Злато в крови

— Ты полагаешь, тебе вот так же сойдет?

Почему-то сидящий внутри меня демон толкает меня на резкие поступки и убийственные взгляды именно тогда, когда я ближе всего к тому, чтобы полюбить. Так было и у Римуса, и у многих других созданий Темной Крови. Наша жестокость, по происхождению демоническая, почти неконтролируема. Тогда я не понимал, что для Селины, напротив, любой ее поступок или слова — лишь наиболее выгодное и приемлемое поведение в данной ситуации.

— А ты того не полагаешь, я вижу, — медленно произнесла она. — Ты, ребеночек в жесткой скорлупе эпохи Возрождения... да что там, ты весь та скорлупа и есть, и ничего кроме нее! Святой, один раз иссохший и два раза обгоревший — и всё-то пытаешься достичь неба нахрапом.

Я остановился и развернул ее к себе, желая... только желая остановить поток обидных слов. Но руки мне уже не подчинялись. Они рванули ее ворот на золоченых пуговках, и рубашка распахнулась с треском.

Я ощутил в своих объятиях невероятно сильную вампирскую плоть, похожую не на упругий каучук молодых, не на каменную колонну, как у Старейших, а на мощный поток воды, льющийся откуда-то с неба. Его можно было сдавить — но он лишь убыстрял свое течение, сотрясая пальцы и всё мое тело.

— Злющий из тебя младенчик получился, — неторопливо сказала Селина. — Упырь лихой, как говорят. Ну давай, пробуй меня выпить, как в первую ночку собирался. Кусни, как змей Клеопатру.

Каждая ее грудь под распахнутым черным шелком была похожа на серебряный шлем, широкий в основании; между ними обеими можно было поместить ладонь. Ареолы были невелики и бледны, на их фоне широкие соски темнели, как зрелая малиновая ягода, на одном жемчужно переливалась розоватая капля. Я приложил ее спиной к стволу дерева — Селина только посмеивалась, чем еще больше меня бесила, — и, наклонясь, вцепился в правый сосок.

— Ух, какое дитятко у меня зубастое, — смеялись наверху, — смотри, мамкину титьку не отгрызи.

...И настал мир. Я пил ее молоко, пенистое, чуть солоноватое, исполненное видений.

... Фарфоровый умывальный таз с водой для омовения стоит прямо на пути солнечного луча. На стене — колышущаяся сетка отражений. По мне ползают, копошатся шерстистые живые комочки, восхитительно теплые и влажные; лижутся, царапают коготками. Мать, молодая "волчья" овчарка, с достоинством взирает сверху на эту копошню.

— Сейчас еще лапой к соскам подобьет вместе с прочим потомством, — говорит кто-то.

— Зато теперь уж не скажешь, что он щенок необлизанный.

— То ж девчонка. Ты разве в подгузник не заглядывал?

— Значит, щенявка. Маугли, однако.

— Пусть как хотят обзывают, а то мое дитятко. Одной меня дочка.

Две головы склоняются над плоской корзинкой, где я вожусь с моими звериными братьями и сестрицами. Юная женщина, чем-то мне знакомая по прежним жизням — но такого чистого света на человеческом лице я не видел! Мужчина: смугл, волосы как осенняя трава, бледно-серые, почти белые глаза, радужку от белка отделяет узкий темный ободок. Красивое лицо — или просто значительное.

— Сиротой она осталась, — говорит девушка.

— В исламе нет сирот, — возражает ей мужчина.

— Мы же с тобой христиане, Денгиль.

— Говорят: всякая травинка в исламе, даже если она о том не ведает. Твое дитя — и мое дитя тоже, если ты позволишь, Тэйни Стуре-Ланки.

Я очнулся, лежа на траве. Селина нагибалась надо мной, держа на коленях мою голову.

— Ну что, ходить можешь? — спросила она, выпрямляясь. — Вот досада, половина пуговиц в траву закатилась, а искать мочи нет.

Помогла мне встать на ноги, одновременно завязывая полы своей рубахи под грудью.

— Так, пиджак туда же, куда и платочек, и в целом выйдет стильно.

Голова у меня шла кругом, внутри было сладко и томно, как после одной из тех давних ночей любви с моим Мастером.

— Что ты со мной сотворила? У тебя не может быть молока.

— Слезы могут быть, пот — может... Если в дом, где живет бездетная сука, принесут щенка, у нее может прибыть молоко, и она того щенка выкормит. У солдат в окопах Первой Мировой в груди появлялось молозиво, говорят, от непорядка в печени. Отчего ж и мне не раздоиться?

— Снова твои загадки и присказки. Что это было?

— Догадайся.

Она побледнела, живые краски как бы полиняли, но держалась прямо. И улыбалась.

— Будешь еще на мою охоту проситься?

— Только если попозже, — я ответил на улыбку.

— А то, может, успеешь до утра восстановить утерянные силы. Нет? Эх, сколько дивных возможностей упущено!

Я, смеясь, покачал головой.

— Ну, ино еще побредем. Небо светло, петухи поют...

До места проживания мы, конечно, не долетели: нашли подходящую живописную развалину с крепким погребом, по-моему, в брошенной баскской деревне, но в том не поклянусь, — и закопались поглубже.

— Селина, — вспомнил я, уже засыпая. — Гоголь, кроме "Вия", еще "Вечера на хуторе" написал. Где кузнец Вакула оседлал черта. Ты тоже, в самом деле. Своего демона. В отличие от всех нас.

— Ну да, — рассмеялась она. — Я такая.

А после всего этого удивляются, почему я тогда разбил ее гитару!

Интерлюдия вторая. Римус

Заявился ко мне Грегор, весь такой из себя довольный, и заявил, что для полного завершения работы им не хватило двух пророческих сновидений. Даже трех, если по чести, но последнее можно не давать — оно в самом конце, там фактически не две, а одна глава, разбитая на два голоса. Ну, одну зияющую амбразуру Грегор кое-как заткнул своим собственным телом, а другую, по законам жанра, латать некому, кроме меня. Ибо с самого начала было решено, что крупные куски наших повествований должны перемежаться этакими небольшими сценками в духе комедии дель арте, только вовсе не такими жизнерадостными, а также что ни один автор не появляется перед зри... читателем два раза подряд. Я единственный, кто а) не выступал в интермедиях (они зовут их интерлюдиями), и б) ни разу не поведал обществу своих кошмаров, а потому не буду ли я так добр нарисовать для народа ту картину, что я увидел в ночь обращения Селины, лежа в полном беспамятстве на дне своей гробницы. На это я возразил, что — а) кошмары мне если и виделись, то не по тому поводу, какой требуется, а в тогдашнем трансе ко мне пришло очень красивое и мирное сновидение, исполненное глубинных смыслов, и б) к данной повести эти смыслы никакого отношения не имеют. Разве что к ее гипотетическому развитию. На что получил следующую контроверзу: а) видение под номером шестым — вовсе не ужастик, а как раз наоборот, очень милая беседа двух наших устрашающих предводительниц, б) откуда нам, грешным, знать, что из ниспосланного нам Небом имеет ближний смысл, а что — дальний, и в) да пусть я просто запишу всё как было, а уж они посмотрят, на что мой текст пригоден.

Я, в свою очередь, возразил Грегору, что, начав повествование в режиме реального времени, уже не годится вставать в позу "всё уже произошло, а теперь мы дарим вам, дражайший читатель, плоды наших рефлексов". Следует держаться единого стиля повествования (а также трех единств, модных во Франции незадолго до моего рождения, телепатически вставил он), а спешно приставлять его, повествования, хвост к его же голове несолидно. Получается не роман, а Змей Уроборос какой-то.

В ответ на это философское замечание он съязвил, что Змей и я — создания практически идентичные, коль скоро я так крепко зажал ту потрясающую (он выразился — "потрясную") мифологию в духе русского поэта Гумилева.

Я кротко ответил, что тогда какого дьявола он выдаивает именно из меня этот миф, и, главное, чего ради? Во имя правильной архитектоники их коллективного выкидыша? Чтобы подлатать моим атласом этот ситцевый печворк и, как грубую пеньку, забить в щель, откуда вот-вот заструится грубая реальность? Я еще хотел для вящей убедительности перейти на конкретные бесстыдные личности и спросить Грегора, зачем он снова отчебучил сомнительную шуточку со смертным ребенком и его бессмертной приемной матерью.

Но тут он выложил передо мной самую главную карту из своей крапленой колоды:

— Римус, название книги, согласованное с верхами, должно непременно содержать слово "золото", а ведь в содержании почти сплошное серебро, как натуральное, так и переносное. Придется название оправдывать за счет тебя, иначе никак.

И теперь я спрашиваю: из какой материи сотканы наши сны? Может быть, этот мой сон вырос из одной-единственной короткой фразы Селины о том единственном предмете, что вампиры и драконы любят на равных?

Мне виделось, что я еще живу в том великолепном доме на севере, который Дэнни загромоздил своей Великой Железнодорожной Симфонией из жести, фанеры, дерева и картона, заставив весь подвальный этаж огромного здания объемной панорамой роскошной природы и архитектурных излишеств, по которой непрерывно разъезжают крошечные поезда, в крошечных вагонах которых сидят лилипутские пассажиры. И простецу Торну, и в равной степени мне, куда более искушенному в европейской цивилизации, эти люди казались живыми, а зрелище их непрестанного снования взад-вперед — завораживающим. Только вот почему-то они не высаживались наружу и не заполняли собой рукотворный пейзаж.

Но тогда я был вовсе не дома. Кто-то перенес меня в царство еще более крошечных застывших фигурок — людей, странных животных, экзотических кустов, лиан и деревьев, цветов и злаков. "Это брошенное царство Мидаса, — шепнул мне бесплотный голос. — золото, позабытое на века, похороненное в горах и глубоко под землей". В самом деле, небесного огня здесь было не видно — только странное холодное мерцание.

Я было обрадовался: какую драгоценную игрушку я мог бы принести Дэнни и тем самым развеять его всегдашнюю хандру, его безысходную браваду!

"Нет, — раздался прямо над моим ухом его тихий голос. — Мне это не подойдет. Разве ты не чувствуешь, что они до сих пор живые, эти существа, но это жизнь, глубоко скрытая и надежно запрятанная в дорогой панцирь?"

— Что же мне делать? — спросил я вслух. — Я уже успел полюбить их.

Мой голос показался мне чужим, он раздавался как будто из поднебесья.

— Что делать? Для этого тебе стоит лишь глянуть на себя, — отозвался он насмешливо. — Жаль, во всей земле не найдется зеркала подходящих размеров и чтоб оно вдобавок не испугалось отражения".

Я бросил взгляд вниз. Там, в мутно искрящемся золотом песке, мелком, как пудра, я узрел нечто вроде кривого серого ятагана. "По когтю узнают льва, — хихикнул Дэнни. — А ты — неужели не узнал по своему когтю, что ты дракон? Дракон, повелевающий светом небесным?"

И я понял, кто я есмь, и узрел себя будто со стороны: огромные лазурные крылья с перепонками, янтарные чешуи, светлая корона из четырех прямых рогов, клубящиеся усы около горной гряды белейших клыков.

— Разве я смогу их оживить? — в отчаянии спросил я себя в полный голос. — Мое пламя лишь сожжет этот прекрасный малый мир — или обратит в нечто текучее.

"Однако ты его уже освещаешь солнечным светом чешуи, — ответили мне. — Дохни на него горячим паром из своих ноздрей — и увидишь поболее".

Тогда я набрал в свои легкие внешнего тепла и выдохнул из обеих ноздрей нечто вроде фиолетового тумана; туман поднялся кверху, сгустился и пролился дождем. В лучах моего свечения этот влажный и трепетный мир засиял: сначала реки оделись как бы голубоватой пленкой тончайшего катаного золота, затем люди засияли червонным, деревья и травы — зеленым, рыбы и звери — бледным белым золотом. А когда на лугах появились ярко-алые бутоны тюльпанов, я вспомнил, что в моей Серениссиме стеклодувы получали самый дорогой карминный оттенок стекла, напыляя на него золотой порошок и обжигая в печи.

— Вот, я сделал, — сказал я, — но они все неподвижны. Моя холодная кровь не может дать живой жизни: только мертвую.

— Перед тем, как дать сказочному герою живую воду, — рассудительно ответил мне Лоран, который только что появился рядом с Дэнни, — его поливают мертвой водой, чтобы возродить нарушенную плоть и дать ей постоянство. Здешние золотые фигурки — это клад Белых Инков, частью сокрытый, частью расплавленный , чтобы можно было его разделить, а многое я поднял со дна моря вместе с потонувшими испанскими галеонами — разбитое, раздробленное на куски. Здесь всё царство земное в лицах и образах, но оно не может воплотиться. Дыши еще, чтобы придать ему форму, и не думай ни о чем более!

И я почувствовал, что моя кровь легко и изобильно истекает из ноздрей, повисая над этой микроскопической вселенной холодным сияющим облаком, наполняя ее жилы и ее плоть моей собственной жизнью, — и это была сама радость. Мир обретал законченность, а я — я умалялся и переставал быть хищной тварью Начала Времен, на юных берегах Златой Страны становясь просто...

Тут меня разбудили, и о том, что последовало за этим, вы знаете не хуже меня.

Глава третья. Грегор

Это было в дни, когда мы в очередной раз открыли Америку через форточку. То бишь, не Америку, а, скорее, островную Японию — и чувствовали себя этакими коммодорами Перри, снимающими со Страны Восходящего Солнца блокаду залпом мощных корабельных орудий. Только Динан — это вам не страна Ямато. Далеко не. Скорее уж Китай со своими вездесущими и повсюду свой нос сующими хуацяо. Это если прибегнуть к эзопову языку иносказаний. Скажем просто: незаметно пропитавшись неким то ли передовым, то ли архаическим, но довольно симпатичным мировоззрением, запустив по десятку подспудно руководящих иммигрантов в свою торговлю, науку, культуру, экономику и политику, мы как-то враз обнаружили, что все они родом с небольшого, но гордого острова где-то в Атлантическом Океане. С населением миллионов этак в пятьдесят. И что там произрастает симпатичного вида цивилизация, вполне даже европеоидная, можно сказать.

И настало время паломничества...

Мы толпились вокруг конечных пунктов прибытия, благоговели и пытались поменьше вредить бурнокипящей жизни — как человеческой, так и растительной, — будто совершали мекканский хадж. Старшие, как могли, отваживали младших нахалов: поговаривали, что местные власти кое-что в нас поняли и принимают более-менее адекватные меры по поводу. Никто, впрочем, не мог указать, какие именно: говорили также, что всё это касается крупных городов. Я же пребывал тогда в прескверном, прямо самоубийственном настроении и в мелкотравчатом населенном пункте, окруженном форменными трущобами неаппетитного вида и запаха — исключительно по причине того, что посреди главной площади высился совершенно чудовищный по красоте католический собор в стиле местной неоготики. Его должно было хватить мне на добрую неделю, как, впрочем, и трущобных...м-м...впечатлений.

Что до причин моего тогдашнего уныния, их было несколько.

Приключение с Мемнохом и другими — теми, кто поймал меня на блесну моего собственного глаза, украв его в одном мире и вернув в другом, но с меткой наподобие радиоактивной. Теми, кто извращенно насиловал меня, заставляя торговать некими знаниями и иллюзиями, в которые я сам не верил. Это лежало на моем сердце тяжким грузом, и чтобы его снять, нужны были незаурядные силы и душевное мужество.