Альтернативная реальность

За лугом последовали небольшие овражки и поросшие колючим кустарником холмы.

Я, было, подумал, что это и есть Будыщанские горы. Но, как оказалось, ошибся. К ним мы ехали еще добрых два часа.

Об их близости известил "трубный глас" оленя. Вскоре я увидел и его самого. Гордый и величавый, с огромными ветвистыми рогами, он стоял, словно изваяние, на вершине холма, снисходительно поглядывая, как пасутся лани.

Дорога ушла резко вниз, а затем, петляя, снова поползла вверх. Конечно, "Будыщанськие горы" на самом деле были всего лишь достаточно высокими, поросшими густым лесом холмами. Не более. Но и здесь вполне можно было заблудиться.

Когда спустились в очередную низину и увидели голубое зеркало воды, то решили сделать небольшой привал. Спешились, привязали коней. Разложив на тряпице дары Параски, приступили к трапезе. На этот раз, кроме пирогов и "кровъянкы", она положила с десяток желтоватых перезрелых огурцов, кусок сала и варенные яйца.

Однако спокойно перекусить нам не дали. С гиканьем из-за кустов выскочила ватага головорезов. Одетые во что попало, лохматые, грязные, они размахивали дубинами, ножами и "справжнимы шаблямы". На размышление времени не осталось.

— Выручай! — крикнув, я выхватил арабский меч.

Даныло, метнувшись к лошадям, схватил пистоль и, не целясь, почти в упор, разрядил в грудь замахнувшегося на него дубиной, детину. Грыць же, с воплем "рятуйтэ", бросился со всех ног наутек.

Двоих я зарубил почти сразу. Третий неумело попытался отмахнуться саблей, но в следующий миг уже дико орал, глядя на обрубок руки из которого струей била кровь. Метнувшись в сторону, я успел полоснуть по боку наседавшего на Данилу долговязого, беззубого "злодия".

Развернулся к остальным. Теперь они уже нападать не спешили, уступив пальму первенства вожаку: седому, одноглазому, со шрамом через все лицо бывалому вояке. В одной руке он сжимал саблю, в другой — нож.

Зловещая ухмылка обнажила несколько оставшихся гнилых зубов. Он замахнулся саблей, надеясь, что я стану уходить в сторону и угожу под удар ножа. Но недооценил быстроты моих рефлексов. Еще миг и арабская сталь небрежно смахнула его голову с плеч.

Наглядный урок остальным явно пошел впрок. Не желая последовать за вожаком в ад, другие бросились врассыпную. Исчезли в кустах еще быстрее, чем появились.

Я вспомнил о Даныле. Повернулся в его сторону. Присев в нескольких шагах от лежащего лицом вниз долговязого, прижав руки к животу и прикрыв глаза, он блевал. Похоже, не ранен. И на том, слава Богу.

За кустами вновь послышались шаги. На поляну, склонив голову, размазывая рукавом слезы и сопли, вышел Грыць.

Навстречу ему поднялся бледный, без кровинки в лице, Даныло. Увидев глаза брата, Грыць окончательно сник. Подойдя ко мне, упал на колени.:

— Пробачтэ, панэ! Пробачтэ... И ты, братэ, пробач! Не гонить мэнэ! Не гонить! Нэ пэрэжыву сорому... Вику вкорочу! Злякався я... Дуже злякався... Та бильшэ нэ кыну... Прысягаюся... Хрыстом Богом прысягаюся.

— Пробачтэ, панэ, Грыця! И я злякався... щэ трошкы и побиг бы за ным...

Да что там говорить, я все прекрасно понимал и сам. Простые сельские мальчишки. Что от них можно требовать? Пройдут годы прежде, чем вырастут "справжни козакы". Убить человека не так-то просто, даже если он собирается сделать это с тобой.

— Ладно... Седлаем коней и поехали... А ты, Даныло, молодец! Не растерялся. А то, что страшно, так страшно всем. Вот, держи — премия за смелость... и за службу... — я вложил в его ладонь два золотых червонца.

— Хочу вас обоих попросить... Нет, приказать! О том, что были в день драки в шинке, и о том, что случилось здесь, забудьте! Длинный язык — короткий путь на эшафот.

— А що такэ цэй "эшафот", панэ?

— Ну, это такое место, где болтливым дуракам рубят головы.

— Так, як вы отому? Зризалы мов той гарбуз...

— Вот, вот... Примерно так... Помойтесь, пока вода рядом. Да поехали. Засветло нужно успеть.

— А нам далэко?

— В Диканьку, к генеральному судье Кочубею.

— Ух, ты! Уважительно прошептал, чувствовавший себя героем Данило.

Молодость брала свое. Лицо его уже раскраснелось. Сворачивая "харчи", он сунул в рот пирожок с мясом и теперь усиленно работал челюстями. Грыць же, по-прежнему прятал от нас глаза.

Дальше дорожка вела через лес, а потом и вовсе рассыпалась несколькими тропинками.

Мы вдоволь поплутали, прежде чем все-таки выехали к похожему на Горбы селу. Звалось оно — Будища. А к Диканьке.., к Диканьке путь еще не близок.

Ну, как тут не вспомнить Жаклин с ее восточно-европейским фольклором: самая близкая дорога та, которую знаешь!

Вот и попробуй, поспорь!

От Будыщи к Диканьке вел один, зато хорошо натоптанный "шлях". Я ехал впереди, а братья чуть поодаль. Обычно даже на ходу, они успевали переговариваться, обмениваться впечатлениями. Сейчас же молчали.

Произошедшее давило тяжким грузом на юные души. Должно пройти немного времени, прежде чем все забудется, уйдет в глубины памяти. Когда-нибудь, позже, славные казаки может со смехом станут вспоминать первое боевое крещение.

Позже? Опять я за свое! Когда позже? Мир этот не реален! Не реален, и все тут!

Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул прямо в лицо. Студил, охлаждал горящие румянцем щеки, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы. Шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Над перистыми барашками облаков голубое небо как-то незаметно заменила молочно-белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью.

"Хорошо бы успеть до дождя", — подумал я.

В том, что грядет ненастье, нисколько не сомневался.

— Не отставайте! — крикнул я братьям и перевел коня в галоп.

Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое-кто еще и шапки снимал.

Ну, вот и мы, как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего-навсего — неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами...

Лиственный лес незаметно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Стройные высокие, гордые красавцы. Они не желали склонять головы не на шутку разгулявшемуся ветру. Лишь неодобрительно качали ими, роняя на землю чуть-чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.

Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да три недели отроду! Три!

Теперь я уже разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать...

Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена "настоящим" каменным забором. У ворот нас встретила стража:

— Хто таки и чого трэба? — спросил высокий худой козак с "шаблей" на боку и пистолем за поясом.

Другой, совсем еще юноша, буравил темно-карими глазами из-под насупленных широких черных бровей. Одет он был небогато — сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.

Я "прикоснулся" к его мозгу и спешно ретировался. Обожгла зависть. Дикая, неуемная зависть. Моя одежда, оружие, конь, сбруя. Все то, чего он был лишен, — злило, даже более того — приводило в ярость. Слуги и те...

— К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полтавского сотника Ивана Искры, — не считая нужным это скрывать, громко сказал я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.

С каким удовольствием меня сейчас послали бы подальше, а то и подале...

— Лизоблюды, холуи! — скрипел зубами старший.

Лицо юноши побагровело, а глаза налились кровью. Судорожно вцепившись в шаблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, старший заступил дорогу.

— Нэ трэба, Петрэ! Кажу нэ трэба! Хай йим грець! Дасть Бог... Йдить! Вид гриха подали, йдить, кажу!

За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.

У его крыльца стояла открытая карета-"брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же, рядом, рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.

Я бегло осмотрел дом: большие окна с "настоящими" прозрачными, вместо уже ставших привычными зеленовато-мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени, вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивные бронзовые петли. И чистота..., удивительная, непривычная чистота вокруг. В парке, на дорожке, на ступенях...

Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в добротное сукно и кожаные туфли слуга.

— Що панэ бажають? — тон мягкий, услужливый, но в интонации скрытое пренебрежение, а во взгляде — ехидца. Мол, видали мы таких!

Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать дорожной пылью подошвы туфлей, которыми явно гордился.

Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не расстроился и не разозлился.

Не желая афишировать, пусть и не тайную, но достаточно конфиденциальную миссию, спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По-другому его и назвать-то было нельзя. С наслаждением поймал его расстроенный взгляд, считавший пятна на ступенях.

Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:

— Милейший, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.

— Уж не случилось ли чего? — пробормотал дворецкий, перейдя на русский диалект. И лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови его неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник. А потом испугался. Пренебрежение и ехидство, как ветром сдуло. Все-таки, есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье...

Уж не знаю как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы не входило.

— Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! — окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся.

— Зараз, панэ, доповисты нэ можу, — извиняющимся тоном пролепетал он. — У генерального судди панна Мырослава Лещинська. Алэ, як тилькы... я видразу... Будь ласка, почэкайтэ трохы...

К концу фразы дворецкий и вовсе стал запинаться, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее исчезнуть в приоткрытой двери. Но, вспомнив что-то важное, задержался:

— Ще раз выбачтэ, панэ... Як про вас доповисты?

— Меня зовут Андрий Найда. Так и доложи.

Похоже, он мне так и не поверил. Неловко, столкнувшись с только что вышедшим из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.

— Выбачтэ! Выбачтэ мэни, будь ласка, пани Мотря. Зовсим старым став.

— Ничого, ничого, Степан. Ступай, — успокоила его немного склонная к полноте молодая женщина.

Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, вышитой цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в кожаных туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и маленькими жемчужинами на ушах. Волосы аккуратно убраны под шелковую косынку.

В свои двадцать она могла бы стать красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинками на переносице и лбу.

— Настю! — окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. — Настю, пишлы!

Окинув меня неодобрительным взглядом, нетерпеливо дернула ее за рукав.

— Та що з тобою? Пишлы, кажу.

Настя, словно очнувшись, опустила глаза, зарделась ярким румянцем. Было ей не более восемнадцати. Худощавая, с чуть детскими чертами лица, нежной кожей, зелеными глазами и светлыми, почти золотистыми волосами — в ней, несомненно, присутствовала добрая доля польской крови. Светло-зеленый сарафан, синяя бархатная безрукавка, сафьяновые сапожки, бирюза в ушах и агатовое "намысто" на шее.

Отойдя немного, не удержавшись, она быстро оглянулась.

— Яка дивка! — простонал за спиной Даныло.

Обернувшись, я увидел его горящие глаза и приоткрытый рот.

— Справжний янгол! Боже ж ты мий!

Дверь вновь отворилась. На пороге вновь появилась дама. На этот раз — лет тридцати. Присобранные ниткой жемчуга каштановые волосы волнами спадали на плечи. В ушах сверкали бриллианты. Под стать им, сапфирами сияли голубые глаза. Аристократические утонченные черты лица, тонкий ровный носик, упрямо сжатые губы и румянец на щеках.

— Просто так, Василий Леонтьевич, вы от меня не отделаетесь! И не надейтесь.

— Ну что вы, пани Мирослава. Сами должны понимать — дело-то не простое. Тронь монахов, мигом царю доносы строчить станут...

Глянув в мою сторону, сопровождавший ее пожилой грузный мужчина с нездоровой отдышкой и темными кругами под глазами, оборвал фразу на полуслове. Изо всех сил пытался что-то вспомнить.

— Ты хто? А.., зрозумив. Степан доповидав... вид Искры... почэкай.

Обратила на меня внимание и панна. Скользнула холодным, безразличным и, как мне показалось, невидящим взглядом.

Слуги уже угодливо открывали дверцу кареты.

Проводив даму, Кочубей повернулся ко мне. В который раз я сегодня подвергся смотринам.

— Давай лыста!

Он тут же, на месте, его вскрыл. Бегло пробежал глазами. Раз, потом еще раз. Прикрыв на мгновенье глаза, задумался. Вновь, словно покупая коня, посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом.

— Так... так...

— На словах сотник просил передать, что очень болен. Я уезжал — то он не мог подняться с постели...

— Пыты трэба мэншэ... Просыть мэнэ Иван, щоб я тэбэ покы-що залышыв у сэбэ. Звуть як?

— Андрий Найда.

— Ты , Андрию, часом не грамотный?

— Грамотный, панэ.

— От и добрэ. Зранку пидэш в канцелярию до Ивана Чуйкевыча. Скажешь, що я прыслав. А поки що... Стэпан прыстрое...

После чего, сжав письмо в кулаке, скрылся за так же бесшумно затворившейся дверью.

Моя беседа с дворецким даром не прошла. Степан определил с максимальными удобствами. Пусть и не в господском доме, зато без соседей и в комнате с "настоящей" кроватью. Больше того — свел на кухню, где нас сытно "нагодувалы".

Спал я, на удивление, хорошо. Кошмары по убиенным накануне мазурикам не мучили. Впрочем, как и вещие сны. Может, тому способствовала погода. Еще с вечера начался нудный, моросящий дождь, шедший всю ночь. Разгулявшийся еще днем ветер понемногу стих и проснулся, видать, только вместе со мной. Сразу нахмурил лоб, раздул щеки и погнал висящие над головой тучи прочь, на восток. В просветы между облаками стало то и дело проглядывать солнышко. И хотя по-прежнему было прохладно и сыро — на душе сразу посветлело.

В канцелярию к Чуйкевичу я так и не попал.

Запыхавшийся слуга передал приказ Кочубея немедля явиться к нему.

Сегодня гордость Степана, белые мраморные ступени, потеряли свой лоск, пестрели множеством грязных отпечатков. К прочим я добавил еще и свои.