Лучшая песня

И Лиза с благодарностью принялась за мороженое, которое в этот тёплый денёк ну так кстати. Да ещё и с кофе...

"Кидаешь, значит, меня", — опустив взгляд в свою чашку, сверлил Лизу мыслью Варфоломей. В кармане у знатока всевозможных тёмных искусств лежало три пакетика одного симпатичного белого вещества, которое он как раз собирался на днях попробовать и с Лизой, и с новой подружкой.

Он вытащил телефон, набрал смс: "Позвони по

* * *

* номеру скажи от меня попросись на консультацию. Вопросы задавай подольше. Так надо, после объясню".

У Лизы зазвонил мобильник. Номер незнакомый, но мало ли? Её по сарафанному радио благодарная клиентура передавала только так. Звездочея извинилась перед Варфоломеем, нажала кнопку приёма. Прислушалась, покивала, извинилась снова, вышла из-за столика в безлюдный холл кафе.

Варфоломей тихонько вытащил из кармана пакетики. "С одной дозы женщина всю ночь не даст тебе покоя; с двух — станет рабыней твоих желаний, с радостью будет исполнять любое", — вспомнились объяснения драггера.

Варфоломей подумал — и высыпал в Лизино мороженое все три.

Что Лиза поплыла, Варфоломею стало видно минут через десять. Он поторопил официанта со счётом, женщине сказал:

— Отвезу тебя домой, с большой суммой в метро опасно.

Она же пыталась противиться навязчивому звону в ушах, на его слова едва отреагировала. Он взял её чуть выше локтя, повёл к машине. Лиза едва видела улицу перед собой — вяжущая слабость начала разливаться по телу, колени дрожали.

— Тебе плохо? — поинтересовался Варфоломей, пристёгивая Лизу.

Та повела ладонью — говорить сил не было. Хотелось забиться в тёмный угол, под толстое-толстое одеяло, скрыться от нарастающего звона в ушах. И ужасно хотелось пить.

Варфоломей встревожился, не переборщил ли он с дозой. Может, в больницу её?

Но пока ехали, дурнота Лизы прошла — и начало накатывать то, ради чего Варфоломей всё и затеял. Лиза изумлённо смотрела на собственное тело, отказываясь верить, что оно может быть таким... жадным. Взгляд невольно задерживался на любом предмете, который можно было бы вогнать в себя, утихомирить разрастающийся голод. Она тяжело дышала.

Варфоломей прибавил газу.

Мало что уже соображающую, почти пополам согнувшуюся , он провёл Лизу мимо консьержки в подъезде.

— Ротавирус, — бросил он на ходу пожилой охраннице, и та испуганно спряталась в своём закутке: подхватить гулявший по столице желудочный грипп ей не улыбалось.

— А теперь давай как следует попрощаемся, — сквозь леденящую истому услышала Лиза, стоило только захлопнуться входной двери в квартиру.

Попятилась, выставив вперёд руки, хотя больше всего ей хотелось сейчас распластаться на полу, раскрыться настежь — и чтобы... а-а-а!

— Мне плохо, Фолли... У меня первый день... цикла... не надо... прошу тебя, уйди...

Но Варфоломей схватил Лизу за локти, протащил в спальню, несильно толкнул на кровать. Платье задралось. Скольжения ткани по бёдрам хватило, чтобы смести остатки Лизиного сопротивления — сознание взбесилось. Принять в себя мужчину немедля! Скорей же! И поглотить — всего!

А Варфоломей стоял и снимал на камеру мобильника, как Лиза сдирала с себя остатки одежды, словно жгли они её, жгли!

— Давай, детка, ещё. Покажи, как ты меня хочешь. Покажи, шире, шире. Умничка. Теперь мы всегда будем так играть, девочка. Тебе же не понравится, если эта картинка попадёт на твои страницы в соцсетях, правда? Значит, буду приходить к тебе, когда твоего нового не будет. Да раскройся же, раскройся, ты хочешь. А почему бы и нет? Сколько поклонников сразу у тебя появится... О, да, это заводит. Но такая ты будешь только моя. Моя. Ты же моя, да? Давай, покажи, какая ты моя... Лакомая какая...

Пока тело сотрясалось в судорогах неудержимой, неутолимой, раздирающей лоно и разум похоти, душа стояла рядом, держала женщину за руку и тихо плакала, глядя на безумную ухмылку, вымазанную кровью, на пиршество победителя. Душа знала — ровно через час его насмерть собьёт машина, разобьётся об асфальт и телефон. И душа плакала от бессилия что-либо изменить. Она видела и черноволосую девушку, что назовёт себя вдовой Варфоломея — носит уже его ребёнка. Из этого сироты вырастет ещё более несчастный человек, нежели отец. И многих и многих несчастными сделает... А всё потому, что я, существо с печатью проклятия, которое обрекает на мучения всех, кто рядом.

— Нет, — шевельнулись порванные спекшиеся губы. — Нет.

Душа натянулась, дёрнулась ещё, ещё... дотянулась. И, зубами себе помогая и обломанными ногтями, сумела развязать несколько узлов. Беременная восторженная поклонница Варфоломея. Он сам. Их сын...

*

Между смутными изломанными фигурами лиловой лентой пронеслась мелодия. Она ширилась, росла, пока совсем не прорвала сновидения — и стало понятно: будильник.

— Поднимайся, — успела какая-то из фигур шепнуть Лизе и растаяла окончательно.

Охнув от резкой боли внизу живота, Лиза еле дотянулась до будильника — такой судорогой свело. А кроме, ломило спину и руки. Но как-то выключила.

Увидела свои обломанные ногти. Дёрнулась. Вспомнила всё, её заколотило.

Переча боли, умудрилась бочком сесть. Встать. Доковылять до ванной, влезть под душ, жадно подставив падающим струям пересохший рот.

Сколько так стояла — не знала. Вода текла и текла, текла и текла, и хотелось утечь вместе с нею, туда, в черноту канализации, запропасть в льющихся там отбросах... Но начал трясти озноб — вода выяснилась из душа ледяная.

Стоило кое-как выползти из ванной, раздался звонок. Она в ужасе отбросила телефон: там светилось "Варфоломей".

Звонок умолк, тренькнула входящая смска: "Я привезу деньги?"

Лиза мотнула головой, перечитала.

Всмотрелась в дату на экране телефона. Всё тот же день, что и вчера. Или сегодня?

Лиза распахнула полотенце, решилась осмотреть себя. Всё нормально — а ведь она помнила, что Варфоломей ещё и привязывал её к кровати, что хлестал ремнём и рисовал иголкой по коже...

Значит... не было?

Разговор с Варфоломеем в кафе Лиза начала с того, что закрыла лицо руками и глухо из-за ладоней произнесла:

— Варфоломей, я видела тебя с нею... ты уходишь? Я так и знала, что ты меня оставишь...

Она честно попыталась заплакать. Но слёзы не давились, пришлось держать взгляд опущенным.

Довольный, он усмехнулся:

— Пожелай мне счастья.

Дома она села перед зеркалом:

— Значит, так, Елизавета Григорьевна. Всё тебе привиделось. В омерзительном сне. Да. Так. Во сне.

"Ты ведь обманываешь себя, Лизонька".

— А что, плохо обманываю, недостаточно убедительно? Или ты хочешь признать случившееся реальным — и разрушить своё право на счастье? И, что ещё важней, — право на счастье Павла? Терпи уж, раз взялась за гуж. От тебя зависит — от того, как подумаешь, как отнесёшься, так и будет. Исцеляйся, вранья твоя душа.

Превозмогая ноющие мышцы, она вплотную нагнулась к зеркалу, погрузила взгляд в оглушительную бездну зрачков и шепнула прямо туда:

— Тем более, что сейчас позвонит Павел и позовёт в сказку.

Что это — ветер в лицо, ноги едва касаются земли, а сердце холодеет в тревожной радости? Влюблён! И мчишься, мчишься к той, единственной, не замечая ни колотья в боку, ни ноющих коленей, ни луж под ногами и скользкой грязи. Всего этого просто нет! Мир — для тебя. А ты — для неё. Той, к которой сломя голову...

Петька шпарил от автобуса через парк, дороги не разбирая. Наконец-то удалось свалить из гостей — мама сжалилась над несчастным видом сына и попросила всех извинить его: "Срочные дела в городе. Экзамены скоро, вы же понимаете". Будущие родственники поняли, разумеется — да и будешь ли перечить, когда физически человек вроде и рядом, но в действительности — далеко-далеко. Парень сутки из телефона не вылезал, и как только стало возможно, распрямившейся пружиной прянуло тело туда, где находилась душа.

Варя ждала его. Тётка предлагала помощь с Чуней, но Варя всё объяснила — и Лиза не без облегчения осталась дома: ломило, лихорадило, тянуло прилечь. Да и ребята пусть вдвоём побудут — когда ещё всё так удачно сложится. Взрослевшая под кадры любимых в семье "Доживём до понедельника" и "Вам и не снилось", Лиза горой стояла за любовь вообще и за эту в частности.

В первый раз после простудной отсидки Варя решилась выйти на улицу. Рядом Петя нёс Чуню на руках. Задерживаться не стали — и только щеночка с извечным собачим послушанием оправилась, тут же ушли в дом.

Наелись заказанными суши, напились чаю, насмотрелись "Игр престолов"...

— Пойдём спать, — просто сказала Варя.

Выдала Пете зубную щётку из всегда имевшегося в доме запаса, а сама пошла раскладывать свой диван. Второй подушки не было, так что в наволочку оказались запихнуты вещички из комода — и в таком виде отправились на сторону, которую Варя отводила себе. Там она и притулилась — у стеночки. Натянув до подбородка одеяло и вся став слух и осязание. Пижамка то казалась лишней, то единственно сейчас возможной. Ногам в носочках было холодно, она быстро вышмыгнула из постели, натянула вторую пару — и юркнула обратно. Подхватилась снова — включила ночник в изголовье и опять замерла.

В комнату осторожно вошёл Петя. Чуня завозилась в своей коробке, пропыхтела что-то спросонья и шумно плюхнулась спать дальше.

Петя на цыпочках почему-то подошёл к постели, застыл, прислушиваясь к себе, Варе. Посмотрел на ночник. Варя кивнула. Он выключил лампочку, торопливо стащил с себя джинсы и толстовку, пихнул их куда-то в сторону. Тихонько, бочком присел на краешек кровати. Варины глаза мерцали над натянутым до носа одеялом. Трепеща весь, парень приподнял его край, помедлил ещё чуть — и аккуратно вытянулся рядом с девушкой.

Миг-другой — и они придвинулись друг к другу. Прижались. Прижались ещё. Теснее и теснее, всеми рельефами тел. Пригрелись.

Вздохнули.

И уснули.

Весь день Павел места себе не находил. Не помогла ни дыхательная гимнастика, ни ароматы тибетских благовоний — Лиза их присоветовала, чем-то больше они её привлекали, нежели индийские. Павел, кажется, догадался — чем: мягче они были, на душу ложились лучше.

Лиза, Лиза...

На финальном за этот день приёме Павел уже совсем почти извёлся — даже пожалел в какой-то момент, что не перенёс его. На чистом профессионализме провёл этот приём психолог — чего очень не любил: не оставалось тогда от работы ощущения исполненности. Да и клиент, показалось, уходил не таким, как надо бы...

Лиза, Лиза...

— Вы дома? Я с работы выезжаю — заеду?

— Паша, я, — она и хотела сказать, насколько самочувствие оставляет желать лучшего, что тянет в горизонталь и чтобы никого и ничего, но смолчала. — Приезжайте.

Услышав Лизу, Павел и успокоился, и встревожился одновременно — как обычно у любящих. Успокаивается та часть души, что болеет без любимого. Но тревожится — болеющая за него.

Усталость в голосе. Или нехорошо ей. Женщина ведь, с неизбежной гормональной свистопляской. Даже у крепких самых голове случается побаливать, а Лиза-то... Павел улыбнулся, вспомнив, как ещё совсем недавно возмущался, насколько же Лиза вне его мужских запросов — и насколько теперь всё иначе.

Так, ладно. Ей бы сейчас чайку хорошего... Психолог открыл ящик, где секретарь хранил посуду и прочее для угощения клиентов, достал стоявшую отдельно коробку, покопался в ней, перекладывая в свою сумку пакеты. Шалфей. Душица. Зверобой. Цветки клевера. Мята. Чабрец? Да — и чабрец.

— Паша, ну и ароматы! Вы у лесной колдуньи в избушке побывали? — улыбнулась Лиза, открыв дверь. Улыбка вышла слабоватая, но искренняя.

— Почти, — с той же шутливой интонацией отозвался он. — У одного чародея, которого научила одна ведьма...

Говорят, чего ни утворишь только ради улыбки на любимом лице. Особенно такой — с искоркой. Зовущей! Правду говорят, чистейшую правду.

— Паша, до чего вкусно.

— Это оно ещё маловато настоялось. Вот часа через два...

— Да к тому времени я это всё выпью уже!

"Господи, что бы ещё сделать или сказать, чтобы она снова засмеялась?" Но он просто -спросил:

— У вас прямо коллекция чая и кофе. И то, и то любите?

— Кофе — это напиток праздника, чувственный, томящий. Это напиток о земных радостях и для них. А чай... он ведь и правда открывает душу. От хорошего чая те же чувства, как после медитации. Ощущение распахнутости в небо всего естества.

Павла, хоть и любовался он, как двигаются Лизины губы и всё лицо, озарило вдруг:

— Лиза... вы не против выбраться со мной из дома?

И таким мальчишеским азартом светился весь... Лиза нашла в себе силы пойти. Сил не нашлось — отказать.

Боже, как ныло всё тело, особенно, когда пришлось протаскивать его сквозь прутья решётки, преграждавшей путь на крышу Павлова дома! Однако не портить же человеку удовольствие? А щадить себя — это после-после, когда от молодых сил даже памяти не останется...

Что ты делаешь с нами, небо? Вышвыриваешь прочь суету и боль, даже самая тяжесть телесная остаётся где-то далеко-далеко внизу — а ты вздымаешь душу к себе, прижимаешь к звёздам, обласкиваешь облаками, их цветами и формами. От Луны твоей не отвести глаз, за Солнцем твоим кружимся, кружимся...

Лиза смотрела в небо, Павел смотрел в Лизу. А после и он поднял взгляд. Они прислонились друг к другу спинами, взялись за руки — и полетели.

*

— Знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Чего?

— Сделать тебе больно.

— Не бойся. Это неизбежно, когда любовь. Вот тебя когда рядом нет — мне холодно, очень. Я просто болею без тебя. Или когда ты просто даже вот с Наськой говорил, мне было нехорошо вот тут.

Рубашка пижамки приподнялась, чтобы показать, где.

Он склонился и поцеловал её в сердце.

Познание... сладчайшее из дел человеческих! Вдыхать и впитывать, процеловывать и излизывать, ластить губами и ладонями, и всем своим сокровенным, слушать себя в ответ на другого — что может быть прекраснее? Только чтобы этот другой остался единственным.

Мальчику и девочке достанет и сердца, и ума — вместе открыв сейчас дверь в вечность, они так и пойдут рука об руку. Из года в год, из десятилетия в десятилетие, из жизни в жизнь.

А после они, нагие, изумлённые друг другом, стояли перед зеркалом, отражаясь в нём в полный рост.

— Запомни нас такими, — говорила девочка, а мальчик молчал, и только глаза его сияли невечерним светом, запоминая каждый изгиб, каждое движение юных тел, каждую прелесть их и несуразность.

Пройдут десятки лет, вырастут дети и придут в жизнь дети детей, и на последнем пороге зрелости так же встанут мальчик и девочка перед зеркалом, ничего не тая друг от друга, ничего не скрывая от самих себя — ни седины, ни утомлённой годами и неотвратимым распадом плоти. Но всё такими же будут взгляды — невечерним полные светом, как бывает у тех, кто познал безраздельность с родною душой.

*

"Сколько же в любви ребячества!" — руки поливали цветы, программировали стиральную машину, водили влажной шваброй по геометрии паркета, а Лиза улыбалась и улыбалась, слушая, о чём гомонит нынче внутренний эфир. То смущённо улыбалась, то мечтательно... овеянным майской соловьиной ночью, им с Павлом диким показалось расставаться, противоестественным. Как можно разлучаться с тем, кто ты сам, только в ином обличье? Как можно разлучаться тем, кто един?