1936. 12-я Интернациональная.

Так же тихо переведя для Лукача сказанное комиссаром бригады на немецкий, Густав шутливо предложил согнутую калачиком руку Белову и повлек его к выходу, Галло и Лукач последовали за ними.

— Покушаете, уберите хорошенько за собой, товарищи, — проходя, сказал Лукач, — чтоб было где карту расстелить... И ставню с окошка снимите, давно светло.

Вернулись они минут через двадцать, развернули карту и, водя по ней пальцами, еще посовещались. По долетавшим до меня то русским, то французским, а то и доступным немецким словам я догадалась, что основным аргументом Галло, убедившим Лукача действовать, было напоминание о потерях, понесенных наилучшими частями мятежников — той самой африканской армией, с которой Франко начал свою авантюру — на "Кровавой реке", как прозвали Мансанарес фашисты. С 7 ноября, когда марокканцы и легионеры впервые столкнулись с интребригадовскими "Эспаньолами", их истребляли полных девять суток с одним единственным перерывом — когда вместо отведенной на отдых 11-й на Мансанарес послали колонну Дуррути, состоявшую из трех бригад. Это единственное исключение также стоило им некоторой крови, хотя и не такой, как, скажем, третий день боев на Мансанаресе, 10 ноября, когда от всего второго терцио Легиона "Герцог Альба" осталось меньше двух рот полного состава — но зато преодоление заклятого рубежа вдохнуло в мятежников боевой дух. И этот дух из них надо было срочно выбить, да так, чтобы они о наступлениях на Мадрид месяца на два и думать забыли!

Положив блокнот на карту, Лукач набросал распоряжение Людвигу Ренну, оторвал и вручил приехавшему вместе с завтраком коренастому некрасивому и мрачному немцу Кригеру, обладавшему тем самым бесформенным широким и мягким носом, о каких в России говорят: "нос картошкой". Я заметила этот отечественный нос еще в штабном автобусе, где Кригер вел себя тише воды ниже травы, а сейчас выяснилось, что он ни больше ни меньше как начальник разведывательного отдела бригады. С Лукачем он почему-то предпочитал объясняться не по-немецки, а на сквернейшем русском, причем акцент этого "немца" скорее всего напоминал финский, знакомый мне с детских лет по катанию на вейках в питерскую масленицу. Еще одной особенностью Кригера был его бас, почти столь же низкий, что у Клоди, но у Клоди он звучал музыкально — настоящий бас профундо, — а голос Кригера походил на медвежье ворчанье и порой по-отрочески ломался.

Галло решил отправиться в итальянский батальон самолично и тут же написал распоряжение его командиру, Лукачу осталось только расписаться, а во франко-бельгийский "по принадлежности", как высказался Белов, шел Густав. Фамилия его была Реглер. В свое время она встречалась в газетах в связи с саарским плебисцитом, а незадолго до отъезда из Парижа я где-то прочла, что немецкий писатель-антифашист Густав Реглер совместно с Арагоном и Эльзой Триоле доставили в Мадрид купленную на собранные среди левых литераторов деньги агитмашину.

— А тебя, мой дорогой, я попрошу, и даже не попрошу, а молю Христом-богом, хоть это уже и не твоя прямая забота, — положил Лукач руку на руку Белова. — Доведи начатое дело до конца: бери мою машину и обеспечь, чтоб Клаус самое позднее через два часа был со всей своей артиллерией здесь. Выбери с ним позицию, и если он до середины дня не установит орудия и не будет готов к стрельбе, я с него, с живого, шкуру спущу, какой он ни на есть хороший мужик. Так и предупреди.

Оставшись за столом в одиночестве, Лукач долго и сосредоточенно писал, перечел написанное, вложил в конверт и, послюнив мизинцем края, заклеил. Потом коротко поговорил с Морицем, и тот повел из сторожки своих сгорбившихся под тяжестью катушек с проводом четырех лилипутов и присоединившегося к ним, тоже с катушкой на спине, Соломона Давидовича, виновато покосившегося на нас.

— С этим рыженьким вам, Алеша, придется расстаться, — объявил Лукач. — Замену я вам подыщу. Связь самое для нас важное, а ваш парень — прямо полиглот какой-то, все рабочие наши языки знает. Далее... Будите мотоциклиста, бедняга опять заснул. Пусть заводит, и дуйте в штаб сектора, дорогу он знает. Это большой дом с оградой, ближе к Эль-Пардо, по левой стороне. Опознаете по скоплению машин. Ставни на окнах, обращенных к неприятелю, для маскировки заперты, дом, мол, пустует, а штук двадцать машин постоянно у ворот торчат, дразнят вражескую авиацию... Пакет этот отдадите лично генералу Кропату, в собственные, как говорится, руки. Держитесь с ним как можно более подтянуто, впрочем, вы умеете. Что там, в конверте, вообще-то, вам знать не по должности, но лучше я в двух словах все расскажу, а то вдруг вопрос какой, и вы по неосведомленности и сами впросак попадете, и меня в ложное положение поставите. Между нами говоря, я доношу генералу Кропату, что приступил к исполнению его приказа. Однако при этом отмечаю, что, во избежание лишних потерь, правильнее было бы отложить наступление до утра, сузить фронт 11-й и ввести нас на освободившееся место. Также я настаиваю, чтобы командование сектора немедленно выделило нам ручных гранат из расчета хотя бы по одной на брата, иначе две тысячи штук, а также обеспечило наши батареи снарядами и прислало хотя бы парочку зенитных установок...

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Генерал Кропат в Париже был одним из близких друзей моего отца, гвардии полковника Александра Каменского. Может быть, имеет смысл отправить с донесением меня? Мне кажется, я сумею его убедить.

— Хм-м, это, пожалуй, имеет смысл. Езжайте.

Могучий, но жутко древний "Харлей-Дэвидсон J 1000" образца 1915 года тарахтел так, что у фашистов было слышно, и нетерпеливо дрожал, словно собака перед охотой. Второго седла на нем не было, и мне пришлось, сняв шапку и просунув голову под ремень, надеть винтовку поперек спины, как кавалеристы носят карабины, и усесться на железный багажник, причем подошвы опереть было не на что, и они повисли в воздухе. Мотоциклист, оказавшийся при ближайшем рассмотрении немолодым, опустил ремешок фуражки на подбородок, повернул ко мне морщинистое лицо и жестом потребовал, чтоб я покрепче обхватила его вокруг туловища. Едва я сцепила пальцы, как он надвинул очки и рванул.

От ураганного встречного ветра у меня потекли слезы, да и дышать на такой скорости было почти невозможно. Согнувшись в три погибели, я старалась укрыться за тщедушной кожаной спиной, пока, извергая треск, вонь и пламя, наш болид пожирал километры. Беспокоилась я об одном: как бы не зацепиться за шоссе ботинками, но скоро убедилась, что есть худшая опасность: на одной выбоине меня подкинуло по меньшей мере на полметра, и около секунды все мои счеты с этим миром держались на кончиках пальцев, судорожно впившихся во впалый живот моторизованного жокея. К счастью, и он, и его живот выдержали, и я с размаху опустилась на решетку багажника, больно прикусив язык и чудом не потеряв головного убора, но тут "Харлей-Дэвидсон" сбавил скорость, описал полукруг, во время которого мотоциклист отставил левую ногу, и мимо сбившихся в кучу легковых машин подкатил к воротам настоящего палаццо.

Надев шапку и с трудом переставляя ослабевшие от перенапряжения ноги, я прошла во двор и направилась к подъезду, но милисианос, стоявший на ступеньке, не пропустил меня, а нажал кнопку. Вот где порядки! Конечно же, так приличнее вызывать начальника караула, чем истошным криком.

Перед начальником караула, испанским юношей с забинтованной головой и серебряной звездочкой над левым нагрудным карманом, означавшей первый офицерский чин, по-испански, кажется, называвшийся "алферес", я, сдвинув каблуки и приложив кулак к виску, вытянулась как перед фельдмаршалом, а на его "салуд" ответила: "Салуд, камарада алферес", после чего с чистой совестью переключилась на французский, на котором альферес объяснялся так-сяк.

Выслушав меня и с уважением посмотрев на конверт с невразумительными русскими буквами, испанский подпоручик провел меня но устланному малиновой дорожкой стеклянному коридору в большой зал с камином, диванами, креслами и гобеленами по стенам. Паркет был натерт так, что помимо своей воли я ступала по нему на цыпочках.

Указав на кресло, начальник караула предложил подождать, пока генерал Кропат позавтракает, и удалился. Из моего кресла через раздвинутые портьеры, отделявшие гостиную от столовой, открывался вид на большую часть покрытого крахмальной скатертью стола. Он был уставлен винными бутылками со знакомыми этикетками — давненько я не пила ничего подобного — и пирамидами апельсинов в хрустальных вазах. Среди оживленно разговаривающих командиров сидела белокурая изящная дама, а рядом с ней какой-то штатский с лицом молодого римского патриция. Блюда разносили две черненькие испанки в платьях с оборками, распоряжалась же ими смуглая красавица.

Вскоре из столовой донесся шум отодвигаемых стульев. Закуривая на ходу, некоторые командиры двинулись в залу. У портьер они замешкались, пропуская кого-то. В гостиную вышел генерал Кропат. Последний раз я виделась с ним в Париже в конце июня, тогда он собирался в поездку по северо-американским филиалам "Польского Эмигрантского Союза", тогда он выглядел намного старше своих лет. Сейчас он смотрелся на десять лет моложе! Поразительно, что делает с людьми возвращение к любимой работе!

Меня он узнал сразу.

— Тея, девочка моя, рад тебя видеть! Но что...

Только тут он заметил наконец мою форму. Генерал Ромуальд Кропат не то, чтобы относился к моей борьбе неодобрительно. Просто он считал, что суфражистки желают обменять нечто ценное на звонкую погремушку. Я выдернула из-за обшлага пакет:

— От командира Двенадцатой интернациональной бригады.

— Так ты там, в Двенадцатой? — поинтересовался он, принимая у меня письмо, разрывая конверт и погружаясь в чтение.

— Так точно, в составе группы охраны штаба.

— А я тебя искал в Париже, пообедать хотел... И как тебе война? Не скучаешь по Парижу?

— О нет, нисколько!

Гостиную или приемную заполняли выходившие из столовой. Слышалась испанская, французская, немецкая и английская речь. Светловолосая дама, напоминавшая Эльвиру Попеску, прославленную парижскую актрису румынского происхождения, но отнюдь, конечно, не в ее комедийном репертуаре, а сфотографированную на каком-нибудь дипломатическом приеме или на скачках в Лоншане, образовала со своим патрицием и обступившими их штабными кружок, центром которого служила высокая женщина с короткой стрижкой в армейском стиле, крылышками ВВС и тремя полковничьими звездочками над левым нагрудным карманом темно-голубого френча. Её фотографии я неоднократно встречала в газетах: Хелена Найтвич, Ночная Ведьма, наемница и командир собственной эскадрильи. Коммунисты в Китае платили ей бешенные деньги, но работала она на совесть — именно её бомбы, метко сброшенные в одном-единственном заходе, отправили на тот свет генерала Чан Кай-Ши. Теперь, значит, она здесь. Кроме неё в глаза мне бросился поразительно красивый, одетый как денди молодой волонтер, похожий на спрыгнувшего с книжных страниц Дориана Грея.

— Что ж, генерал знал, кого посылать... Наступление я перенести не могу, что до остального... У меня в резерве есть шесть двадцатимиллиметровых спарок и две тридцатисемимиллиметровки. Двенадцатая получит половину. Ручные гранаты — распоряжусь, чтобы подвезли, сколько найдется. Снаряды — бригада может получить, если уже не получила, все, что мы только могли дать. Больше до завтра нет и взять негде.

От кружка вокруг наемницы отделился и по-русски заговорил с Кропатом стянутый в рюмочку брюнет. А на взгляд — типичный испанец. Генерал перебил его:

— Не сейчас. Знакомьтесь. Майор Ксанти, советник Дуррути, его колонна стоит по соседству с вами, в Западном Парке. А это — Тея Каменская, дочь моего старого друга, она служит в охране штаба Двенадцатой. Хитрый венгр, знал, кого слать с просьбой об усилении... Останешься поболтать со стариком?

— Я бы с радостью, но должна вернуться. Генерал должен получить ваш ответ, и чем быстрее, тем лучше. У нас на всю бригаду ни одной зенитки и всего один крупнокалиберный пулемет. Пан генерал, может, ястребков вызовете? Фашисты же, как узнают, что сразу две "бригады пулеметов" в одном месте скучились, пошлют все, что только смогут собрать!

— Ладно, девочка, как хочешь. Езжай, и передай Лукачу... Я свяжусь с командованием ПВО Мадрида. Береги себя. Ещё встретимся!

— Обязательно, мой генерал. До видзенья!

Я лихо отсалютовала, не рот-фронтовски, кулаком, а двумя пальцами к виску ладонью вперед, повернулась кругом, приставила ногу, но демонстрировать свои таланты "рубить марш" не стала, удалившись тихо, на цыпочках...

Не успела я как следует укрепиться на багажнике, как мотоцикл прыгнул подобно пришпоренному норовистому коню и, опять чуть не сбросив меня, во весь опор понесся к мосту Сан-Фернандо. Но повторная выходка строптивого мотоциклиста со щеками как кожура печеного яблока ничуть меня не задела. Бригада получит три 20-мм спарки и 37-мм одностволку и все ручные гранаты, что будут на складах!

Обратная дорога показалась мне в моей задумчивости и менее тряской и более короткой. Приблизившись к домику шоссейного сторожа, строптивый мотоциклист выключил газ, и в наступившую тишь сразу ворвался далекий сливающийся гул вражеских пушек и совсем близко, в парке, грохот частых разрывов. Это могло означать лишь одно: наша бригада вступила в бой.

На командном пункте за мое отсутствие ничто не изменилось, только ближний край стола заняли некрашеные деревянные ящики с необычного вида телефонной трубкой в каждом. Лукач по-прежнему сидел за дальним концом и очиненным с обеих сторон, наполовину синим, наполовину красным карандашом, то и дело переворачивал его, переносил обстановку со своей, вынутой из планшета, маленькой карты на большую — беловскую. Он поднял на меня глаза и опять опустил, продолжая работу. На сене, как и раньше, похрапывала охрана. Следом за мной вошел мотоциклист, пробрался к одному из освобожденных телефонистами мест и лег. Я доложила о выполнении приказания.

— Генерала Кропата видели? Ну-ну, расскажите.

Я рассказала обо всем, как учили докладывать в "Дочерях" — точно и кратко. Генерал остался доволен, хотя, конечно, предпочел бы получить отсрочку и побольше зениток, но и то, что есть... Заложив пальцы в передние карманчики брюк, Лукач отошел к окошку, стекла которого чуть-чуть дребезжали от далеких разрывов. Сквозь это дребезжание послышались отдаленные громовые раскаты, приближалась гроза.

— Самолеты, — объявил Лукач. — Сюда летят.

Снаружи, в сыром еще воздухе, гул моторов был различимее. Саша Полевой, спрятавшийся под то же дерево, под каким ночью сидел Роман, снял со своей винтовки штык-нож и вперил ястребиные глаза в серое небо. Лукач тоже смотрел с порога в высокие, но плоские, как потолок, облака.

— Вот они...

Косым журавлиным клином плыли на нас девять громадных машин. Заглушая шум боя, ревели в унисон двадцать семь моторов, но даже через их рев мы услышали грохот пулемета Полякова. Из парка забился в истерике крупнокалиберный пулемет с "Кирасира" — из него, похоже, стрелял Алексей, которого среди спящей охраны я не видела.