Проще всего было бы попытаться перевести его в Медиану. Незаметно подойти, тактильный контакт... Землянин просто ничего не заметит — разве что увидит исчезновение стоящей рядом девушки, что нежелательно, конечно. Но это, к сожалению, совершенно неприемлемо. Если Василий дараец, он не должен обнаружить слежки — Ивик обязана сообщить о нем командованию, а уж контрразведка решит, разрабатывать лже-Василия или ликвидировать. А если он землянин, он все равно может работать на дарайцев.
В принципе, Ивик прихватила пару микропередатчиков, но слишком уж велик риск обнаружения — если это враг, он ничего не должен заподозрить. Ивик не собиралась применять технику.
Василий вышел на площади Александра Невского. Поначалу народу вокруг было достаточно. Но чем дальше уходил Василий от центра, тем безлюднее становились улицы. Ивик едва не решила бросить преследование, опасно, Василий может ее заметить. И все же она продолжала идти — по другой стороне улицы и метрах в двуста позади предполагаемого дарайца.
Василий снова поразил ее — он двинулся прямо к монастырскому подворью Свято-Троицкого монастыря на улице Обуховской Обороны. И сразу вошел в храм. Ивик нашла точку, откуда был хорошо виден этот вход и встала за угол дома, осторожно посматривая на храм. Может быть, оттуда можно выйти во двор монастыря, а из монастыря — еще куда-нибудь через задний ход. Тогда Ивик не повезло. Но других вариантов действий она не видела.
Гэйна напряженно размышляла. Дараец не может быть христианином. Это исключено.
Но о чем говорит такой заход в храм? Посмотреть бы, как Василий ведет себя там — со знанием дела, привычно или как неопытный захожанин? Но даже если он крестится и кланяется, как семинарист — и это ничего еще не исключает.
Она ждала около двадцати минут, и все же ей повезло. Василий вышел из храма — не один, с бородатым священником средних лет в длинной рясе. Они о чем-то разговаривали. Потом Василий слегка поклонился, сложил руки, прося благословения. Священник осенил его крестным знамением. Тот поклонился, поцеловал батюшке руку. Ивик слегка покачала головой — православные ритуалы мнимый дараец выполнял совершенно уверенно.
Может, зря она тут стоит? Может, уже хватит?
Нет, маловато пока информации для отчета.
Василий двинулся к жилым домам. Здесь следить немного проще — народу нет, но во дворах множество укрытий. Ивик шла далеко позади преследуемого, то и дело вставая за углы и выступы зданий.
Она сама не знала, на что надеялась. Какая-нибудь зацепка? Отслеживать человека в одиночку, без подготовки — нельзя, по крайней мере, если есть четкая установка не привлекать его внимания. Неизвестно еще, что важнее — информация о Василии или безопасность. Хотя бы отслежу, в какой подъезд он войдет, решила Ивик. Но возьмется ли контрразведка разрабатывать его при таких неясных данных?
Василий, впрочем, не пошел к домам — он свернул к старым гаражам, еще советским, выстроенным в несколько рядов. Завернул за угол между рядами — и на время Ивик потеряла его из виду. Наконец решила приблизиться. Осторожно, прижимаясь к стене, заглянула в проход, куда только что ушел Василий. И сразу увидела две неоспоримые вещи.
Первая — Василия в проходе уже не было, хотя по расчетам Ивик он должен был дойти максимум до середины. Вторая — проход был тупиковым.
Ее сердце забилось. Неужели повезло? То есть наоборот — не повезло... Словом, неужели это дараец?
Ивик постояла еще минут десять за гаражами, пристально вглядываясь в пространство. Потом осторожно вышла. В мокрой серой жиже следов не различить. Но замки на гаражах — все целы. Ни одну дверь здесь не открывали. Ивик тщательно исследовала тупик, и все же обнаружила довольно широкую щель между двумя гаражами. Он мог бы пройти здесь. Но щель завалена снегом — совершенно нетронутым, чистым. Можно ли его перепрыгнуть? Наверное, да. Но... зачем, спросила себя Ивик. Если он не связан с Дарайей, он не мог заметить моей слежки и тем более — совершать головоломные прыжки чтобы меня запутать.
Мороз уже пощипывал. Ивик двинулась в обратный путь легким бегом. В Медиану не было смысла уходить — во-первых, если лже-Василий там, он заметит ее. Во-вторых — и ни к чему, потому что ближайшие к дому Врата располагались еще дальше отсюда, чуть ли не у Колпина сегодня. Ивик чувствовала себя просто великолепно, хотя и сознавала в душе, что ей просто повезло. Она удачно (надо надеяться, что удачно) выследила врага, и он даже предъявил достаточно четкое доказательство своей личности. Дома ей предстояло написать быстрый отчет — и за лже-Василия возьмется дейтрийская контрразведка.
Иногда Ивик удивлялась своему чувству — оно не становилось меньше со временем. Прошло уже два года. Правда, она не сразу это осознала. Пожалуй — после второй встречи. Да, после второй. Случайной в общем-то, у Эльгеро иль Роя, где Кельм ожидал приема, а они с Ашен ждали самого Эльгеро, ее отца, чтобы вместе отправиться домой через Медиану. Глупая была встреча, вспоминать даже неприятно. Ивик в основном краснела и мычала, пока Кельм разговаривал с Ашен. На Ивик он даже внимания не обратил. Лишь через некоторое время она поняла, что думает о нем почти все время.
Сначала она не могла понять, в чем дело.
Потом испугалась.
Испугалась она, когда ночью — не с Марком, конечно, а холодной, одинокой ночью на Триме в сознание непрошенно вплыла фантазия. Нет, ничего такого уж страшного там не было, фантазия почти детская, максимум, что там было — это как Кельм наклоняется и целует ее в уголок губ. Но это было слишком реальным. Слишком острым. Ивик вздрогнула, вытягиваясь на узком диване, и вдруг с ужасом поняла, что кроме Марка, в ее жизни есть другой мужчина.
В мыслях, не в мыслях — какая разница?
И еще страшнее того. Ивик осознала, что Кельм — лучше Марка. Просто как человек — лучше. И любит она его больше. Вообще, может быть, это единственный мужчина, которого она впервые — по-настоящему — любит.
Она еще думала, что обойдется, что это ерунда, главное — хранить все это глубоко в душе, чтобы никто не узнал. А потом и само пройдет. Но чувство становилось сильнее. Оно не оставляло ее и дома, рядом с Марком. Ивик всегда была рассудительной и спокойной. Ей казалось, она так хорошо контролирует себя. А здесь напало нечто такое, чему она не могла сопротивляться. Она ничего не могла с этим поделать. Но и как с этим жить — было непонятно.
Она рассказала обо всем Ашен.
— Может, тебе его просто жалко стало? — предположила Ашен, — ты же у нас такая... тебя только на жалость и давить.
— Сначала — может быть, — согласилась Ивик.
Подумав, она даже вспомнила, когда именно проснулась эта жалость. Это было еще до второй встречи с Кельмом. И тогда она как раз и начала думать о нем почти постоянно. Просто о нем зашла речь во время паузы на общей планерке Русского сектора стратегии. Малознакомая Ивик гэйна с крашеными рыжими волосами, какая-то сорокалетняя ро-шехина, громко возмущалась.
— Это отвратительный тип! Просто отвратительный, и не говорите мне о нем. Это самый настоящий хам! В нем нет ничего человеческого...
Выяснилось, что ро-шехина выполняла задание контрразведки, и Кельм что-то там ей не разрешил в смысле личной жизни — навестить семью или что-то в этом роде. Ему-то ведь плевать, у него семьи нет и не будет — какая же дура пойдет за такого!
Это возмущение не то, чтобы расстроило или обидело — оно удивило Ивик. И еще больше удивило, что окружающие в общем поддержали ро-шехину, посочувствовали. И кто-то еще рассказал, что да, иль Таэр — не сахар. Работает, правда, хорошо. Но не сахар, может и наехать так, что не обрадуешься.
Ивик совсем не показалось, что Кельм похож на хама. Она не любила хамов, просто не выносила. Она совсем отключилась от происходящего и впала в прострацию, стараясь понять, почему так получается. Почему его не любят... И выходило у нее, что не любят его именно за то, что он прав. Он почти всегда прав. И с этой ро-шехиной он наверняка был прав — не всегда у нас есть возможность быть с семьей, мы сами на это пошли, сами выбрали такую работу. И работа все-таки должна быть на первом месте. И наверное, он не умеет быть особенно дипломатичным. Ивик вспоминала, как иль Таэр заступился за ее фантом. Он ведь тогда сразу же проехался по всем больным мозолям окружающих, упомянул все скользкие моменты отдела Стратегии. Ивик восстанавливала в памяти все поведение Кельмина, и начинала понимать — за что его не любят. Почему.
И еще она случайно поймала его взгляд — он стоял у форточки и курил, блестящие глаза смотрели в серое беспросветное небо, сигарета зажата в обрубках пальцев, и на миг — только на миг — такое выражение мелькнуло в глазах, что Ивик прохватил мороз. Какую боль носит он в себе? Испытал ли кто-то из нас хоть что-нибудь подобное? И тотчас это выражение ушло, он снова стал обычным. Но Ивик запомнила его.
В тот миг, показалось ей, она поняла иль Таэра до конца. В тот миг — "схватило", так вода быстро схватывается сильным морозом, спекаясь в лед. Ей даже захотелось спорить из-за него, кинуться в бой, но она сдержалась.
Да — ей стало жаль Кельмина. Не зная многих обстоятельств, она интуитивно почувствовала это его одиночество — непрошибаемое, страшное, одиночество в толпе, потому что он знал и испытал больше, чем другие, потому что не умел быть дипломатичным, был прямым, честным и правильным. Он был не таким, как все. И досталось ему в жизни гораздо больше. Да, в тот момент Ивик начала его жалеть.
— Но потом было и другое, многое... знаешь, он ведь гений. Я никогда не смогу так писать. И вообще, он...
— Брось, ты пишешь не хуже, просто иначе, и не ценишь себя, — сказала Ашен. Ивик пожала плечами.
— Не знаю. Понимаешь, у него ведь как — все, за что он берется, получается прекрасно. И вообще, Ашен, жалость... Да, это есть. Но не только это. Я знаю, что я сумасшедшая... Ненормальная. И наверное, ты скажешь, что я люблю созданный образ. Может быть. Но все, что я о нем знаю — из этого образа никак не выбивается. А я знаю о нем не так уж мало... Я о нем все в общем-то выяснила.
В самом деле, к тому моменту окончательно спятившая Ивик, побывав в Дейтросе, уже выяснила все, что было можно, о предмете своей страсти. И подробности оказались такими, что страсть никак не уменьшилась.
Вот только теперь надо было это прекращать. Потому что... Кельма, конечно, жалко, но у нее, Ивик, есть своя семья, дети, прекрасный муж... которого, кстати, тоже жалко. И так все-таки нельзя.
И в конце концов — Ивик вспоминала об этом с некоторым стыдом, но и облегчением, Ашен чуть ли не за шкирку притащила ее, окончательно раздавленную Бог весть какими страстями, к Кейте. А та, спокойно кивнув, сказала.
— Я знаю, кто может тебе помочь.
Этот кто-то — один знакомый монах — жил в Лайсе, и добраться до него было не так уж просто. Почти сутки в Медиане. Ивик совершенно не верила в успех предприятия. Она уже была у священника, а как же! В последние годы она исповедовалась довольно редко, как положено — перед Пасхой, да и не очень понимала, зачем это нужно. Но тут, со страстью своей несчастной, пошла к отцу Киру. А вдруг, поможет, объяснит что-нибудь, просветит? Отец Кир был, как всегда, мягким, но непреклонным. Вы должны с этим справиться. Вы же понимаете, что такое грех, вы не маленькая. У вас есть муж, которого вы перед Богом обещали любить. Чувства — это преходяще, а брачные обеты — на всю жизнь. Не позволяйте себе... И так далее. Все это было абсолютно правильно, Ивик и сама так думала, но выйдя из церкви, вспомнила Кельма, его лицо, то случайно мелькнувшее в глазах выражение, и заплакала. Все это — прелюбодеяние, даже мысленное, грех — все это было правильно, если бы речь не шла о Кельме. Таком вот живом, настоящем, уникальном человеке, лучшем из всех гэйнов. Ивик смотрела на ладонь Христа, пробитую гвоздем, и видела покалеченные пальцы Кельма. Да, наверное, нельзя позволять себе его любить.
Она разозлилась на священника и решила, что в церковь можно ведь и не ходить, подумаешь.
Но дома ее опять охватили сомнения, как только она оказалась рядом с Марком. Можно плюнуть на все эти долги, на обеты и обязанности, но какой же надо быть сволочью, чтобы причинить ему боль. Если бы он хоть раз в жизни повел себя как-то не так. Если бы он хоть немного был похож на других мужей, о которых сплетничали подруги... Если бы она видела от него когда-либо хоть что-то, кроме абсолютной и самоотверженной любви и преданности — и еще ведь, сволочь такая, не ценила, еще и раздражалась на него!
Ведь он даже это понял бы... Наверное. Даже с этим мог бы смириться. И вот именно то, что — мог бы — действовало на Ивик как ледяной душ.
Она не думала, что какие-то монахи могут ей помочь. Пусть даже очень хорошие. Очень хороший монах или священник отличается от плохого тем, что не только правильно говорит, но и правильно живет. Но она, Ивик, не может, не умеет жить правильно, и нотации ей тут не помогут.
Монаха звали Аллин. Когда-то он учился с Кейтой в квенсене и был ее братом, тоже носил имя иль Дор. Кейта рассказывала, что Аллин давно ощущал призвание хойта, но его не пускали в монастырь — видимо, оттого, что он был слишком уж талантливым. И сейчас продолжал писать стихи. Кейта даже дала Ивик почитать эти стихи, они и в самом деле были прекрасны, хотя касались исключительно одной — религиозной — темы. Аллин был хорошим, сильным гэйном. В одном из боев он был ранен, лишился ступни, в результате ему все-таки разрешили уйти в монастырь.
Аллин оказался совсем маленьким и щуплым. Ростом не выше самой Ивик — а она была невысокой среди дейтринов. У него были огромные серые глаза с длинными ресницами. Но не такие, как у Марка — у Аллина глаза были глубокие и очень пронзительные, как будто он все-все в мире понимает.
Они бродили с Ивик по монастырскому саду, среди лета, лайского жаркого лета, сверкающего золотом и огнем. В Лайсе растения не зеленые — странная модификация хлорофилла, они там всегда огненно-рыжие. Золотая трава ложилась под ноги. Листва блестела миллиардами рассыпанных золотых монет. К этому надо было привыкнуть, но Аллин-то вырос в Лайсе, как и все старшее поколение — он давно привык. Он был уже совершенно седым — в отличие от Кейты, которая красила волосы, и коротко стрижен, как гэйн, хотя большинство монахов носили волосы до плеч. Под ослепительно белым хабитом — и чем они только стирают? — тело его казалось щуплым и узкоплечим.
— Ну и прекрасно, — сказал Аллин, — надо благодарить Бога за этот прекрасный дар. Это способ любить Его еще больше, любить Его еще новым способом.*
Ивик слегка открыла рот и не нашлась, что сказать. Аллин продолжал.
— А так как он мужчина, естественно, что вы имеете и какие-то оттенки этого чувства, которые кажутся вам недолжными, вроде как изменой. Но изменой может быть только такое же чувство, просто направленное на другого. Любая наша любовь — это ведь и страдание. Если душу свою не растить. не кормить таинствами, не отдавать Христу все. что имеешь, то можно найти поводы для страдания и ревности даже и в такой любви — разрываясь между мужем и друзьями, скажем или между мужем и ребенком. ИЛи ревновать ребенка к мужу. Или жену к подругам.
