| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Разумеется, это я поняла позже, ну а тогда от страха у меня отнялся язык и я, так и не попросив прощения, неловко вскочила на ноги и, не помня себя, выбежала из библиотеки, закрыв горящее лицо ладонями. Мысли, сменявшие одна другую, причиняли мне почти осязаемую боль — то был стыд за собственную глупость и страх перед возможным наказанием за нее. Собственные рассуждения о темном пламени страсти, в которое не зазорно швырнуть сколько угодно жизней, теперь казались мне глупым лепетом. Слова господина Огасто отрезвили меня, как ледяная вода приводит в чувство пьяницу, и теперь все мои помыслы сосредоточились лишь на одном желании.
"Всемогущие боги, — молилась я на бегу, — хоть бы господин Огасто тут же позабыл обо всех моих словах! Хоть бы у него достало милости на то, чтобы простить меня! ".
Вбежав в свою комнату, я увидела, что Харль все еще сидит на одном из стульев, деловито пересыпая из баночки в баночку что-то, весьма смахивающее на мышиный помет. Ранее, разумеется, я бы дала по шее ему за подобную пакость, но сейчас едва нашла в себе силы попросить его, чтобы он вновь запер меня в моей комнатушке, словно я оттуда и не выходила.
-Веселья в тебе не прибавилось, — проницательно заметил Харль, однако расспрашивать меня не стал, поняв, что я все равно не смогу объясниться — так тряслись мои руки и клацали зубы.
Когда дядюшка, вернувшись, спросил, поразмыслила ли я над своим возмутительным поведением, я непритворно тряслась в ознобе и тяжело дышала — потрясение оказалось настолько сильно, что меня одолела горячка. Бедный дядюшка, не зная об истинных причинах моих переживаний, решил, что в моем приступе частично виноват он сам, и окружил меня заботой, которой я отродясь не знавала. Сама же я благословляла небеса за то, что ниспослали мне хворь: "Ежели герцог окажется не настолько безумным, чтобы выкинуть из памяти наш разговор, то всегда можно будет сказать, будто рассудок помутился у меня!".
-Что же это, — сокрушался дядюшка Абсалом, поднося мне отвары, которые, как я надеялась, не были усовершенствованы шкодливыми руками Харля Лорнаса. — Единственное твое качество, которым я мог прельстить старого Кориуса — а ведь он до сих пор недоволен тем, что я ухитрился всучить тебя ему в невестки! — это твое отменное здоровье. Даже этот упрямый осел согласился, что в любом хозяйстве пригодится жена, способная без труда поднять мешок муки, тем более, что сын его, сказать по чести, хлипковатой породы. "Да она даже простудой отродясь не болела! — говорил я ему. — Справнее девки вы не найдете во всем Таммельне!". Что за бес тебя подначил слечь в лихорадке? Теперь пройдоха Кориус заявил, что негоже вести речи о свадьбе, пока ты больна, и отложил все наши планы в долгий ящик... Он хочет отвертеться, и, дьявол его побери, ты дала ему отличный повод!
Я лишь вздыхала, теперь уж не имея никакого желания спорить с дядюшкой. Если решимость человека заключена в его сердце, то, стало быть, сердце мое вырвали из груди — я не чувствовала ничего, кроме тоски и уныния. Возможно, то были угрызения совести, но в те времена мне сложно давалось изучение чьих-либо чувств, в том числе — и своих собственных.
Однако, мое здоровье, крепость которого так высоко ценил дядюшка, восстанавливалось куда быстрее, чем надеялся Кориус-старший. Тягостные воспоминания о разговоре с господином Огасто несколько сгладились, благо Его Светлость ни единым словом не упомянул о том, что разговаривал со мной в тот злополучный день — иначе дядюшку Абсалома заботили бы нынче вовсе не попытки моего будущего свекра отложить свадебные приготовления. В сочетании с праздностью, к которой я не была привычна, это дало весьма плачевный итог — я вновь решила, что люблю герцога и не имею права отступать перед лицом первого же препятствия. Мои девические чувства походили на сорняк — даже будучи срубленным под самый корень, спустя несколько дней он вновь тянется к солнцу.
"Господин Огасто позабыл о том, что говорил со мной там, на поле, — говорила я себе. — Но если бы помнил — ни за что не обошелся бы со мной так грубо! Тогда он был добр ко мне, с чего бы вдруг его отношение переменилось? Это все его гадкая болезнь! Прав Харль — дядюшка Абсалом из рук вон плохо лечит Его Светлость... Он даже не знает, отчего господин герцог так печален, отчего хочет сбежать из этого дома! А я знаю, в чем беда. Господин Огасто не любит госпожу Вейдену! Тут явно имеется какая-то тайна, черный умысел, сведший их вместе против воли господина Огасто... Именно это стало проклятием герцога. Я должна разузнать, что на самом деле омрачает разум и душу Его Светлости! И тогда... тогда..."
Тут, разумеется, мои мысли начинали путаться и подергивались розоватой дымкой мечтаний. Какой девушке не хотелось бы спасти своего возлюбленного, поддержать его в трудную минуту и тем самым заслужить вечную благодарность? Сказать по чести, мои размышления питались не одной лишь девической нежной привязанностью, поскольку частенько завершались яркой, точно вспышка, мыслью: "И он еще попросит прощения за то, что прогнал меня прочь!". Но я бы нипочем не согласилась, скажи мне кто-то, что сейчас я веду мысленные беседы лишь с собственной уязвленной гордостью.
Состояние глубокой задумчивости, в которое я впала, было столь нехарактерным для меня, что дядюшка Абсалом не сомневался — я все еще тяжело больна. Из-за тревоги его бдительность притупилась, и вскоре я смогла совершить вторую попытку покорить сердце господина Огасто — еще более возмутительную и смехотворную, нежели первая, но имевшую куда более серьезные последствия.
Вдохновение снизошло на меня, когда я, ворочаясь без сна в соей постели, увидала, что в окно светит полная луна. "Полнолуние! — мое сердце замерло. — Харль говорил, что в эти дни безумие герцога особенно сильно! Надо узнать, как выглядят эти приступы — быть может, в его поведении проявится что-то особенное? Что, если он произнесет в бреду какое-то слово, указывающее на причину его болезни?"
Торопливо я поднялась с кровати, порядочно мне опостылевшей, накинула поверх ночной сорочки первое попавшееся платье, и, прокравшись мимо крепко спящего дядюшки Абсалома, направилась к злополучной библиотеке. Что-то мне подсказывало — эту ночь герцог проводит именно там. Дядя упоминал, что последнее время госпожа Вейдена пребывает в сильнейшем расстройстве из-за того, что супруг не желает с ней перемолвиться даже парой слов.
Сам дядюшка Абсалом навещал герцога каждый день, с утра — перед тем усердно помолившись всем известным богам — и оставлял ему целый поднос с разнообразными настойками, которые, как дядя подозревал, Его Светлость попросту выплескивал в окно. Однако это вполне соответствовало условиям тайного уговора, заключенного между герцогом и его придворным лекарем, и, конечно же, дядюшка Абсалом держал все свои подозрения при себе, сосредоточив свои усилия на том, чтобы занять ум герцогини чем-то иным, нежели размышления о душевном нездоровье ее мужа. Разумеется, все эти хитрости позволяли выгадать дядюшке не так уж много времени, отчего он тревожился с каждым днем все сильнее, но я была сосредоточена лишь на своих собственных целях и не вдумывалась в то, что над головой придворного лекаря неумолимо сгущаются черные тучи.
...В той части дома, где переживал приступы душевной хвори господин Огасто, и средь бела дня было не сыскать живой души — слуги с суеверным страхом относились к припадкам Его Светлости и избегали приближаться к его покоям без крайней нужды. Сейчас же, в полуночный час, здесь и подавно не слышалось ни шороха — только тусклый свет догорающих светильников в коридоре указывал на то, что эта часть дворца обитаема. Запоздало я почувствовала страх — сейчас я готова была поверить в россказни Харля про старых духов дворца, обходящих свои владения при полной луне. Выцветшие фрески на стенах приобрели пугающие черты — глаза давно умерших святых и героев словно наполнились ночной тьмой, и я стала сторониться старых изваяний, стоявших в темных нишах — их грубые каменные когтистые лапы, казалось, дрожат от желания вцепиться в мое горло.
Как можно тише я приблизилась к двери и увидела, что закрыта она неплотно — сквозняк заметно колебал огонь ламп, расположенных поблизости. Сначала мне показалось, что в библиотеке разговаривают двое, и я решила, что госпожа Вейдена, не сдержавшись, пришла увещевать своего супруга. Но вскоре я поняла, что, несмотря на разность интонаций, все слова произносит один и тот же голос — голос Его Светлости. Напрасно напрягала я слух — мне не удалось понять ничего из сказанного. Должно быть, господин Огасто в бреду вернулся к родному южному наречию.
Любопытство снедало меня — раз уж я натерпелась столько страху, придя сюда среди ночи, удовлетвориться подслушиванием какой-то тарабарщины показалось мне несправедливым итогом. Тихонько я приоткрыла дверь, готовясь бежать со всех ног, если господин Огасто тут же набросится на меня с бранью, однако мое вторжение не было им замечено. Я, сгорбившись, прошмыгнула в темный угол и принялась искать взглядом герцога — в этот раз он не сидел за своим столом. Найти его оказалось делом несложным — господин Огасто находился в самой освещенной части библиотеки, перед портретом, рядом с которым горело сразу несколько лампад.
До того момента у меня не имелось возможности рассмотреть обстановку библиотеки, и портрета ранее я не видела, но, право слово, в нем и вправду не имелось ничего примечательного с моей точки зрения. На нем, вне всякого сомнения, была искусно и точно изображена госпожа Вейдена. Художник допустил вольность лишь в том, что наделил женщину на портрете чуть более смелым и дерзким выражением лица — кроткая герцогиня Таммельнская никогда не смотрела так прямо и гордо. Впрочем, не так уж часто я видела госпожу Вейдену, чтобы судить с уверенностью о ее скрытых и явных качествах.
Господин Огасто, вся поза которого выражала отчаяние, горе и обреченность, обращался к портрету, как к живому существу, повторяя слова, значение которых мог угадать любой человек — то были страстные любовные признания, мольбы и просьбы о прощении.
От обиды и разочарования губы мои задрожали — господин Огасто обожал свою жену, теперь в этом не приходилось сомневаться. Тот разговор, давший мне глупую надежду, оказался сущей бессмыслицей. Должно быть, я неверно истолковала слова Его Светлости, пойдя на поводу собственной наивности, приправленной тщеславием.
Если разобраться, увиденного было достаточно, чтобы убраться из библиотеки, мысленно поклявшись выбросить из головы все дурацкие мечты, касающиеся господина Огасто. Но отчего-то я продолжала следить за тем, как горюет герцог у портрета — его боль был настолько велика, что притягивала к себе, как огонь свечи притягивает ночных мотыльков. Я жадно наблюдала за тем, как он умоляет о чем-то портрет своей жены, как падает перед ним на колени, протягивая руки. "Никогда никто меня так не полюбит!" — с горечью подумала я, окончательно отказавшись от притязаний на сердце герцога. Затем господин Огасто поднялся, пошатываясь, и, взяв одну из ламп, направился к дверям, натыкаясь на углы, точно слепой.
Сомнения мои длились всего мгновение — не более. Я, схватив вторую лампаду, выскользнула из библиотеки и направилась вслед за герцогом, торопящимся отнюдь не в сторону своей спальни. Держаться мне приходилось поодаль, чтобы не выдать свое присутствие. Коридоры дворца все еще казались мне лабиринтом, однако я почти сразу угадала, куда он держит путь. Его Светлость шел к заброшенной части дворца, где обитали разве что летучие мыши да несчетное количество крыс.
От ночного холода и страха у меня зуб на зуб не попадал — я успела припомнить все страшные истории, которыми меня потчевал Харль. Теперь уж я не стала бы над ними зубоскалить! Господин Огасто выглядел точь-в-точь как ночной призрак, и я не удивилась бы, превратись он сейчас в нетопыря или растворись в ночной мгле. Однако герцог просто шел вперед, быстро и уверенно — путь этот был ему знаком. У винтовой лестницы, ведущей наверх, он остановился и осмотрелся, но я успела затаиться — в заброшенных коридорах хватало всякой рухляди, да и запах указывал на то, что челядь замка частенько использует эту его часть, как помойку, уже не надеясь на то, что она когда-то станет пригодной для жилья.
Лестница, по которой поднялся господин Огасто, не внушала доверия — ступени ее порядочно прогнили, местами и вовсе отсутствовали, — но в меня словно вселился бес, требующий разузнать все до последней мелочи. Спустя минуту я уже высунула нос из-за двери, к которой вела лестница, и увидела, что герцог привел меня в ту самую разрушенную Восточную башню, с вершины которой, по словам Харля, порой раздавался душераздирающий вой нечистой силы. Не успела я вспомнить этот рассказ мальчишки в подробностях, как ноги мои подкосились от ужаса — я услышала громкий стон, переходящий в крик. От страха я попятилась и едва не скатилась кубарем вниз по крутой лестнице. Взмолившись неизвестному богу, я собрала остатки своей храбрости и выглянула из-за двери второй раз, с трудом удерживаясь от того, чтобы тут же не зажмуриться.
Вершина башни, чьи зубцы местами обвалились, была ярко освещена лунным светом, и выглядела весьма подходящим обиталищем для призраков и нечистой силы. Но ни скелета, с костей которого сползала бы полуистлевшая плоть, ни кровопийцы-вампира с желтыми острыми клыками, ни злобного духа, в чьих глазах горит огонь преисподней, я так и не увидела. Вой, так испугавший меня, стих, перейдя в жалобное поскуливание, в котором не слышалось угрозы или злобы, и я решилась выйти из-за двери, чтобы осмотреться получше. Торопливо я пробралась к каким-то камням, за которыми можно было затаиться, и, сосчитав до десяти, приподняла голову, ожидая, что сейчас увижу, как стая упырей терзает бедного господина Огасто.
Однако никого, кроме герцога и меня, здесь не было. Господин Огасто, стоя около обвалившегося башенного зубца, смотрел вниз и тихо стонал так, что сердце разрывалось от жалости — казалось, он был на волоске от того, чтобы шагнуть в пропасть, однако этот волосок удерживал его крепче стальной цепи. Его словно мучила невыносимая боль, от которой нет спасения. Затем он вскинул голову к луне и вновь закричал, надсадно и пронзительно.
"Вот, значит, что за крики лишают сна обитателей замка в полнолуние!" — сказала я себе, поежившись. То была вовсе не та тайна, которую я хотела разгадать, однако у меня уже не имелось уверенности в том, что я желаю копаться в секретах господина Огасто. Горе и страдание, звучащие в его голосе, смогли поселить даже в моей простой и бесыскусной душонке неясную тревогу, которой я раньше не знавала, и теперь отчаянно хотела позабыть это новое ощущение.
Замешательство сослужило мне плохую службу — пока я силилась собраться с мыслями, отчаяние герцога достигло своего пика — он упал на колени, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Мне подумалось, что даже вид призрака не смог бы породить в моей душе большую тревогу, чем та, что я испытывала, глядя на страдания господина Огасто. Что-то губило, ломало мужчину, в котором даже мой наивный ум узнал человека редкой силы духа и храбрости, но даже он не мог сопротивляться безумию, одолевавшему его. Я испытывала все больший страх перед лицом этой темной безжалостной силы, имени которой не знала — и, должно быть, мне не стоило проявлять даже тени любопытства в ее отношении.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
