Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

— Этот, этот и вон тот. Слепень, жить хочешь?

— Кто ж не хочет, боярин?

— Тогда дело есть для тебя. Поедешь, куда скажут, поживешь дней пять — семь в лесу, на заимке, потом, когда все хорошо будет, отпущу на все четыре стороны. Согласен?

Дураком быть надобно, чтобы не согласиться. Яшка и головой закивал.

— Что скажешь, боярин, то и сделаю.

— Сделаешь, куда ты денешься... помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же...

Яшка и дух перевел.

Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва, али грязная и в какой одежке.

* * *

Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.

А с другой стороны... ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием... работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?

Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными... и припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?

Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?

Вот! А вера... да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать — это что такое? Позор и поношение! *

*— чистая правда, и должности продавались, и чины, и церковные звания, в том числе, у Дюма об этом много написано, у Гюго есть, прим. авт.

Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово 'Мощи' застило. Святое же... да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют?! Это ж и правда — уму непостижимо!*

*— такой шикарный бизнес был, что у некоторых святых по двести пальцев обнаруживалось. А уж как людоедство процветало в Европе — вообще шок. Считалось, что порошок из мощей может исцелять, и проч. Ну и лопали-с. Было-было. Прим. авт.

Тогда и на царицу нечего сердце держать, она может, и почуяла чего, тогда и понятно.

Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно — когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.

Царица-то не виновата, что в роду ее там... случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещенная, и на службы ходит, и к причастию, так что... умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!

Макарий решил подождать.

* * *

— Устёна, ты уверена?

Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит...

— Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую — зло там. Да такое... страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.

— Как скажешь, радость моя.

— Подожди немного, Боря, сам убедишься.

Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый... темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной... счастье!

— Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?

— Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.

Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.

— Не отдам!

— Не отдавай. И сама я от тебя никуда... — Устя язык прикусила. Но говорил ей Боря о любви... и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года — неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит... пусть он только живет, улыбается, жизни радуется — больше ей ничего и не надобно!

— И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое...

Устя и пошла.

С радостью. И сегодня уже больше ни о чем не думала, кроме любимого. Завтра с утра отвезут татей, откроют ковчежец с мощами, там и видно будет, что и как.

* * *

Яшка до последнего подвоха ожидал. Ан нет, и водой их окатили, хоть и едва теплой, а все ж не колодезной, и одежку дали чистую, хоть и не новую, и даже по тулупу на нос им досталось.

Потом на них цепи надели, да заклепали.

— Это чтоб вы не удирали, покамест не разрешат, — объяснил кузнец.

Яшка только зубами скрипнул.

Так-то он бы и удрал, а когда на шее железо, на запястьях железо, на щиколотках, да все меж собой цепью соединено — не сильно и побегаешь. Пока расклепаешь, час пройдет, еще и найди, кто с таким свяжется. Сам-то такого не сделаешь, кузнец надобен, да знакомый, абы к кому с просьбой цепи расклепать не завалишься, еще по башке молотом получишь...

Потом их втроем в телегу погрузили, да и повезли в лес.

Яшка б и правда, выпрыгнул через бортик, да и давай ноги, рискнул бы, ан куда там!

И цепь в кольцо специальное пропустили, к телеге его приковали, и стрельцы рядом едут, поглядывают грозно, и... нет, не стрелять их везут. Вон, в телеге провиант лежит, пахнет так... после тюремной похлебки из гнилой капусты, слюни текут!

И еще пара телег сзади едет.

Остановились на полянке, там домик — не домик, на пару дней непогоду переждать хватит, к нему Яшку и остальных подтолкнули.

— Туда иди.

— Иду-иду.

Яшка и не кочевряжился. Боярин Репьев хоть и та еще зараза, да не врал никогда. Опять же, пока все его слова подтверждало, а когда так — чего бежать? Отпустят. Обещали.

Вошел Яшка внутрь, следом друзей его втолкнули, припасы внесли... нет, не обманывают.

Потом ларец внесли.

Стрелец сощурился грозно.

— Слушайте меня, бродяги. Сейчас я выйду, вы ларец этот откроете. Посмотрите, что там лежит, а дней через пять мы вас выпустим, и идите себе подобру-поздорову.

— А чего сами не открываете? — Яшка руки в бока попробовал упереть, да железо помешало, тогда он их на груди сложил.

Стрелец плечами пожал.

— Не докладывают нам про то. Сказали — открыть и посидеть с ним. Вроде как там неладное чего, а тебе все равно веревка... ну а как выживешь — иди на все четыре стороны.

Это Яшка понимал.

— А когда я открывать ларец не стану?

— Проверю — и через три дня пристрелю тебя, как собаку. Еда у вас есть, вода есть, ведро вон, в углу стоит.

Развернулся и вышел, и на дверь засов опустился. Тяжелый, увесистый.

Яшка на сундук посмотрел, на подельников своих, подумал чуток, да и рукой махнул. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Подошел, крышку сундука откинул. Красивый сундук, резной, деревянный, из дерева дорогого. Та стукнула глухо, звякнула.

В сундуке еще один оказался, поменее размером, из чистого прозрачного стекла. В замке ключ торчит. Яшка его повернул, а крышку приподнять и не смог сразу. Ровно прикипела она.

— Чего энто еще такое?

— Воск это, — со знанием дела откликнулся Федька. — Воск растопили, крышку вкруг обмазали, да закрыли сразу, вот оно и приварилось.

— А зачем?

— Да кто ж их знает?

Во втором сундуке стеклянном еще и третий оказался, золотой, дивной работы, с миниатюрами... Яшке они ни о чем не сказали, понятно, он о святом Саавве и не слышал никогда, и не интересно ему было. Чай, от святых ему денег в мошне не прибавится. Ковчежцев с мощами он так же никогда не видывал.

Третий сундучок тоже с ключиком был, золотым... эх, вот бы с ним и уйти? А?

Яшка, недолго думая, и третий сундук открыл.

И ничего.

Кости старые лежат, воском залитые, полотном в несколько слоев прикрытые, пахнет чем-то таким от полотна... и что?

Яшка в дверь стучать не стал, с дружками переглянулся.

— Ребята, когда мы с ЭТИМ уйти сможем, нам тут до конца жизни хватит! Это ж ЗОЛОТО! Настоящее!

Переглянулись мужики.

— А уйти-то как?

— Подкоп сделаем, нас тут трое, по очереди рыть будем, чтобы пролезть, осмотреться, с собой ларчик утащить... и ищи нас потом!

— А цепи?

— Ежели гвоздь какой найдем, попробую я их открыть, — Федька голову почесал. — Получалось у меня. Или что еще тонкое да острое.

— Ну, когда так...

Мужики переглянулись, и Федька первый копать полез. Молча, но упорно, и то, здоровый он, ладони, что лопаты... взял доску, ей и землю отгребать принялся.

Пять дней?

За пять дней они и ход прокопают, авось, и придумают, что с кандалами делать, когда снять их не удастся. Хоть обмотать их тряпками, чтобы не звякнули, а что тяжело... ну так и что же? Перетерпеть придется, за такой-то куш!

* * *

— Ох, не на месте сердце у меня, Илюшенька... не хочу я уезжать.

— Марьюшка, мы с тобой все обговорили, надобно так.

— Может, я Вареньку отправлю, а сама тут останусь?

— Машенька!

— У родителей!

— И отец твой с матушкой тоже домой едут вместе с вами, им оставаться не с руки. Машенька, радость моя, любовь моя, когда ты в безопасности будешь, и я порадуюсь, успокоится сердце мое. Не буду я покоя знать, пока ты с опасностью рядом ходишь. И детки наши...

— Зато мое сердечко изболится-изноется, а мне нельзя, ведь ребеночка я жду. Ты нас хоть на пару дней пути проводи родной мой, любимый...

Илья головой покачал, на лисьи хитрости не поддаваясь, тут мать кстати подошла.

— Матушка, тебе самое дорогое вверяю.

И Машеньку подтолкнуть легонько. Боярыня Прасковья приобняла ее за плечи, вроде и ласково, а не вырвешься, и как-то сразу ясно стало, что надобно так. Не каприз это пустой, не глупость надуманная — серьезно все, и удара ждать надобно безжалостного.

— Судьба такая, Машенька, мужчинам воевать, а нам их ждать да молиться. Чтобы было им, куда возвращаться.

— Никуда я бы лезть не стала, на подворье посидела тихонько, — Марья все одно упиралась. Понимала все, а вот справиться не могла с собой, но тут уж и Илья не ругался, ребенок же, непраздна Машенька, вот и дурит. С бабами такое случается, даже с самыми умными.

— Ох, Машенька, радуйся, что детки твои рядом с тобой. И Варенька рядом, и малыш твой будущий, вы в безопасности будете, о вас муж позаботился. Я так сказать не смогу, Илюша не уедет, Устя тут остается, и Асенька, и за них болит мое сердце, и молиться я за дочек буду.

Маша виновато глазами хлопнула.

— Прости, матушка... не подумала я.

— Ничего, родная моя, поцелуй скорее мужа, да и садись в возок. Поспешать нам надобно, сама понимаешь...

Понимала Маша. И дороги скоро раскисать начнут, да и ей хорошо бы побыстрее доехать, чай, ребеночку не слишком путешествия полезны.

— Илюшенька... любый мой, родной, единственный, ждать буду, молиться денно и нощно...

Кинулась, на шее повисла, прижалась — век бы так стоять, а только нельзя. И впервые в своей жизни Маша правильно поступила. Поцеловала мужа еще раз, отошла на шаг, перекрестила.

— Храни тебя Господь.

Развернулась и к возку пошла. Спину прямо держала, голову высоко, чтобы слезы из глаз не вылились, не покатились по щекам, еще не хватало ей на глазах у холопов разрыдаться.

Боярыня Прасковья сына обняла тоже, перекрестила.

— Береги себя, сынок, а я и Машеньку сберегу, и деток твоих.

— Поберегусь, матушка.

— И сестер постарайся сберечь. За Устю спокойна я, она себя в обиду не даст, а вот Ася.... Девочка моя бедная.

Илья подумал, что Аська как раз богатая, и на золото это она всех остальных променяла, но смолчал, и так матери тяжко о дочке младшенькой думать. Хорошо хоть старшая сестрица с мужем в деревне своей, она еще одного ребенка ждет, им не до столицы, не до интриг да пакостей.

А ему, крутись, не крутись, придется во все это влезть, выбора нет у него.

Боярин последним подошел, сына обнял.

— Держись, Илюха, за баб я перед тобой в ответе.

— Хорошо, батюшка.

— Предупредил я холопов, ключи Агафье оставил, она баба умная, лишнего не сделает. Когда надобно так...

Надобно было. Попросила Агафья пустить ее на подворье временно, чтобы Божедар там несколько людей своих разместил. Мало ли что, до Рощи дальше, а подворье — вот оно, минут десять до палат государевых.

Илья понимал все, не ругался, да и боярин спорить не стал. Необходимость...

— Да, батюшка.

— С Богом, сынок. Пришлю я голубя.

Развернулся — и к коню своему пошел.

Бабы уж в возке сидели, Маша старалась не реветь, через окошечко малое на мужа смотрела... господи, не отнимай у меня любимого! Ведь только-только нашли мы друг друга, только узнать успели, не порадовались еще... и сразу? Господи, пожалуйста!

И в то же время знала Маша, ежели самое худшее случится, до конца дней своих она Илью вспоминать будет. Никто другой ей не занадобится. Будет детей рОстить, да за мужа молиться, вот и весь сказ. Больно будет ей, а только лучше знать, каково это, пусть даже и потеряет она потом счастье свое, чем жизнь прожить — и не изведать, не понять, не согреться рядом с любимым.

Ей уже Господь больше дал, чем другим бабам, в ее жизни любовь есть. Настоящая. И ребенок от любимого в ней зреет, и дочка ее Илью отцом называть будет.

И это — счастье.

* * *

Оспа у всех по-разному начинается.

Федьку первого свалило в горячке, за ним Сенька поддался, а за ним и Слепню плохо стало. Горячка, бред, а потом и язвы начались, посыпались...

Яшка еще пытался в дверь ломиться, орал, чтобы лекаря ему привезли, да понимал — все бессмысленно. Никто и пальцем не шевельнет... он и сам достаточно быстро в забытье впал, какое уж там — шевелиться. Воды бы... и той подать не мог никто. *

*— первая стадия 2-4 дня и появляются высыпания. Потом сыпь разрастается, переходит в папулы, потом полноценные оспины. Это еще до недели, но — у всех достаточно индивидуально, прим. авт.

Может, оно и справедливо было Яшке за всех убитых им, замученных, за тех, кто с голоду помер, кормильцев лишившись, за слезы жен да матерей росских... а только и о том думать сил не хватало, просто горел он в лихорадке, и было это мучительно.

* * *

— Государь! Государыня!!!

Боярин Репьев редко таким взъерошенным бывал. А тут — летит, глаза выпучены, борода дыбом стоит, лицо дикое. Аж стрельцы от него шарахаются!

— Что случилось, Василий Никитич?

— Государь... прикажи... — боярин отдышаться не мог никак. И то — побегай-ка в шубе собольей, в шапке высокой!

Борис его без слов понял, всех выставил, кроме Устиньи, патриарха приказал позвать, тут и боярин отдышался, говорить нормально смог.

— Государь, беда у нас! Страшная!

— Какая беда, Василий Никитич?