Метелица (текущая глава)

Для каждого дела — свой инструмент.

Отсылая порой свои мысли к прошлому — столь далекому теперь, что оно нередко и вовсе казалось чьей-то старой, от рождения не бывшей смешной, шуткой — он часто ловил себя на мысли, что не было ничего сложнее в этой жизни, чем предсказать очередной ее поворот. Вряд ли он, будучи простым слушателем военно-медицинского факультета, представлял себе, что уже через год после выпуска свяжет свою жизнь с Клубом в лице "Авроры", вряд ли мог вообразить, пусть даже в самом безумном из снов, малейший отблеск изнанки мира, что открылась пред ним в годы последующие. Вряд ли ожидал конфликта с семьей магов, что разгорелся спустя одиннадцать лет спокойной — если, конечно, таковое слово вовсе подходило, когда приходилось ежедневно сталкиваться с разномастной нелюдью — службы, вряд ли мог тогда надеяться на руку помощи...вряд ли бы сумел совладать с собой и не удивиться, когда ту протянула Вторая Площадка.

Точнее сказать, ее новая администрация во главе со Щепкиным, очередным

наверное, последним

избранником Директората.

Для каждого дела — свой инструмент. Он никогда не врал себе о том положении, что занял, приняв в свое время предложение "Атропы". Завуалированная отставка, ссылка в пыльный угол, наказание...мало ли можно было, вооружившись желанием, подобрать неприятных слов, если речь шла о должности начальника белого сектора, места, вокруг которого тоже вилось назойливой мушиной стаей великое множество одинаково мерзких слухов и сплетен? Шкатулка для наиболее драгоценных сокровищ "Атропы", кладовая, до краев наполненная ее живым оружием или теми, из кого тщились когда-нибудь выковать нечто подобное. Дом, убежище для тех, кого никак нельзя было оставлять ходящими среди людей. Филиал ада на крохотном клочке суши — тем, в кого, на их беду, слишком сильно верили, в ком изыскивали потенциал, пускаясь на все, что только был способен измыслить разум человека, лишь бы его раскрыть. Загон для забоя — тех, чей резерв был исчерпан, тех, кто был признан слишком опасным, тех, кто не сумел оправдать возложенных начальством надежд.

Для каждого дела — свой инструмент. На этот пост мало кто стремился, но у "Атропы" всегда находился способ изыскать еще одного кандидата. Варварская система, которой Площадка жила и дышала с первых дней своих, была во всей красе представлена и здесь: люди приходили, подставляя плечи под едва выносимый груз — и, не совладав с ним, один за другим сгибались, давая себя раздавить. Люди приходили, люди менялись — один, второй, десятый..."Атропа" могла взять приглянувшегося ей человека откуда угодно, могла дать шанс любому, кого считала достойным — и останавливалась лишь тогда, когда находила способного удержаться на плаву. Повод считать белый сектор местом ссылки, а работу в нем — не способной принести ничего, кроме ранней смерти, несомненно, был — у тех, кто пребывал вовне. У тех, кто был здесь, кто пытался и не справился, сумев сохранить хотя бы жизнь. Ведь для каждого дела требовался, вне сомнений...

Он был инструментом Площадки достаточно долго, чтобы это понять. Видел достаточно, чтобы ночь от ночи вытравливать сновидения алхимическими препаратами. Содеял достаточно, чтобы чувствовать кровь на руках, впитавшуюся неизмеримо глубже кожи, плоти и костей. Знал достаточно, чтобы не оправдываться — никогда не оправдываться — но принимать. Чтобы просыпаться утром и продолжать. Когда-то — для великой цели. Когда-то — из ненависти, а может, из страха. Теперь...

Хотя бы ради того, чтобы Площадке не пришлось искать ему замену.

Хотя бы затем, чтобы через мясорубку, в которой он так удачно застрял, не пропустили еще с десяток-другой человеческих душ.

Грянувшее начало не заставило Брешковского удариться в панику, не сорвало со своего места и не бросило в ужасе куда-нибудь под стол. По правде сказать, в первые часы после того, как началось, разницы он не заметил вовсе. Чуть больше шумов в эфире. Чуть нервозней движения внутренних патрульных групп. Чуть сильнее — самую малость — колотится сердце. Без соблазнов, конечно, не обошлось — да и могло ли быть иначе, когда их столь легко было удовлетворить? Один поворот крохотного рычажка, одно нажатие на серую, меньше пальца, кнопку. Одно желание.

И эфир бы взорвался криками, выплеснул бы на него ушат ругани, вагон приказов, опрокинул тележку с мольбами. Влил бы в глотку чужой злобы, дал бы распробовать отчаяние, ополоснул бы душу ледяными водами решимости. Позволил бы прочувствовать, дал бы узнать, изловить слабое эхо, легчайший отголосок того безумия, что творилось сейчас снаружи, что пришло в его дом и было встречено другими.

Без соблазнов, конечно, не обошлось — но отвлечься на то, что его, согласно могущему сейчас показаться насквозь безумным закону, не касалось, Брешковский так и не успел.

Для каждого дела — свой инструмент. И в эту ночь, когда где-то там, среди снегов и колючего ветра, брызг стылой воды пополам с кровью, на вспаханной снарядами земле, изнывающей от сплетенных чар, решалась судьба Второй Площадки — а заодно, быть может, и чего-то неизмеримо большего — у него тоже появилась работа.

Первую скрипку сыграла секция О-8-И — сигнал тревоги, выраженный в истеричном моргании белой лампочки у соответствующего деления на пульте и серии ритмичных щелчков, прокатившейся по зажатым массивными наушниками ушам, заставил Брешковского встрепенуться в своем потертом кресле. Порядок, с годами отработанный до такого автоматизма, какого не добилась бы, наверное, и кукла, руководил каждым его движением и словом — не прошло и десяти секунд, как коридоры уже были перекрыты взрывозащитными переборками, ближайшие отряды приведены в готовность, резервные сторожевые конструкты — активированы, а незримые пломбы на убойных полях соседних секций тут же принялись таять, уловив короткую голосовую команду. Это не было первым прорывом на его удивительно долгом для сотрудника "Атропы" веку, не было чем-то, выходящим из ряда вон. Не было поводом для беспокойства — разум, приученный не удивляться и отсекать лишнее, подсказывал целый букет типовых решений на каждый случай...

Впрочем, не только их. Мысль, которой его мозг отчего-то позволил родиться сейчас, была лишней, была начисто бесполезной — но отфильтровать ее, подобно прочему мусору, никак не выходило. К исходу первой минуты с начала попытки — называть это полноценным прорывом пока еще было решительно никаких оснований — мысль та все еще была с ним, все еще действовала на нервы, все еще заставляла медлить, пусть и на считанные мгновения.

Они могли этого избежать. Им все было известно, известно достаточно давно, чтобы принять меры — и он был в числе тех, кто активнее всего выступал за то, чтобы так и сделать. Не было нужды обращаться к мониторам, не было необходимости вслушиваться в голоса и шумы, идущие из секции — виновник был известен Брешковскому не хуже собственного имени.

К исходу второй минуты в секции вовсю уже шла пальба — а мысль все еще не желала с ним расставаться. Когда пробежала до половины отмеренный ей отрезок жизни минута третья, мысль, кажется, лишь крепче вцепилась в него, глубже пустила корни.

Они могли это предотвратить. Он предлагал это предотвратить. Полевые испытания Морольфа, сами по себе бывшие ненужным риском, идти на который "Атропу" вынудил лишь интерес к этому существу со стороны некоторых членов Директората — не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, из какой половины — закончились, даром что успешно — а сумасбродные планы все той же гибридной особи были давным-давно разоблачены. Имплантация контрольной схемы, которая не проводилась ранее исключительно ради чистоты эксперимента, должна была состояться сразу после его окончания — но суматоха, охватившая Площадку в последние дни перед вторжением, спутала этот план наравне со многими другими. Доверять игрушке очередного мага, пусть даже и такого, как Фруалард, не было в его правилах — и будь только у главы "Атропы" чуть больше времени, он, Брешковский, несомненно, убедил бы отослать гибридную особь в одну из спецклиник "Авроры", пока все не уляжется. Времени разбираться с Морольфом у Щепкина, в эти три дня загруженного превыше любого предела, тоже, к сожалению, не нашлось — и теперь, глядя на бойню, творящуюся в секции О-8-И, ответственный за белый сектор чувствовал, пусть и вряд ли желая того, как глухая злоба скребется где-то меж ребер, мешая дышать, как от нее же сводит зубы.

Они могли не дать этому случиться. Раздавая приказы и наблюдая за тем, как полукровка одним взглядом срывает с петель массивные двери, как захлебываются воем сирены, как выбывают, один за другим, из кровавой игры последние защитники блокирующего выход охранного поста, он понимал — против воли — почему мысль та никак не желала покидать налитую усталостью голову.

То, что творилось здесь, было отражением ада, разверзшегося вовне. Бесконечно малым в сравнении с ним — но слова все еще оставались верны. Могли ли они не полагаться на то, что гибридную особь удержат кандалы? Могли они не доверять столь безоглядно, столь слепо, тому, что звал себя Каем? Могли в свое время, оказавшись лицом к лицу с магами, не сделать выбора в пользу того, чтобы познать своего врага чуть лучше, могли не позволить им остаться, пусть и лишь частью, у власти, отравляя едва познавший землю саженец грядущего?

Плоды ошибок, пусть даже самых крохотных, всегда были горьки — и сегодня "Атропе" предстояло наесться их до отвала.

Здесь и сейчас, впрочем, он все еще мог постараться, чтобы сперва загорчило в глотке у одной неугомонной гибридной особи.

Последние несколько камер только что перестали функционировать, выплеснув на экран фарш из серо-черных помех. Последние крики затихли, а переговорное устройство, настроенное на секционный канал, разразилось хриплым, надрывным треском: чужая, лишенная оков сила, выплескивалась вовне, круша все, что только имело неосторожность оказаться на пути ее.

Тонкое лезвие секундной стрелки отсекло от увесистого ломтя времени еще несколько тягостных мгновений. Вздохнув и запустив руку за воротник — красные пятна на вспотевшей под шерстяным воротом шее настойчиво требовали поскрести их ногтями хоть бы секунду-другую — Брешковский вытянул небольшой тонкий ключ на самой простой железной цепочке. Прежде чем позволить тому войти в надлежащий паз на пульте, помедлил еще самую малость, перебирая в уме порядковые номера содержащихся в секции особей. Когда сухие пальцы легли на серые клавиши, мягко вдавливая одну за другой по мере набора длинного, менявшегося каждый месяц, кода, он все еще не был уверен. Когда ключ повернулся направо до показавшегося поистине оглушительным щелчка, он все еще обдумывал альтернативы. Когда на табло выплеснулся номер секции, содержимое которой было только что приговорено к умиротворению — единственно ради того, чтобы Морольф с его животным упрямством и злобой не получил в свое распоряжение целое воинство — позволил себе отхаркнуть один короткий грустный смешок.

Мог ли бесноватый полукровка и правда думать, что все будет так легко?

Мог ли забыть о незримом поводке, натянутом "Атропой" для каждого?

Когда Брешковский, еще раз проверив код подтверждения, номер секции и дополнительные параметры, потянулся повернуть ключ второй и последний раз, эти мысли его более не занимали, равно как и любые иные.

Сказать по правде, в голове начальника белого сектора в это мгновение вовсе ничего не осталось.

Ничего, кроме боли.

Оно нахлынуло волной — тяжелой, холодной, липкой, словно застоявшийся в кружке кисель. Вспухло в глазах чернильной тьмой, взорвалось в ушах оглушительным звоном, стиснуло виски и прострелило наравне с сердцем каждый сосудик, каждую кость. Хриплый выкрик так и не сумел родиться — жестокая судорога, сжавшая челюсти до хруста в зубах и старых пломбах, неохотно позволяла Брешковскому даже дышать. Рука заскользила, заскребла по пульту, сметая на пол бумаги, табельное оружие, стакан с давным-давно остывшим чаем...захлебываясь болью, пока эфир — в падении он все-таки задел так давно манившую его кнопку — заходился криками людей и магов, начальник белого сектора сполз куда-то вниз, под самый стол.

Голоса не умолкали ни на мгновенье. Голоса, что теперь не сдерживало решительно ничего, наперебой твердили о вещах, которые ему — инструменту, назначенному для совсем иного дела — никак нельзя было слышать, познавать, пропускать через себя.

Пылающее небо. Обвал радарной сети, одновременная гибель десятков следящих полей. Маги — теряющие сознание, сходящие с ума, изодранные в клочья чем-то, для чего у Второй Площадки пока еще не было нужного слова.

Мог ли он не сделать того, что сделал? Мог ли справиться с собою даже сейчас, терзаемый этим невесть где и отчего рожденным безжалостным припадком?

Мог, вне всяких сомнений.

Но теперь был обречен на знание равно со всеми прочими.

Корабль сил вторжения, смятый, подобно скорлупке, подброшенный в воздух, будто мячик. Совместный удар по новой, все еще безымянной, угрозе — без призывов и переговоров, без единой лишней мысли, без малейшего промедления. Удар, вся сила которого была тотчас же обращена вспять, разметывая по ветру жалкие остатки линии Флегетон.

Голоса никак не желали умолкать. Но бессильный уже остановить

кольцо в небе

протекавшие через охваченный лихорадкой разум слова, Брешковский все еще держал себя в сознании, все еще силился подняться.

До той поры, пока к голосам не примкнули те, другие.

Пока его не позвали — из места, имени для которого у рода человеческого никогда не было...или же он сделал все, что только было в силах его, лишь бы то имя забыть.

Пока он не...

Для каждого дела — свой инструмент. Отдаваясь, наконец, на милость бесконечно далекого от блаженства забытья, Брешковский пытался найти утешение в мысли, что его место — место инструмента, что сломали раньше, чем он успел бы завершить начатое — с минуты на минуту займет чуткая автоматика.

Побег Морольфа обречен — выход за пределы секции заставит контрольные схемы сработать ничуть не хуже, чем прямой приказ, посланный с центрального пульта.

Побег Морольфа обречен. Только почему тогда он так отчаянно цепляется сейчас за угасающее ради сохранения жизни сознание? Почему в заполненном чистейшей болью черепе все еще шевелится какая-то одинокая, гадкая, предательская мысль? Только почему тогда...только...почему...

Сознание возвращалось какими-то рваными, лишенными смысла клочками, делало это будто бы без особой охоты. Мутная пелена, никак не желавшая сползать с глаз, хриплый, не до конца сумевший выбраться из пересохшей глотки стон...нащупав среди всей этой серой, в постепенно тающих черных пятнах, мути что-то твердое и холодное, уцепившись за него со всех оставшихся сил, Брешковский одним судорожным рывком вздернул себя вверх. Одеревеневшие ноги не сразу совладали с вновь возложенной на них задачей держать тело прямо, но опора на пульт не позволила ему вновь растянуться на полу подобно сброшенной с полки тряпичной кукле. Боль, тупая и тяжелая, завертелась в недрах черепа с первой же относительно стройной мыслью — одолев, пусть и не без труда, такую задачу, как достаточно глубокий вдох, начальник белого сектора направил оставшиеся у него резервы на то, чтобы изгнать ее еще глубже, пусть и на ничтожно короткий срок. Отправить следом все то, что он...