Кладбище надежд

И всё это — чтобы она пожила в муках и позоре неволи ещё сколько-то дней? Или просто умерла чуть легче. А ведь Арднару вовсе необязательно держать слово потом: как бы не решил всё равно сварить её в котле — просто потому, что обожает смотреть на пытки и истязания, да и участвовать под настроение тоже.

Наверное, в неё всё-таки вселилась какая-то частичка непреклонного духа той, за кого её хотели выдать. Той, кто заставила себя уважать алков и до дрожи бояться — этих. Она напрягла глаза, пытаясь в узких бойницах разглядеть лица горожан — и не увидела их, но будто сами стены вдохнули в неё несокрушимую мощь. Нет, леденящий ужас никуда не ушёл — он просто слился воедино с какой-то весёлой, бесшабашной ненавистью. В голове промелькнуло всё, что ей пришлось пережить в эти годы. И стало ясно, как день: даже решись она на ложь, и даже сумей рыцари благодаря ей взять город, это ни на йоту не изменит её участь.

"Мне никогда больше не стать обычной женщиной, женой и матерью? Пусть так. Тогда зачем мне такая жизнь!"

— Макебальцы! — уже громче крикнула она, и теперь её голос не дрожал. Разве что звенел от ненависти и силы. — Клянусь пред лицом Богов, что я — не Эвинна вана Эгинар из рода Эгинари, императрица Верхнего и Нижнего Сколенов! — И, пропустив заученную поневоле гнусную ложь, добавила, уже падая под ударами солдат: — Если же клятва моя ложна, пусть Боги покарают меня!..

Острые носки сапог больно врезались в бока, в живот и грудь, всё, что ей удалось — это заслонить от ударов лицо ладонями. Но в лицо её и не били, да и в другие места тоже — вполсилы, чтобы не отдала Богам душу раньше срока. Свистнул, рассекая рубаху и сдирая с плеч кожу, кнут — боль была такой, что у Беккарды перехватило дух, и только пару мгновений спустя из горла вырвался звериный, нечеловеческий вой. Но и под кнутом умереть ей не дали. Очумевшая от боли и ужаса, превратившаяся всего лишь в кусок вопящей от боли плоти, она даже не заметила, как жёсткая, тут же впившаяся в руки колким ворсом петля толстого пенькового каната сдавила руки — и устремилась вверх, отрывая её от земли. Кто-то содрал с её ног деревянные крестьянские башмачки, которыми отчего-то решили ограничиться. Наверное, не нашли приличествующих императрице узорчатых сапожек. А может, просто махнули рукой, решив, что длинная, до земли, юбка скроет ноги самозванки поневоле вместе с обувью. Холод месяца Судьи охватил босые ступни, бессильно болтавшиеся в воздухе. Сдавленные канатом запястья болели — но руки заламывать ей не стали, просто привязали, и боль пока не шла ни в какое сравнение с тем, что ей предстояло. Неспешно покачиваясь на высоте копья над землёй, щуря слезящиеся от едкого дыма глаза, она висела над разверзшейся под ногами, наливающейся жаром бездной. И не было ничего, способного защитить её от подкатывающего безумия.

И всё-таки кое-что было. Наверное, впервые за эти бесконечные месяцы она осознавала, что поступила правильно. И может быть, хоть в следующей жизни Боги дадут ей то, что отобрали в этой. А даже если нет... Вполне достаточно того, что ещё не одна сотня Арднаровых выродков станет поживой шакалья. Хорошо бы только умереть побыстрее — вон, как мужнин брат, обжора, сластёна и большой любитель выпить. Говорят, прямо на жене за этим самым удар хватил. Вот только что был весел, счастлив, доволен собой, и вдруг — бац! — и упал замертво. А ведь ему и сорока не сравнялось... Хоть бы так получилось и с ней!

Поскрипывая, закреплённый на лебёдке канат пополз вниз — и сумасшедшая, далеко превосходящая всё, что было прежде, боль обрушила сознание во тьму преисподней. Беккарда отчаянно забилась, захрипела — но собственный невеликий вес заставлял ноги вновь и вновь касаться раскалённой, пузырящейся поверхности. Длилось это недолго, не больше пары секунд — но эти мгновения показались ей веками. Сознание вернулось, когда канат вновь потянул её вверх, но обожжённые ступни всё равно пульсировали жгучей болью, кожа покраснела и вздулась от неистового жара.

— Ну что, сколенцы, — сквозь пелену боли пробился глумливый голос Арднара. — Смотрите, как ваша "императрица" в маслице варится. Как кушанье?

И тут Беккарда поняла. И стало невыносимо стыдно за недавнее малодушие. Значит, горожане считают её Эвинной? Стало быть, подруга, ты обязана соответствовать. А не визжать, как свинья под ножом. И уж если суждено умереть — уйти надо так, чтобы никто из-за неё не усомнился в настоящей Эвинне. Беккарда гордо, будто и не было в её жизни рабства и позора, навсегда лишающего её права на семейный очаг, подняла голову — и вытолкнула в стылый воздух сквозь прокушенные в муке, окровавленные губы:

— Я — не Эвинна! Эвинна — не в плену! — Это снова была ложь, но ложь совсем иная — призванная не убить, а придать воинам сил, дать им возможность победить и вернуться к родным живыми. Ложь, за которую нечего стыдиться ни перед людьми, ни перед Богами. — Бейте алков и их подстилок!

Оказывается, может помочь и то, что надеяться больше не на что, но и хуже в этой жизни уже не будет. Подвешенная над раскалённым чаном, чувствуя, как пульсирует болью обваренная кожа, она ощущала в себе силу сказать то, что ещё минуту назад не посмела бы даже подумать. Небывалая свобода и небывалая сила, делающая возможным то, о чём ещё недавно не могла даже помыслить.

СИЛА СКАЗАТЬ ПРАВДУ.

— Что, сучка, тепло тебе в маслице? — презрительно ухмыльнулся Арднар, сплёвывая в огонь. — Сейчас тебя поглубже опустим, чтоб точно согрелась. Палач! Давай!

Снова скрипит лебёдка, и кипящая бездна наплывает. И снова — запредельная, выжигающая разум боль, в которой без следа сгорают гордость, страх, любовь, ненависть, любые мысли и желания. Всё на свете заслонила, накрыв багровым непроницаемым пологом и став единственным, что есть в мире, Её Величество Боль. Больше не болели ступни и лодыжки, не саднили оставленные кнутом рубцы и синяки от острых мысков рыцарских сапог. Она сама стала болью, и боль стала ей.

А потом багровое сменилось чёрным, и сознание погасло, а голова бессильно свесилась, и по подбородку потянулась ниточка слюны, смешанная с кровью из прокушенной губы. Наверное, Боги, демоны, или кто там на самом верху, всё-таки рассмотрели из заоблачной выси, что у них под носом, на земле богоспасаемого Сколена, творится нечто вовсе непотребное.

И Беккарда не видела, что было дальше. Как распахнулись незаметные, тщательно замаскированные калитки в стене, как из них хлынули ополченцы. Их бы встретили стрелами, а потом — таранной рыцарской атакой, но внимание присутствующих поглотила дёргающаяся в агонии над котлом Беккарда. Не заметили даже того, как незаметно приоткрылись ворота — и оттуда выхлестнула лавина невесть как очутившихся в городе рыцарей, уже опускающих копья для смертельного, таранного удара.

И стонал воздух от полных боли и ненависти криков, валились с коней окровавленные, проткнутые копьями насквозь рыцари Арднарова окружения. Жутко завыл палач — но вой тут же оборвался: кто-то прямо на скаку ударил его древком копья меж лопаток — да так, что толстяк потерял равновесие, и голова угодила прямо под кипящий котёл, чудом его не опрокинув.

— Справедли...

— На, сын свиньи, на!

— Убью-у-у!!!

— Ы-ы-ы-ы-ы!!!

— Мечи к бо...

— Стреляй, хирве!..

И уж точно она не видела, как, придерживая, чтобы не сверзилась в котёл, её осторожно спустили вниз, прямо на воняющую горелым мясом и жиром, по грудь лежащую в огне тушу палача. Как двое воинов осторожно переложили женщину на плащ, прикрепили его к сёдлам — и неспешно, чтобы не растрясти раненую, повели коней в поводу назад, к приоткрытым воротам. Остальные вихрем спрессованной в сталь ненависти устремились вслед убегающим остаткам кавалькады и Арднаром, что нахлёстывал коня, спеша добраться до ближайшей бастилии.

— А как по-вашему, Рандон-катэ, может она быть Эвинна или нет? — спросил один из везущих Беккарду всадников, совсем ещё юный, с едва пробившимися над верхней губой пшеничными усами.

— Ну, лицом — так вылитая Эвинна, — рассудительно заметил бородатый мужчина лет тридцати пяти, с изборождённым оспой лицом и чёрной повязкой вместо правого глаза. — Я её видел ещё при Гверифе, и Макебалы с ней осаждал — знаю. Но это ерунда, мало ли похожих на свете. Важнее другое: она держалась не хуже, чем держалась бы Эвинна. А вот это дорогого стоит, Эвинна она или нет.

— А что ж она кричала, что не Эвинна?

— А чтобы такие, как ты, сдуру ворота не открыли, и этих выродков не впустили! — отрезал старый рыцарь. — Она всех нас спасала, понял? Знала, что с ней будет — и всё равно спасала. А Эвинна она или нет, — помолчав, добавил он. — Узнаем, когда оклемается. Да и плевать — главное, человека спасли...

Беккарда лежала на плаще в беспамятстве, мерно покачиваясь в такт лошадиным шагам, и на её лице таяли неслышно падающие снежинки. Она не знала и не могла знать, что в миг, когда она кричала макебальцам свою ложь во спасение, глазами Артси взглянула на мир настоящая Эвинна.

И ложь стала правдой.

Глава 2. Сколенский рубеж

Моррест придержал коня, левой рукой отряхивая с капюшона мокрый, мерзкий снег. Эвинна говорила, после Великой Ночи климат стал суше и холоднее, чем прежде Что-то поломалось в природном механизме, и летом над землёй частенько висели "сухие" тучи: ни тебе тепла, ни благословенных для посевов дождей.

Но тут, в Алхаггской земле, это практически не чувствовалось. Нет, зима наступала в свой срок, и снег порой выпадал. Только вот была она тут нестойкой и вялой, с бесконечной "пляской вокруг нуля". Обильно выпадавшие снега могли растаять в тот же день, а потом смениться нудным ледяным дождём. Порой дождь замерзал, достигнув земли, и всё вокруг одевалось в блестящий ледяной панцирь. На сверкающей ледяной глазури скользили сапоги, копыта, колёса, не говоря уж о крестьянских башмаках с деревянной подошвой. Порой днём царила непролазная грязь, а ночью её схватывал лёд, и можно было идти дальше, только вот скользили при этом люди и кони, как коровы на льду. За первые две недели пути Моррест успел проклясть гнилую южную зиму. Не он один — чуть ли не полвойска после такого марша чихали и кашляли, а ведь о тёплой одежде новые правители столицы позаботились особо. Честное слово, уж лучше сибирские морозы, чем это мокрое безобразие!

Он взял с собой полторы тысячи человек — самый большой из четырёх полков городского ополчения. Полки были лучшие, отборные, можно сказать — насколько это слово применимо ко вчерашним крестьянам, мастеровым, купчикам из тех, кто помельче, освобождённым рабам и каторжанам. Ставили в строй всех, кого только можно, благо, счёты к Карду и алкам у каждого и имелись. Ради этого окончательно выгребли уцелевшие арсеналы и пустили остатки казны на оплату труда кузнецов. Городской Совет лихорадочно раскручивал маховик обороны.

Казалось, на излёте осени столица неожиданно вспомнила свою молодость, молодость Империи. По улицам, вызывая восторг девушек, ходили новоявленные ополченцы. Давным-давно брошенный Нижний город снова кишел народом — впервые после... нет, не Арангура Третьего даже, а Аргарда Первого... ремонтировали городские укрепления. Все, кроме стены Нижнего города: за столетие она пришла в такое состояние, что едва ли долго продержалась бы даже против катапульт и таранов — что уж говорить о пушках? Да и людей, на самом деле, слишком мало, чтобы удержать несколько километров крепостной стены, а сама она идёт не по гребню холма, как внутренние обводы укреплений, а по равнине. С юга её хоть прикрывает естественный ров Сатледжа...

Значит, и нет смысла тратить на неё драгоценные человеко-часы. Прикроет от пушечного огня городские кварталы, хотя бы два-три дня, потом развалины хоть немного затруднят алкам манёвр — и то дело. Основным полем боя станут кварталы Нижнего города, при опоре на Храмовый, Золотой и Средний город. Здесь и готовили врагу тёплую встречу. Самые прочные каменные здания, особенно стоявшие на перекрёстках, укрепляли, заделывали окна, оставляя лишь узкие амбразуры. Соседние строения, наоборот, обрушивали, создавая вокруг опорных пунктов, по возможности, непроходимые завалы. Впрочем, непроходимыми они были, только если не знать проложенные в грудах мусора потайные тропки — если понадобится отойти, или, наоборот, выйти в тыл противнику, проникая в уже занятые кварталы, они станут необходимыми. В иных домах обрушивали только крышу — и получались самодельные капониры для "катюш" и "миномётов". И снова — тщательно замаскированные пути отхода, подвалы: если выйти не удастся, и надо будет отсидеться, пока враг не потеряет бдительность, или если наверху будет бушевать пожар. Закладывали потайные нычки со стрелами, порохом и пулями, едой: никто не требует от бойцов отбиваться в полном окружении, но мало ли что случится в хаосе уличных боёв? Морресту очень вовремя вспомнился "дом Павлова" из прошлой жизни. Не дело, если бойцам будет нечем отбиваться и нечего есть. Готовили сюрпризы и для алков: тут небольшой бочонок с порохом в яме, присыпанный сверху камнями и кусочками свинца, от которого тянется просмолёный шнур к одному из превращённых в дот домов: попробуют алки провести массированную атаку, тут-то их и приголубят "миной". В другом месте развалины нескольких деревянных домов, на первый взгляд вполне проходимые, обильно полили нефтью и маслом, хватило бы одной стрелы, чтобы пространство, достаточное для целой роты алков, превратилось в море огня. Старые, никуда не годные самострелы ставили в качестве одноразовых ловушек, авось и прилетит кому-нибудь ржавый штырь в живот. Уяснив идею, тороватые мастеровые начали изгаляться сами. Порой получалось настолько коварно, что Моррест даже жалел будущих завоевателей. Ох, и хапните вы тут горюшка, робяты... Сами виноваты — оставьте Сколен в покое, и ничего вам не будет.

Но не укрепления, в конце концов, воюют, а люди. И сотники безжалостно гоняли ополченцев по руинам, каждый день по разным улицам, чтобы запоминали лабиринт полуразрушенных кварталов накрепко, и потом могли ориентироваться там с закрытыми глазами. Учили действовать небольшими, но спаянными и грамотно подобранными штурмовыми группами, брать и оборонять дома, устраивать засады, выходить из окружения, чтобы атаковать противника чуть дальше, взаимодействовать с немногими рыцарями, стрелками и деревянной "артиллерией". Учили брать "языков", слаженно наваливаясь на них со всех сторон — командиры помнили, что в рукопашной алк-наёмник стоит десятка вчерашних мастеровых, а рыцарь на коне — вообще взвода. Учили метко стрелять из одиночных укрытий, выбивая командиров. Учили...

Словом, учили защищать родной город.

А в это время полк Морреста с алхаггским ополчением насмерть дрался с алками, пытаясь выгадать ещё день... И ещё, и ещё. Потому что, на самом деле, Моррест знал по собственному опыту: чтобы превратить в средненького бойца сугубо гражданского человека, никогда и не помышлявшего брать в руки оружие, нужно не меньше полугода. Ну, а чтобы драться на равных с алкскими наёмниками, недостаточно и всей жизни. Чем больше он тренировался с Олбертом и Коленом, тем больше понимал, что никогда не сравнится с прирождённым воином в десятом-двадцатом, а может, и тридцатом, поколении. Есть что-то такое, чему бесполезно учиться старше семи лет. А есть — нарабатывающееся многими поколениями предков. Только здесь, в этом бедном на технику сложнее меча мире Моррест понял всю гениальность тех, кто изобрёл огнестрел. Они уравняли минимально обученного крестьянина — и прирождённого бойца. И как всё-таки хорошо, что таких "терминаторов" по определению не может быть много. Вдобавок за три года большой войны их основательно подвыбили. Теперь и Амори вынужден пустить в ход обычных рекрутов.