Он знал, что на огромном куске упаковочной бумаги уже нашли огромный бредовый текст. И, прежде чем пришли темные, это успел прочесть весь сортировочный цех. Темный маг погладил глянцевую поверхность и обидчиво уточнил:

— Я их собираю.

Поняв, что он все равно уже нарушил границы, Ритефи отодвинул кресло и сел напротив, положив локти на стол. В любопытных жадных глазах светилось любопытство — замена сочувствия от человека, который не знал, что такое сочувствие.

— Как вам Шафран, Эджени?

Он мог бы ответить как полагается, что Шафран — прекрасный город, но это было так бессмысленно, что он не мог себя заставить.

— Вы бывали в Шафране раньше? — изменил вопрос темный, и он покачал головой. Он никогда не бывал севернее столицы.

— А как вам жизнь в светлом отделении? Я имею в виду — раньше у ваших было принято жить вне. Ну, знаете, чтобы эмпатически не слипнуться вместе.

Он представил, мог ли жить в Шафране, огромном, темном, чужом городе, в котором чувствовал себя посторонним. Как мирринийке, ему не составляло труда держать лицо, оставалось только следить, чтобы не дрожали пальцы.

— Эджени, а вы в порядке? — Ритефи наклонился вперед, и тотчас же отшутился: — Вы, светлые, сидите в своем блоке за закрытыми дверьми, и никто не знает, что там творится, хоть вы начни друг дружку убивать...

Это было глупое и несправедливое обвинение: на Кималеа у них поначалу были ссоры, но за все время он не видел, чтобы кто-то кого-то ударил, не говоря о более серьезном.

Темный маг накрыл его ладони своей и ощутимо сжал:

— Так за что ваши на вас напали?

Это был обычный прием. Типичный прием. Но он сумел только освободиться, не сразу, и встать — мысли проваливались в черную пустоту, и он ощущал удушливое отчаяние от того, что он совсем ничего, ни полслова не может ответить.

Ему следовало срочно доложить командиру Кайе, что они нашли не все следящие печати.

Вечером он бродил по Шафрану, позволяя потоку впечатлений заполнить мысли.

Башни упирались в сумерки черными углами. В Полыни, которую он помнил, всегда светило солнце, и раскаленным золотым пламенем отражалось в стеклах...

Темнота собиралась внизу, на улицах. Люди проходили редко, опустив головы, и пустота на месте огромного портрета светлого магистра всего лишь подчеркивала, что он тут был.

"Возьмите браслеты, которые вам нравятся".

Он помнил коробку, помнил сложенные браслеты, помнил непреодолимую стену. Что могло измениться? Магистр ушел, оставив им надежду. Но от надежды мало помощи, если он хотел, чтобы остался магистр.

Он дошел до предместий: на перекрестке между клановыми домами и одноэтажными домами с палисадниками, на том месте, где когда-то стоял светлый магистр, лежали венки из астр.

Гора цветов была выше его роста.

Клановые дома смыкались над головой, оставляя вверху тонкую полоску гаснущего света. Когда он впервые приехал в Полынь в одиночку, то заблудился и долго шел по окраинам, пока в жаркой ночи зажигались золотые звезды, пока золотые звезды не загородили дома великих кланов, и вооруженные люди окружили...

Вооруженные люди, обступившие его со всех сторон, сказали, что он, очевидно, заблудился.

Что ему не нужно идти в предместья, и что в предместьях нет ничего интересного, и что он, очевидно, хотел выйти к башням, и клановый патруль его проводит, или же, если он пришел на клановую территорию, то он наверняка хотел посмотреть на прекрасные клановые дома.

На синих холмах горели костры. Следующие ночи ашео снова будут собираться на праздники масок, танцевать и устраивать представления.

И все, что было между, вдруг показалось ему мимолетным дурным сном.

* * *

Побережье. За месяц до зимнего праздника

Он проснулся от приступа паники, от ужасающего осознания, от необходимости немедленно мчаться на Кималеа — и зажмурился, вытянувшись на кровати, глотая непережитое ощущение ошибки.

Он был здесь, а они там, на Кималеа, он был здесь, они там, там, там, за закрытыми дверьми, они звали, он не услышал...

Сердце билось медленнее; крик в голове утихал, оставляя мерзкое ощущение пустоты и вины.

Ведь он не ошибся. Но сознанию, все еще лихорадочно тянущемуся за оборванными нитями, было не объяснить.

Светлый блок спокойно спал. Сейчас их осталось двадцать человек, и он двадцать первый — и Единение накрывало их как мягкое теплое одеяло. Он мог уйти под их защиту, но не хотел заражать своей тьмой. И поэтому он мерно дышал, постепенно расширяя восприятие — простыни, белеющие в полумраке, скомканный шерстяной плед, смутные тени на стене, прохладный пол. Тихий звук шагов; ударивший в лицо холодный ветер.

До его веранды не долетал шум волн. Деревья перебирали листьями, а над ними, над далекими холмами, горела золотая звезда.

Приглядевшись, он понял, что это горят огни на строительной башне.

И тогда, решившись, он развернул эмпатическое восприятие, слабое и тонкое, и накрыл им берег.

В городе, в общежитиях, в кварталах общин с крошечными домиками и узкими переулками жители спали, утомленные от забот, и надеялись на новый день. В замке работали машины, робко и неловко соединяясь прорастающими связями, и за ними наблюдали дежурные, но везде было одно и то же, все были одинаковы.

В общем зале слабо светились узкие высокие окна. Он сразу налетел в темноте на кресло и замер от неожиданности — ощутив не ярчайший свет, а разлитую в воздухе силу, словно солнце летней ночью закатилось за горизонт, но все еще дышало жаром.

Магистр сидел, завернувшись в одеяло, утонув в кресле, и смотрел в окна, на золотую звезду, и две огонька мерцали в его глазах.

— Тихо. Я был здесь, — прошептал он. — Я все время был здесь.

От магистра пахло холодом холмов, дождем и металлическим привкусом составов для роста башен.

В том, что магистр был на стройке или даже забирался наверх, не было ничего плохого — ведь это было желание магистра. Было странно, что он делал здесь — магистр не заходил в светлый блок. Но не было ничего необычного или плохого, что магистр тайком пробрался сюда и спрятался в темноте, наблюдая за спящими людьми, если то было желанием магистра.

Он оперся о спинку, отгоняя мысль, кто они для магистра, и сказал:

— В первую неделю нам не хватало сил, чтобы хоронить всех умерших, и мы складывали их в подвал станции. А потом кому-то показалось, что мы ошиблись.

Это было безумие. Он был среди тех, кто требовал открыть дверь, и он был готов наброситься на тех, кто мешал, пока паника кричала в голове, что кто-то живой может быть внутри, в одиночестве, в темноте, среди трупов...

Кайя понял, что у них перевес в силе, и позволил открыть дверь, но это не помогло.

Разумеется, это был индуцированный психоз. Они, светлые, могли отличить мертвых от живых, но легко подхватывали чужую панику.

Прошло уже много лет. Тела в подвале давно истлели, сгнили и те, кого опустили в землю. Никто не звал его с Кималеа. Кроме потери, которую он не мог принять.

Один темный магистр изучал смерть. Человек живет и умирает; что ощутит эмпат, ощутивший смерть и оставшийся жить? Трактат, полный смутных запутанных образов, нашли в архиве, но гильдии, полные жизни и оптимизма, не нашли в себе интереса. Его изучением занималась малая группа в лабораториях ЦОИ, и он, Эджени, слышал только, что переживание чужой смерти искажает эмпатию и пробивает в ней брешь.

Признаться магистру в слабости оказалось на удивление просто. Он подозревал, что эмпатическая связь, такая спокойная, прикрывает то, что творится в голове у каждого.

Не то чтобы они не могли откинуть это, чтобы эффективно выполнять свою работу, но магистру следует знать.

Магистр издал сочувствующий свиристящий звук и сказал:

— А мне однажды приснилось, что у меня плавники развернулись позже, чем у других. Что они уже плавниками двигают, а я нет. Я открываю глаза, а они уже подплыли, и обкусывают...

Магистр с тихим стрекотом попытался скрутиться в спираль, словно у него не было костей, и он понял, что магистр пытается успокоить сам себя.

Магистр Матиас был очень земным созданием.

Он всегда держал в памяти, что был всего лишь подмастерьем. Они — они все — знали, что такое беспомощность и поражение. Неспособность сделать самые простые вещи, двенадцать лет попыток пробить стену вокруг Кималеа.

Что такое поражение, они знали слишком хорошо.

Но только вернувшись в Аринди, он осознал, насколько их подготовка... незначима. Темные могли этого не видеть — темные занимались темной магией, не светлой — они видели.

Вопрос с обучением был крайне болезненным. Обучаться было нужно; обучаться нужно было у темных; ни у кого не было желания. Настолько болезненным, что добровольно согласившиеся заклинатели психовали все дни до назначенной даты.

Браслет Гвиннет молчал, и её эмоции кололись длинными черными иглами — как у морских ежей, которые они собирали между камней во время отлива. Среди общины не было принято просто так заходить в личные комнаты, и тем более это не было принято среди мирринийке, но ждать было нельзя. Он прошел по коридору, остановившись у её двери, ощущая свое и чужое смятение и одновременно самоуничижительную издевку. Нет смысла быть гордым светлым магом, если ты гордый и бесполезный.

И получил приглашение войти.

Комната Гвиннет напоминала темный туннель, в конце которого еле-еле светилось окно. Волшебница ходила от стены к стене и нервно ломала пальцы, но, увидев его, остановилась и быстро высокомерно заговорила:

— Мне нужно что-то делать. Почему магистр не дает нам задания? Магистр не доверяет нам? Мы недостаточно сильны. Какие же мы светлые, если не заставим врагов помогать нам?

К её торжественной одежде была прицеплена подвеска из зеленоватых камушков — тех, что россыпями лежали в пересохших ручьях на склонах Кималеа.

— Мы были сильными, потому что выжили. Кималеа стал памятником нашей стойкости. Разве мы отступим сейчас?

Вопреки словам, её глаза, сине-зеленые и темные, оставались такими же беспокойными и мутными.

— Эджени, что ты скажешь мне, Эджени?

Он ответил то, что должен был, и взял ее за руку положенным жестом, и Гвиннет наконец улыбнулась, и ее комната прекратила напоминать черный тоннель. Теперь он отчетливо ощущал усилие волшебного замка — деликатное и успокаивающее.

На руке Гвиннет было две чернильные точки.

Еще двое заклинателей ждало их у выхода, бледных и решительных.

— Я устал придумывать, чем их занять, — совсем недавно пожаловался магистр. — Нельзя так много работать. Что им нравится, кроме работать? Кэрэа Рейни любил акул и пауков, а эти что-то любят?

Иногда ему льстило, что, не предназначенное для чужих ушей, он теперь слышит — иногда его пугало то, что, не предназначенное для чужих ушей, как приближенный магистра он должен слышать.

Магистр Кэрэа Рейни любил пауков? Он даже не задумывался, что магистр может что-то любить — Кэрэа Рейни был великим магистром и их спасителем, и все.

Магистр держал старую довоенную книжку — что-то вроде "Места, которые вы обязаны посетить на Побережье":

— "Прогулка на катере вдоль берега на закате не оставит никого равнодушным..." Они плавали утром и днем, дело в этом? Раз написано, что не оставит, ведь не оставит?

Уже когда они по закрытому переходу перешли в замок, он понял, что не испытывает таких чувств, как спутники. Может быть, потому что встречался с высшим Милем, и никто другой не мог быть хуже высшего Миля — а высший Миль в их прошлую встречу долго рассуждал о том, какое счастье, что хоть кто-то может удерживать одновременно десять узловых точек, вы видите это светлый магистр? А светлый магистр отвечал, что видит, и это замечательно.

Встреченные по дороге темные смотрели с любопытством, на него — со смесью жалости и зависти и шушукались за спиной.

Но перед дверью в тренировочный зал дыхание все равно сбилось, и он зло усмехнулся сам над собой. Он, очевидно, заслужил быть там, где был, и если он не сможет это вынести, то он плохой светлый.

Наставник Ольтин Ния был молод. Левую половину его лица прикрывала серебряная сеточка, какую носили все Ния, потому что считали это красивым. Он практически видел, как темные старались, отбирая мага, которого они могли бы слушать — и которого они не должны были помнить среди других кровавых тварей.

Но они не разбирали, кого помнили, а кого нет, и с самого начала были настроены враждебно.

— Подойдите сюда, — приказал темный маг, и посмотрел на него так, будто был совсем не рад видеть. — ...а вы оставайтесь здесь. У высшего Миля никогда не было учеников, и я не хочу проверять, как он относится к этому вопросу. Итак, я не знаю ваш уровень подготовки, тем более, она была надолго прервана, так что начнем сначала.

Кто виноват в этом? Он услышал вопрос так явно, словно он пришел в головы одновременно всем, и в этот момент явно понял, что ничего не получится.

К его чести, Ольтин Ния старался. Начинал заново, объяснял снова — на него смотрели молча злыми холодными глазами.

У них не удавалось ничего. Печати разваливались, даже те, которые на острове были затвержены намертво, стоило над ними задуматься, попытаться создать их под взглядами темных. Ольтин Ния сносил это терпеливо — он ощущал, что Ольтин Ния считал, что над ним издеваются.

Он слышал и горечь, нарастающий гул злости, и накаленный напряжением воздух, и когда помощники сказали между собой, но достаточно громко что-то о светлых подмастерьях, а Ольтин Ния сказал, что таков неблагодарный, но необходимый удел Семей...

Он ощущал, что темный маг даже не хотел говорить то, что говорил — но говорил; и он не чувствовал действительного желания ударить в ответ, но, вслед за остальными, чуть подтолкнул свою печать.

Светлые печати соединились в одну и начали вращаться, разрастаясь.

А потом Ольтин Ния сказал, что всегда знал, что в башне Ромба не воспитывают граждан в правильной традиции, не говоря уже о диких окраинах вроде Мальвы, где угасает цивилизация, а Гвиннет сказала, понравилось ли Семье Ния лизать пятки темному магистру, чтобы Ния пощадили...

На карантин из-за переродившейся динамической печати закрыли несколько уровней. Приехавшие на зачистку боевые маги ходили счастливые, вновь ощутив вкус жизни.

— Общаются, — умиленно сказал тот же боевой маг, разглядывая безмолвно жестикулирующих мирринийке. — Мы уже думали, светлые не умеют. У нас бы ругань стояла до небес, а эти такие тихие, хорошие, вежливые, как птицы подземные...

От оскорблений семей, башен и городов заклинатели перешли к выяснению, кто с какого этажа.

Высший Миль в компании таких же разнаряженных заклинателей поднимался с нижних уровней. От зрелища разгрома на их лицах не отразилось эмоций — может быть, только глаза расширились.