Я был с ней, когда она проснулась.
Я положил левую руку ей на плечо, когда она заерзала в наручниках, внезапно осознав свое затруднительное положение. — Все в порядке, — тихо сказал я. — Теперь ты в безопасности. Капитан велел нам надеть их на тебя на время, но мы снимем их, как только сможем. Я обещаю. Кстати, меня зовут Айниго, я инженер корабля. Мы встречались раньше, но я не уверен, что ты это помнишь.
— Все до мельчайших подробностей, — сказала она. Ее голос был тихим, с мрачными нотками недоверия.
— Возможно, ты не знаешь, где находишься. Ты на борту "Петронела". "Василиск" взорвался вместе со всеми, кто остался на его борту. Что бы они ни сделали с тобой, что бы ни случилось с тобой на борту этого корабля, теперь все кончено.
— Вы меня не послушали.
— Если бы мы послушали тебя, — терпеливо сказал я, — ты была бы уже мертва.
— Нет, я выжила бы.
Я был готов признать ее правоту, но мой запас сочувствия начал иссякать. — Знаешь, не мешало бы проявить немного благодарности. Мы пошли на значительный риск, чтобы доставить тебя в безопасное место. Мы уже взяли у пиратов все, что нам было нужно. Вернулись только для того, чтобы помочь тебе.
— Я не нуждалась в вашей помощи. Я могла бы выжить.
— Нет, если только не думаешь, что смогла бы выдержать этот взрыв одной лишь силой воли.
Она прошипела в ответ: — Я конджойнер. Это значит, что правила были другими. Я могла бы все изменить. Могла бы сохранить корабль в целости и сохранности.
— Чтобы подчеркнуть свою точку зрения?
— Нет, — сказала она с неохотной медлительностью, как будто это была единственная скорость, на которую я был способен. — Не для того, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. Мы не выдвигаем никаких аргументов.
— Корабль взорвался, — сказал я. — Все кончено, так что можешь смириться с этим. Теперь ты с нами. И нет, ты не наша пленница. Мы сделаем все, что я обещал: позаботимся о тебе, доставим тебя в безопасное место, обратно к твоим людям.
— Вы действительно думаете, что это так просто?
— Не знаю. Почему бы тебе не рассказать мне? Я не понимаю, в чем проблема.
— Проблема в том, что я никогда не смогу вернуться назад. Для тебя это достаточно просто?
— Почему? — спросил я. — Тебя изгнали из конджойнеров или что-то в этом роде?
Она покачала головой с пышным гребнем, как будто мой вопрос был самой наивной вещью, которую она когда-либо слышала. — У нас никого не изгоняют.
— Тогда скажи мне, что, черт возьми, произошло!
Гнев вырвался наружу. — Меня похитили, ясно? Украли, оторвали от моего народа. Капитан Вуладж взял меня в плен в районе Йеллоустоуна, когда "Василиск" пришвартовался рядом с одним из наших кораблей. Я была в составе небольшой дипломатической группы, посещавшей карусель Новую Венецию. Люди Вуладжа устроили на нас засаду, разделили нас, а затем увезли меня так далеко от других конджойнеров, что я потеряла нейронную связь с ними. Ты хоть представляешь, что это значит для кого-то из нас?
Я покачал головой, но не потому, что не понял, что она имела в виду, а потому, что знал, что не смогу должным образом оценить эмоциональную боль, которую, должно быть, причинила ей разлука. Я сомневался, что "боль" — достаточно сильное слово для обозначения психического потрясения, связанного с тем, что ее оторвали от других таких же людей. Ничто в обычном человеческом опыте не может сравниться с травмой от такого расставания, так же как лягушка не может осознать потерю любимого человека. Конджойнеры всю свою жизнь проводили в состоянии гештальт-сознания, делясь мыслями и переживаниями через сеть нейронных связей, опосредованных имплантами. У них были индивидуальные особенности, но эти особенности были больше похожи на размытые идентичности атомов в твердом металле. За пределами уровня индивидуального "я" находилось состояние высшего ментального единения, которое они называли транспросветлением, аналогичное бурлящему морю свободных электронов в той же металлической решетке.
И девушка была оторвана от всего этого, вынуждена снова смириться с существованием в одиночестве, на острове.
— Понимаю, как это, должно быть, было плохо, — сказал я. — Но теперь ты можешь вернуться. Разве это не то, чего стоит ждать с нетерпением?
— Тебе только кажется, что ты понимаешь. Для конджойнера то, что случилось со мной, — худшая вещь в мире. И теперь я не могу вернуться назад: ни сейчас, ни когда-либо еще. Я стала поврежденной, сломленной, бесполезной. Мой разум навсегда изуродован. Нельзя допустить, чтобы я вернулась к транспросветлению.
— А почему бы и нет? Разве они не были бы рады твоему возвращению?
Она долго не отвечала. В тишине я изучал ее лицо, стараясь уловить что-нибудь, что могло бы выдать опасность, которую, по мнению Ван Несса, она представляла. Теперь его страхи казались беспочвенными. Она казалась меньше ростом и более изящной в кости, чем когда мы впервые увидели ее на "Василиске". Ее необычность, непривычная форма ее безволосого черепа с гребнем должны были бы отпугивать. По правде говоря, я находил ее очаровательной. Мое тайное внимание привлекла не ее чуждость, а ее очень человеческое лицо: маленький заостренный подбородок, бледные веснушки под глазами, то, что ее рот никогда полностью не закрывался, даже когда она молчала. Оливково-зеленые глаза у нее были такого темного оттенка, что под определенным углом казались блестяще-черными, как поверхность угля.
— Нет, — сказала она, наконец, отвечая мне. — Это не сработает. Я бы нарушила чистоту других, нарушила гармонию нейронных связей, как единственный расстроенный инструмент в оркестре. Я бы заставила всех остальных играть не в тональности.
— Думаю, ты слишком фаталистична. Не следует ли нам, по крайней мере, попытаться найти других конджойнеров и послушать, что они скажут?
— Это не так работает, — сказала она. — Да, им пришлось бы принять меня обратно, если бы я им представилась. Они сделали бы это из доброты и сострадания. Но в конечном итоге я все равно причинила бы им вред. Мой долг — не допустить, чтобы это произошло.
— Значит, ты хочешь сказать, что должна провести остаток своей жизни вдали от других конджойнеров, скитаясь по вселенной, как какой-нибудь несчастный, отлученный от церкви пилигрим?
— Нас больше, чем ты думаешь.
— Вы хорошо стараетесь держаться подальше от всеобщего внимания. Большинство людей видят конджойнеров только группами, одетых в черное, как стая ворон.
— Возможно, вы ищете не в тех местах.
Я вздохнул, понимая, что никакие мои слова не убедят ее в том, что ей лучше вернуться к своему народу. — Это твоя жизнь, твое предназначение. По крайней мере, ты жива. Наше слово остается в силе: мы высадим тебя на ближайшей безопасной планете, когда в следующий раз окажемся на орбите. Если тебя это не устраивает, можешь оставаться на борту корабля, пока мы не прибудем куда-нибудь еще.
— Ваш капитан позволил бы это? Я думала, он был единственным, кто хотел покинуть разрушающееся судно до того, как вы меня нашли.
— Я улажу все с капитаном. Он не самый большой поклонник конджойнеров, но признает, что к чему, когда поймет, что ты не монстр.
— У него есть причины меня не любить?
— Он старик, — просто сказал я.
— Ты имеешь в виду, что он страдает от предрассудков?
— По-своему, — сказал я, пожимая плечами. — Но не вини его за это. Он пережил тяжелые годы, когда твой народ только зарождался. Я думаю, он не понаслышке знал о тех неприятностях, которые за этим последовали.
— Тогда я завидую его воспоминаниям из первых рук. Немногие из нас еще живы с тех времен. Он прожил те годы, дышал тем же воздухом, что и Ремонтуа и другие... — Она печально отвела взгляд. — Ремонтуа больше нет. Как и Галианы с Невилом. Мы не знаем, что случилось с кем-либо из них.
Я знал, что она, должно быть, говорила о ключевых фигурах из ранней истории конджойнеров, но люди, о которых она говорила, ничего для меня не значили. Для нее, столь далекой от тех ранних событий на Марсе, эти имена, должно быть, имели какое-то отношение к святым или апостолам. Я думал, что кое-что знаю о конджойнерах, но у них была долгая и сложная внутренняя история, о которой я был совершенно не осведомлен.
— Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, — сказал я. — Но это было тогда, а это сейчас. Мы не испытываем к вам ненависти и не боимся вас. Если бы это было так, мы бы не рисковали своими шеями, вытаскивая тебя из "Василиска".
— Да, ты не ненавидишь и не боишься меня, — ответила она. — Но все еще думаешь, что я могу быть тебе полезна, не так ли?
— Только если ты захочешь помочь нам.
— Капитан Вуладж думал, что у меня может быть опыт, необходимый для улучшения характеристик его корабля.
— А он есть? — невинно спросил я.
— Постепенно накопился. Он показал мне двигатели и... поощрял вносить некоторые изменения. Ты сказал мне, что являешься инженером корабля, так что, несомненно, знаком с используемыми принципами.
Я вспомнил о настройках, которые внес в наши собственные двигатели, когда мы еще мечтали спастись от пиратов. Воспоминание о моей дрожащей руке на этих трех важных циферблатах возникло так, словно оно было извлечено из глубочайшей древности, а не произошло всего несколькими днями ранее.
— Когда ты говоришь "поощрял"... — начал я.
— Он нашел способы принудить меня. Это правда, что конджойнеры могут контролировать свое восприятие боли, применяя нейронные блокировки. Но только до некоторой степени, и только тогда, когда боль имеет реальное физическое происхождение. Если боль возникает в голове, при использовании трала с обратным полем, то наша защита бесполезна. — Она посмотрела на меня с неожиданной напряженностью, как будто провоцируя меня представить хотя бы десятую часть того, что она испытала. — Это все равно что запирать дверь, когда волк уже в доме.
— Мне жаль. Ты, должно быть, прошла через ад.
— Мне пришлось вытерпеть только боль, — сказала она. — Я не из тех, кого нужно жалеть.
Это замечание озадачило меня, но я промолчал. — Сейчас мне нужно вернуться к нашим двигателям, — сказал я. — Зайду к тебе позже. А пока, думаю, тебе следует отдохнуть. — Я снял с запястья запасной коммуникационный браслет и положил его рядом с ее рукой, где она могла бы до него дотянуться. — Если я тебе понадоблюсь, можно связаться через него. Мне потребуется некоторое время, чтобы вернуться, но я приду так быстро, как только смогу.
Она приподняла предплечье, насколько это было возможно, пока ремни не натянулись. — А это?
— Я поговорю с Ван Нессом. Теперь, когда ты в сознании, когда разговариваешь с нами, я не вижу в них больше необходимости.
— Спасибо, — повторила она. — Айниго. Это все, что говорит твое имя? Оно довольно короткое, даже по меркам умственно отсталых.
— Айниго Стэндиш, инженер корабля. И ты все еще не назвала мне своего имени.
— Я же сказала тебе: ты ничего не сможешь понять. Теперь у нас есть собственные имена и обращения, которые могут быть сообщены только в процессе транспросветления. Мое имя — это поток эмпирических символов, цепочка интериоризированных квалиа, выражение особого динамического состояния, которое возникает только при сочетании редких физических условий в атмосфере планеты, газового гиганта определенного типа. Я выбрала его сама. Оно считается очень красивым и немного меланхоличным, как хайку в пяти измерениях.
— Внутри атмосферы газового гиганта, верно?
Она настороженно посмотрела на меня. — Да.
— Тогда ладно. Я буду звать тебя Погода. Если только ты не захочешь предложить что-нибудь получше.
Она так и не предложила ничего лучшего, хотя, по-моему, однажды была близка к этому. С этого момента, нравилось ей это или нет, она всегда была Погода. Вскоре так ее стали называть остальные члены экипажа, и на это имя — сначала неохотно, а потом и покорно — она соизволила откликаться.
Я отправился к капитану Ван Нессу и приложил все усилия, чтобы убедить его, что Погода не создаст нам никаких трудностей.
— Что, по-твоему, мы должны предоставить ей — свободный проход в остальную часть корабля?
— Только то, что мы могли бы выпустить ее из тюремной камеры.
— Она поправляется.
— Но связана. И вы приставили вооруженного сервитора к двери на случай, если она освободится от оков.
— Стоит быть осмотрительным.
— Я думаю, что теперь мы можем доверять ей, капитан. — Я колебался, тщательно подбирая слова. — Знаю, что у вас есть веские причины не любить ее народ, но она не такая, как конджойнеры тех дней.
— Конечно, она хотела бы, чтобы мы так думали.
— Я разговаривал с ней, слышал ее историю. Она изгнанница из своего народа, не может вернуться к ним из-за того, что с ней случилось.
— Ну, знаешь, — сказал Ван Несс, кивая, как будто доказывал свою точку зрения, — изгои вытворяют странные вещи. С изгоями никогда нельзя быть слишком осторожным.
— С Погодой все не так.
— Погода, — повторил он с некоторой сухой неприязнью. — Значит, у нее теперь есть имя, не так ли?
— Я подумал, что это может помочь. Имя было моим предложением, а не ее.
— Не начинай их очеловечивать. Это ошибка, которую всегда совершают люди. И не успеешь оглянуться, как они вонзят свои когти тебе в череп.
Я закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки, поскольку разговор отклонился от намеченного курса. У меня с Ван Нессом всегда были прекрасные отношения, которые были очень близки к настоящей дружбе. Но с того момента, как он услышал о Погоде, я понял, что она встанет между нами.
— Я не предлагаю избавить ее от контроля, — сказал я. — Даже если мы освободим ее от этих оков, даже если уберем сервитора, все равно сможем держать ее подальше от тех частей корабля, где она нам не нужна. А пока, я думаю, она может быть нам полезна. Она уже рассказала мне, что капитан Вуладж заставил ее усовершенствовать систему привода "Василиска". Не понимаю, почему она не может сделать то же самое для нас, если мы вежливо попросим.
— Зачем ему было принуждать ее, если ты так уверен, что теперь она сделает это добровольно?
— Я не уверен. Но не понимаю, почему бы ей не помочь нам, если мы относимся к ней как к человеку.
— Это было бы нашей большой ошибкой, — сказал Ван Несс. — Она никогда не была человеком. Она была пауком с того момента, как ее создали, и в таком виде сойдет в могилу.
— Значит, вы не рассматриваете этот вариант?
— Я согласился, чтобы ты взял ее на борт. Это уже противоречило всем богоданным инстинктам. — Затем Ван Несс прогрохотал: — И я был бы благодарен, если бы ты больше не упоминал о пауке, Айниго. Я разрешаю тебе навещать ее, если сочтешь нужным, но она останется в этой камере, пока мы не выйдем на орбиту.
— Очень хорошо, — сказал я с резкостью, которую у меня никогда не было повода применять к капитану Ван Нессу.
Когда я выходил из его каюты, он сказал: — Ты по-прежнему прекрасный инженер, парень. В этом я никогда не сомневался. Но не позволяй этому затуманить твое обычное здравомыслие. Мне бы не хотелось искать кого-то с твоими способностями в другом месте.
