Дом всех тварей

В зале суда странно сочетались серьезность: в тишине, которой до краев наполнен был зал, в строгой планировке Дома Правосудия, такой знакомой, ни в чем не нарушенной, и варварский фарс окровавленных крючьев в теле Шацара, жадных взглядов людей, пришедших посмотреть величайшее шоу.

Зал был большой, он вмещал множество Инкарни, кроме того Амти видела камеры, которые наверняка транслировали процесс для всего народа.

Люди здесь сидели самые разные. Кто-то был одет соответственно случаю — дамы в черных, строгих платьях и шляпках с вуалетками, мужчины в строгих костюмах и идеально повязанных галстуках, кто-то наоборот казался картинкой вклеенной в этот зал в безумном бриколаже. Люди с безумными искажениями, чудовищными увечьями, люди, которые носили одежду из человеческой кожи или не носили даже собственной кожи, люди, которые окончательно потеряли человеческий облик, чудовища из-под кроватей. Здесь были все, но господ благородного вида от диких тварей не отделяло ничего, ведь у них одинаково горели глаза. На мраморный пол стекала кровь Шацара, и Амти видела, как какая-то девушка в длинном платье нагнулась, чтобы поправить ремешок на туфельке, скользнула пальцем по крови и попробовала ее на язык.

Она с удовольствием кивнула своему спутнику, будто дегустировала дорогой алкоголь.

Амти нашла среди зрителей Адрамаута. Он сидел в первом ряду, спокойно наблюдая за Шацаром в клетке. Тишина стояла потрясающая, это была тишина перед началом фильма.

Инкарни ждали. Большинство из них выжили несмотря на репрессии в Государстве, лишь немногие были рождены во Дворе. Очень малое количество детей были готовы к тьме с самого рождения, большинство умирало во Дворе, поэтому Государство и оставалось основным местом, откуда Инкарни попадали во Двор несмотря ни на что.

Мескете встала, и все склонили перед ней головы. Все, кроме Шацара, хотя безусловно, этот жест подчинения ожидался и от него.

— Дом Справедливости, — провозгласила Мескете. — Мы собрались здесь для того, чтобы наказать человека, виновного в предательстве собственного народа. Во Дворе нет преступления иного, чем предательство по отношению к собственным братьям и сестрам.

И вправду, никто и никогда не судил во Дворе, к примеру, за убийство или воровство. Однако, с предателями обходились строго. Иными словами, у Шацара не было никаких возможностей, кроме смерти. Его могла казнить Мескете, а могли отдать народу, вот и все, что решалось на этом суде.

Инкарни закричали, захлопали в ладоши, и даже видимость упорядоченности из этого суда исчезла, люди верещали и аплодировали. И тогда Шацар улыбнулся, обнажив розоватые от крови зубы в совершенно кинематографичной улыбке, которая удивительно его красила. У Шацара была прекрасная улыбка, и сейчас он был похож на знаменитого актера, которого приветствуют на сцене.

Амти знала, Шацар улыбается только в одном случае — когда злится. Его обаятельная улыбка была на самом деле оскалом зубов, который он демонстрировал в исключительных случаях.

Однако со стороны зрелище было более, чем ироничным. Его приветствовали овациями, а он улыбался.

Когда восторги в зале утихли, Мескете сказала:

— Шацар, Инкарни Осквернения, Тварь Стазиса, ты отрекаешься от собственного народа?

Вопрос был формальным, ответ на него не имел значения, однако Шацар с убеждением сказал:

— Нет, я никогда не отрекался и не отрекусь от своего народа.

Однако, он не назвал Мескете царицей.

Защитника Шацару не полагалось. Судя по всему, ему предстояло защищать себя самостоятельно. Амти это казалось бессмысленным, как и весь суд. В конце концов, в его виновности не было никаких сомнений, он мог и рта не раскрыть, все свершилось бы без него.

Мескете объявила состав суда, но Амти не слушала должностей и имен, она смотрела только на Шацара. Взгляд его скользил по залу, но ни на секунду не останавливался на ней.

Они будто не были знакомы, от этого внутри плясало ирреальное чувство: то ли все происходящее сон, то ли все происходившее до этого было сном.

Когда зачитывали обвинение Шацару, Амти вполуха слушала имена, на этот раз оглушенная болью. Перед тем, как зачитать состав дела, прокурор дернул за цепь, заставляя Шацара развернуться к нему, и Амти зажала себе рот, чтобы не заверещать от боли.

Шацар, напротив, даже не поморщился. Амти прекрасно знала, что к сильной боли он малочувствителен, однако слабая боль, вроде той, когда Амти обрабатывала ему крохотную ранку, ощущалась им хуже, навязчивее и переносилась тяжелее.

Прокурор, старый Инкарни, в чьей голове не хватало куска черепа, зачитывал обвинение очень ловко для человека с такой травмой. Диапазон возможных искажений не переставал удивлять Амти.

Она видела, как бьется о недостающую заднюю стенку черепа его мозг. Мардих волновался, расхаживая по коленкам Амти, и ей пришлось щелкнуть его пальцем по клюву, чтобы он не царапался.

Шацар поправил прокурора лишь дважды. В первый раз, когда он сказал:

— Триста семнадцать убитых на Войне Инкарни.

— Триста двадцать четыре, — сказал Шацар. — Неужели трудно было запомнить эту цифру? Она известна. Зачем ее преуменьшать?

Прокурор хмыкнул, сказал:

— Достойная уважения точность, разве не так? Прошу суд принять ее во внимание.

Во второй раз Шацар перебил прокурора, когда тот перечислял жертв среди именитых Инкарни.

— Госпожа Тамни и господин Эзас, кроме того...

— Они не были Инкарни, — сказал Шацар.

— Что? — спросила Мескете. — В документах однако написано...

— Это было двадцать лет назад. У вас короткая память. Они не были Инкарни, однако владели крупными предприятиями. Я хотел провести национализацию, легче всего было сделать это, объявив владельцев предприятий враждебными халдейской нации и репрессировав их.

— Принято, — кивнула Мескете. — На веру. Вряд ли мы сможем уточнить это через столько лет после смерти этих людей.

Они говорили так, будто обсуждали легкую перемену погоды в неудачное время. Для Мескете, равно как и для Шацара, равно как и для прокурора с обнаженным мозгом, перечисляемые имена и миллионы имен, стоявших за ними и оставшихся неназванными, не значили ничего.

Шацар спокойно выслушал все предложенные ему обвинения и согласился с ними. Ирония заключалась в том, что будь все эти преступления совершены не против его собственного народа все: убийства, пытки, конфискация имущества, военные преступления, эксперименты над человеческими существами, противоречащие медицинским конвенциям, которые Шацар санкционировал — все это было бы не преступлениями, а подвигами.

Все это, не обращенное на его собственный народ, сделало бы Шацара героем во Дворе.

Пару раз Шацар отключался, может быть от потери крови, и тогда Адрамаут приводил его в чувства. Однако в остальные моменты Шацар выглядел спокойным и заинтересованным, у него было выражение лица, которое совершенно не вязалось с наличием ржавых крючьев в его теле.

Когда начали вызывать свидетелей, весь процесс превратился в фарс. Они все были свидетелями, здесь не было людей, которые не могли бы выступить с трибуны, повествуя о собственном опыте общения с государственной машиной смерти. Люди сменялись будто в калейдоскопе. Амти слушала их истории и отчетливо представляла, как рассказывает свою.

Шацар ведь убил ее мать. Фактически, он оставил ее сиротой. Она ненавидела себя за то, что не могла радоваться этому процессу вместе с остальными Инкарни.

Вот маленькая девочка в бедном платье рассказывает, как уводили ее маму и папу, а она осталась совершенно одна, вот мужчина в военной форме старого образца повествует о том, как работал на Шацара до тех пор, пока не стал Инкарни сам, вот девушка с ветвистыми оленьими рогами говорит, как ее травили нервно-паралитическим газом, который используют на Инкарни в тюрьмах. Она была одной из немногих, кто сумел сбежать оттуда, кто все еще мог что-нибудь рассказать.

Ее непрерывно трясло, похожая на лесное чудовище, она в то же время выглядела удивительно беззащитной. Вереницы людей, чьи истории Амти больше не могла слушать.

Никто здесь не считал убийство преступлением, но все делали вид, будто жалеют своих братьев и сестер. Шацар, по крайней мере, не лицемерил. Даже самые чудовищные истории он выслушивал с вежливым интересом, больше подходящим светской беседе. Возможно, он просто не мог найти подходящего случаю выражения лица.

Иногда он кивал, будто вспоминал что-то важное.

Только одна из этих бесконечных историй Амти запомнилась в подробностях. Женщина в строгом черном платье, носившая помаду алую, как кровь, сидела перед залом, сцепив руки на коленях. Она была абсолютно спокойна, в ее историю не врывались смешки или рыдания, она говорила очень просто.

— В то время, как мне случилось встретиться с этим человеком, я еще не была Инкарни, а этот человек еще не был главой Государства. Он был главой Псов Мира, и он приехал забирать моего мужа, высокопоставленного чиновника. Мой муж не был одним из нас, его просто нужно было убрать. Мой муж не был, но один из моих сыновей — был. Они проверили их кровь, и мой младший ребенок, ему было всего семь, оказался таким же, какой потом оказалась я. Со вторым сыном, ему было одиннадцать, все было по-другому, он оказался чист. Я смирилась с тем, что больше никогда не увижу мужа, но они не могли забрать моего сына. Я заперлась в ванной с младшим сыном, и этот человек методично ломал дверь. Я думала, он застрелит меня, я думала, он будет вырывать сына из моих рук. Он этого не сделал. Когда дверь сорвалась с петель, и я с визгом прижала к себе Раата, то увидела, что этот человек прижимает дуло пистолета к виску моего старшего сына. Я говорю старшего сына и кажется, будто он уже взрослый. Нет, ему было одиннадцать. Я уже это говорила, но это важно. Этот человек не был грубияном и садистом, понимаете? Он очень осторожно удерживал моего мальчика. Он сказал мне, что я могу оставить себе одного из моих сыновей. Очень спокойно так сказал, понимаете? Я могу оставить одного и прямо сейчас я выберу, какого. Он меня не уговаривал отдать моего Раата. Он просто сказал, что это не так важно, анализы не будут делать повторно, а образцы крови можно и подменить. Очень спокойно говорил, знаете. Так вежливо. А я обнимала одного своего сына и смотрела на второго. Я думала, кого из них обречь на смерть. Я ведь тогда едва знала, кто такие Инкарни. Я никогда их не видела. Я понятия не имела, что я здесь окажусь. У меня в голове проносились мысли о том, что я обреку на смерть моего невиновного старшего. Понимаете, я допустила мысль, что мой младший уже чем-то виноват. Что он уже плохой. Когда мне пришлось выбирать между двумя моими сыновьями, я могла судить только потому, что один уже был в чем-то порченным и плохим. Что он уже был виноват, а за него мог погибнуть его невинный брат. Вот что этот человек делает с людьми.

Женщина так и не сказала, кого она выбрала, да это было и не нужно. Амти чувствовала комок в горле, из всех полных крови и боли историй, только эта чем-то ее задела. А еще женщина первая из всех обратилась к Шацару.

Она спросила:

— Зачем вы это сделали?

Шацар чуть подался вперед, даже не поморщившись от боли, хотя крючья выступили под его кожей еще отчетливее. Он рассматривал женщину, словно пытался ее припомнить. А потом сказал совершенно искренне:

— Я подумал, что так вам будет легче.

Шацар не лгал, не издевался. Зал замер, потому что заявление было чуть слишком, и одна только Амти понимала, что Шацар вовсе не хотел задеть эту бедную женщину. Он и вправду ответил на вопрос так честно, как только мог. Он назвал истинную причину.

В этом был весь Шацар. Амти, посреди этой истории с мертвыми сыновьями, вдруг вспомнила день, когда на свет появился собственный сын Шацара. Когда у нее начались схватки, и она кричала от невероятной боли, металась по кровати и выла, Амти причитала, спрашивая, почему же ей так безумно больно.

И тогда Шацар ответил:

— Дело в том, что человеческие самки из-за прямохождения и строения внутренних органов не лучшим образом приспособлены для вынашивания детенышей, кроме того их родовой канал не вполне пригоден для увеличившегося в ходе эволюционного рывка черепа младенца. Детеныши людей фактически рождаются недоношенными, иначе это повлекло бы за собой стопроцентную смертность самок.

Он правда подумал, что если она спрашивает, то хочет узнать ответ. Максимально точный и максимально правдивый. Даже когда она с ума сходит от боли.

В этом был весь Шацар.

Женщина, в отличии ото всех остальных, не выказала никаких эмоций в ответ на сказанное Шацаром. Она закончила свой рассказ:

— Я отдала ему своего младшего сына. Потому что он был Инкарни. Через год я застрелила своего старшего сына. Потому что я не могла смириться с тем, что выбрала одного из них и тем самым обрекла на смерть второго. Я — Инкарни Страсти, Тварь Вины. Именно благодаря этому человеку я стала той, кто я есть.

Она говорила так спокойно, будто ей вовсе не было больно, однако Амти знала, что это значило лишь одно. Ей больно всегда.

Перед тем, как занять свое место, женщина спросила:

— У вас есть дети, господин Шацар?

— Нет, — ответил он так, будто ответ не составлял для него никакого труда. В противном случае промедление или скользнувшая на самом краю сознания мысль о Шауле и Амти стоила бы им жизни.

Амти вспомнила слова Адрамаута, которые он произнес за столом в доме госпожи Тамии. И даже семя его будет проклято, во веки веков.

Через много часов, по крайней мере Амти так казалось, присяжные удалились в совещательную комнату, где они могли бы делать абсолютно что угодно, ведь все это был фарс, видимость суда. Потому что суд предполагал возможность оправдательного приговора. Амти отмахнулась от выражающего волнение Мардиха, велев ему дать ей сосредоточиться.

Она хотела было подойти к клетке Шацара, но вокруг нее собралась толпа, некоторые дергали за цепи, некоторые хотели поговорить с ним, некоторые плевали ему в лицо.

Амти заставила себя не смотреть на него, ей нужно было найти Мескете как можно быстрее. Она подошла к Адрамауту и увидела удивление на его лице, удивление и страх, которыми насладилась сполна.

— Где Мескете?! — прошипела она.

— Амти, мы...

Адрамаут впервые не назвал ее малышом.

— Мне плевать на то, что ты сейчас скажешь! Где Мескете?!

Амти едва заметила, что сорвалась на крик, Адрамаут мягко перехватил ее за руку.

— Пойдем. Только не кричи, я тебя умоляю.

Амти трясло от злости и боли, переживаемой сейчас Шацаром, она чувствовала каждый тычок, каждый рывок цепи. Адрамаут вел ее сквозь толпу, и она едва видела, куда идет.

В конце концов, Адрамаут привел ее в небольшую комнатку, похожую на комнаты следователей из фильмов — выкрашенные в уныло-синий стены, тяжелый стол, за которым сидела Мескете. Она просматривала какие-то документы, будто это было важно.

Мескете словно не обращала на них внимания. И тогда Амти почти закричала: