— И что?
— То, что роды пока ещё можно подгадать к следующим зимним каникулам, её не будет совсем недолго, руководство классом у неё не отнимут.
— И как же ты это будешь подгадывать-то?
— Я?! Причём здесь я — она считать будет, она.
— Ну, она, я так думаю, отложила бы до летних каникул.
— С Андрэ? Что-то откладывать?!
— Ты им и займёшься, — улыбнулся муж.
— Нет, — улыбнулась жена, — не я. Но я знаю — кто. Помнишь его Элен?
— Мать его первого ребенка... И если она захочет попросить у него второго, начнётся небольшая суета... — Валерий Геннадьевич покачал головой. — Она не захочет.
— И не захочет немножечко попугать этим высокочтимого сэра Андрэ, не захочет создать ему "небольшую суету"?
Валерий Геннадьевич вздохнул:
— Только при гарантии, что он... что высокочтимый не поддастся на провокацию. Стопроцентной гарантии.
— Покажешь ей её русскую тёзку — твою "Леночку". Она посмотрит на эту маленькую стерву и согласится. С удовольствием согласится. У Элен есть, что про него вспомнить, и что ему припомнить — есть тоже!
— Зря ты так. Ну, какая из Леночки стерва?
— Всё! Больше о ней ни слова! Ты всё время меня сбиваешь!
— Я?!
— Да. Ты ни разу не спросил меня, зачем я тебя позвала. А я позвала тебя поговорить о дочери! Татьяна... Я хотела предупредить тебя.
-...И позвольте вам напомнить: всё происходящее в структурах КОМКОНа — секретно. Всё. Начиная от тем ваших лекций или методик тренировок, кончая рационом в столовой. Кончая цветом тамошних скатертей! — Вера Игоревна остановилась и оглядела строй: курсанты не шевелились, никто не улыбнулся. — Поясню классикой. Во время второй мировой войны англичанам в плен попалось несколько немецких летчиков. Англичанам требовалось добиться информации о неких военных тайнах. Немцы стояли насмерть. Тогда в промежутках меж тяжёлыми допросами одних из них стали расспрашивать о разных, абсолютно не секретных мелочах: о занавесках в спальнях, о том, что курит командир, о кличках официанток. И все эти сведения вываливали последнему: да мы и так всё знаем, да у нас там свой человек, да просто от нас командование ещё один, независимый источник информации требует. Мы ж тебе, дураку, смягчающие обстоятельству к суду подкидываем. Он сдался, — майор ещё раз оглядела строй, Татьяне вдруг привиделись на ней чёрная форма, высокие сапоги, молнии в петлицах, а в руках стек... Девчонка прикусила губу и отогнала бредовое видение.
— Итак, ничего никому. Впрочем, данную фразу озвучивать традиционно разрешается. И всё, и больше ничего! Можете уточнить дотошным: никаким друзьям-подружкам; ни папе с мамой; ни дорогому дядюшке, ни любимой тётушке; ни братьям, ни сёстрам, — она остановилась перед Давыдом, лениво улыбнулась. — А для особо хитрых: кузен Георгий может не относиться к друзьям, но к братьям, хоть он и троюродный, относится однозначно.
На лице Давыда не отразилось ничего. Глаза по-прежнему смотрели строго перед собой, тонкие губы были по-прежнему плотно сомкнуты, руки прижаты к бокам, грудь — колесом.
Грудь — колесом, в плечах — сажень, в глазах — двадцать вёдер карих искр!
— Откомментируй! — потребовала начальница.
— Георгий — не друг, а мой брат. Троюродный, — разочарование прослушивалось отчётливо.
"Как она его!" — подумала рыжая Мария.
"Как она его..." — подумали почти все.
"Как он её! — подумала Татьяна. — И ведь вот так, капля за каплей..." — и, неожиданно для себя, чуть скривила губы.
— Стехова! — капитан не прохаживался вдоль строя, он сидел перед мониторами.
— Я!
— Плюс двадцать баллов в следующий семестр за анализ текущей ситуации.
— Есть двадцать баллов!
— Стехова! — майор на неё даже не взглянула. Она по-прежнему, словно бы пересчитывала шальные искорки, и те гасли — одна за другой.
— Я!
— Минус пятьдесят баллов в следующий семестр. Откомментируй.
— Дура я, — тихо откомментировала Таня.
— Стехова! — улыбнулся капитан.
— Я!
— Плюс тридцать баллов за адекватность.
— Есть тридцать баллов.
— Стехова.
— Я.
— Минус пять баллов за несдержанность. Откомментируй.
— Да я сама не знаю, с чего это я не сдержала улыбку.
— Стехова!
— Я, — растерянно отозвалась Стехова, а строй судорожно нахмурил брови и сжал зубы.
— Задание на каникулы: понять, с чего это ты — не сдержала улыбку.
Строй сквозь зубы дружно выдохнул.
— Стехова!
— Есть! Задание на анализ принято! — опомнилась Татьяна.
— Значит, с самыми хитрыми да мудрыми покончили, перейдем к самой простодушной. Настя, — майор отвернулась от потухшего Давыда и пошла к скучающей в строю Анастасии, — специально для тебя: отныне и до окончания обучения, все случайно встреченные мальчики, даже те, которым ты ещё не улыбнулась, даже те, которые с тобой ещё не обмолвилась и единым словечком, повторю: отныне и навсегда! — все они для тебя обозначаются термином "друзья". Откомментируй!
— Да не дура ж я... Да и кому я нужна буду, с такой "прической", — пожаловалась Настасья и провела рукой по жёсткому светленькому "армейскому ёжику". И весь строй опять сжал зубы и попытался нахмурить брови...
В самом конце "построения" майор подошла к мониторам, капитан встал, она села. Татьяна заметила, как при этом пальцы их на мгновение соприкоснулись. "Ну и что... — подумала она. — Немного неаккуратны. Тоже вымотались с нами. А он... Что-то тоже скажет?"
— Я хочу предупредить вас, — проговорил Дмитрий Олегович. — С вами очень плотно занимались четыре месяца. Очень плотно. Сейчас вы — как сжатая пружина. Три недели вам на отдых, на то, чтобы вы опомнились и пришли в себя. И постарайтесь при этом не покалечить окружающих. Это тоже тест. И, смею вас уверить — жёсткий тест. Не провалите его.
— Господи, что они с ней сделали!
Родители стояли у ограды покоя встречающих, а через посадочное поле к ним, в зал шла Татьяна. За окном валил снег, и за пару минут успел совсем запорошить её вязаную шапочку.
"Моя, — отрешённо подумала Анна Александровна, — не зря вязала, значит. Пригодилась".
— Ты же сама меня предупреждала. И именно о нечто подобном... — Валерий Геннадьевич сжал её, сразу замерзшую, руку, сглотнул и добавил: — Как раз то, что ты в своём шоу в самом начале почти каждого очередного сезона проделываешь с другими.
— Так то ж с другими, — почти шепотом почти простонала Анна.
— А волосы уберегла...
— Поубиваю нафиг!
— Кого?
— Всех.
— Всё, успокойся. И поддержи дочку. Улыбнись ей. И постарайся не заплакать.
— Я им заплачу! Это они у меня плакать будут! Я им...
— Тсс... Улыбнись! Ну же! Вдохнула, выдохнула и!...
Анна Александровна вдохнула, длинно выдохнула и... и улыбнулась:
— Доченька...
— Здравствуй, дочь!
Четыре месяца назад, та Танюха с шалым визгом бросилась бы в объятия отца, а потом чмокнула бы мать.
— Здравствуйте, — тихо проговорила эта. — Едем домой? Я так устала. Хочу пораньше лечь и, наконец, отоспаться.
— Идём, — протянул дочери руку отец. — У нас тебя Виолетта Несторовна ждёт, мы уходили — она пельмени лепила... Обнимешь бабушку, откушаешь свежатинки и ляжешь.
Мастер-шоу молчала. Она смотрела на каменные глаза дочери и окончательно решила:
"Поубиваю! Всех".
Лечь пораньше бедной Тане не удалось: об окно разбился снежок, потом другой... Пришлось одеваться. Тревожить родителей или объясняться с ними не хотелось — она двинулась наверх, к чердаку, к пожарной лестнице.
К её удивлению, внизу ждал брат. К её удивлению за калиткой, за периметром сигнализации среди их привычной банды, брата ждала девушка. Пришлось ей улыбнуться. К её удивлению девчонка поморщилась.
"У-у-у, какие мы гордые!"
Впрочем, такими гордыми были не все.
— Ну что, Таньха! Ты теперь супер-герла, да? — Слон лыбился во все свои тридцать два зуба и лучился всеми своими девяносто двумя килограммами. Вот он-то за эти четыре месяца не изменился ни на капельку, — Слушай, покажи приёмчик! Помнишь, ты обещала как-нибудь макнуть меня?!
И он махнул в её сторону рукой. Кажется, он намеривался сбить с неё шапку.
"Обещала!" — промелькнула мысль, а дальше тело всё делало само.
"Человек — это по сути система рычагов. Точка опоры у вас будет всегда, да и мир вам переворачивать не потребуется: противник весит меньше, а потому — делай раз!.."
Но в них вдалбливали не только, как переворачивать чужие тела — там были ещё и "два!", и "три!"
— Птаха! Стой, Птаха!
Она очнулась. Серый навалился на неё и пытался удержать руки, под ней валялся и визжал Слон, его лицо было разбито, а её кулаки — все в крови.
"Визжит, значит, живой", — просквозила по краю сознания мысль.
— Птаха, ты что?!
— Ребята... Ребята... Я не могу... Мне нельзя... Отпусти меня!
Серый разжал руки и проворно откатился в сторону.
"Как от гадюки".
Это стало последней каплей. Татьяна разревелась, вскочила и, не оборачиваясь, побежала домой.
Она заперлась в своей спальне, но отец воспользовался правами хозяина дома и вошёл. А следом за ним — и бабушка. Многие из её друзей-подруг именно поэтому в своих комнатах поставили простые механические задвижки — чтоб никакой автоматики, чтоб ни у кого не было никаких "особых" прав! Ей, за всё её шалое детство, ничего подобного ни разу не потребовалось.
Отец сел на кровать, баба Лета подошла к окну.
— Всё-таки поражаюсь я на твоего отца: отдать тебе эту комнату! Ты не художник, зачем тебе такая панорама? Это ему б вот так смотреть на город... Анна ж и на дом-то этот согласилась, чтоб Валера сделал себе здесь кабинет...
— Не отвечай, — тихо попросил отец, — просто Виолетта Несторовна расстроена сильно. Она сейчас этого бугая отмывала, замазывала, заклеивала...
— Как он?
— Невосстановимых повреждений нет. Нос разбит — но не сломан, губы всмятку — зубы целы... Знатный фингал под глазом — глаза не повреждены. Всё нормально.
— Это не "нормально". Это у меня сил мало. Я до сих пор с трудом прохожу тесты на "физику".
— Чтобы выковырять глазик, сил много не надо, — буркнула спортивный врач, — достаточно точности и резкости. Ты контролировала себя.
— Нет! Я себя не помнила!
— Да! Но "помнить" и "контролировать" — это не синонимы, это разные термины, которые о разных понятиях, — она оторвалась, наконец, от вида заснеженного, сияющего города — он с этого холма виден был на километры, и подошла к кровати. — Беда в другом, внучка. И я никак не могу понять — в чём....
— Я чуть не покалечила друга — и это не беда?!
— Таня, опомнись, он тебе — не друг, ты его не покалечила, а про твои истерики в вашей банде и раньше легенды ходили. Сергей так и сказал: "Слон — придурок, вот дочка ваша снова с катушек и съехала". Слышишь: "снова"!
— Наследственное оно у вас, — нехотя проговорила Виолетта Нестеровна. — У тебя, у матери твоей, у твоей тётки — от деда оно. Говорила ж мне мамочка: ты это, дура, от кого рожать собралась?!..
— Баба Лета, тебе?!... твоя мама?! — представив непоколебимую бабушку непослушной девчонкой, Татьяна почти улыбнулась. — А ты?!
— А что я... Дурой и была. Любила. Да в такого попробуй не влюбись. Скинь со своего деда полвека и представь, что получится... — представлять Тане не требовалось: видео с молодым дедом в её альбоме было много. — А любовь — это то, от чего рождаются дети. А тогда я перед прабабкой твоей только его справкой от генетического комитета помахала.
"Единственное неопровержимое доказательство взаимности в любви — рождение ребёнка", — сама по себе всплыла в голове растиражированная всеми каналами, повторяемая в сотнях книг фраза.
— Я, кажется, понял, — задумчиво проговорил отец.
— Да? — бабушка с надеждой посмотрела на своего умного зятя.
— Твои, дочь, истерики, как истерики твоей матери — они не из-за вздорного характера, они — свидетельства тупика. Что-то ты делаешь не так. Что-то совсем неправильное.
— Я Академию не брошу, — сразу вся подобралась, сжалась под легким одеялом Татьяна.
— Ух ты, — улыбнулась бабушка: — И шерсть вздыбила, и когти выпустила! Успокойся: мы — за тебя! Слышишь: мы за тебя! От нас обороняться не надо.
Отец ничего говорить не стал, он только погладил взрослую дочь по щеке, а потом улыбнулся:
— Итак, в этом вопросе внутренний конфликт не проглядывает... Нужно на уровень ниже.
— Тоже мне, великий режиссёр, — пробормотала вредная тёща и обратилась к внучке. — Что-то, значит, у тебя там, в твоих академиях... Что?
— А вот тут, верно, тяжело, — вздохнул Валерий Геннадьевич, — традиционно озвучивается фраза: "никому ничего". Так?
— Даже больше, — сочувственно улыбнулась ему дочь. После слов бабушки она расслабилась, ладонь отца грела щёку. "Вот так бы и заснуть", — подумала она. — Для нас, "хитрых да мудрых", специально уточнили даже про троюродного брата.
— "Уточнили"? — насторожился отец. — Процитировать можешь?
— Да, разрешено, — пробормотала она, глаза у неё закрывались, она и впрямь засыпала, она обеими руками обняла руку отца, и выдала нужную цитату: "Можете уточнить дотошным: никаким друзьям-подружкам; ни папе с мамой; ни дорогому дядюшке, ни любимой тётушке; ни братьям, ни сёстрам. А для особо хитрых: кузен Георгий может не относиться к друзьям, но к братьям, хоть он и троюродный, относится однозначно". Пап, я спать хочу. Не уходи ещё немножечко, а?
— Что ж мне-то такого не досталось? — пожаловалась несчастная бабушка, — что ж обе мои доченьки в этом в меня-то пошли, а не в своего ласкового психованного папочку?
Она встала и направилась к выходу.
А на следующий день забрала внучку к себе: "Твоим гениальным родителям не до тебя, у них — "сезон", у них — "экспедиция", а я тебя хоть борщ научу варить. А то придёт время, будешь любимого концентратами да химией кормить — он и сбежит. Как твой дед от моей подружки".
— Шашлык, пицца, или эта — не приведи Господи, "суси"! Сырую рыбу на стол ставить! Ну отведать можно, конечно, но есть её чаще, чем раз в год — нормальному русскому невозможно! И нормальной русской женщине — тоже. Наша пища — это борщ.
Так, берём кастрюлю. Не кастрюльку, не горшочек, не мисочку — кастрюлю. Не волнуйся, никто тебя за раз всё съесть не заставит. Борщ варится на семью и на несколько дней. Да и он — чем дальше, тем вкуснее.
Мясо, с костями и не жалеть — килограмма полтора, не меньше. Если уж совсем побаловать — надо бы разных сортов, но можно и вот так: говядину ребрышками... В конце концов, мясо в борще не главное. Это ж не солянка. Мясо заложили, и готовим корешочки. Морковка, петрушка — да всё, что есть в доме, вот, к примеру, мы имбирь ещё помоем. Нет, резать не надо — мы их всё равно потом уберем. А главное в борще — свекла. Одну, небольшую, и тоже не разрезая...
Закипает... Собирай пенку... Всю, собирай... аккуратней, а то будут потом лохмоты плавать, красоту портить... Умница. Закладывай корешочки, ещё лаврушечки — как же без неё! — и перца. Да штуки четыре горошины брось. И пусть кипит. Убирай жар. Чтоб еле-еле булькало, еле-еле. Всё. На пару часов мы свободны. Садись и рассказывай. Всё рассказывай. Про твой КОМКОН. Всё. И не надо по порядку, вываливай всё что в голову придёт.
