Я, Цезарь

С одной стороны, Цезарь оказался не молод. Породистое, высокомерное лицо портили многочисленные морщины — собравшиеся в уголках глаз, на лбу и возле рта. Впалые щеки, тощая шея и общая бледность кожи не красили великого полководца. Кроме того, Цезарь был лыс. Голый череп прикрывали волосы, зачесанные вперед, но недостатка они не скрывали.

С другой стороны, как и любого мужчину, Цезаря красили вовсе не молодость и ухоженность. Покрытый морщинами лоб его был огромен и свидетельствовал и недюжинном уме, — это впечатление, как я знал, вполне соответствовало действительности. А вот зеркало души, глаза, показались мне не особенно впечатляющими. Они были мелковаты и выражали скорее хитрость, нежели мудрость. Выделявшиеся скулы, говорили о решительности этого человека, а тонкие поджатые губы — об упрямстве или жестокости. В целом лицо 'исторической личности' создавало очень двусмысленное впечатление: оно поражало и завораживало скрытой силой и внутренним благородством, но, в то же время, отталкивало уродством и мелочностью отдельных черт. Цезарь был как мозаика, слепленная из множества кусочков: издалека его лицо казалось цельным и наполненным смыслом, но вблизи — невозможно было рассмотреть ничего, кроме жирного блеска смальты.

Вспомнив речь Цезаря, которую слышал до того, как захватил его тело, я отметил еще одну важную деталь: Гай Юлий имел великолепный голос и фантастически им владел. В будущем он мог стать драматическим актером или диктором телевидения. Но в настоящем 'прошлом' являлся оратором и политиком. Ну что же, достойная замена одной карьеры другой.

Изучив новую внешность и оставшись, в принципе, довольным результатом, я дождался темноты, облачился в полный доспех, в котором Цезарь обычно щеголял перед солдатами (я знал это из воспоминаний Руфуса), и отправился смотреть лагерь.

В воспоминаниях Руфуса я видел римский военный лагерь под Равенной несколько раз, но личное восприятие, согласитесь, сулило большие впечатления. Цезарь носил легкий кожаный панцирь, великолепно отделанный и инкрустированный серебром. На нагрудной пластине, выкрашенной в темно-коричневый цвет, был изображен орел с распахнутыми крыльями. Эта хищная птица, если честно, украшала большинство предметов, которые использовал в быту Гай Юлий. Орел висел на стене в претории, украшал резное деревянное кресло Цезаря и многие его личные вещи, в особенности, предназначенные для появления на людях. Орел, насколько мне было известно, являлся символом Рима и республики. Цезарь же использовал его словно личный герб.

Помимо панциря, я надел калиги, которые как ни странно, выглядели одинаково у рядового легионера и у полководца. Объяснялось это, очевидно, их исключительной функциональностью, которая не делала разницы между людьми различного статуса — как не имеют статуса, допустим, альпинистские ботинки или болотные сапоги.

Выйдя в таком наряде, я надеялся быть узнанным ночными постами и не быть заколотым собственными солдатами. Действительно, раз или два меня останавливали, но, опознав, пропускали.

Путешествие оказалось довольно познавательным.

Лагерь располагался на покатом склоне, что, вероятно, облегчало сток воды и проветривание. Общая площадь лагеря составляла по моим прикидкам не менее трехсот тысяч метров (если умножить примерную длину на ширину — лагерь имел почти квадратную форму). Пространство лагеря делилось на отдельные участки пересекающимися и параллельными дорогами. Все солдаты размещались по когортам и центуриям, в среднем по восемь-десять человек в каждой палатке. Палатки были сшиты из мохнатых шкур, возможно козьих или собачьих. Командиры, начиная с центурионов, имели отдельные палатки. Каждому подразделению отводилось собственное место и определенная площадь, как для палатки, так и для вьючных животных, стеллажей с оружием и прочего габаритного имущества. Позади окружающего лагерь вала с частоколом до рядов палаток располагалась широкая, абсолютно пустая полоса (так называемый 'интерваллум') шириной около двадцати метров. Ее назначение просматривалось довольно просто: вражеские стрелы и дротики, перекинутые через стену, не должны были долетать до палаток. Эта зона, как я догадался, позволяла также ускорить передвижения внутри лагеря и служила своеобразной кольцевой дорогой.

Такой же ширины была проложена дорога между двумя основными воротами, расположенными симметрично в противоположных сторонах лагеря. Эта дорога (на римский вариант, как я выяснил, Виа Плацидия) проходила точно через центр военного поселения и вела к дому, вернее, огромной землянке главнокомандующего — преторию.

Позади землянки главнокомандующего устанавливались алтари, слева возводился так называемый 'трибунал', то есть возвышение из дерна, дерева или камня, с которого полководец обращался к войску и вершил суд. Справа оставлялось место авгуратория — пространства, в котором военачальник ежемесячно совершал ритуал, именуемый Руфусом 'священным птицегаданием'. Чуть дальше располагался медицинский армейский госпиталь, удаленный от мастерских из-за тишины, необходимой выздоравливающим. И, наконец, слева от центрального строения стоял квесторий, куда помещались послы противника, знатные пленники, заложники, но главное — боевая добыча, по разряду которой прошел и мой Beretta-ASB16.

Подойдя к зданию квестория и завершив, таким образом, обзорную экскурсию, я рухнул спать. Впервые за долгие годы я делал это в здоровом человеческом теле, без капельниц и сердечных аппаратов. Святая дева, это было неописуемым наслаждением!

* * *

Ранним утром следующего дня ко мне завалился Пуна, действительно, исполнявший при Цезаре роль личного секретаря, совмещенной с функцией няньки и дворецкого. Он довольно нагло разбудил меня тычком в бок, затем налил в медный таз воду из большого керамического кувшина. Пока я плескался и фыркал над импровизированной раковиной, Пуна зачитал мне доклад, являвшийся, как я понял, традиционной частью утреннего времяпровождения моего нового носителя памяти.

— Итак, Цезарь, первая когорта, — начал Пуна канцелярским тоном, выливая воду мне на затылок. — Пятнадцать человек померло от кровавого поноса. Семеро человек скончалось в драке. Тридцать четыре отсутствуют. Видимо, в бегах... Вторая когорта. Четырнадцать человек умерло от кровавого поноса. Двое убито в драке. Пятьдесят восемь человек отсутствуют. Видимо, в бегах... Третья когорта. Кровавый понос ...

— Постой! — сбросив ладонями капли с лица, я выпрямился, прерывая, таким образом, занудный речитатив с которым Пуна диктовал мне статистику 'убыли' легионеров. — Это что, данные за сутки?

Пуна взметнул бровь.

— Обычный недельный доклад, господин, тот самый, который ты стал требовать от меня сорок дней назад, каждый понедельник.

— Сегодня понедельник?

Пуна прищурился.

— Хорошо ли ты себя чувствуешь, господин?

Следовало быть осторожней, чтобы раб не заподозрил подвоха.

— Нормально чувствую, Пуна. Скажи, давно у нас такая ситуация с убылью легионеров?

— У нас, господин? — от удивления, Пуна переспросил. — Ну ... с тех пор как окончилась война в Галлии, и мы сидим здесь без дела, легионеры стали разбегаться. Это же естественно. Ты сам говорил о возможном эффекте, переводя Тринадцатый через Альпы. За Альпами солдаты вели себя пристойно. Но здесь дом слишком близко!

— Не понимаю, — я покачал головой. — Какая разница, близко дом или далеко? Дисциплина везде одинакова.

— Но есть разные причины, заставляющие ей подчиняться, разве нет? В Галлии кругом прятались враги. Было много битв, куча доступных бесплатных женщин, множество пленников для выхода естественной солдатской жестокости. Но здесь ... Разве не ты запретил бойцам громить кабаки и трахать шлюх без оплаты?

Я поморщился. Необычная грубость Пуны меня смущала. Тем более смущала, учитывая, что он раб. К тому же я не помнил, чтобы запрещал кому-то трахать шлюх. И уж тем более без оплаты. Это, пожалуй, раздражало больше всего.

— И что я сказал по этому поводу?

— Что убегут самые слабые, Цезарь. Что самые стойкие останутся, Цезарь. Что именно поэтому ты перевел через Альпы единственный легион. Чтобы вся армия осталась за Альпами и сохранила боевой дух.

— Понятно, — я слабо пожал плечами.

Хотя цизальпийские земли по традиции считались 'галльскими', тут давно проживали римляне — об этом я знал. Земли за Рубиконом являлись Италией в прямом смысле слова. Провинция 'Цизальпийская Галлия' отделялась от собственно 'Италии' чисто формально — двумя реками, помянутым Рубиконом и Арно. Последние являлись всего лишь линиями на карте, к которым привязывалась юридическая граница, но вовсе не естественными препятствиями, способными считаться географической границей полуострова.

Насколько мне удалось узнать из воспоминаний Тита Руфуса, Цезарь ошивался в Равенне почти полгода, ожидая истечения срока своих губернаторских полномочий. А также надеясь на получение новых. Цизальпийская Галлия, наместником которой он являлся и с которой начал свое блистательное завоевание Европы, была предоставлена ему сроком на десять лет. Как выяснилось, срок этот истекал через две недели.

Немного.

Вопрос, для чего?

Для Цезаря, возможно, истечение срока полномочий являлось трагедией. Но меня лично карьерные проблемы 'носителя' не волновали. Я должен был просто выжить. Сохранить в здоровом состоянии свою человеческую память и свое нечеловеческое тело. Все остальное было частной проблемой Цезаря, не моей. Меня лично радовало уже то, что я не оказался в его теле, допустим, в начале завоевания Галлии — вот тогда бы пришлось лезть из кожи вон, чтобы 'соответствовать' гениальности своего визави.

Боже мой, думал я, под моей туникой скрывалось пузо самого покорителя Галлии, проконсула Иллирии и Паннонии, победителя под Алезией, первооткрывателя Британских островов, троекратного триумфатора, основателя будущего Парижа! Когда, извините, я ходил в уборную, я делал это в теле первого из римлян, перешедшего через Рейн и переплывшего Ла-Манш!

Не спорю, по мощи воздействия на все последующие века, с Цезарем могли сравниться разве что Наполеон и Александр Македонский. Наследием Цезаря стала величайшая из известных мировых империй — Рим и Византия, просуществовавшие в общей сложности почти две тысячи лет . Само слово Цезарь — стало впоследствии нарицательным. От него произошли русское слово 'царь' и германское 'кайзер', то есть император. Цезарь первым применил к себе этот титул.

Цезарь, Цезарь, Цезарь.

О деяниях этого человека можно было говорить бесконечно, закончив, в том числе, на его литературных трудах, ставших жемчужиной римской военной историографии.

Но моя персональная проблема состояла в ином. Скупые знания из истории, подсказывали, что завоеванием Галлии 'подвиги' Цезаря не закончатся. В хронологии его жизни я разбирался плохо, но отлично знал, что моему герою предстояло стать первым в истории римским императором, чьи наследники по титулу будут править Европой Pax Romana следующие пятьсот лет. Подобные достижения впечатляли, но, как ни странно, именно в них скрывался жуткий подвох!

Если я правильно определил историческую эпоху, — а возраст новой оболочки и воспоминания легионера Руфуса громогласно ее подтверждали, — в ближайшие годы Цезаря ожидал весьма опасный период жизни.

Великая римская гражданская война. Последняя гражданская война в истории Римской республики и ... первая в истории Римской империи!

С одной стороны, мне не о чем было волноваться — я точно знал, что именно Цезарь выйдет победителем из последней республиканской войны — и станет Императором.

С другой стороны, победителем из войны должен был выйти именно ЦЕЗАРЬ, а вовсе не я, испытатель со второсортного армейского полигона!

Насколько я знал, Цезарь считался гением. Именно — Гением. Не раз и не два во время будущей войны он находился на грани полного уничтожения, но всегда выходил победителем из самых нелепейших и полностью безысходных ситуаций. Если я не ошибался, именно этот человек, глядящий на меня из бронзового зеркала, мог одновременно читать, писать и диктовать тексты. А знаменитое 'пришел, увидел, победил' — разве вылетело не из его уст?

Он мог зажигать войска блистательными речами, парой слов заставляя новобранцев совершать немыслимые для юнцов ратные подвиги, а жадных, опытных ветеранов — бросаться на смерть, забыв о золоте и пенсионных наделах.

Он мог заставить свою армию за десять дней пересечь всю империю.

Он мог побеждать с войском, голодавшим несколько месяцев.

Во время мятежей, он являлся к бунтующим в одиночестве, без стражи. И одним внешним видом покорял восставшие легионы.

Вне всяких сомнений, Цезарь являлся одним из величайших людей в истории, прежде всего — по своим личным характеристикам. Вот только во время активации сканера я направил на него раструб первым. В результате 'стер' его до десяти лет отроду. Если бы я рискнул сейчас вернуть Цезаря обратно, его легионы получили бы сумасшедшего мальчика в том возрасте, в котором благородные римские отпрыски только начинают засматриваться на симпатичных рабынь.

Теоретически, я мог просто бросить тело Гая Юлия здесь, пустив историю скакать чередом, которым ей предстояло бы скакать без знаменитого ездока. Но имелись шкурные аргументы против.

Первым аргументом являлось мое собственное металлическое тело. Оно, как ни крути, отныне принадлежало начальнику лагеря. Если я уйду, Цезарь превратится в сумасшедшего. Не факт, что Марк Антоний (или кто там станет наследником великого человека?) будет церемониться с железным идолом. Что он решит с ним делать? Продать, распилить? Не знаю. Однако испробовать силовой метод ухода я в данный момент не мог. А значит участь моего 'настоящего' тела в случае гибели Цезаря от меня не зависела.

Как ни крути, мне нужно было остаться.

Успокаивало единственное соображение. Мне ведь не надо побеждать!

Я был уверен, что к началу гражданской войны в Риме и, как итог, к императорскому венку, привело огромное честолюбие Цезаря. Соответственно, сбавив амбиции Цезаря, можно было избежать этого опасного конфликта и опасного будущего. На самом деле я нуждался лишь в толике покоя, чтобы разобраться с личными проблемами, починить бота и, возможно, немного изучить загадочный физический феномен, забросивший меня в новый мир.

В рамках указанной цели, проникновение 'в Цезаря' можно было считать очень даже удачным стечением обстоятельств. Ибо не исполнять приказы великого полководца относительно безопасности стального идола не дерзнул пока никто...

Мой следующий разговор с Пуной велся уже в претории, той самой 'землянке главнокомандующего', оказавшейся, одновременно, квартирой полководца и штабом армии. До рассвета, чтобы не возбуждать лишний интерес со стороны обитателей лагеря, тело бота по моему приказу перенесли сюда. По неизвестным, сугубо психологическим причинам мне было дискомфортно находится далеко от железного тела, единственной связи с моим потерянным 'прогрессивным' миром. Близость стальной туши вселяла в меня уверенность и ни на чем не основанное спокойствие.