У Марьи Петровны есть стетоскоп и она часто ходит слушать, как бьется сердце бабушки Ориши. Бьется оно вызывающе нагло без видимых изменений в последние десять лет. Затем она слушает свое сердце и оно ее очень пугает своею нерешительностью. Ей очень хочется прослушать сердцебиение у всех соседей, но они ее к себе не подпускают, глядя с подозрительностью.

Чета бодрствующих пенсионеров: Ольга Степановна и Владик занимают три комнаты, вызывая лютую зависть у заинтересованных лиц. ...Загостилась у них внучка, которую дочь не торопиться забирать. Нездоровые мысли терзают добропорядочных соседей по поводу этой медлительности.

Эмма Струхер не имел детей, но имел две комнаты. Жена покинула его так давно, что никто не мог сказать точно, имела ли она вообще место быть. В прочих же родственниках у него недостачи не было, и ходил он ими облепленный, как мухами засиженный буфет; и если возле него не вертелось пять человек, то это был не Эмма, а кто-то другой.

Когда просыпанным горохом хлопали двери, раскрывая зев свой движению, а шуршащие платья разбрасывали искры под торопящиеся ноги, и возбужденные срывались голоса кругом — то это был не вечерний бал в резиденции английского посла, а всего лишь очередное утро коммунальной квартиры.

Пожелание "с добрым утром" было обязательно для каждого обитателя помещения совместного проживания и обменивались они ним по большей части сгрудившись у туалета, являющимся наиболее узким местом жизни квартирантов.

На общественном совете экономия утреннего времени нашла себе место: для увеличения пропускной способности было решено запускать в совмещенный санузел посемейно. Пенсионерам и детям ставилось в обязанность приобрести горшки и не отбирать время у трудящихся. Пожилые домочадцы попытались выбить деньги на покупку этих важных для жизни приборов у общественности, сославшись на всеобщую полезность приобретения, но были пристыжены за крохоборство — дрогнули и отступили. Одним словом, утром каждый знал свое место, компанию и время.

...А что у кого на сковороде скворчало, можно было и не подглядывать — оно само через нос доносило.

Бабушка Ориша, сидя в коридорчике на своей скамеечке, и опираясь на замызганные костылики ловила совокупный запах исторгаемый кухней; но вполне могла отличить запах пригоревшей овсяной каши Ивана Ивановича от аромата куриной ножки поджариваемой в чесночной подливе на печке Ольги Степановны. И не с чем нельзя было спутать все поражающий общепитовский запах, исходящий из солдатской трехведерной кастрюли Марьи Петровны, вываривающей заскорузлые маслаки престарелой свиньи.

Но сим раздражителям не под силу было досадить бабушке Орише, так как она уже отзавтракала вчерашними отходами со стола Марьи Петровны, заглотив заодно с ними три таблетки снотворного и две крепительного.

Флора Альбертовна была более стеснительна, и потому преподнесла всего по одной таблетке того и другого, к тому же боекомплект у нее заканчивался, и ей предстояли новые расходы. Цены на лекарства не были кусачими, но аппетит, с которым они поглощались, накладывал свой отпечаток на бюджет.

Только в одиннадцатом часу вышел из своих палат Родион Никифорович и окинул дремавшую на стульчике бабушку Оришу зверским взглядом. Неясна была природа цвета его лица — ядовито пурпурного — то ли от бурлящего внутри негодования, то ли от передавившего артерию галстука. Злые же языки врали про издержки руководящей работы, повязанной напрочь с бесконечными банкетами, встречами, проводами...

Не успели слоновьи ноги Родиона Никифоровича протопать до пункта назначения, который угадывался направлением следования, как во входящую дверь забарабанили с надрывом.

"Черт знает, что такое", — вознегодовала душа его на барабанщика, так как у входной двери висела гроздь звонков с фамилией хозяина в табличке над каждым.

Громыхание продолжалось до тех пор, пока Марья Петровна, на свое несчастье оказавшаяся вдруг дома, не открыла дверь; вскрикнула от чрезмерной впечатлительности и отскочила, как только могла подалее, побледнев и даже несколько посерев одновременно.

В дверях стояла туго сбитая женщина с загорелым лицом колхозницы и безумным пролетарским взглядом. Из-за ворота ее перехлестнутого пиджачка выглядывала деревянная скалка, явно предназначенная к употреблению не по назначению. Под правой рукой она держала замотанную в одеяло, то ли большую куклу с голым ужасным черепом, то ли... И от этого "то ли" у Марьи Петровны вырвался обреченный истерический вопль, и она присела на пол — кукла открыла один глаз и у нее отвисла челюсть, обнажив черный пугающий рот с двумя полусгнившими желтыми зубами. Женщина втащила свою ношу в квартиру и уверенным шагом, мимо вцепившегося в ручку туалета Родиона Никифоровича, прошла прямо к дремлющей на своем стульчике бабушке Орише.

— Бабушка, бабушка! Проснитесь! Это я, Варвара из Обуховки. Мы к вам с мамой пожить на недолго. — Она кричала громко и возбужденно. — Местные бандюки, черти острожные, жить нам не дают. Ночью окружили дом мотоциклами и хотели живьем спалить. Но мы вывернулись и сразу к вам. Пока они успокоятся, у вас схоронимся. Здесь не найдут. А как забудут про нас, так назад вернемся.

— Варвара?! — встрепенулась бабушка Ориша. — Давно тебя не было. Я уж думала ты померла. Ведь старая уже, за шестьдесят будет...

Она открыла дверь в комнатушку, предлагая гостям входить, и следом сама заползла постанывая.

Время замерло на миг, давая Родиону Никифоровичу возможность закрыть разинутый до невероятности рот, а Марье Петровне — начать дышать и подняться с пола, покуда приличествующим людям не пристало валяться на полу с вытаращенными глазами, тем паче, на общественном, а не на своем личном.

Как только время задвигалось вновь, соседи плотно прилипли к неплотно прикрытой двери, и их стараниями увидеть и услышать больше, щель была расширена еще на палец, куда вполне мог влезть нос.

Через нее Марья Петровна и Родион Никифорович увидели тучную женщину, сидящую на общественной кровати бабушки Ориши. Сама же бабушка, по-видимому, сидела на своей кровати, находившейся сразу у двери, и щелью не захватывалась. Да, собственно, и глазеть лишний раз на нее нужды никакой не было. Ноша вновь прибывшей лежала поперек кровати и, замотанная в одеяло, из описания ускользала.

— Совсем, изверги, заездили, дом спалить хотели и нас извести. Чудом спаслись. Тут не найдут у вас, тут надежно. Я только собак съезжу покормлю, а мама пусть у вас полежит. С ней забот много не будет. Она всю жизнь ела только хлеб и сырую воду и дожила до девяноста двух лет. — Она вытащила из-за пазухи скалку и заботливо уложила под подушку.

— Боже милостивый, что творится на свете — людей мордуют и некому за них заступиться, — заголосила бабушка Ориша из своего угла. — Живите сколько хотите, мне же веселей будет, а то все одна, да одна.

Варвара, а почему мама молчит все?

— Притомилась, видно, с дороги; и те, нехристи, ее напугали. Ничего, она полежит немного и отойдет. Может и заговорит еще, — Варвара стала заботливо выворачивать содержимое из одеяла. Вывернутое издало писк и предстало соседям скелетом в майке размером с большую куклу. На шее, со спичку, болтался тяжелой обузой голый череп, а кости просматривались лучше того, что можно было бы отыскать в столичной анатомичке.

— Еще живое, — произнесла Марья Петровна окостеневшим вдруг языком отпрянувшему от двери соседу, у которого зуб на зуб не попадал.

— Черт знает, что такое, — продребезжал его голос.

В эту же секунду дверь распахнулась и перед ними возникла разъяренная Варвара с занесенной над головой скалкой и воплем: "Ага, попались, твари!"

Слоновьи ноги Родиона Никифоровича намертво прилипли к полу, а плоть понеслась вон по коридору, преследуемая навеянным ужасом — раздался характерный грохот упавшего тела, которое перекрыло собою проход, что однако не стало препятствием на пути промчавшейся по нему Марьи Петровны с истерическим криком: "Спасите ...е...е!"

— Боже праведный! Что там еще? Варвара, то ж мои соседи! — уловила знакомые голоса бабушка Ориша.

— Вижу, что не те ироды, то б — прибила, — примирительно сказала Варвара, укладывая скалку на сохранение.

— Оставь дверь открытой, пусть воздух зайдет, а то спертым пахнет, — попросила бабушка, и до дрожащей на кухне Марьи Петровны донеслось ее захлебывающееся похрапывание. Оно продолжало заполнять кухню и, когда Варвара умчалась кормить своих собак и тогда, когда коридоры заполнили прибывающие к вечеру жильцы и, впитав в себя сюжет общего волнения, спешили посмотреть на то, что называлось "мамой".

Запавший в мысли образ грозил обеспечить бессонную ночь всем впечатлительным. В добавок ко всему, кто-то высказал предположение о том, что "мама" не подает признаков жизни, если она вообще когда-либо была одушевленна. Но наиболее потрясший всех прогноз высказал Алик, в чем его тут же поддержал брат Валик, что это никакая ни "мама", а мумия, выкраденная из исторического музея, и что надо немедленно заявить в милицию. Кроме Марьи Петровны, ставшей свидетельницей "маминых" признаков жизни (Родион Никифорович своего галстука из комнат не казал), все остальные признали эту версию наиболее похожей на правду, несмотря на яростное противоречие тому самой Марьи Петровны.

Воздух на общественной кухне от выливающихся наружу эмоций настолько уплотнился, что не сразу обратили внимание на наличие в нем биологически вредных компонентов, образованию которых способствовала подгоревшая, как обычно, каша Ивана Ивановича, забытая на плите.

Память Ивана Ивановича была поругана без сострадания, а сама виновница дискомфорта, скормлена помойному ведру вместе с кастрюлей ко всеобщему удовлетворению.

В это же время, версия Алика пошатнулась в лице общественности — "мама" вытянула ногу. Левую. Ажиотаж возобновился с новой силой.

Сердобольная Александра Федоровна, поддерживаемая под руку верным Федором Александровичем, приблизилась к общественной кровати бабушки Ориши и, стараясь смотреть в окно, спросила: "Может вы поедите чего? Или воды вам подать?"

Вместо ответа бабушка Ориша прекратила свое булькающее всхлипывание и пробормотала: "Они сегодня уже поены". — После чего всхлипывание вновь поползло по коридорам, добралось до кухни и стало расползаться по дальним углам.

"Мама" же на это предложение не отреагировала никак, позволив Александре Федоровне поспешно заключить, что почивающая ни в чем не нуждается и общаться они не желают, вполне облегчив тем самым, свою совесть.

Единственным человеком, сохраняющим полное безразличие к происходящему в квартире, был Иван Иванович, который отказавшись от ужина по известной причине, продолжал упорную работу над размножением своего труда, заключающего в себе, быть может, открытие мирового значения.

Решение, отправить один экземпляр священнику на рецензию, было смело, неожиданно, и окончательно сложилось.

Никаких трудностей с доставкой, неприятностями со стороны цензуры и прочими рогатками, дело не обуславливалось — почтовый ящик был прибит на церковных воротах и обещал доставить корреспонденцию быстро, без хлопот и лично в руки.

К полуночи, дело было в шляпе, и сопроводив его краткой поясняющей запиской, было вложено в конверт на котором в строке "кому" значилось: " Главному попу, категорически лично!"

Как звали попа Козюлин не знал, и что поп именуется батюшкой — тоже. В углу мелким трусливым почерком был указан адрес отправителя.

Свой путь к церкви Иван Иванович начал с опустевших коридоров коммунальной квартиры, в которых уже пыль улеглась от разгулявшихся дневных страстей. Гремучая разноголосица, испускаемая носоглотками спящих, словно звуки из оркестровой ямы настраивающегося на игру оркестра, музыканты которого явились на представление с в дрын расстроенными инструментами, изгоняли ночную тишину, как настырную гостью.

Бурно продолжали делить что-то во сне Алик и Валик, выкрикивая резкие невнятности; и вдруг среди этой белиберды различимо прозвучало: "Налей и мне, гадина!"

Только из палат, занимаемых Александрой Федоровной и Федором Александровичем доносилось умиротворенное посапывание, говорившее о покое духовном и плотском.

Иван Иванович мышью проскочил по родным лабиринтам и дрожащими руками, нежно, как в детстве мама его ласкала, открыл замки квартиры. Будь он менее удачлив, заметь его интригующую конспирацию кто-либо из соседей и не миновать ему "хвоста", а на утро — малосъедобных разговоров и гадких намеков.

Далее, все последовало по заранее разработанному плану. Иван Иванович прошелся взад-вперед по противоположной стороне от объекта на предмет обнаружения притаившегося в засаде милиционера или, не приведи господи, КГБ-иста, тогда — амба! Но как ни напрягал он обоняние, зрение, интуицию, ни одной живой души учуять ему не пришлось. Все спало.

На пятом заходе, он резко оборвал свой накатанный путь и, что было духу, понесся к заветному ящику. Нащупал. Попридержал. Просунул. Опустил. И погнал прочь от дискредитирующего его места. Прополз под кустами; перемахнул через забор; залег в клумбе. И не прошло и получаса, как он благополучно приоткрыл родную дверь. Родная дверь неодобрительно прорычала ржавыми петлями и лязгнула засовами в назидание за причиненное беспокойство.

Музыка всеобщего сна, подстроившего свои инструменты оркестра, надежно овладела помещением совместного проживания, поглощая последнего отсутствующего жильца в своих лабиринтах.

"Тушите свет!" — во сне прокричал Алик, со скрипом перевернувшись набок, и... наступило утро. Зашкворчали сковородки, захлопали двери, застучали в дверь туалета наиболее нетерпеливые соседи, задвигали горшками пенсионеры и ... "Мария! — позвала уже занявшая свое место на табуреточке возле своей двери бабушка Ориша. — Сходи погляди, наверно, Варварина мама, как и звать ее я теперь не помню, отошла".

— Куда отошла? — не поняла Марья Петровна.

— Куда— куда, — передразнила ее несообразительность бабушка Ориша, — известно куда — на тот свет.

Марья Петровна все поняла и почувствовала, что в животе у нее, что-то опустилось пониже, чем до того было, и от начавшегося озноба слегка застучали зубы.

— Это почему же отошла? А вчера же как тогда?.. — пробормотала она.

Говорю, что отошла, значит отошла. Я как собака чую, только выть — не вою.

— И, что же теперь делать?

— Как, что делать? Хоронить надо... как обычно, — бабушка Ориша начала слегка нервничать от такой бестолковщины.

— А почему мы? — пыталась усомниться в своих правах Марья Петровна.

-А то кто же? Что же, по-твоему, она сама себя похоронит? — окончательно всколыхнулась негодованием бабушка.

— Ведь есть же у нее родственники? Дочь в конце концов? — интуитивно чувствуя сомнительность довода, никак не могла смириться Марья Петровна со свалившимся на их головы участью.

— Э.. э... есть, — недовольно протянула бабушка Ориша, — одна седьмая вода на киселе осталась. А Варвару ты сама вчера видела — она же сумасшедшая, что с нее возьмешь?

— И вы оставляли их у себя жить? — недоумевала Марья Петровна.