.

— Вот тогда и поговорим, — заключил Месье. — А пока даже не приближайтесь ко мне, чудовище. Отойдите и стойте там, — он грозно указал на самый дальний угол.

Тем временем граф де Гиш пытался побудить шевалье де Лоррена к вмешательству, но не преуспел. Шевалье считал, что истерика Месье объясняется просто:

— Он так заходится лишь из-за того, что ваше дело закончилось. Только подумайте, что ему теперь снова нечем заняться, некуда приложить силы. Хотя... у него есть я. Будет с новым рвением толкать меня в братство иоаннитов. Господи, сохрани нас и помилуй.

Глава 4

Ужас в замке Шевенкур

Когда-то Шевенкур на Сомме был городом, и довольно преуспевающим, пока не пришла чума. Случилось это не то триста, не то четыреста лет назад. Город вымер почти полностью и так и не смог восстановить свое прежнее значение. От лучших времен остался лишь маленький замок на холме с двумя приземистыми круглыми башенками, крытыми черепицей. Укрепления вокруг него были срыты, как это делалось во всем королевстве по приказу Ришелье, но ров сохранился, зарос камышами и служил прибежищем такого количества лягух, что в теплые ночи воздух дрожал от их ора. Квадратный двор замка оставался небольшой мощеной камнем площадью с колодцем посередине. Никто не пытался превратить его в сколь-нибудь приятное местечко, поставить хотя бы скамьи или увить диким виноградом балясины старинных галерей. Точно так же никто не пытался разбить парк или хотя бы садик за рвом, хотя места было полно. Когда-то там, за рвом, начинались извилистые улочки вымершего города и стояли заброшенные дома, но недолго: если кому-то в округе требовался строительный камень, он адресовался в Шевенкур, и в конце концов все было разобрано подчистую. Сохранилась только церковь, в которую по-прежнему ходили господа из замка и крестьяне из окрестных деревень и которая теперь торчала посреди чистого поля, хотя когда-то, несомненно, являлась украшением городской площади, да кое-где в высокой траве можно было наткнуться на остатки фундамента, настолько древнего и рассыпающегося, что он уже не интересовал строителей. Пощадили только дома за рекой, которая протекала в полулье от замка: почву там по какому-то капризу природы заболотило, и вывезти оттуда камень было невозможно. Дома потихоньку оседали в болото, разрушались под ветрами, дождем и снегом, зарастали травой, диким хмелем и ежевикой. Говорили, что по ночам там до сих пор разъезжает телега могильщика, и слышен звон колокольчика, который оповещал жителей вымирающего от чумы города, что пора выносить тела. Но, в конце концов, в каждой деревне должно быть свое нехорошее место.

Таков был Шевенкур, куда в один не слишком прекрасный день Эсташа доставила наемная карета. Родители были не особенно счастливы его лицезреть, но все-таки вышли во двор. С единодушным неодобрением они смотрели на слишком пышный, слишком изысканный для этих мест наряд сына, почему-то задержавшись взглядом на пурпурных чулках с вышитыми стрелками.

— В прошлом месяце сюда приезжали искать тебя, — сообщил отец вместо приветствия. — Отряд мушкетер. У них был приказ о твоем аресте за подписью его величества. Дожили на старости лет, ничего не скажешь.

— Но теперь все хорошо, — ответил Эсташ слишком торопливо и тут же подосадовал на себя за эту торопливость. — Его величество простил меня.

— Никого в нашей семье его величество никогда не прощал — потому что не за что было прощать. Какой стыд. Нет, не рассказывай, пожалуйста, что ты натворил.

Лазар невозмутимо руководил слугами, выгружавшими из кареты сундуки Эсташа. Слуги поглядывали на него неприязненно и шушукались.

Во рву распевались лягушки, готовясь к вечерней вакханалии. Из распахнутых ворот конюшни несло навозом. Эсташу хотелось умереть.

На третью неделю затворничества в Шевенкуре, когда каждый новый день был еще тягостнее, еще бессмысленнее предыдущего, нежданно-негаданно прискакал, как вестник из рая, гонец в придворной ливрее и вручил Эсташу послание от его королевского высочества герцога Анжуйского с приглашением присоединиться к его двору в летней резиденции Сен-Клу. Письмо было написано рукой секретаря, изысканным и грациозным, но чрезвычайно ясным почерком, Месье соизволил только нацарапать свое имя, однако Эсташ убедился, что желание пасть на колени и целовать бумагу может быть не только галантным жестом, но и искренним и необдуманным порывом.

Он побежал к отцу сломя голову. Прибытие курьера произвело в замке фурор. Отца оно тоже должно было впечатлить. Кто в здравом уме не отпустит сына ко двору?

Франсуа Доже стоял за конторкой и, нацепив на нос очки, рылся в связках гербовых бумаг. Он сам вел свои дела и гордился этим. Письмо он прочитал почтительно, чуть ли не вытянувшись в струнку, но заметил только, что его высочество слишком добр, и вернулся к своим бумагам.

— Вы... позволите мне поехать? — спросил Эсташ, ненавидя себя за этот просительный тон и его — за то, что вынуждал разговаривать таким тоном.

— Я разве держу тебя на привязи? — хмыкнул отец.

О, чтоб тебя!.. Будь ты проклят.

— Вы отлично знаете, — Эсташа трясло от унижения и ненависти, — что у меня нет денег даже на дорогу.

Господин Доже бережно снял очки.

— Сейчас у меня только трое детей. Господу было угодно, чтобы их осталось столько, но вообще в своей безграничной милости Он послал мне одиннадцать отпрысков...

В порядке своего появления на свет дети господина Доже располагались следующим образом: Антуан (погиб под Лансом в возрасте семнадцати лет), Анриетта (жива и здорова, замужем, живет в Амьене), Раймон (умер от оспы в шестнадцать, вместе с погибшим старшим братом являлся... конечно, не любимцем отца, ибо у такого человека любимцев быть не могло, но, скажем так, наиболее полно отвечал его требованиям), Эсташ (жив, хотя лучше бы ему умереть), Мартен (тоже благополучно здравствует, учится у иезуитов, готовится принять сан) и еще шесть детских трупиков. Они рождались каждый год и сразу умирали, не задерживаясь в памяти. Эсташ не мог даже сказать с уверенностью, кто из них был мальчиком, а кто девочкой.

— ...Так вот, — продолжал господин Доже, — из этих одиннадцати детей ты один обошелся мне дороже всех остальных, вместе взятых. Ты находишь, что это справедливо? Ты получил больше всех, не заслуживая при этом ни су, и еще смеешь жаловаться, что тебе не хватает? Я выплачивал тебе содержание, честно, неукоснительно. Кто виноват, что ты израсходовал эти деньги на десять лет вперед, и на что? На распутство, кутежи и карты! На парики и кружева, на чулки и перчатки! Никому из твоих братьев не приходило в голову проситься ко двору, и только ты отчего-то воображаешь, что тебе пристало там блистать. Прочь с моих глаз, наглый ты щенок.

В своей комнате Эсташ снова и снова перечитывал письмо, вернее, одну лишь подпись, эти кривоватые небрежные буквы, складывающиеся в одно слово: "Филипп". В том, что Месье подписался своим крестильным именем, ему виделось нечто очень милое и глубоко личное, хоть Эсташу и было известно, что принцы всегда подписываются так. Он отдал бы жизнь, чтобы перенестись в Сен-Клу и целовать руку, которая вывела эту подпись, но его жизнь не нужна никому, и даже дьявол ему не поможет.

Ему пришлось писать ответ, в котором он страстно и многословно благодарил за столь милостивое приглашение и клялся воспользоваться им сразу же, как только поправится, ибо он не совсем здоров. Он примчался бы на крыльях все равно, невзирая на свое состояние, если бы не боялся подвергнуть бесценное здоровье Монсеньора опасности заражения.

Он и в самом деле был не совсем здоров. Он не спал ночами и иногда чувствовал усиленное сердцебиение и лихорадку. Но, конечно, он вовсе не боялся заразить Месье, напротив, был бы счастлив, если бы тот заразился и переболел тем же самым недугом, хоть в самой легкой форме.