Он решил возвратиться к своей прежней задумке — одиночным репетициям, и для этой цели вновь вытащил текст, выписанный из книги и благополучно заброшенный несколько месяцев назад.
Ясным морозным утром в самом разгаре зимы Миреле, сделав себе уступку, оделся потеплее и, выбравшись из дома, отправился вместо танцевальной репетиции в дальний уголок сада. Он знал, что его всё равно не будут ругать за пропуск — Алайя теперь предпочитал делать вид, что его не существует.
Свернув с расчищенной от снега аллеи и углубившись в сад, он принялся пробираться прямо по насту, то и дело проваливаясь в сугробы.
Наконец, Миреле нашёл то место, в котором устроил летом свою первую и пока что единственную репетицию — небольшую поляну позади платанов, широкие стволы которых надёжно скрывали от любого, кому могло прийти в голову забрести в эту дальнюю, заброшенную часть квартала.
На мгновение ему вдруг почудился шелест цветной ткани за деревьями, и он отпрянул, весь дрожа от инстинктивного ужаса — возможное столкновение с Хаалиа страшило его так, как не испугала бы встреча с призраком или демоном Подземного Мира.
"Он — всего-навсего любовник Светлейшей Госпожи, добившийся влияния благодаря использованию тех же приёмов, которыми не брезгуют актёры", — старался убедить себя Миреле, но по-прежнему вздрагивал и едва сдерживал желание убежать сломя голову, когда ему чудилась где-то вдалеке знакомая фигура в дорогих одеждах.
Вот как сейчас.
Впрочем, бежать всё равно было некуда, и, оглядевшись, Миреле понял, что ошибся.
Он был совершенно один в окружении спящих, заснеженных платанов. Где-то среди их ветвей чирикала птица — след от её лапок петлял по белоснежному настилу и терялся среди сугробов. Никаких других звуков не раздавалось — разве что снеговая шапка, сползая с толстой ветви, падала вниз с глухим стуком, и всё вокруг снова погружалось в зимнее безмолвие.
Чуть успокоившись, Миреле достал из-за пазухи свои листы, закатанные в трубку, и расправил свиток.
Он пробежал взглядом по странице, с трудом узнавая почерк и слова, которые он выписывал собственной рукой. Его охватила какая-то странная оторопь, но, переждав её, он продолжил читать, а потом преодолел себя и произнёс несколько фраз вслух.
Его вдруг охватила такая же ярость, как в зале для репетиций, когда другой актёр обнимал его за пояс и шептал ему на ухо нежности, предназначенные для вымышленного героя.
Но на этот раз Миреле с отчётливой ясностью понимал: он ненавидит не кого-нибудь, а эту роль, эту глупую наивную героиню с её возвышенными идеалами, с представлениями о добре и справедливости, однобоким взглядом на мир и пафосным бредом, который вылетал из хорошенького ротика.
И подумать только, когда-то это всё могло нравиться ему — когда-то он считал, что и сам хочет стать таким же.
— Я бы хотел сыграть того, кто убьёт тебя, убогая! — закричал он с бессильным и яростным отчаянием.
И попытался это сделать: изобразил персонажа, который душит призрака; борется с собственной тенью, корчась в муках слепой ярости, в пламени безнадёжной ненависти, направленной на собственную душу.
"Что ж, прекрасно, — думал Миреле позже, свалившись в снег, обессиленный и опустошённый. — Это хорошая идея. Мне нужна не эта роль, а та, которая будет её полной противоположностью. Жаль, что в книге у моей героини не было противницы, тёмного и злого двойника. Я бы с гораздо большим удовольствием сыграл теперь её. А, впрочем, может быть, ещё и сыграю".
Он побрёл домой, сгибаясь под тяжестью тяжёлой, подбитой мехом накидки — она вся взмокла и запутывалась у него между ногами, но у него не было сил даже для того, чтобы распахнуть её и сбросить.
Тем не менее, когда он добрался до своей комнаты, силы неожиданно вернулись. Миреле схватил письменные принадлежности и принялся торопливо записывать на чистый лист бумаги все те фразы, которые выкрикивал в пику своей прежней героине. Да, вот она была — его настоящая роль.
В книге про таких героинь не пишут, ну так что ж, он сам придумает её. Придумает, а потом сыграет.
Новая работа настолько захватила его, что несколько дней подряд он пропускал репетиции и сидел, не разгибаясь, над низким столиком, заваленным бумагой. Ему приходили в голову всё новые и новые фразы, диалоги героини с её противницей, сцены их борьбы не на жизнь, а на смерть. Он записывал всё это, а потом бежал в своё тайное место и с наслаждением отыгрывал, вновь и вновь бросаясь на прежний образ — с кинжалом, с плетью, с кулаками. Он душил наивную дурочку, топил в колодце, сжигал в огне, сбрасывал с крыши, отравлял ядом, убивал магией жриц, ослеплял, обездвиживал, уродовал, отдавал на растерзание собакам, варил в кипятке, замуровывал в стену, заживо хоронил. Он её уничтожил.
Тогда к нему вновь пришло опустошение.
Сидя на корточках перед разбросанными по комнате исписанными листами, Миреле раскачивался, прижав ладони к лицу и не понимая, что ему делать дальше.
"Я снова ошибся. Переключился на вымышленного персонажа, в то время как должен ненавидеть того, кто этого действительно заслуживает, — наконец, подумал он, и эта мысль показалась ему проблеском света в тёмной пелене безумия, застилавшей глаза. — Я должен вернуться к самому началу. К тому, кто сделал всё это со мной. Я должен отомстить, и тогда я, наконец, обрету мир в своей душе".
Он повалился на пол, измождённый и успокоенный, как человек, наконец, нашедшей решение долгой и сложной задачи, которая много месяцев не позволяла ему жить нормально. И каким бы тяжёлым ни было это решение и, самое главное, претворение его в жизнь, это было лучше, чем бессильные, душераздирающие метания.
"Я убью Ихиссе, — думал Миреле, глядя широко раскрытыми глазами в потолок. Рядом душно чадила свеча, и тлела одна из исписанных страниц, попавшая уголком в жаровню. — И не как персонажа в какой-нибудь пьесе. Я по-настоящему его убью".
* * *
В конце года Миреле довелось впервые побывать на той сцене, перед которой он однажды сидел бок о бок с Хаалиа. Выходя, он испытал неприятное предчувствие, что увидит его перед собой на одном из почётных мест, но оно не оправдалось — видимо, Хаалиа, как и прежде, появлялся здесь довольно редко. Впрочем, всесильный фаворит Императрицы наверняка давно позабыл о нём — Миреле не строил иллюзий на этот счёт, и всё же он почувствовал успокоение, зная, что тот не может его видеть.
Он проговорил слова своей небольшой роли, пристально глядя на зрителей. Там, среди них сидел Ихиссе со своей любовницей — на этот раз он не был в основном составе исполнителей и появился в качестве гостя.
Миреле нечасто приходилось с ним видеться — то ли Алайя позаботился, чтобы они не сталкивались на репетициях, то ли Ихиссе был слишком занят встречами со своей покровительницей и выступлениями на сцене. После завершения новогодних празднований "Императорский наложник" — та пьеса, в которой Ихиссе и Ксае были заняты в основных ролях — должна была вновь появиться в репертуаре, и именно с ней Миреле связывал свои планы.
Отыграв свой крохотный отрывок, он ушёл со сцены и прислонился к стене в задней части помещения, весь дрожа. Рядом суетились другие актёры: торопливо переодевались, поправляли причёски, пили подслащённую воду — более крепкие напитки во время выступлений были запрещены. Кто-то разговаривал на повышенных тонах, кто-то, исполнив свою часть, расслабленно болтал с приятелями. До ушей Миреле доносились многочисленные сплетни, на которые актёры были горазды: обсуждалась — и чаще осуждалась — игра тех, кто выступал, кто и с кем появился в качестве зрителей, кому из актёров молва приписывала внимание новой покровительницы или же охлаждение отношений с прежней.
— Переволновался? — спросил Миреле кто-то. — Первый раз играешь?
Тот почувствовал желание рассмеяться при этих словах.
Возможно, когда-то раньше первая роль и в самом деле произвела бы на него впечатление, но не теперь — он позабыл о ней в тот же момент, когда ушёл со сцены, и волнение его было вызвано иными причинами.
Он ничего не ответил говорившему, хотя это был редкий случай, когда кто-то обратился к нему с вопросом, и вновь принялся проигрывать в воображении сцены, от которых по всему его телу прокатывалась дрожь — Алайя наверняка бы назвал её, издеваясь, страстной.
Миреле думал об "Императорском наложнике".
Он не знал, каким образом этого добьётся, но рассчитывал однажды получить ту роль, которую исполнял в пьесе Ксае. И тогда, когда по сценарию ему предстоит убить свою прежнюю возлюбленную, он и в самом деле убьёт — Ихиссе. Взять с собой на сцену вместо бутафорского кинжала настоящий, с остро заточенным лезвием, представлялось не слишком большой проблемой — вряд ли кто-то станет это проверять.
Быть может, проще было бы просто подкараулить Ихиссе где-нибудь в саду с таким кинжалом, но, во-первых, Миреле сомневался в своих физических силах, а, во-вторых, ему хотелось прежде высказать Ихиссе всё, что он думает о нём. Момент на сцене будет самым подходящим — он отчётливо представлял изумление Ихиссе, когда его партнёр произнесёт совсем не те слова, которые положены ему по сценарию, проблеск понимания в синих искрящихся глазах... а потом Ихиссе, быть может, осознает то, что ему предстоит, но будет уже слишком поздно.
— Та рана, которую ты мне нанёс, не была физической, — мысленно произносил Миреле, представляя, как заставляет Ихиссе запрокинуть голову, схватив его за волосы, и приставляет к его горлу кинжал. — Ран, которые кто-то оставляет в чужой душе, окружающим не видно. И, тем не менее, платить за неё ты будешь не чем-то, а кровью. Я бы с радостью ответил тебе тем же, что ты сделал со мной, нанеся удар по твоей душе, но, видишь ли, это невозможно. Потому что у тебя нет души — только душонка.
И он вонзал в его горло нож.
Пережив последние судороги болезненного удовольствия, неизменно охватывавшего его при этой воображаемой картине, Миреле сполз по стене вниз, прижимая ладонь ко лбу. Волосы липли к его разгорячённому лицу, кровь бешено пульсировала в висках.
Несколько минут спустя он присоединился к числу зрителей, смотревших представление.
Место рядом с Ихиссе и его любовницей оказалось пустым, и Миреле, поколебавшись на мгновение, решительно шагнул к нему. Сидевшая рядом с Ихиссе дама смерила его долгим высокомерным взглядом — очевидно, ей не слишком-то улыбалось видеть в своих соседях маленького актёра с изуродованным лицом и в коричневой одежде, но воспитание и гордость не позволяли ей высказать недовольство.
— Прекрасное исполнение, не правда ли? — спросил Миреле, отвечая ей прямым взглядом и приподняв свою рассечённую бровь.
Это было просто верхом невежливости — чтобы актёр посмел первым обратиться к даме, но Миреле было всё равно. Женщина, путавшаяся с Ихиссе, не заслуживала по его мнению особого почтения. Что же до неофициальных правил поведения — так он уже давно не обращал на них никакого внимания.
Человеку, приговорённому к смертной казни — а его к ней, без сомнения, приговорят за убийство человека — не до условностей.
Дама ничего не ответила и отвернулась.
Миреле искоса смотрел на Ихиссе, сидевшего по другую сторону от неё.
"Полагаешь, что я преследую тебя? — думал он, чуть приподняв уголки губ. — Что всё ещё питаю к тебе влюблённость и не могу, как Ксае, справиться со своим чувством? Хожу по твоим пятам, ловлю твои взгляды, пытаюсь расстроить твоё свидание с возлюбленной? Что ж, думай так. Воображай себя центром мира, а не тем, что ты представляешь собой на самом деле — самовлюблённую пустышку, бабочку-однодневку, весело порхающую по цветам и не знающую, что через день они должны засохнуть. Разрешаю тебе потешить самолюбие за мой счёт ещё немного. До тех пор, пока не опадут твои цветы, и ясное небо не затянет серыми осенними тучами. Тогда-то ты и узнаешь, что всему на свете приходит конец, и что твоя безнаказанность не может быть вечной".
Досмотрев представление, Миреле поднялся на ноги и хотел было уйти, но что-то его остановило.
Чувство удовлетворения, которое он продолжал испытывать с тех пор, как произнёс свой внутренний монолог, делало его бесстрашным и добавляло каплю легкомысленного веселья — человек, который уверен в своей победе, может позволить себе побыть беспечным и даже ввязаться в бессмысленную авантюру.
— До свидания, — сказал он, насмешливо улыбаясь, и поклонился Ихиссе с его дамой. — Благодарю за прекрасный вечер, мне было более чем приятно провести его в вашей компании.
Он ушёл, ощущая, что последнее слово осталось за ним, и переполненный злорадным удовольствием.
Ночной ветер слегка охладил его пыл.
Весна уже началась, однако снег не успел растаять, и теперь стояли такие дни, которые часто случаются в конце Третьего Месяца Воды — когда зима ненадолго возвращается и приносит последние сильные морозы.
С тёмного неба хлопьями валил снег — из-за поднявшейся метели ничего не было видно вокруг на расстоянии двух шагов. Свет зажжённых в квартале фонарей с трудом пробивался сквозь снежную ночную мглу, и Миреле шёл почти наугад.
Вдруг дорогу ему преградила чья-то фигура, едва различимая в темноте.
Миреле остановился, сверхъестественно убеждённый в том, что это Ксае, узнавший о его планах, и пришедший, чтобы помешать ему.
"Вот и всё, — проскользнула в его голове отстранённая мысль. — Он убьёт меня сейчас, и это закончится".
Но стоило человеку заговорить, как впечатление рассеялось.
— Ты не узнал меня, ах-ха-ха, — проговорил голос, который нельзя было спутать ни с чьим другим. — Позабыл о Манью, а ведь именно он привёл тебя в это место! Или ты больше не чувствуешь ко мне благодарности? Может, скажешь, что ненавидишь меня за то, что я сделал это?
Миреле молча стоял, почему-то совсем не удивлённый этой встречей, хотя он не видел наставника дворцовой труппы почти год — с тех пор, как здесь появился. Вокруг него вихрилась вьюга, и белые одежды господина Маньюсарьи тоже казались сотканными из снега — обжигающе холодного и летящего через тёмный сад в направлении, известном лишь Духам Ветра.
— Ты не нарушил своё обещание? Не прочитал записку, которую я сказал тебе не трогать? — спросил господин Маньюсарья как будто бы озабоченно.
— Даже пальцем к ней не прикасался, — ответил Миреле и сам удивился тому, что это было правдой. Он напрочь позабыл о своём предсмертном послании и за весь год ни разу не доставал его из подклада рукава.
— Но ведь ты сейчас собираешься совершить то же самое. Может, стоит написать новую записку и в ней объяснить, почему ты хочешь это сделать?
— Я не планировал покончить с собой, — возразил Миреле.
— Ах, ты можешь как угодно это называть, но Манью-то всё известно! Манью умнее, чем вы все, его не проведёшь, как других или самого себя! — и наставник дворовой труппы подленько захихикал, как мальчишка, подсыпавший перец сестре в стакан.
— Я не собираюсь убивать себя! — повторил Миреле громче, почему-то ужасно раздражённый услышанным. — Я собираюсь отомстить и убить другого человека. Если это будет стоить мне жизни — что ж. Я готов заплатить цену и побольше этой.
