Судьба всегда звонит дважды

— Значит, Бас этого не говорил?

— Нет.

У нее такие глаза, что он снова чувствует себя Дедом Морозом.

Глава 8. Живу, чтобы любить до слепоты.

— Басик, привет.

Он ее, разумеется, не ждал. Более того, даже убедил себя, что забыл о ней, совсем, окончательно. Но сейчас, еще до того, как он успел понять, осознать разумом то удивительное и невозможное — Маша здесь, снова, стоит в дверях его палаты — сердце дрогнуло, предательски дрогнуло, сжалось — болезненно, необъяснимо и неожиданно. И единственное, что он мог сказать внятного:

— Почему Басик?

— А почему нет?

— Ты еще скажи — Барсик! — диалог у них начинается как минимум странно, но он все еще не может прийти в себя от неожиданности ее появления здесь. Маша же ведет себя как ни в чем не бывало — естественна и даже весела, причем веселость ее не напускная, а вполне себе натуральная, умеренная. И сама Маша такая... замечательная. Он совершенно не отдает себе отчета в том, что не сводит с нее глаз.

— Барсик? — Маша подходит к кровати, спускает с плеча на пол сумку с ноутбуком. — Ну, можно и Барсик. Такой рыжий боевой дворовый кот. Отощавшая версия Гарфилда, который полгода не видел лазанью.

— Гарфилд?! — Бас фыркает. — Скажешь тоже! И потом — терпеть не могу лазанью.

— По тебе и видно, — она улыбается, так мягко и...

Тут до него доходит, что не так. Нет в ее глазах тех так разозливших его в прошлый раз жалости и страха — всего этого нет и следа. Это другая Маша, та Маша, которую он так самозабвенно целовал... сто миллионов лет назад, кажется. И он ни черта не понимает, зачем она здесь снова, после того, как он ее... да выгнал, практически, если называть вещи своими именами.

Выяснять это не хочется, хочется просто смотреть на нее, в ее глаза, как она улыбается. Но он не может позволить себе слабости. Не в этот раз и не с ней.

— Маш, зачем ты вернулась?

— К тебе приехала, — Маша отвечает слегка удивленно, смотрит на него, наклонив голову.

— Зачем?

— Захотелось, — пожимает плечами.

— Почему?!

— Ты не поймешь, — отвечает она спокойно. — И, предваряя твои дальнейшие расспросы — у меня есть высочайшее соизволение на посещение твой августейшей особы. Поэтому выгонять меня бесполезно — все равно буду приходить. Лучше сразу смирись.

— Что... какое... я не понял... ты о чем говоришь?!

— Просто пойми одну вещь — я буду приходить каждый день.

— Зачем?!

— Вот ты дятел! Заладил — зачем да зачем! Сейчас фотографии покажу, — Маша деловито подвигает к постели стул, поднимает сумку с ноутбуком. — Ты же последние свои фотографии не видел, которые я делала?

— Да нет, знаешь, как-то... возможности не представилось.

— Вот! — удовлетворенно кивает Маша. — Сейчас покажу.

— Слушай, Маш... я не думаю, что это хорошая идея... Не стоит тебе... — он далеко не так решителен, как в прошлый раз. Потому что ему смертельно не хочется, чтобы она уходила, только вот себе он в этом не признается.

— Я там тебя подловила, как ты в носу ковыряешься, — Маша ставит ему ноутбук на грудь. — А с виду такой приличный мальчик...

— Все ты врешь!

— Смотри сам.

Спустя пару минут.

— Да это я просто нос чешу!

— Да? А со стороны кажется, что козявки выковыриваешь...

— Машка!!!

— Что?.. — большие, предельно невинные глаза. — А вот на этой фотографии ты что делаешь?

— Что-что... — вглядывается. — Папарацци хренова... Ремень на штанах поправляю, кажется.

— А я думала, ты снова что-то чешешь...

— Маша!!! — возмущенный возглас дополняет толчок в бок локтем.

— О, пациент уже дерется. Вижу, пошел на поправку, — она улыбается так, что он не может не улыбнуться ей в ответ.

И все-таки... когда она собралась уходить, Бас предпринял еще одну попытку. Последнюю, для очистки совести.

— Маш, я серьезно... Не стоит тебе тратить на меня свое время, правда. Я не думаю...

— Послушай меня, Литвинский, — больше всего его удивляет в ней это олимпийское спокойствие и решительность. — Мне двадцать три года. Даже мой отец перестал указывать мне, что делать. Тебя я тем более слушать не буду — мал еще, чтобы меня поучать.

— Ну... дело твое... — он демонстративно хмурит брови.

— Вот именно! Мое, только мое дело! Умница, что понял. Все, до завтра.

А назавтра ему стало страшно по-настоящему. Что он что-то не так понял. И что она не придет. Стало так тошно, что хоть волком вой. Промучился все утро, ждать было просто нестерпимо. Врубил какую-то кровомесительную игрушку, взял в руки игровой пульт. Отвлечься хоть на что-то...

— Какой ты кровожадный, оказывается...

Пульт он, естественно, тут же выронил. Обернулся резко. В дверях палаты — нет, не Маша. Огромный рыжий Гарфилд, в половину Машиного роста. А сама она выглядывает из-за рыжего плюшевого уха.

— Привет.

— Что это?!

— Это твой новый друг, — Маша с котом, а точнее — рыжий монстр и Маша протискиваются в палату, — чтобы тебе не скучно было. Его зовут Гарфилд. Можно просто — Гарик.

Сначала Бас может только удивленно хмыкнуть. И лишь потом, увидев в другой руке Маши бумажный пакет:

— А это — лазанья Гарику?

— Нет, что ты! — усмехается Мария. — Ты же не любишь лазанью. Это пончики с повидлом. Тебе.

— Пончики?!

— Ой, как глаза загорелись! — Маша уже откровенно смеется. — Да, пончики. Твой отец сказал, что ты их любишь.

— Отец?! — тут он понимает. Смесь смущения, разочарования и еще чего-то... И все это, видимо, так отражается в его глазах...

— Да-да, Литвинский! Это вселенский заговор, ты правильно понял.

— Тебя мой отец вызвал? — у него снова тот самый тон — холодный и отчужденный.

— Вот еще! — фыркает Маша. — Нет, никто меня не вызывал. И не спрашивай больше ничего, никаких подробностей вселенского заговора против Василия Литвинского я тебе не расскажу! — с пафосом: — Это страшная тайна!

— Маша! — предупреждающе.

— Лопай пончики, пока они теплые. А еще я принесла тебе кофе. Настоящий и вкусный, — она ставит пакет на тумбочку рядом, оглядывает палату. Задумчиво: — Так, куда бы Гарика пристроить...

Нет у него никаких сил с ней спорить. Да и какая разница, собственно, почему она здесь? Сейчас гораздо важнее, что она здесь. А еще вдруг смертельно захотелось именно этих теплых пончиков с повидлом. И настоящего и вкусного кофе. В конце концов, он сегодня так и не смог заставить себя позавтракать.

Правда, кофе и пончиками пришлось поделиться с Машей. Она так забавно выпрашивала у него, и он понимал, что она делает это нарочно, но так приятно было — пить с ней кофе из одного стаканчика. И откусывать один на двоих пончик. Как-то неправильно, но безумно приятно. И он ни разу не вспомнил за все это время, что рабочая у него только верхняя половина тела. Забыл, совершенно забыл об этом, пока она была рядом.

— Ну, что, готов к просмотру фотографий?

— Опять?

— Ну, не в игрушку же твою дурацкую пялиться?! У меня фотографий, знаешь, сколько на ноутбуке? Мог бы и оценить — показываю тебе бесплатно шедевры!

— Шедевры — это там, где я в носу ковыряюсь?

— Ага! Признался?!

Бас демонстративно вздыхает.

— Давай, показывай, что там у тебя есть.

Спустя минут пять.

— Ух ты! Это кто такая куколка-блондинка?

— Это моя сестра, Катя.

— Прелесть какая хорошенькая!

— Значит, Катя хорошенькая? — преувеличенно ровным голосом. — А я — нет?!

— Нет. Катя хорошенькая. А ты — красивая. Улавливаешь разницу?

— Смутно.

— Неважно. А Катенька дивно хороша. Познакомишь?

— Она терпеть не может рыжих и конопатых, Бас.

— Да? Пичалька. Как жить, как жить? — Бас так откровенно веселится, что Маше приходится ему подыгрывать, хотя ревность, да и к кому — к родной сестре — это было совершенно неожиданно. Нет, Катя и правда хорошенькая, но...

— Если хочешь, познакомлю.

— Хочу, конечно.

— У нее есть парень, предупреждаю.

— Я уж как-нибудь это переживу, — он ее совершенно неприкрыто дразнит, и в этом так много его прежнего, что ей и сердиться не с руки. Так здорово видеть, как он смеется.

______________________

— Как настроение, Басик?

— Отсутствует.

— Боишься?

— Волнуюсь, — сознался, потому что притворяться уже сил нет. Завтра он очнется после наркоза и ему скажут...

— Все будет хорошо.

— Откуда такая уверенность, Маш?

— Отсюда, — она прижимает руку к левой стороне груди. — Я точно знаю. Все. Будет. Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Это глупо и смешно, но ему хочется ей верить. Да что там — он ей верит. Почему-то верит. Даже больше чем себе.

— Ладно... Вась... я пойду. Тебе отдохнуть нужно, завтра важный день.

— Ну да, я же работать буду. Лежать под наркозом на операционном столе — тяжкий труд.

— Не переживай. Все получится.

Она наклоняется и легко касается губами его лба.

— До завтра. Завтра все будет в порядке. Верь мне.

А он неожиданно перехватывает ее готовое отстраниться плечо. Притягивает ее к себе так медленно, чтобы она могла остановить его, если решит. Но она позволяет ему. И он целует ее в губы.

В этом поцелуе нет ничего эротичного. Это просто соприкосновение губ, крепкое, долгое, так, что дыхание смешивается.

— Верь мне, — ее выдох ему.

— Хорошо, — его выдох ей.

____________________

Нет, плакать она не будет. Она теперь сильная. Она чувствовала в себе совершенно неколебимую уверенность или упертость. Не позволить ему больше валять дурака. Встреча с Артемом Борисовичем словно была последней точкой в этой уверенности. Что она делает все правильно. Именно так — правильно.

И в этот раз все иначе. Васька выглядит намного лучше. Ему сняли гипс с руки, почти сошли на "нет" страшные синяки и кровоподтеки. И вообще — он сверху, до пояса выглядит почти нормально. Если не принимать во внимание его совершенно дикие патлы. А стричься Бас отказывался категорически по какой-то одному ему ведомой причине. Маша, в попытке пристыдить его и убедить принять благопристойный вид, подарила ему пару заколок в виде розовых Китти, со стразиками, разумеется. И Бас демонстративно к ее приходу закалывал свою обросшую челку ото лба именно ими. Ну и кто кого поддел, спрашивается?

Но сегодня места для шуток нет. Завтра... Нет, завтра все будет в порядке, по-другому быть не может. Возможно, это было трусостью с ее стороны, возможно. Но она сознательно не позволяла себе думать о том, что произойдет, если исход операции будет неудачным. Не думала о том, что ей самой делать, если так случится. Нет, этого не может быть. Французские врачи должны справиться, Васька заслужил. Иначе... иначе это будет дико несправедливо!

Она до позднего вечера гуляла по близлежащим к пансиону кварталам. Думала поснимать, но сил поднять камеру не было. Не в руках сил, а где-то глубже, внутри. Часам ближе к одиннадцати, сообразив, что в результате своего беспорядочного променада стала объектом пристального внимания со стороны группы громкоголосых чернокожих подростков, Маша в ближайшем магазинчике купила бутылку красного вина и торопливо вернулась в свое временное пристанище. Именно благодаря бутылке вина она и смогла уснуть в ту ночь.

А утром она сделала то, что дала себе слово сделать в день операции давно. Небольшой православный храм, находящийся не так уж далеко от клиники, она присмотрела почти сразу по приезду. И теперь она направилась туда.

Машу трудно было назвать глубоко религиозным человеком. Не то поколение, не то воспитание. Но желание, нет, даже потребность сделать именно так, возникла сама собой, и Мария была необъяснимо уверена, что она должна это сделать. Пусть кто угодно из сверстников над ней смеется. Ей это все равно. Когда в твою жизнь приходят такие испытания, на мнение чужих внимания не обращают. Она будет делать то, что ей кажется важным и нужным Басу — пойдет и поставит свечку в церкви. За здравие. Так, кажется, правильно говорить? Кто бы ей еще объяснил, как это делать?..

Словоохотливая старушка, вроде бы из второго поколения русской эмиграции, если Маша правильно поняла, с видимым удовольствием помогла Марии. И в полутемном храме ей было комфортно, и глядеть на мерцающее пламя тонких свечей — умиротворяло. Но внутри что-то гнало ее отсюда. Не здесь ей следует быть. Ее храм сейчас — сквер французской клиники и третья слева по центральной аллее скамейка.

На этой самой скамейке ее и застали родители Баса.

— Маша! Ты что здесь желаешь? Почему не внутри?

— Здравствуйте, Артем Борисович... мадам, — она неловко кивнула матери Баса. Если Васькиного отца Маша чуть ли не боготворила за то, что он для нее сделал, то матери его... откровенно говоря, побаивалась. Необъяснимо. — Я лучше... тут. Привычнее. Еще ведь ждать... долго.

— Нет, Маша, так не годится, — Литвинский-старший берет ее под руку. — У нас с супругой есть специальный столик в кафе, в больнице. Мы там... все операции, все Васькины наркозы и реанимации переживали. Поверь мне, Маша, это счастливый столик. Мы должны сидеть за ним все время, пока...

Долго уговаривать ему Машу не пришлось.

А потом, когда Артем Борисович ушел за кофе и они остались с матерью Баса наедине... Маше страшно неловко, она не знает, что сказать, куда руки деть в обществе такого непонятного для нее человека.

— Мария, — та сама, первая, неожиданно нарушает повисшее за столиком молчание. — Наверное, я должна перед вами извиниться.

— Нет! — только этого еще не хватало! Маша совершенно искренне не хочет, чтобы эта женщина с пронзительными зелеными глазами и тонкими губами унижалась перед ней извинениями. Ничего хорошего из этого не получится. — Нет, ну что вы! Вы совершенно не должны этого делать!

— Именно поэтому, — ее собеседница серьезно кивает, — я прошу у вас прощения. У меня были причины так поступить, но это не оправдание. Прошу меня извинить.

— Конечно! — торопливо соглашается Мария. — Я все понимаю. Вы имели право и... Я правда все понимаю. И...

У Маши действительно нет слов, чтобы правильно сказать, что она чувствует. А мать Баса вдруг легонько гладит ее по плечу.

— Наверное, теперь я могу обращаться к тебе на "ты"?

— Да! Конечно, мадам!

— Арлетт, — старшая из женщин слегка улыбается. — Меня зовут Арлетт.

Последующие часы за "счастливым столиком" были посвящены, в основном, рассказу Маши. Именно потому, что ее расспрашивали обо всем — о семье, об образовании, о работе... Где живет, кто папа, кто мама, где бывала, что видела. Словом, выложить пришлось почти все о себе, и именно поэтому время мучительного ожидания... это плетущееся черепашьим шагом время вдруг как-то незаметно кончилось.

_________________

Она не понимает ни слова из того, что говорит серьезный, невысокий и горбоносый врач — может только вглядываться в мимику и жесты всех троих — его, Артема Борисовича и Арлетт. И именно улыбка Васькиной матери дает ей первую надежду. А потом — слова Литвинского-старшего: