Отец Михаил выслушивал епископа молча и покорно. Что было толку возражать и вспоминать о былом? Все чаще у него появлялась мысль, что неслучайно Чудо передано именно подмастерью, что в этом есть Промысел Божий. Но говорить об этом епископу бесполезно.

— Приведи ко мне простеца. Сегодня же! Сейчас же! И положимся дальше на волю Господа!

И с этим напутствием епископ отпустил монаха.

Очутившись в подвале и получив припасенный Мабой горшок дымящейся еще каши и кусок ветчины, Якоб сменил гнев на милость.

— До чего ты славная девка, Маба, — сказал он ей, — даром, что тощая и немая!

Он принялся есть, а Маба устроилась рядышком на корточках, подобрав юбки и приоткрыв рот от восторга. Бедная девица млела от его грубоватых похвал. Лучшие кусочки она была готова стянуть с кухни для него и покорно вытерпеть любую трепку от хозяина. Безумной тревогой наполнилось ее сердце, когда он покинул подвал. Маба воображала опасности, мыслимые и немыслимые. Доведенная до отчаяния собственным воображением, она готова была бросить свою работу и бежать в город разыскивать Якоба. Как другие женщины приобретают от любви прелесть, так забитая Маба приобрела отвагу. Любовь правила ей самовластно, придавая хитрость и ловкость, которых до того Маба в себе не подозревала. Чутьем она прозревала опасность, со змеиной хитростью отводила ее. Черной ревностью наполнялось сердце, когда она видела, как хозяйка украдкой целуется с Якобом. Тогда ей хотелось кричать, но лишенная и этой отдушины, она хватала топор и выбегала в темный, вонючий двор. Всякий раз, когда полено с треском разлеталось под топором, Маба представляла себе, что это белокурая, хорошенькая головка хозяйки.

Но вот Якоб облизал деревянную ложку, сыто рыгнул, развалился на соломенном тюфяке. Маба счастливо сощурила свои круглые гляделки, собрала посуду и, по-утиному переваливаясь, заковыляла прочь.

Оставшись в одиночестве, Якоб постарался заснуть. Но выкрики и топот, доносящиеся сверху из таверны, бередили душу. Вспомнились беспечно проведенные вечера с товарищами за кружкой доброго вина и игрой в кости. И так и эдак ворочался Якоб, сопел и почесывался, но уснуть не мог. Наконец он вздохнул и сдался. Нащупал под тюфяком кружку. Долго ходил между пузатыми бочками, со знанием дела выбирая вино, и перепробовав всякие, нацедил рейнского. Первая кружка уняла сердечную тоску, вторая возродила надежду, третья почти уложила спать...

Вдруг в каком-то углу жалобно мяукнула кошка.

— Кис-кис-кис! — позвал Якоб, заплетающимся языком. — Киса, киса!

— Мя-у-у-у! — еще жалобнее откликнулась кошка, но к нему не шла.

Якобу было очень одиноко в обширном и темном подвале, и он обрадовался компании даже бессловесной твари. Как славно будет, если кошка ляжет в ногах и запоет свою песенку.

— Мяу! Мяу! Мяу! — кричала кошка, по-прежнему не показываясь.

— Кис-кис-кис!

И Якоб поднялся со своей постели, засветил лучину, и, слегка пошатываясь, побрел, заглядывая под бочки. Поиски привели его в самый дальний угол.

— Вот чертова кошка! — пробурчал Якоб себе под нос. — Забралась, так забралась! Кис-кис-кис!

Якоб наклонился, стараясь разглядеть ее. В узком пространстве между полом и бочкой яростно сверкнули зеленью глаза. Якоб испугался и дернулся в сторону.

— Нет, это просто кошка, черная кошка и ничего больше, — после недолго раздумья успокаивающе сказал он себе и снова:

— Кис-кис!

Он лег на пол и сунул руку под бочку. Кошка угрожающе зашипела, когда он схватил ее и потащил наружу. Но чем ближе подтаскивал он ее, тем тяжелее казалась она. И когда он вытянул ее на свет, увидел, что в руках у него вовсе не кошка, а маленький человечек со страшным, диким лицом. Якоб остолбенело уставился на свою добычу.

— Мя-у-у-у! — сказал человек, широко разевая рот.

В страхе Якоб вскочил, уронив лучину, и бросился наутек. К счастью, ноги не вынесли его на кухню, а привели к соломенному тюфяку. Он упал на него, зажмурив глаза и заткнув уши. Сердце Якоба молотом колотилось по ребрам. Он подтянул колени к подбородку, надеясь как-то защититься от колдуна. Но время текло, а больше ничего не происходило. Понемногу Якоб успокоился.

— Винище проклятое! — сказал он себе. — Это от него померещилось.

Якоб оторвал руки от ушей. В погребе стояла обычная тишина. Бормоча о собственной глупости и ругая зеленого змия, Якоб нащупал кресало и новую лучину, высек искру. Лучина слабо затрещала. В бледном круге света Якоб увидел, как ближайшая бочка заморгала красными лупоглазыми глазищами, щурясь на свет, сморщила нос-кран и чихнула, затушив лучину.

Как очутился на улице — Якоб не помнил, знал только одно, что сделал он это очень быстро, и не считаясь ни с какими препятствиями. И тут же что-то ударило его и повалило на землю. Якоб попытался встать, попытался уползти, но что-то крепко притиснуло его к земле. Бессильно побарахтавшись, он замер.

— И этому борову досталось Чудо! — насмешливо сказал голос.

К Якобу, смирившемуся с поражением, а потому успокоившемуся, вернулось зрение. Он разглядел того самого колдуна из подвала в шутовском наряде. Вспомнилось, люди толковали, что шут маркграфа — настоящий черт. Подумалось, правы они!

— Ты связал его? — спросил шут.

— Да.

— Тогда слезь с него.

Толстый Йозеф поднялся. И Якоб понял, какая сила прижимала его к земле — да в этом малом весу пудов десять!

Подмастерье осторожно вздохнул. Он не знал, известно ли его мучителям, что они не вышибли из него дух, но если им это неизвестно, тогда есть шанс сбежать.

— И что с ним делать? — спросил другой голос и чьи-то сапоги оказались перед его носом. Якоб скосил глаза, пытаясь разглядеть их хозяина. Что-то подсказывало, что это те самые люди, которые гнались за ним в лесу.

— Переверните его, я вырежу у него сердце, — сказал шут. — А вместе с ним исчезнет и Чудо...

Кряхтя и тужась, двое разбойников перевернули Якоба на спину. Послышался очень неприятный звук кинжала, освобождаемого от ножен. Холодно и тускло сверкнуло лезвие.

Якоб отчаянно забился, пытаясь вырваться из веревок. Но связывал его мастер своего дела, и путы были прочны. Тогда Якоб заорал во все горло.

— Бей же! Бей по голове! — крикнул шут. — Скорей, пока не перебудил весь город.

И толстый Йозеф размахнулся дубинкой. Удар был силен, и непременно выбил бы из Якоба мозги, если бы он так отчаянно не извивался, и дубинка скользнула по его голове, вышибив из него дух.

— Фу, — выдохнул Йозеф. — Вот и все.

Шут наклонился над безвольным телом, и снова сверкнуло тонкое лезвие кинжала, но помедлил. Над телом разлилось чудное, неземное сияние. Оно покачалось и собралось на груди Якоба. Сияющей свет обратился в голубя.

— Чудо! Чудо! — прошептал пораженный Йозеф. Мартин пребольно ткнул его под ребра.

Сияющая птица расправила крылья, взмахнула ими как-будто для пробы и взвилась ввысь.

— Лови! Лови ее! — закричал шут.

Но поздно. Ночь уступала место начинающемуся дню. И в серых рассветных сумерках белоснежный голубь взмыл в небо.

— Нет! — простонал шут. — Дьявол! — закричал он, потрясая кинжалом.

Тут двери таверны распахнулись, и на порог вылетела Маба. Мыча боевой клич валькирий, с мясницким ножом в одной руке и дубинкой хозяина в другой, она яростно бросилась в бой. Первым же ударом она уложила шута на землю. Рябой Мартин выхватил из-за голенища нож и, оскалив зубы, отступил. Маба бросилась на Йозефа, и ловким ударом распорола на нем куртку, оцарапав бок до крови. Йозеф изумленно поглядел на выступившую кровь и обиделся. Обиделся и поднял дубинку. Пока эта безумная девка занималась Йозефом, Мартин подскочил к шуту и помог ему подняться. Они доковыляли до угла, тут шут вполне пришел в себя и оттолкнул руки Мартина. Мартин свистнул Йозефу, который в пылу сражения не заметил, как его товарищи покинули место боя. Увидев, что остался один, Йозеф развернулся и пустился наутек, не обращая внимания на частые удары, сыплющиеся ему в спину. Маба гналась за ним до поворота. Здесь она вспомнила, что Якоб лежит там один и, очень возможно, нуждается в ее заботе и помощи. Развернувшись, она понеслась обратно.

Между тем, ободренные близким рассветом на улицу повыскакивали любопытные соседи. Скоро вокруг собралась толпа в ночных колпаках и чепцах. Маба склонилась над Якобом. Он, по-прежнему, лежал без сознания. Маба метнулась в таверну и вскоре притащила кувшин с холодной водой, полила Якобу на лицо, пытаясь вернуть его к жизни. Люди сочувственно наблюдали за ее усилиями, и щедро раздавали добрые советы. Вдруг толпа раздалась, уступая дорогу суровым монахам и человеку в одежде подмастерья.

— Это он! Это он! — визгливо выкрикнул Бруно.

— Возьмите его, — приказал отец Михаил и обратился к Мабе:

— И ты, дочь моя, следуй за нами. Расскажешь все, что тебе известно о нем.

Маба, только что не побоявшаяся выступить против троих мужчин, заробела, жалобно оглянулась на людей.

— Так это, — вступились за нее, — девка немая. В таверне прислуживает.

Отец Михаил повернулся к хозяину таверны.

— Вы знаете этого человека? — спросил он.

Хозяин заверил, что в глаза этого монаха раньше не видывал, и еще предстоит выяснить, почему выломана подвальная дверь.

— Ах, неужели этот человек был в нашем подвале?! — побледнев и ломая руки, испуганно воскликнула белокурая жена трактирщика. — Какой ужас! Ах, бессовестная, распутная девка! — напустилась она на Мабу. — Вот как ты отплатила за нашу доброту!?!

Маба глупо вытаращила на нее свои круглые гляделки, обернулась на Якоба, которого монахи грузили на очень кстати подвернувшуюся телегу, затем опустила глаза в землю, так и стояла, пока ее осыпали бранью со всех сторон.

Город нетерпеливо ждал карнавала. Люди устали от скучного и длинного поста, от однообразия зимних дней и холода ночей. В том, с каким ожесточением торговались на рынке, как усердно перебирали одежды в сундуках, как отчаянно хвастались мальчишки на улицах — во всем угадывалось лихорадка ожидания. Молодые девицы сделались особенно капризны, а в городе не сыскать хорошего портного, ювелира или золотошвейки — все мастерские были завалены заказами. Горожане втридорога раскупали материи, которые до того пылились в полутемных лавках. Люди состоятельные шили себе карнавальные костюмы, и чем богаче, диковиннее он был, тем большее удовольствие получал владелец. Бедняки развязывали тощие кошели, чтобы справить новое платье. Нищие латали и стирали свою жалкую одежонку.

Людей в городе собралось почти вдвое больше обычного. Приезжим уже давно не хватало места в гостиницах, хозяева которых хорошенько нажились, заламывая неслыханные цены за каморки под крышей, выстуженные морозами. Темные домишки окраин заполнились людьми до отказа. По улицам с утра до поздней ночи бродили жонглеры и нищие в пестрых лохмотьях, крикливые проповедники, собирающие возле себя народ и медные деньги в кружки, доктора медицины и шарлатаны, предлагающие исцелить от любой болезни. За городскими стенами остановились цыгане, и самые нетерпеливые бежали туда, где косматые, темнокожие старухи в цветастых юбках и браслетах на высохших коричневых руках предсказывали судьбу, а молодые цыганочки, слепя улыбками и звеня монисто, вели мужчин в темный шатер, где вытертые ковры пропахли потом, дорожной пылью и горькими травами. У костров в кружки собирались солидные люди, и в сотый раз любопытствующим пересказывали новости из дальних стран. И тут же торговали у цыган малорослых выносливых лошадок и разные диковинки, тут же под дудку плясал косолапый мишка.

Таверны были полны отчаянными головами. Хозяева наживал барыш разбавляя дрянное, кислое вино. Каждый вечер случались потасовки, но городская стража смотрела на них сквозь пальцы.

Ремесленники старательно разучивали свои роли — они участвовали мистерии, которую ставили в соборе. Туда обещался приехать маркграф со свитой. Городские старшины волновались и охотно развязывали тугие мошны, соревнуясь в щедрости с другими цехами.

Полотна материи — цеховые цвета хозяина — яркими полосами легли на стены домов, превратив город в огромную праздничную декорацию.

Но вот зажглось утро первого праздничного дня. В предрассветной тишине слышался отдаленный стук молотков, и визг пил, топот копыт по промерзлой земле и скрип телег — на лобном месте палачи приготовлялись к казням. Там еще затемно собрались первые зрители. В домах уже хлопотали служанки возле пышущих жаром очагов, тащили наверх, в господские комнаты, горячую воду для умывания и красные угли для жаровен. И господа в этот день поднялись рано — едва забрезжил рассвет, увеличивая еще более суету слуг.

С первыми лучами невыносимо яркого, каким бывает солнце только в конце зимы, народ хлынул и затопил улицы и площади, под радостный колокольный трезвон, сзывающий на службу. На главной городской площади было, на что посмотреть. Первым приехал алый с золотом поезд епископа. Высокий и сухой епископ, одетый со всей пышностью, предписываемой его сану, выбрался из носилок с помощью служек. Его ноги, обутые в туфли из тонкой козьей кожи, ступили на каменные ступени собора, минуя уличную жижу, перемешанную тысячами ног в деревянных башмаках. Он шел гордо, глядя выше толпы, как и полагается епископу и к нему не смели подступиться за благословением. С ним прибыло немало монахов, и некоторое время их рясы мелькали среди толпы, потихоньку всасываясь в Собор. Следом за ними прибыл еще более пышный поезд маркграфа. В глазах изумленной публики зарябило от роскоши нарядов, дутых, необыкновенных рукавов кавалеров, и далеко волочащихся по земле шлейфов дам, с аханьем и поспешностью подхватываемых пажами. Головные уборы женщин плыли над толпой как снежные вершины гор над долиной, их вуали летели следом, подобные туману. Горожане радостно приветствовали маркграфа, шапки взлетели вверх. Маркграф, скрывая досаду на необходимость выезжать на службу в город и ревматическую боль в суставах, улыбался, делая толпе ручкой.

— Теперь ты понимаешь, почему я настаивал на поисках этого подмастерья? — раздраженно, но вполголоса, выговарил он Конраду. — Я вынужден приезжать в Собор и Ратушу, а прежний маркграф выезжал из замка только на войну или на охоту... Мы упустили свой шанс восстановить прежний порядок.

— Но, дядя, монахи тоже ничего не добились, — заметил Конрад.

— Они остались при своем, а мы ни с чем, — натужно улыбаясь, проговорил маркграф. — Вот увидишь, это потерянное чудо еще объявится и в самом неприятном виде.

Конрад промолчал, он от души надеялся, что у чуда хватит сообразительности убежать подальше от этого города, где оно никому не нужно.

Следом за знатью, за старшинами цехов, в церковь набился прочий люд.

Сам епископ вел торжественную службу, облаченный в белые и золотые одежды, где белый цвет символизировал чистоту пастыря, а золото величие. Он стоял на кафедре, по новой моде, лицом к прихожанам, и необычайно сильным и густым голосом, раскатывающимся и накрывающим верующих, читал свою огненную проповедь. Он говорил о прекрасной и чистой Деве, что спасла город от чудовища своей кротостью и верой. Косые лучи солнца пробились сквозь узкие окна собора и золотыми полосами легли под его колоссальным, полукруглым сводом. Высокие и сладкие голоса невидимых певчих неслись вверх, вторя словам епископа. Умильно и сладко таяли людские сердца.