1.Край твоих предков

— Я надеюсь, ты по своему обыкновению кулаками не махал? — спросила она небрежно, но я снова уловил дрожь.

Приятно, когда за тебя переживает твоя любимая. Хотя, конечно, подло давать ей повод для переживаний.

— Коль махал бы, то домахался бы до кургана. Как те, убитые.

Она молчала, собираясь с духом. Верно, ей не было приятно вести тот разговор.

— Снорри, сейчас мы идём к моей тёте Эльве. Не кривись, прояви хоть раз серьезность. Мои домашние в Аскенхольме о тебе знают немного, а потому будут верить тётушке. А ей ведомы некоторые подробности, которые она преподаст в черном свете. Надо сказать, я поступила бы так же...

— О каких подробностях идет речь? — перебил я.

— Ты водишь дружбу с колдуном, Снорри. С могущественным волшебником. Ты поклоняешься Старому Балину. Твоя матушка, как говорят люди, была накоротке с местной вёльвой, Арной. Я уж молчу о том, что твой дом непохож на другие, что твоего отца отрекли от рода, а возле Грененхофа впервые появился Багровый всадник. И вот ты добавляешь масла...

— Не понял. Что я снова сделал не так?

— Ах, ты не понял? Снорри, ты беспросветный дуралей! Боги, за кого я замуж собралась! Он не понял! Почему ты не ушел из "Под дубом", когда там началось?..

...метание пламени и теней, крик, дым, рёв горного эха, осыпающийся мост, смех из ледяного тумана... монеты, сочащиеся черной жижей... пасть, распахнутая над кроной древа...

...а ты, милая моя Митрун, говоришь — уйти!..

— ...Эльва теперь скажет, что, мол, такой у меня жених, что остался смотреть на сейдманов, на их черное колдовство, потому что имеет к таким делам нездоровое любопытство, недостойное мужа. Не назовут надежным человеком того, кто любит глазеть на чернокнижие. Ясно, конечно, что сделанного не воротишь, но впредь тебе придется пересмотреть своё поведение, коль ты хочешь быть моим мужем.

И тут она не выдержала. Её голос задрожал, она тихонько прошептала:

— Ты себе не представляешь, как я испугалась!..

Мы остановились, я положил ладони на её щёки и спокойно сказал, глядя прямо в мокрые светлые глаза:

— Это был тот случай, когда иначе нельзя. Я просил бы прощения, но тебе не станет от этого легче.

Она смешно шмыгнула носом.

— Что ж, это меняет дело.

А потом добавила:

— Мой маленький рыжий непослушный котёнок!

Остаток пути мы дурачились, целовались и гавкали на собак. Собаки весьма удивлялись...

* * *

Эльва предложила мятного чаю. Я не отказался. Впрочем, не пил прежде неё. Мало ли...

Время было позднее, но Эльву нисколько это не смущало. Сухонькая старушка с добрыми морщинками возле глаз, верно, в лучшие свои годы она была красавицей. Черное ей шло необыкновенно. Мы сидели втроем у камина и говорили о всякой чепухе. Сначала сестра Лаунда Лысого попросила меня рассказать, что стряслось в трактире. Но когда я начал рассказывать (а надобно сказать без ложной скромности, что на разные жуткие истории я мастер), она как-то незаметно перевела разговор на иное.

Испугалась?..

Потом Эльва расспрашивала, как вёл дела мой отец, когда ездил на торги, в каких отношениях был с людьми. То же спрашивала и обо мне. Не прямо, издалека. То была хитроумная женщина. Бедный был бы её муж...

Мне постоянно слышались жалость в её голосе. Снисхождение. И лёгкое пренебрежение.

Надо сказать, злило это неимоверно.

А потом она как-то обмолвилась, что мой-де сверстник Эрвальд сын Эрпа куда как крепче стоит на ногах. Он, мол, желанный гость в их доме. Их — вероятно, её и Митрун, а не всего дома Лаунда Лысого, моего будущего тестя. Впрочем, уточнять я не стал. А она говорила, как бы между прочим, что Эрвальд владеет мясной лавкой, которая приносит неплохой доход, потому как сын Эрпа умеет работать. Кроме того, у него есть удача в делах, и побольше моей. Что тут сказать? Эрвальд хороший мясник. Лучший в Норгарде. Колбаса у него всегда вкусная. К тому же, он мой приятель. Но я не сказал бы, что он богач против меня.

А Эльва говорила:

— Эрвальд может выложить мунд в двадцать гульденов. И я видела эти деньги.

Хе! Мунд, выкуп за невесту, это старинный обычай. Самый маленький мунд — "выкуп бедняка" — один гульден. Кто не может его выплатить, тот не может содержать семью. На что такому жениться — голь плодить?.. Обычно мунд составляет от трех до пяти гульденов. Двадцать гульденов мог бы позволить себе наш альдерман, или Этер (хотя люди говорили, что он, когда женился, поскупился и дал гульден и две марки), или Ловар Ловарсон, или Эльри, который ныне занял его место. Больше платят только знатные ярлы и хёвдинги.

Что же, сын Эрпа стал знатным человеком?..

Я молчал, угнетенный, Митрун смотрела на меня, безмолвно умоляя, а Эльва хищно щурила глаза в ласковой улыбке. Она хотела моего молчания, моего унижения, краха моей мечты... Ей мало было сказать, что я не стою руки её племянницы. Ей надо было меня раздавить.

— Говоришь, двадцать гульденов, Эльва-хозяйка? — хрипло промолвил я, медленно поднимаясь и развязывая кошель. — Считай!

И осторожно высыпал на стол гость золотых монет.

Немало там было червонного золота нездешней чеканки.

— На гульдены тут где-то две сотни. Спроси менялу. Коль я ошибся, и тут меньше, — добавлю.

И я вышел, не прощаясь. Взгляд Эльвы Старой Девы сверлил мне спину, и кипящая ненависть обжигала кожу. Хотелось плеваться. Вывернуться наизнанку, чтобы выблевать из себя горечь и презрение, и страшную, черную радость, и ликование над безмолвной, глубинной яростью старухи. Клянусь, никто никогда так её не унижал.

Но у меня не было сил взглянуть в глаза Митрун. Хоть она и говорила, что ненавидит Эльву, как и прочие их родичи, однако, думается, то были лишь слова. Кроме того, я ведь нанес позорную пощечину не старой волчице, но всему роду Лаунда Лысого. А то был великий и знатный род. Их боялись сильнее нас, Струвингов...

И только тут я понял, насколько же омерзительна и черна та грязь, что выступила из монет, которые мы ставили на чародеев. А грязь та была и во мне. И вот она вышла наружу.

Конечно, в тот вечер я мертвецки напился. И в какой-то миг показалось, что грязь уже не так смердит...

7

* * *

"О прошлом всех сущих..."

Про Эльри

Холодный осенний вечер Снорри встретил у тлеющего камина с бутылью мухоморной браги. Пивовар сидел у очага, скучал и мучительно медленно напивался, дымя трубкой. Мир погружался в пахучий туман, где нет ничего — ни радости, ни тоски...

Утром он проводил Митрун на паром: она проведет зиму с родителями в Аскенхольме. Обещала вернуться весной. Снорри верил. Но у неё там, дома, будет теплый очаг и круг родичей. А он, Снорри, проведет зиму один, вслушиваясь долгими вечерами в тоскливый вой метели за окном и жалобы теней.

Или можно по вечерам сидеть в трактире, резаться в кости и в тэфли, слушать пьяные россказни, щупать визгливых девок, участвовать в героическом мордобое. И, разумеется, пить. Чем больше и крепче, тем лучше. А что ещё делать зимой?

На самом деле Снорри было чем заняться. Отец последнее время почти не следил за хозяйством. Работы предстояло много. При одной этой мысли у Снорри бессильно опускались руки. Потому что в одиночку никак не управиться. Просить никого не хотел. А нанимать — не было денег.

Во дворе скрипнула калитка. В Норгарде их не запирали. От кого прятаться, все свои. Захотят — вышибут...Прошуршала листва. И раздался стук.

— Митрун, ты вернулась?

Нет ответа. Конечно. Какая дурацкая мысль. С чего ей возвращаться?

Снорри открыл, не спрашивая, кто там.

Увидел позднего гостя.

Задумчиво почесал в затылке.

И не слишком вежливо спросил:

— Ты кто таков? Чего надо?

* * *

Пришелец сперва не расслышал. Просто стоял на пороге, глядя сквозь Снорри.

Он был из вирфов, судя по лиственным узорам-завитушкам на плаще, но явно не из Норгарда. Во-первых, Снорри его не помнил. Во-вторых... У норингов был не такой взгляд. Совсем не такой. Карие глаза скитальца казались погасшими. Но на самом дне, под грудой пепла, ещё жил гейзер. Этот человек окунался туда, куда жители Норгарда и смотреть боятся...

Одежда замызганная — видно, путь его был не близок. Потертая котомка за плечами. В руке — корявая палка. На поясе — нож и топор. Каштановые волосы и борода заплетены в толстые косы — такую, слыхал Снорри, не вдруг и топором разрубишь... Лицо осунувшееся, усталое, и борода плохо скрывает морщины да шрамы. Странник улыбнулся. Ветром повеяло от той улыбки. Далёким ветром дорог, приключений и опасностей, сражений, пиров и потерь.

— Кто я? — молвил он хрипло. — Я Зверь Благородный, Ich bin eine Recke, эллендер. Герой, чужак, изгнанник. Бродяга. Добрый человек, пусти в сарай, хоть на одну ночь. А то меня ноги не держат...

Снорри молча смотрел на гостя. Грязного, загрубевшего, опасного. Похожего на сточенный камень. И понимал: вот кто истинно одинок... И вдруг собственные горести оказались просто недостойным слюнтяйством.

Снорри улыбнулся в ответ.

— В сарай не пущу, и не думай. Во-первых, там дует. Во-вторых, он держится только на честной руне, и хватит мышиного пука, чтобы он завалился. В-третьих, что ж это за мерзостный тролль, который не пригласит путника к очагу? Входи, бродяга... эй, ноги вытри! Есть овсянка с селёдкой, пирог с ежевикой и мухоморная брага.

Надо было видеть счастливые глаза гостя!

— Спасибо, добрый человек, — сказал он дрогнувшим голосом. — А то я потерял всякую надежду... Ты ведь первый в этом городе, кто откликнулся...

— А трактир что, закрыт? — удивился Снорри.

— У меня нет денег! — гордо сказал гость.

— И что, много ли дворов ты обошел?

— Да уж немало. Облазил весь город. Ты тут, сдается, единственный гостеприимный хозяин.

Надобно сказать, что Снорри Турлогсон ни разу не пожалел, что дал кров и стол тому бродяге. Ни разу...

* * *

Гостя звали Эльри. Эльри Бродяга. В прошлом он был наемником-рубакой: работа, которой вирфы обыкновенно чураются. Но Эльри не был обыкновенным. Он не знал, кто его отец и мать, какого он роду. Сколько себя помнил (а помнил немало), Эльри был в дороге. В роте кнехтов-вольнонаёмников. В хьянсе. В банде. С детства не видел иной жизни, кроме жизни боевой ватаги. Игрушки ему заменили колечки от кольчуг, ободья тележных колес, пряжки ремней. И, конечно, оружие. Иные мальчишки, Эльри это знал, завидовали ему кипящей черной завистью. Ну а он завидовал им. Родительская ласка — не ворчание вечно хмурого дядьки Тормода, хёвдинга их банды. Очаг рода твоего — теплее, чем походный костерок. Опять же, крыша над головой.

Семью Эльри заменила банда. Тормод отчего-то не стал отдавать ребенка на воспитание поселянам. Говорил: этот малец приносит нам удачу! Так это было или нет, а во второй же битве, где юный герой Эльри рубился плечом к плечу со своими братьями, их отряд разбили. Все полегли, он остался стоять, недоуменно глядя на грязное красное месиво. Потом отыскал тела братьев и Тормода-хёвдинга и отправил их к предкам так, как достойно воинов: в пламени погребального костра. Люди говорили, что в тот вечер Эльри выл на багровую луну, точно волк. Больше никто никогда не видел, чтобы Эльри Бродяга плакал или жаловался. Но и счастливым его больше не видели...

— Долог был мой путь, — говорил Эльри, потягивая отвар из толченых желудей. — Надо бы мне промолчать о моем ремесле, да вижу, ты не дурак, сам догадаешься. Я — рекке, бродячий воин. Иду с юга, из-под Тар Бранна. Там было славно и жарко, но хорошего понемногу...

Эльри осёкся.

Хозяин Грененхофа смотрел на него молча. Без улыбки.

— Мне по душе моё ремесло, — осклабился Эльри, точно хвастая. — И не всегда мой топор падал на головы мужей оруженных. Были и безоружные. И не только мужи. Но... хм... прав был наш Тормод: рано или поздно соленая кровь вызывает рвоту. И тогда слабеет рука, и от криков боли рябит в глазах. На что годен такой вояка? Я ни о чем не жалею. Просто надоело. Если такова твоя воля, я могу уйти, чтоб не осквернять твоего дома.

Лицо Снорри не изменилось. Он сказал ровным голосом:

— Не дело мне тебя судить, скиталец. Да и не думаю, что ремесло воина хуже любого другого. Я, к примеру, пивовар, как и мой отец, и дед, и прадед. Но моим предкам тоже выпало испить браги войны. Так что не выдумывай. Скажи лучше, куда путь держишь.

— А тролль его знает. На север и в горы...

— Не лучший путь. Если пешком, то до гор дойдешь дня за три-четыре. Но через горы никто не ходит. В одиночку. Там цверги, варги и прочие пакости. А потом, если прямо на север — Тролльмарк, Лес Троллей. Что тебе там делать?

— Там? Нечего. Я иду в Хлордир, в Страну Заливов, а оттуда — в Сторвег. Слыхал, там можно сейчас брать землю свободно.

— Что да, то да, — кивнул Снорри. — Но люди говорили, что земля там тяжелая. Нелегко её поднять. Да и не думаю, что зимой можно перейти Морсинсфьёлль. Гнилые Зубы любят добычу, что сама к ним идет.

— А морем? — с надеждой спросил Эльри.

— Поздно, — хмыкнул Снорри. — В Вестарфьорд уже не заходят корабли. Если кого и принесет — то только весной. А отсюда суда не ходят.

Эльри фыркнул и выругался.

— Всё же я попробую, — мрачно молвил он.

— Дался тебе этот Сторвег. Здесь тоже немало свободной земли, — сказал Снорри с ухмылкой. — Правда, тут мало что растет, но мы еду закупаем на юге. Нас кормит лес.

Эльри молчал, размышляя. Пожал плечами:

— Я бы остался, но где мне жить? Что делать?

Снорри хохотнул:

— А там где жить, что делать? До весны живи тут, а потом срубим тебе дом.

— Тут жить? — возмутился Эльри. — Нахлебником? А может — твоим рабом!?

Улыбка сползла с лица Снорри. Он побагровел.

— Разве похож я на держателя рабов? — тихо спросил он. — Разве дал повод подумать, будто за кров и стол хочу дара в ответ? Никто не скажет, что в Грененхофе унижают гостей!